Соседи уже не считают это "безнравственной связью", даже мистер Фиггис и миссис Далханти уже на это не намекают. И правда, что тут безнравственного, если поишь чаем мужчину, которого не любишь и который тебя не любит? А если иной раз что и бывает между ними - раза три-четыре, ну, пять, ну, может, шесть, - так ведь это как бы дань условности. Вслух про это оба и не упоминали. Интересно, ему хоть было приятно? Она читала, будто ирландцы так воспитаны священниками, что не склонны потакать своим сексуальным прихотям, и оттого женщинам с ними трудно и многие становятся монашками.
      Если мисс Ле Корню и чувствовала себя безнравственной, то лишь когда думала о той желтоликой женщине, что жила неподалеку, с которой ни разу не перемолвилась ни словечком, даже и до того, как ощутила груз ее мужа.
      Настроение у мисс Ле Корню слегка испортилось. Если бы она сейчас не ждала Его, пошла бы и поставила пластинку. Это самая давняя из ее привязанностей, и можно бы этим насытиться, да только очень уж нужно коснуться живого. Мисс Ле Корню предпочитала сопрано, а лучше всего бархатистое меццо-сопрано, через эти перевоплощенья своего внутреннего "я" можно бы устремиться за причудливыми завитушками и почти достичь вершины, этого золотого купола, невесомо взмывающего ввысь звука.
      Она никогда, не пробовала ставить пластинки своему другу Мику Дейворену, который сейчас идет к ней по улице, сдвинув шляпу на затылок, чтобы лучше видеть в сумерках, - говорят, его жена в молодости была учительницей музыки. Иногда мисс Ле Корню пыталась представить, какую же музыку одобряет миссис Дейворен.
      - Я уж думала, ты сегодня пропустишь. - Она почему-то рассердилась, может быть, даже ревность кольнула.
      - Поздно, - признал он, не снимая шляпу, в шляпе он ходил ради приличия, но выглядел в ней еще менее солидно, чем с непокрытой головой.
      Да еще уставился на мисс Ле Корню своими светлыми глазами, в синеватых сумерках они совсем обесцветились, казалось даже, опять он смотрит мимо.
      - Пуговица оторвалась, - сказал он. - Надо было пришить.
      Она заспешила по дорожке, под магнолией, которая уходила корнями под ограду, на участок Фиггиса; и еще проворчала:
      - Принес бы, я бы пришила. - Она знала, прозвучало это не очень искренне: ни шить, ни чинить она не любила, и не было у них такого в заводе. - Еда греется, - сказала она мягче, почти мягко; что-что, а опозданья ее не злят, особенно если человек любит пережаренное.
      Он ел пересохший бифштекс, а она наполовину отвернулась, покачиваясь на кресле-качалке, не на стеклянной веранде, а в кухне, где обычно кормила его с тех пор, как они попривыкли друг к другу.
      Может, это она из-за налога обозлилась?
      - Никак не вспомню, то ли платила я его, налог, то ли не платила, пояснила она, покачиваясь.
      Тут он не помощник. Если Дейворены и получили бы напоминание, обо всем позаботилась бы жена.
      Он разделался с мясом, положил рядышком нож и вилку, аккуратно положил, пожалуй, даже чересчур, прокашлялся и сказал:
      - Выхожу нынче вечером из дому, смотрю, под большим деревом два попугая прохаживаются. Тысячу лет не видал дикого попугая. Белые оба. С желтыми хохолками.
      К тому времени она уже раскачивалась вовсю и засмеялась слишком громко.
      - Да, я слыхала. Фиггис собирается травить этих надоедливых попугаев, всех подряд.
      - Пускай попробует! - Она удивилась, так горячо это было сказано. Особенно моих... пускай только попробует.
      - Думаешь, эти перекати-поле захотят стать чьей-то собственностью?
      - А на что мне в собственность! Кормил бы их, и все. Она перестала качаться.
      - Чем же их кормить?
      - Подсолнушками. В магазинах на пакетах написано.
      В глазах друга словно отразилось то, что ей и самой представлялось,вот попугай осторожно, стараясь не потерять равновесия, садится на колпак дымовой трубы, а вот другой кружит над головой, вот целая стая упрямо летит против ветра. Но всего желанней те, что, покачиваясь, пробираются меж ветвей магнолии, сами словно большие белые движущиеся цветы во хмелю.
      Она вздохнула, потерлась щекой о плечо.
      - Да, прелесть, наверно, - сказала она. - Мне бы этих попугайчиков. Когда привыкли бы к ней, она попробовала бы им петь - у нее ведь скорей всего меццо-сопрано.
      Он поднялся.
      - Только не моих, Кивер... моих нельзя... Тут она снова разозлилась, спесь взыграла в ней, она опять закачалась на качалке, в которую словно вросла.
      - С чего ты вздумал называть меня по имени, откуда ты его знаешь, черт возьми? Теперь никто его не знает... после папы и мамы.
      - Я слыхал, кто-то читал избирательные списки, ну и вообще, это ж твое имя, Кивер. - В нем еще жив был ирландец, и, если надо, он умел говорить ласково - не ради нее, ради своих попугаев, конечно, старался.
      - Чтоб я да стала приманивать чьих-то чертовых попугаев! - закричала она.
      Вскоре он ушел. Наверно, скажет Ей - хоть на листке напишет, - чтоб знала: он рад попугаям.
      Мисс Ле Корню надо было прийти в себя. Она открыла пузырек, высыпала на ладонь несколько снотворных таблеток. И все равно не спалось.
      Да ведь со всех сторон взмахи, свист крыльев, рассекающих воздух, белых крыльев, лишь кое-где с желтизной. Хоть плачь.
      В конце концов она приняла успокоительное.
      Олив Дейворен по-прежнему что-нибудь стряпала Ему к чаю. Ставила в духовку, чтоб не остыло. Если Он не приходил, иной раз съедала немного сама, но по большей части у нее не было аппетита. Все оставшееся выбрасывала с мусором. Могла себе это позволить, почему бы нет? А потом ложилась спать.
      Сегодня она подождала подольше - задумалась о диких попугаях. Один раз пошла глянуть, все равно ведь надо запереть дверь, и ей померещилось, кто-то шевелится на белых мальвах. Но не мог это быть попугай: для птицы слишком поздно.
      Она легла, хотя час был еще ранний, но дел больше вроде не осталось, и слышала, как Он вернулся, протопал по коридору.
      Она давно уже забыла, какие у нее красивые руки. Или тонкие? Она думала о скрипке, что погребена под бельем на верхней полке фанерованного под дуб гардероба.
      И уснула.
      Проснулась она вся в поту. Большая раковина и сейчас сверкала под деревом на газоне - как и во сне. Сухая, разве что с пятнышками слизи, в которую обратилась дождевая вода. Поутру надо будет красивыми руками с длинными пальцами вымыть раковину. Ее птицам понадобятся не только семечки, но и вода.
      Олив Дейворен уснула, край подушки лежал на плече под щекой, точно скрипка.
      Семечки она видела в магазине Вулворт и у Коулса, надо только решить, где покупать.
      Один из попугаев клевал ее чрево. И отвернулся, словно ему попалась шелуха.
      В тощей подушке все отчаянно отдавалось.
      Она проснулась и кинулась вниз, стремглав, будто что-то забыла. И вправду забыла. Вернулась, надела зубной протез и опять принялась за дело.
      Пока она набирала воду в лейку, рассвело. И тут оказалось, кто-то уже налил воду в раковину. Больше того, сперва ее вычистили. Раковина блестела, как новые зубы.
      Обычно Он съедал завтрак, который она готовила и оставляла в духовке, потом отправлялся по Делу. Так, она слышала, у него это называлось. Один из его приятелей, с которым он водил компанию в пору, когда был шофером автобуса, изобрел оригинальный консервный нож. Теперь Мик ходит из дома в дом и предлагает чудо-нож. Много ли он сбывает ножей, неизвестно. Все это началось, когда они уже объяснялись с помощью блокнота, и у нее не поднималась рука написать: "Успешно ли идет твое Дело, Мик?"
      Он не задерживался подолгу ни на одной работе, говорил, это война выбила его из колеи. А скорее, считал, наверно, что заурядная служба не для него. Или что он создан для работы на свежем воздухе. Когда папочка устроил его в "Дружеские ссуды", он просидел за конторкой всего несколько недель. Пристрастился было к огородничеству, но ему наскучило копаться на грядках. Ему больше пришлось по вкусу поддерживать в порядке просторное поле для гольфа. Он занимался этим несколько лет и заметно поуспокоился, это ей было слышно. "Глубокое дыхание - вот в чем секрет", - прочла она однажды на листке в блокноте, но, подумав, решила, что это умозаключение не предназначалось ни ей, ни кому другому.
      А вот и он - спускается по дорожке, на нем деловой костюм, в руке чемоданчик с образцами. Дышит глубоко - сразу видно по тому, как поднимаются и опускаются плечи. Без шляпы (как всегда, кроме тех случаев, когда идет к Ней). Поглядишь на его шею сзади - и хоть плачь, а потом спохватишься: он ведь без шляпы.
      И миссис Дейворен просто утерла нос бумажным платком, который припасен был за пазухой. А мистер Дейворен шел себе по дорожке, искоса поглядывая под эвкалипт, где накануне вечером опустились какаду. Он задержал дыхание. Но никаких какаду сегодня утром не было. Он пошел дальше, "эдакий представительный ирландец", как называла его миссис Далханти.
      Едва скрипнула калитка, миссис Дейворен стала торопливо пудриться надо скорей в магазин самообслуживания. А не воскресенье сегодня? Сразу похолодело сердце. Но нет, все-таки не воскресенье. Она купила семечки, отборные и смешанные, и керамическую плошку, чтобы было куда их сыпать, и, нагруженная покупками, отправилась домой.
      А там кто-то уже насыпал семечки. В керамическую плошку. Олив Дейворен чуть не отшвырнула плошку ногой. На глазах выступили слезы, и она даже не потрудилась вытереть их бумажным платком.
      Попугаи появились вечером, парочка, и пошли ходить под деревом вокруг плошки. Неуклюжие очаровательные существа! Увидав их, она разинула рот: хохолки воинственно вскинуты, точно замахнулись ножом, собравшись сразить незваного гостя; но потом они принялись клевать семечки, перья эдак покойно улеглись на голове желтой прядью. Милые мои птички.
      Они ведь ее, верно? - кто бы утром ни насыпал семечки. Они даны ей в утешение.
      Разволновавшись, Олив Дейворен дернула штору, за которой пряталась в одной из выходящих на фасад комнат, и попугаи испугались, взлетели на дерево. Вот горе какое, но что поделаешь, можно только ждать да смотреть.
      Она сидела и вглядывалась в пустой сад, и вдруг в эркере в другом конце дома... кто же это прячется, полускрытый коричневой шторой? Никогда прежде не думала она, что способна так разъяриться.
      Притворяется, будто не видит ее, а сам любуется ее пичужками!
      Она бы не успокоилась и тогда, когда попугаи возвратились на траву под эвкалиптом, но, оказалось, их прилетело трое... нет, пятеро!
      Оба наблюдателя уже готовы были уставиться друг на друга из-за коричневых штор в противоположных концах дома.
      Но попугаи их отвлекли - принялись угрожать друг другу, точно люди. Вероятно, та первая пара не пожелала терпеть пришельцев. Хохолки взметнулись вверх, сверкнув зеленовато-желтыми перьями; защелкали клювы, взъерошенные грудки выпятились, и вот попугаи топают, притопывают мозолистыми лапками вокруг плошки, переваливаются с боку на бок, будто под ними не ровный газон, а зыбкая палуба.
      Завороженная этим зрелищем, Олив даже забыла про Него.
      А скоро пришло время готовить чай. Когда с этим было покончено, она поставила все в духовку, чтобы не остыло. Он не уходил, она слышала Его шаги в дальних комнатах темнеющего дома.
      Основательно обдумав, чего хочет, Олив Дейворен написала на листке: "Хоть раз будь тактичен..." Все зачеркнула и вместо этого написала: "Надеюсь, ты предоставишь мне удовольствие насыпать утром семечки".
      Утром ее листка на месте не оказалось, а на другом было написано: "Не забудь воду, оч. важно".
      Итак, все устроилось и обошлось без обращений по имени.
      Теперь утро принадлежало ей - она убирала лузгу, насыпала в плошку полосатые семечки и наполняла раковину водой. Насчет воды она была с ним согласна: это и вправду очень важно.
      Вечерами - вечера принадлежали ему - после того, как он исполнил свои обязанности перед попугаями, оба сидели у окон в противоположных концах дома и наблюдали, как птицы кормятся.
      Уже какое-то время она не видела, чтобы он шагал по дорожке, а потом по улице, сдвинув шляпу на затылок, - ради Нее. Вместо этого слышно было - он ходит в дальних комнатах, а то сидит у дальнего края ограды, хотя бы в раздумье, как она надеялась, но тяжко вздыхает.
      Однажды, сидя у окна и глядя, как в сгущающихся сумерках кормятся его пичуги, Мик Дейворен осознал, что их стало больше - ему удалось насчитать одиннадцать какаду. В эту минуту все умиротворенные, в круглых черных глазках доброта и мудрость. А если кто и поднимет хохолок, то кажется, будто дама изящно раскрыла веер.
      И он уже не смотрит за окно - он мальчишка и с улицы, через огромное окно, заглядывает в комнату, где расположилось избранное общество; сидят группками на позолоченных стульях, компания побольше окружила резной диванчик; смиренные, холеные девушки, все в умиротворенно белых платьях, а уверенные в себе старшие, в белом пламени сверкающих бриллиантов, перебрасываются тщательно подобранными словами. Одна пожилая дама возбужденно заговорила - видно, сделала достоянием публики какой-то секрет. И все дамы и смиренные девицы присоединились к визгливому хору голосов. Поднялись, задвигались. Бриллианты запрыгали. Какой-то завязался спор, но так все вежливо, благовоспитанно. Потом в него вступили и мужчины, кто со смехом, кто запинаясь, возражая, а другие с показной почтительностью прислушиваются к говорящим. А он, мальчишка, что стоял в темноте по другую сторону внушительного окна, попятился в сад, в моросящий дождь, и чуть не споткнулся, наступив на громадную гончую, что лежала на газоне, подняв нос к бледной луне.
      Мик Дейворен отхаркнулся.
      Должно быть, этим он спугнул попугаев: они взмыли волной, зеленовато-белой в сумерках, и разбились о берега каменного дуба и араукарии в парке напротив.
      Осмелев, он покосился на окно в другом крыле дома - там сидела Олив, женщина, с которой он когда-то обвенчался, и неподвижным взглядом смотрела в пустоту.
      Миссис Далханти читала, что у птиц водятся вши. У скворцов - это уж точно; вши падают с них и через дымоходы попадают в дом.
      Попугаи! Фиггис был взбешен.
      Чуть не все соседские ребятишки побывали в парке и видели попугаев и вопили и кидали в них камнями, норовя пришибить, а не выйдет - спугнуть. Если Тим Неплох еще не видел их во плоти, то потому лишь, что пришел домой прежде, чем попугаи слетели на газон, а когда родители позволили ему встать из-за стола после проклятого чая, какаду уже улетели. И он только и увидел что Дейворенов, глядящих из окон в противоположных концах дома.
      Однажды, проходя мимо калитки мисс Ле Корню, Тим спросил, видала ли она попугаев, и она ответила: "Ага-а", вроде поделилась с ним секретом.
      Но ему и не нужно было видеть. Он и без того представлял, что они такое, словно вглядывался в них так же пристально, как в людей в автобусах; представлял желтые хохолки, знакомые по книгам, так отчетливо, словно сам потрогал их перья, совсем как с людьми, которых касался на ходу, просто чтобы узнать, кто они есть, и оказывалось, он это уже знает.
      Какаду стали прилетать реже, да и то всего три или четыре. А бывало, и вовсе ни одного. Или один старый попугай, он неуклюже ковылял и иной раз волочил крыло. Это дети распугали попугаев и, наверно, побили камнями одинокого старика. Миссис Дейворен чуть не поделилась с мужем этой догадкой, не на бумаге, а устно, но принципы уберегли ее.
      Однако ей жаль было Мика - краем глаза она видела: он страдает из-за отступничества их попугаев.
      Когда Мик Дейворен нахлобучил шляпу и зашагал по улице к мисс Ле Корню, было еще совсем светло, во всяком случае, достаточно светло, чтобы соседи снова принялись судачить. В этот вечер она не стояла, как обычно, опершись на калитку. На одной из труб ее дома сидел какаду и, отведя и расправив крыло, чистил перья. Другой попугай, весь взъерошенный, сидел, вцепившись в трубу, и хрипло кричал на незваного гостя. А может, то был бывший возлюбленный?
      Дейворен пошел выложенной кирпичом дорожкой под магнолией Фиггиса, ведущей к заднему крыльцу.
      - Что?.. Кто там? - окликнула она.
      И торопливо застегнула распахнутую блузку.
      Несколько попугаев, покачивая головками, клевали у ее ног семечки.
      Дейворен громко захохотал - хохот был фальшивый.
      Попугаи улетели. Хоть это ему удалось. (Он представил даже, как расскажет про это жене.)
      И тут Кивер Ле Корню рассмеялась.
      - Ах ты гад! Ирландец чертов!
      Он так разъярился, схватил ее за блузку, и блузка опять распахнулась. А он все хохотал, багровый от притворного веселья.
      - Слишком рано явился, - взвизгнула она, стараясь подавить хихиканье, не жарила еще! Да и есть ли что! - прибавила она, давясь смехом.
      И все время тянула его к дому, подальше от соседских ушей и от места преступления.
      Оба они уже понимали, что произошло.
      - Это мои попугаи! - крикнул он на ступеньках.
      - Они сами вольны выбирать, верно? - Можно было подумать, кто-то воображал, будто так оно и есть.
      Оказавшись в комнате, куда их влекло, он не стал ждать, когда она снимет блузку, просто сорвал ее. Кивер показалось, она слышала, как оставшиеся пуговицы ударились о стенную панель.
      Дейворен гладил ее большие, потерявшие упругость груди, еще никто ее так не ласкал, или это было давным-давно, она едва ли помнила. Он уткнулся в них и бормотал что-то про благословенных попугаев. Потом стал стягивать с себя одежду (прежде ему это не приходило в голову), тогда она тоже сняла джинсы и легла на постель и ждала его.
      В смутном предвечернем свете она с удивлением глядела на собственное тело. Пока Дейворен не завладел им.
      - Слышь, Кивер. Нарушение доверия - вот я против чего. Не для того я рассказал про своих попугаев, чтоб ты их переманила.
      Согнутый локоть, которым она прикрывала лицо, приглушил ее вздох.
      - Не понимаю, почему бы нам ими не поделиться, они же не твои и не мои. Он уже одевался.
      - Жена бы расстроилась, - сказал он.
      Он ушел, а она еще некоторое время была не в силах шевельнуться. Темнело. Она задумалась, как сейчас поступить: принять успокоительное или попробовать по-другому снять напряжение? В конце концов она не стала прибегать ни к каким средствам и, не одеваясь, босиком, вышла в сад. Меж кирпичей на дорожке пробивался мох, ногам, уж во всяком случае, было приятно.
      Конечно, попугаи не вернулись, разве что на магнолии, среди гигантских цветов, вроде встрепенулся один. А может, это покачивались цветы.
      От чего бы ни зависели прилеты попугаев, Олив Дейворен всегда безмерно радовалась всякий раз, как замечала, что они опять почтили ее своим присутствием. Однажды утром, когда Он ушел из дому спозаранку, она насчитала четырнадцать штук. Они на мгновенье замирали, раздумывая, не испугаться ли, и казалось, это фарфоровые фигурки; Потом как будто успокаивались, и их взгляды, устремленные прямо на нее, стоящую у окна, источали доброту.
      В это самое утро у нее и родился замысел. И пока она поднималась по лестнице и шарила в гардеробе под бельем на верхней полке, она в свою очередь раздумывала, не следует ли ей испугаться.
      К тому времени, как она растворила стеклянные двери, из-за которых видны были попугаи, и услыхала их, вся она была натянута, как струны скрипки, которой она не касалась уже многие годы. И принялась приводить ее в порядок, настраивать. Со страхом. А вдруг кто-нибудь увидит ее с улицы? Было тревожно, кожа заблестела от испарины.
      И однако она играла - то самое, что прежде, помнится, казалось самым трудным. Долго пролежавшая без употребления скрипка звучала пискливо, скрипуче. Звуки были робкие. Но печальные, искренние. Композитор был с ней заодно. И попугаи тоже. Как бы там ни отзывалась в них эта мелодия, взгляды их были устремлены на семечки, и они клевали, переваливаясь с боку на бок, ковыляя и порой подскакивая.
      Когда она исполняла сарабанду, композитор и попугаи поддерживали ее, а вот к чаконе она перешла с опаской и в одиночестве. Но не давала себе поблажки. Один из какаду взлетел. Опустился на эвкалипт напротив и глядел на нее сквозь просвет в листве. Остальные все прислушивались к музыке. Если они относились к Олив благосклонно, то, должно быть, оттого, что ощущали в ней что-то от своей собственной неуклюжести.
      Когда лопнула струна, у нее оборвалось сердце.
      Попугаи взмыли, понеслись прочь и, вереща, полетели над парком, казалось, они бранят ее. Интересно, она и вправду испытала мгновения вдохновенного восторга или это ей только почудилось и в ее исполнении то была лишь чудовищная пародия на партиту Баха.
      Она поплелась по коричневому линолеуму убрать подальше скрипку. Отныне у нее есть оправдание - оборвалась струна.
      Не то что у Кивер Ле Корню. Той ничто не помешает поставить другую пластинку. И ей тоже, если она пожелает. Так же как никто, даже Он, не может, помешать попугаям, если им вздумается, прилететь к ней в сад.
      В первый раз она поставила для них пластинку однажды после полудня, когда случайно, должно быть, приняла успокоительное. Она тогда вытащила столик, на котором стоял проигрыватель, и там, где тень дома отгораживала край газона от солнечного света, склонилась над песней, что могла быть ее плачем по истинной страсти, какой она по-настоящему так никогда и не испытала.
      Меня он предал, неблагодарный,
      О боже, как несчастна я...
      ...только что не запела и она и воспарила вопреки разуму и проглоченной таблетке.
      Попугаи пронеслись мимо в слепящем солнечном свете. Она была наедине со своим alter ego с поющим голосом.
      Хоть и покинута и предана,
      Но все равно его мне жаль...
      Какаду, по крайней мере два или три, возвратились, кружат над ней белыми, сбрызнутыми солнцем спиралями.
      Когда испытываю муку,
      О мести сердце говорит,
      Когда ж ему грозит опасность,
      Трепещет сердце и скорбит...
      Затрепыхались крылья - попугаи опускались наземь и скоро уже храбро зашагали назад, к плошке, которую она с утра наполнила до краев. И тут она внезапно выключила проигрыватель. Не оттого, что страшилась встречи с Дон Жуаном; не могла она при свете дня оказаться лицом к лицу с залитой лунным светом статуей, а жаль, ведь Командор мог бы привлечь попугаев.
      Он вытащил один из стульев с веранды на землю, туда, где начиналась травка. Наступила ранняя зима, и воздух становился прохладнее. Никогда еще не сидел он так близко к своим попугаям. Жена, наверно, осудила бы его, но смотрит ли она из окна, он не знал.
      При этом резком свете цвет зелени в саду стал неестественным - гуще, сочнее. И потому еще непорочней казалась белизна оперенья попугаев, что клевали семечки или расхаживали вокруг. Беспокойные они сегодня, не оттого, что он тут сидит (его они словно и не замечают), просто уж очень воинственно настроены. Хохолки рывком распрямляются и на фоне окружающей зелени выглядят угрожающе. Один попугай, старый, а может, искалеченный (он время от времени волочит крыло), похоже, особенно не по вкусу остальным. И хоть упорен чужак и вынослив, его все-таки обратили в бегство. Стая устремилась за ним - шасси втянуты и поджаты, в элеронах желтые отблески, птицы маневрируют крутыми махами крыльев и гонят врага, или это так кажется, за парк.
      Дейворен не видел, чем все кончилось. Болели глаза. (У него бывали головные боли.) После аварийной посадки он стал не тот. Его сбили. Но сперва он сбил того ублюдка - когда они кинулись на него из-за облака. И пошла игра в прятки: то он, то они скрывались в облаках. Наконец он оторвался от них, набрал высоту и спикировал сзади. Нажал на гашетку и со всем остервенением и яростью тех дней ринулся на них.
      Не получилось. Он терял высоту. Ниже, ниже, о, господи, ох-х-х, крыльями из металла так ловко не сманеврируешь. Удар о бугристые солончаки среди зарослей кустарника. Машина подскочила. На миг ошеломило- и только, и он выскользнул, выбрался прежде, чем вспыхнуло пламя. Он лежал в высохшем русле реки, вокруг посвистывал песок. Слышно было, как пули отлетают рикошетом от окружающих скал. Потом тишина. Он... нет, он не умер.
      Временами еще приходится напоминать себе, что он выбрался. Но так ли это? Знакомый стул, на котором он сидит, грозит опрокинуть его. От этих остервенелых птиц, что бьются друг с другом клювами всего в нескольких шагах от него, такая вонь, раньше он не замечал. Надо уходить. Может, если посидеть немного одному в темной комнате, вновь обретешь равновесие. Хорошо, что никто его сейчас не видит. Даже и не вспомнить, когда еще он испытывал такой ужас.
      Олив Дейворен смотрела, как муж тащит стул назад на веранду, прочь от потревоженных попугаев. Она не знала бы, как ему помочь, даже если бы они не перестали разговаривать друг с другом. Где ей знать своего мужа.
      Из-за мальвы его увидел Тим Неплох, услышал хлопанье крыльев. Этот старик спугнул попугаев, но и сам напугался, сразу видно. Вот страх: напуганный старик! И как раз когда ты совсем было решился провести ночь в парке в одиночку - испытать свою храбрость.
      Вскоре соседи принялись спрашивать, куда подевались какаду. Те, в чьей жизни они играли какую-то роль, несколько дней не видели ни единого попугая: ни тебе воплей на рассвете, ни сварливых криков с лепнины и трубы.
      Когда терпение мисс Ле Корню истощилось, она пошла к миссис Далханти, которую вообще-то в грош не ставила, и крикнула ей в окно:
      - Как вы думаете, куда они подевались?
      Миссис Далханти перестала расчесывать волосы и посмотрела на мисс Ле Корню из своей комнаты над гаражом.
      - Он их отравил. Фиггис! - громким шепотом сообщила она.
      - Как он мог отравить всю стаю?
      - Не спрашивайте, - ответила миссис Далханти, кинув на дорожку клубок волос грязно-серого цвета. - Так говорят. У Фиггиса обглодали всю магнолию, вот он и надумал.
      Интересно, чью сторону примет миссис Далханти, если разговор пойдет в открытую, спросила себя мисс Ле Корню.
      - Я бы сказала, на его дереве еще хватает листьев, ни с той, ни с другой стороны забора ничего не видно, - возразила она непривычно мирно.
      Миссис Далханти поняла, что к чему, она знала, на чьей она стороне - на своей собственной, в чужие дела она не вмешивается; и она поджала губы и повторила: - Так говорят. - После чего чуть отклонилась от окна, стала булавкой чистить расческу.
      Кивер Ле Корню оставалось только вернуться восвояси, и она надеялась, что не столкнется на дорожке ни с Дейвореном, ни с его женой.
      Дейворены, как никто, не могли примириться с исчезновением своих попугаев. Они бродили в темных комнатах по коричневому линолеуму и часто едва не натыкались друг на друга. Олив явно была не в себе. Ее отчаяние еще усиливалось от запаха хризантем, которые слишком долго стояли в вазах, их давно пора было выбросить. В пятницу она, помнится, собиралась привести в порядок весь дом. Но ничего не сделала, оттого что нос к носу столкнулась с Миком в самом неудобном месте, в темном углу подле чулана, где держала пылесос и метлы.
      Тут некуда было деться друг от друга. Темнота не помешала ей увидеть его светлые глаза, а она думала, будто уже позабыла их цвет. Он заметил, как у нее подергивается щека, и вспомнил, как это бывало прежде, наверно, из-за этого тика он ее тогда и пожалел. В ту пору лицо было бледное, и лишь позднее, когда они уже писали друг другу послания в блокноте, если уж ему случалось взглянуть на нее, он замечал, оно стало желтое.
      Вот они и оказались здесь в ловушке, возле чулана, где держали метлы и где, понятно, всегда пахло пылью.
      Это она первая вымолвила слово, да и то одно-единственное:
      - ...попугаи?
      Он чуть подался к ней.
      - Их Фиггис отравил. Так говорят.
      А потом они повлекли друг друга в ту часть дома, о которой так прочно забыли, что сейчас натыкались на мебель. (Она терпеть не могла свои синяки: они под конец стали цвета сваренного вкрутую желтка.)
      - А кто ж еще? - спросил он.
      - Не знаю. Может, какой-нибудь иностранец. Югославы стреляют уток и забирают их домой. Ты не слыхал их? В парке? Вечером?
      Он больше не колебался. Лежа на постели, они старались утешить друг друга; память уподобилась судорожной сарабанде, которая несла их, покачивая, вместе и порознь. (Неужто в обоих любовь была задушена или, того хуже, изуродована при рождении?)
      Синяки у нее еще не выступят, да и не все ли равно, они ведь не раздевались. Он что-то бормотал про свою мать: наверно, оттого, что она одета в темное. Она вдруг устыдилась своих длинных кистей - ведь они утратили искусство прикосновенья, так же как ее покинула музыка и возвращалась лишь в присутствии попугаев.
      - А ты не думаешь, что это газовики? Они уже несколько дней промывают трубы. Один сказал, нам нужно поменять горелки на плите. Обещал поставить.
      - Не доверяй им.
      - Почему? - спросила она.
      - Больно усердные.
      Они смеялись, приникнув губами к губам друг друга. Он поглаживал ее руки, которые, казалось ей, стали ни к чему не пригодны, а может, и всегда были такие.
      Оба, должно быть, задремали и чуть не забыли про попугаев, да напомнил проникший в комнату свет - приближалось время, когда те обычно прилетали. Дейворены вскочили, как подброшенные пружиной, и, даже не разгладив на себе одежду, кинулись насыпать семечки.
      А небо заполонили попугаи, они возвращались, рассаживались на эвкалиптах, что росли в саду. Сиди они тихо, они бы слились с листвой, но они хорохорились, цеплялись клювами за сучки, хрипло кричали - будто что-то выпрашивали; один вроде даже выговорил какое-то слово.
      - Где они были? - расхрабрившись, спросила мужа Олив Дейворен.
      Он пожал плечами.
      - Провалиться мне, а я почем знаю! У черта на куличках! - завопил он.
      Едва Дейворены отвернулись от попугаев и пошли за стульями, чтобы с удобством любоваться своими какаду, попугаи слетели на землю. Пока они пропадали невесть где, они стали покладистей, а может быть, изголодались. Сосредоточенные, они не ерошили перья, и зеленовато-желтые хохолки лежали покойно, мирно.
      Если Дейворены не обменивались замечаниями, то оттого лишь, что в этом новом молчании обрели искусство иной речи. В какую-то минуту он коснулся указательным пальцем тыльной стороны ее ладони - и это был знак, что они уже разделяют все чувства друг друга. Она затаила дыхание в страхе, как бы он не испугался, что любовь поможет ей завладеть им; надо постараться сделать вид, будто она всего лишь благодарна.