Когда он ушел, Тельма опустилась в кресло.

Она сидела не шевелясь и мысленно обшаривала свою душу, как ящики комода, вытаскивала какие-то свои добродетели и находила что-то хорошее. Сколько благодарных, добрых и скромных людей твердили, что она хорошая, значит, так оно и есть. Их глаза видят зорче ее собственных глаз или глаз ее брата. Что-то взбрело ему в голову, думала она, и он сказал это вслух, чтоб показаться умником. Но во рту у нее появился металлический вкус. Хотелось выплюнуть свой язык, он как будто из тонкого горького металла. И голова начала разбаливаться. По телу пробежал озноб. Тогда она приняла таблетку аспирина. И схватила какие-то книги.

– Я принесла вам чай, мадам, – сказала пожилая горничная, ставя поднос на маленький столик.

Не помогли и обычаи, установленные Тельмой в доме после тщательного отбора. Какое-то преступление на мне, а какое – не помню, думала она, чего-то ища между строчек; за чаем она часто заглядывала в книгу, стряхивая со страниц крошки от искусно нарезанных тоненьких ломтиков хлеба с маслом. Глупо же так волноваться, подумала она, из-за этого грубияна и невежды. Она пыталась читать. Но ее взломали, как сейф. А что там внутри? – спросила она себя. Ее длинные пальцы дрожали. Сомнения налетали порывами и бросали ее в дрожь, пока она читала какие-то стихи, купленные в магазине по собственному выбору, чем она даже гордилась.

От этих стихов становилось зябко. Слова, как ветер, влетали в нее сквозь мягкое платье и выдували из головы решительно все, оставляя после себя только оцепенение да еще, пожалуй, странную ясность. В стихах было некое мрачное очарование.

Наверное, думала она, только образованность может облегчить жизнь, а не аспирин и эфедрин. И она читала, стиснув зубы:

Дочитав до конца, она выпрямилась в кресле. Как на грех нет повода позвонить горничной, нечего попросить ее принести. Смутно понимая смысл стихов, она горько кляла родителей за то, что по их вине она оказалась такой беспомощной. Она кляла и бога за то, что он ее обманул.

Наконец пришел муж с вечерней газетой в руках.

– Ты сегодня очень бледная, Тельма, – сказал он.

И поправил висевшую на стене гравюру.

– Ты плохо себя чувствуешь? – спросил он.

И еще раз тронул гравюру. У Форсдайков висели гравюры, потому что они не осмеливались сами выбирать картины.

– Просто северо-восточный ветер, – сказала Тельма.

Ветер был и в самом деле неприятный. Воды залива украсились маленькими свинцовыми волнами. В оконные рамы царапался песок.

– И Рэй приходил, – сказала она. – Рэй, мой брат.

– Что ему было нужно? – спросил адвокат, нервно выпячивая живот.

– Ничего, – ответила Тельма.

Слишком поздно переходить на честность, подумала она, уже даже не знаешь как.

– Мы поговорили, – сказала она. – Рэй женится.

– О чем же вы говорили? – спросил Дадли Форсдайк, забыв про вечернюю газету.

– О всяких семейных делах, – сказала она.

– Тогда почему же ты расстроена, дорогая?

– Я при Рэе всегда расстраиваюсь. Он плохо на меня действует. Должно быть, он мне противопоказан, так мне кажется, – сказала Тельма Форсдайк.

Адвокат положил вечернюю газету, успевшую нагреться в его руке, и зашагал по комнате, потирая руки. Он сгорал от необъяснимого желания познакомиться со своим шурином. У тех, кто не был ни преступником, ни жертвой преступления, что в общем одно и то же, временами появляется особое любопытство. Дадли Форсдайк был суховат по натуре, но ничто человеческое было ему не чуждо. И потому он, дрожа от нетерпения, старался узнать хоть обрывки правды, хоть единый раз что-то вырвать, иначе он разорвется сам.

– Жаль, что я его не застал.

У Рэя Паркера, должно быть, все на лбу написано.

– Право же, он подонок, – сказала Тельма.

– И все-таки, мы с ним родственники.

О чем могли бы откровенничать такие родственники, спускаясь по каменным ступенькам лестницы? Адвокат вспомнил, что, по словам Тельмы, Рэй немного полноват. Он ощутил его руку на своей пояснице.

– Во всяком случае, я рада, что вы с ним не встретились. – Ее одолевала слабость. – Я, пожалуй, лягу, – сказала она. – Обедать мне не хочется.

Он поцеловал ее – иногда, но не слишком часто, у них это допускалось – и пошел есть какую-то рыбу. В молчаливом присутствии пожилой горничной, которую звали Дороти, его постепенно перестали точить навязчивые мысли. Он снова обрел обычную свою вежливую сдержанность, и так же держалась накрахмаленная женщина, которая наклонялась и дышала над ним, и в конце концов и его и ее сдержанность смешались воедино и превратились во взаимное восхищение. И таким образом адвокат поднялся из пучины к своим плававшим на поверхности привычкам.

Немного погодя миссис Форсдайк сочла необходимым снова навестить свою мать. И хотя временами она кляла мать за то, что она ее родила, все же у нее возникало желание вернуться в родное лоно. Она села в машину, и вскоре они уже беседовали на веранде, обычном месте их встреч.

– Жаль, что ты не была на свадьбе, – сказала мать, предвкушая душевный разговор, переплетенную ткань семейных отношений, на которой даже изъяны и то интересны.

– Меня не приглашали, – ответила дочь и даже подивилась: неужели она и вправду чуть-чуть обижена?

– На мой взгляд, ради свадьбы о ссорах можно и позабыть, – сказала старая мать. – Ну, да ведь каждый по-своему судит. Рэй начинает новую жизнь.

Так решила мать. Она еще многого про себя не знала, и потому сомнения не приходили ей в голову. Либо, если бывали сомнения насчет собственной жизни, она закрывала на них глаза и словно захлопывала ставни. А когда выглядывала из-за них, то твердо решала про себя видеть только то, что радует и вселяет надежду.

– Хорошая была свадьба, – продолжала она. – Сам мистер Тарбет – бакалейщик, он в Лейгардте живет. И подарки были богатые. Кто-то подарил набор столового серебра в ящике. Рэй, конечно, чувствовал себя как рыба в воде. Он всем понравился. Он даже пел. Ты знала, что Рэй умеет петь? Сейчас, как видно, дела у него хорошо идут.

Тельма уселась на краю веранды – она была так уверена в себе, что могла не следить за изяществом своей позы. На лице ее появилось то недоверчивое выражение, какое бывает у людей, когда в зимний день вдруг начинает пригревать солнце. Солнечный свет, – благодарно подумала она, – единственное сокровище, которое не обесценивается временем.

– А на столе был громадный окорок, – продолжала мать, – уже нарезанный, подходи и бери.

– А как Элси? – спросила Тельма.

– Элси не красавица, – сказала миссис Паркер. – Но она такая, какая нужна Рэю. Она будет отличной женой.

– Она методистка, – сказала Тельма.

– Значит, ты уже знаешь?

– И тебе она не нравится.

– Вот этого-то ты не знаешь, потому что это неправда, – сказала Эми Паркер, двинув своим плетеным креслом; кресло заскрипело, и она стала тщательно разглядывать плетенье, как бы стараясь обнаружить причину этого скрипа. – А если б это и была правда, я бы скоро ее переиначила. Элси очень хорошая девушка.

Другие в конце концов всегда берут над ней верх. Эми Паркер сидела на свадьбе рядом с сыном, среди молодежи. Она смотрела на танцующих. Она ела розовый торт, и он хрустел у нее на зубах. В таких тортах часто попадается песок. Она иногда ходила на свадьбы, но не очень их любила, несмотря на все их очарование. Эти торжества, эти замысловатые танцы и разговоры слишком уж далеки от застывшей мозаики ее жизни. Той, что сложила она сама. Она не верила ничему, что сотворено не ею, будь это торт или обычаи.

Она сидела и разглядывала Элси. На висках под флердоранжем на ее толстой молочной коже виднелись крупные поры. Лицо у Элси туповатое, но доброе. Она на что-то надеялась, когда подошла поговорить. Она смеялась шуткам, потому что так надо. И посмеявшись, опять уходила в себя. Лицо у нее было замкнутое, оно ждало, чтобы ему дали раскрыться. И все время ее молочная пористая кожа жаждала нежности.

Эми Паркер поняла, что Элси беззащитна. Она поглядела девушке в глаза прямо сквозь ее очки, сквозь толстые линзы, которые ей приходилось носить, и увидела, что Элси нечего скрывать. Это сбило с толку Эми Паркер. Она не могла этому поверить.

Тельма Форсдайк сидела на краю веранды. На ней были длинноносые крокодиловые туфли, сделанные на заказ у Теннисона. Прикрывая лицо от солнца, она тоже никак не могла отвязаться от мыслей об Элси и о том, как справляют свадьбы простые люди. Как бы кружилась в танце она сама, медленными замороженными движениями уклоняясь от жениха. А то столовое серебро, наверно, накладное, подумала она, и на ручках выпуклая чеканка, все это быстро облезет.

Но почему он женился на Элси? – недоумевала Тельма.

А женился Рэй Паркер на Элси Тарбет так. Однажды вечером он шел через парк в пригороде, где жила Элси. Стояла лунная ночь, резко чернели деревья и их такие же густые, смолистые тени на земле. Возле косилки старая лошадь с невинной тупостью вяло хрупала в тишине траву, и это хрупанье преследовало и тревожило шагавшего молодого человека. Он видел космы волос, длинные неподвижные тенета, свисавшие у деревьев из подмышек. Все это было невыносимо. Он ощупал деньги в карманах. Завтра в это время я буду свободен, – бессмысленно твердил он про себя. Он шагал через обширный парк по асфальтовой дорожке, и звук длинных ровных шагов отдавался у него в ушах.

Впереди него кто-то шел. Рэй слышал шаги. Его шаги звучали вперемежку с чужими. В пустом, залитом белым светом парке началась отчаянная борьба за то, чтобы найти или потерять.

Когда он, прибавив шагу, догнал девушку или женщину, она испуганно отвернулась. На ней была широкополая черная шляпа, она придерживала ее, оттягивая поля книзу, хотя никакого ветра не было, и вся ее фигура была черной и плотной, впрочем, может и не черной, лунный свет был настолько силен, что убивал все другие цвета.

– Давайте пойдем вместе, – сказал Рэй, шагая рядом с девушкой.

Она задержала дыханье. Она трепетала от страха.

– Поговорить с вами хочется, – сказал он.

Почему нельзя подойти к незнакомым с такими словами?

– Уходите, – сказала девушка. – Оставьте меня в покое.

И торопливо пошла дальше.

Чуть поотстав, он увидел ее крепкие икры в темных при лунном свете чулках. Он успел мельком увидеть ее лицо со стертыми луной чертами.

Девушка все ускоряла шаги, парк сейчас кончится, и Рэй подумал, что никогда ему не удастся нагрузить своей виной кого-то другого. Даже когда это так необходимо. Чтобы девушка его выслушала.

Но она скрылась в квадратном доме на краю парка, за платанами рядом с лавкой. Девушка как будто намеревалась оглянуться и действительно оглянулась. Ее плоское белое лицо готово было выслушать его. Но ее поглотила дверь.

Рэй Паркер не раз приходил сюда и слонялся вокруг дома и лавки, которая оказалась бакалейной. Однажды с полянки на задах дома он увидел, как девушка моет посуду. Она была некрасива, но стала ему необходимой. Когда она вытерла руки и Рэй понял, что оставаться в кухне ей больше незачем, он не знал, куда себя девать.

Прошло время, они познакомились поближе, и поскольку люди не так уж верят в зло, чтобы захлопывать перед незнакомыми дверь, то Рэй Паркер был допущен в дом и стал проводить там вечера, слушая отца-бакалейщика, который любил поговорить. Когда Рэй сделал дочери предложение и даже повинился в некоторых мелких своих преступлениях, она серьезнейшим образом все обдумала и много молилась в своей комнате, среди божественных книг и школьных наград. Проблема была трудной, серьезное лицо девушки заметно осунулось, но она решила дать согласие, пусть даже это приведет ее к гибели. Такова была Элси Тарбет. Ей всегда хотелось взвалить на себя какую-нибудь непосильную ношу, и наконец такой случай ей представился. Она могла бы стать миссионершей, но это дело было менее унизительным, и поэтому она выбрала Рэя Паркера.

– Я выйду за тебя, Рэй, – точно во сне сказала она, запрокинув свое молочное лицо.

Он не ожидал, что это будет именно так, и чуть не отпрянул в сторону, но в конце концов поцеловал ее.

Он поселился в доме тестя, вернее в его вилле, – так окрестили этот дом соседи, потому что бакалейщик был человеком состоятельным, хотя и без особых претензий. У молодой четы, как их по наивности называли, были свои комнаты, в которых старался прижиться муж. Вечерами молодая жена шила или читала. Она читала ему вслух из Евангелия. Скоро я ей все про себя выложу, думал он, и буду просить прощения, хотя я его уже и так получил. Он заставлял себя шагать по бесшумным коричневым коврам, он садился в кресло, наклонясь вперед, опустив сцепленные руки между раздвинутых колен, и на лбу его надувались жилы. Простые истории из Священного писания казались на слух невероятно запутанными. А он и сам достаточно запутался.

Но Элси Паркер считала себя счастливой. Даже в юном возрасте она верила, что счастье рождается в страдании. И потому ее плотно сбитое тело было покорно, если и не отзывчиво, ибо такова была ее натура, Разумеется, она скоро забеременела и родила слабенького мальчика, которому дали имя отца.

И тогда комнаты родителей наполнились свежим запахом невинности и стали окончательно невыносимыми для молодого отца. Что его связывает с этим младенцем, кроме того, что он его породил? Но жизнь сыграла с ним злую шутку, и вся ответственность легла на него. Летними вечерами под пестрой листвой деревьев по улице шли люди, посмеиваясь сквозь сомкнутые губы. И глядели поверх него, или мимо, или даже прямо на него – глядели невидящими глазами, будто он и вовсе не существовал. Однажды он выбежал из дому и стремглав помчался по улицам к человеку по имени Кеннеди, с которым когда-то обстряпывал одно дельце, и тут же, на такси, принадлежавшем тому же Кеннеди, поехал с ним куда-то далеко на окраину, к дому, где этот Кеннеди устраивал какие-то свои делишки. Рэй Паркер в качестве преданно сопровождающего друга беспомощно сидел в такси, ожидая возвращения своего приятеля. Он чувствовал себя тут чужим и ненужным. Попытка вырваться из домашнего круга не удалась. Никто не хотел впускать его в свою жизнь.

И меньше всех Элси. Впрочем, перед сном, расчесав щеткой волосы, она молилась за него.

– Мне хочется, чтоб мы молились вместе, Рэй, – сказала она однажды, стоя перед ним в длинном бархатистом халате.

– Нет, – сказал Рэй.

Он, никогда не отличавшийся деликатностью, сейчас почувствовал, что этого делать нельзя.

– Ты не даешь мне помочь тебе, – сказала она, беря его руки в свои.

Он шмыгнул носом. Он был зол, потому что и сам себе не мог помочь.

– Такие, как ты, считают, что все мы погрязаем в грехах специально ради вашего спасения, – сказал он.

Но она не позволила ему оскорблять ее веру. Она повернулась и ушла.

Однажды, когда Элси уже начала выходить после родов, она уговорила его пойти с ней на методистское собрание. Оно происходило в зале, выдержанном в стиле современного уродства – много покоробившихся деревянных панелей и широкая, во многих местах вывалившаяся цементная расшивка между кирпичами. Войдя в зал, молодые Паркеры уселись на коричневую скамью, вернее, уселся только Рэй, ибо Элси тотчас же вскочила и засияла улыбкой в ответ на улыбки студентов, молоденьких девушек и пожилых женщин, явившихся сюда в качестве зрителей. Душу пришла отвести, – думал муж, считая, что все понял, – полопотать на своем тайном языке с другими, все они быстро ему научились, а может, знали его от рождения. Муж помрачнел, уставился на носки своих ботинок и довольно громко зашаркал подошвами по скрипучему полу, как бы стараясь растереть в порошок тугой окурок. Что они знают, эти людишки, озлобленно думал он, сгорбясь на скамье, какая может быть вера у них, еще и не живших? Или у этих старых баб? Он видел их всех сквозь одежду, видел безукоризненные сорочки и груди, которые никогда никому ни на черта не были нужны. Он шмыгнул носом и пососал зуб; давно бы надо его запломбировать, но Рэй все откладывал это на потом.

А собравшиеся болтали и смеялись, пока те, кто должен был вести собрание, не поднялись на маленькую сцену. Среди них была и Элси, она улыбнулась мужу, но как-то рассеянно, словно ей надлежало отвлечься от всего мирского. И все запели о грехе и о каких-то водах. Не обошлось и без молитв, хотя в этом зале они звучали довольно неуверенно. И наконец Рэй Паркер начал свирепеть. Он нарочно старался разжечь в себе похотливые желания. Он рылся в памяти, выискивая мерзкие поступки, о которых уже позабыл. Сама мысль о том, чтобы кому-то поведать свои вины, еще недавно такая заманчивая, показалась отвратительной, когда ему предлагали это в качестве спасения.

Вероятно, Элси Паркер почувствовала нечто похожее еще до того, как встала, когда пришла ее очередь петь. У нее было чистое и приятное контральто, нельзя сказать, чтобы выдающееся, но многих приводившее в умиление. Ее муж стоял, не в такт постукивая носком ботинка, от чего подрагивала на ноге штанина. Угнетенный полной своей непричастностью к происходящему, он с раздражением заметил, что на Элси то длинное платье, зеленое шерстяное, которое считалось у нее выходным, и тяжелый, но простой золотой браслет, доставшийся ей от бабушки-англичанки.

Элси пела, сжимая и разжимая пальцы. Что же это за Иерусалим? – недоумевал он. – Уж такая твердыня, что просто уму непостижимо. Но все были в этой несокрушимости убеждены, все, кроме Рэя Паркера и, кажется, Элси тоже. Золотые башни начали крениться. Рэй не мог отвести изумленного взгляда от нее, от своей жены.

Наконец пение кончилось и пастор обратился к собранию с небольшой речью, опираясь о маленький столик, где стояла ваза с распустившимися розами, поставленная какой-то женщиной.

Рэй вышел покурить и размять ноги. Он пускал дым прямо к звездам. Он выкурил несколько сигарет подряд, пока не почувствовал, что пальцы его пропахли никотином. На указательном пальце у него была мозоль, он принялся сгрызать ее зубами, выплевывая жесткую горьковатую кожу. Он не знал толком, где он находится, очевидно на задворках, что ли. Прямо перед ним, в окне одноэтажного домика, какой-то старикашка кропотливо, с массой предосторожностей свертывал трубочкой денежные бумажки и упрятывал на дно банки с табаком. Тюкнуть бы этого дедулю по башке, – выдохнув дым, подумал Рэй, – она бы враз раскололась, как арбуз. Рэй чуть поежился от неясной тревоги, от мысли, что и сам для кого-то может стать легкой поживой.

Он вернулся обратно, жена, уже набросившая пальто на зеленое платье, ждала его, сидя в почти опустевшем холле, и они пошли домой, где сонная теща клевала носом над орущим младенцем.

Элси Паркер принялась менять пеленки, затопала туда и сюда, делая что-то необходимое для малыша. Она редко задавала мужу вопросы, но сейчас слабым голосом – она всегда слабела под его взглядом – спросила его:

– Значит, тебе не понравилось наше собрание?

Он сидел на краю кровати и курил.

– Не тот случай, чтобы нравиться или не нравиться, – сказал он, переставляя босые ступни. – Только с меня хватит.

Пижама его распахнулась на груди, уже заросшей волосами.

Не буду на него смотреть, подумала Элси. У нее было еще много дел. Она села и дала ребенку грудь.

Она ждала восторженной радости, но радости не было. Значит, не дает мне бог милости, думала она, а может, так предопределено, чтобы этот мужчина подавил мою душу еще в молодости. Она кончила кормить ребенка и стала складывать и убирать вещи. При свете лампы кожа ее казалась кремовой, хотя со временем скажут, что лицо у нее как из теста.

Элси Паркер часто возила своего ребенка к деду и бабке в Дьюрилгей, заставляя себя относиться к этой обязанности, как к удовольствию. Сойдя с автобуса на конечной остановке, она неторопливо шла по дороге, неся ребенка, завернутого в шаль с фестонами, всегда очень чистенькую. Позже, когда малыш научился ковылять, она сама ковыляла, неся его на спине, и останавливалась, чтобы отвести с его лба волосы, падавшие на ясные глазенки, поглядеть на него и заодно перевести дух. А еще позже она брела, устремив невидящий взгляд на поля, а ребенок, теперь уже резвый мальчуган, семенил рядом, или убегал в сторону, или отставал, а потом, стуча пятками, бежал вдогонку, чтобы спросить, как называется это растение или насекомое.

– Я же ничего не знаю. Может, дедушка скажет, – говорила мать, отвечая не то ему, не то своим мыслям и в то же время сомневаясь, знает ли она что-нибудь вообще.

Но мальчик не верил в ее невежество. Не так уж его интересовали объяснения, и без них все было интересно. И он убегал, держа лист за черенок, или перо за ствол, и если мать думала больше всего о том, скоро ли кончится этот путь, то мальчика его открытия переполняли радостью бытия.

Когда они добирались до фермы, почти всегда оказывалось, что бабушка только что вынула из духовки пироги со смородиной, она выходила к ним навстречу, неся с собой ароматы пирогов, и говорила:

– Ну вот и приехали.

Мать принималась описывать некоторые подробности их путешествия, очень точно, но неинтересно, и ее никто не слушал, а она считала своим долгом рассказывать, чувствуя, что от нее чего-то ждут. Бабушка улыбалась и смотрела вдаль, на поля. Мальчик тоже улыбался и пыхтел, подтягивая спустившиеся носочки. Бабушка ни в коем случае не заговорила бы с мальчиком сразу при его появлении, не поглядела бы ему в лицо и уж наверняка не стала бы его целовать, потому что оба берегли себя для более сокровенной близости.

Эми Паркер не пыталась завладеть душой этого ребенка, который рос вдали от нее, но вышло так, что он стал ей ближе родных детей. Она относилась к нему спокойно. Она ведь уже стара. И так ей было легче. Даже минуты скептицизма или предчувствия, что придет время и этот малыш тоже скажет или сделает что-то жестокое, либо окружит себя тайной, в которую ей будет не под силу проникнуть, – даже эти минуты не нарушали ее душевного равновесия. Она ходила по саду, поглаживая свои вязаные рукава.

Иногда, войдя с мальчиком в дом, она показывала ему разные вещицы. Есть в предметах некая тайна, в которую посвящены люди особого склада, вроде этой старухи и маленького мальчика.

– Иди сюда, – сказала она, – я тебе что-то покажу.

Она не назвала его по имени – его звали так же, как отца. По имени его называли только посторонние.

– А что это? – спросил он.

Вздохнув, она открыла коробочку.

– Что это? – повторил он, дотрагиваясь пальчиком, и его опущенные ресницы легли на щеки.

Какой он бледный, вдруг заметила она.

В коробке лежали сухие, полурассыпавшиеся цветы – то была ромашка, которую Эми Паркер когда-то собрала, чтобы сделать отвар от болей в желудке. И там же лежало стеклышко, осколок разбитого красного стекла.

– Что это за стекло? – спросил он.

– Это стеклышко одного мальчика, мы подобрали его во время наводнения. Ночью, в Уллуне. Мы все туда поехали посмотреть на разлив, а твой дедушка был в спасательном отряде. Мне думалось, надо бы оставить мальчика у себя. Усыновить, понимаешь? Только дедушка твой был против. Но мальчик сам ушел. Рано утром встал и ушел. Ему у нас не понравилось. А стеклышко он оставил.

– Он что с ним делал? – спросил внук и приложил осколок к глазам; малиновый свет залил его лицо, и только по краям, где малиновому стеклышку не удалось смыть бледность, кожа была зеленоватого оттенка.

– Он смотрел сквозь него так, как ты, – ответила бабушка. – Бледный ты, – сказала она, проводя ладонью по его волосам над влажным лбом.

– Ничего я не бледный! – крикнул мальчуган, отняв от лица стеклышко. – А хоть и бледный, так что? Много людей так и сделаны бледными.

– Да, конечно, – сказала она с мягкой, не обидной для ребенка иронией.

– Можно мне взять стеклышко? – спросил мальчик, не сводя глаз с осколка.

– А что ты будешь с ним делать?

– Я его спрячу, – сказал он, неловко переминаясь с ноги на ногу. – Это будет мой секрет.

– Но я-то буду знать про него, – сказала она.

– Это ничего. Ты ведь старенькая.

– Ну, пусть это будет наш с тобой общий секрет, – сказала она, радуясь, что в комнате никого нет и ей не нужно таиться.

Перебирая в памяти свою жизнь, она убеждалась, что ни с кем на свете у нее не бывало общих секретов. А ее собственные были наглухо замурованы внутри и лежали там свинцовым грузом.

Она повела мальчика в смежную с кухней кладовую, одну из новых пристроек, представлявшую собою скорее всего проход между полок. Полки тянулись по стенам снизу до потолка. В одном конце кладовки было окошко, впускавшее внутрь лето, вяло просачивающееся сквозь частый переплет из реек, или водянистый и робкий зимний свет.

Здесь бабушка показала своему сыну – а он и вправду был для нее как сын – банки, и бочонок, в котором она солила мясо, и стеклянную ловушку для мух. Банок было множество. В них, как драгоценности, поблескивали кумкваты[14]. Мальчик близко придвинулся к стеклу и рассматривал кумкваты, пока у него не закружилась голова.

– Они целенькие, – произнес он как бы про себя.

– Да, – вздохнула старуха; ей надоело показывать всякую всячину, ей хотелось пойти в комнату и присесть. – Их надо прокалывать штопальной иголкой. Тогда сироп проходит внутрь. А то они были бы горькими. Тебе бы рот свело. Хочешь попробовать?

– Нет, – сказал он. – Спасибо.

Может, он какой-то чудной растет? – подумала она. Все мальчишки объедаются этими кумкватами, и сироп течет у них по подбородку. У Рэя-отца губы были красные. И лоснились, когда он ел сладкое или жирное. Он любил копченую грудинку пожирнее. А этот какой-то бледный и худенький.

– Можно посмотреть, что вон в той банке? – спросил он.

Это была жестяная банка, расписанная мелкими цветочками. Наверное, рождественский подарок от знакомого бакалейщика. Эми уж и не помнила. Она сняла банку. В ней оказались семена, похожие на мак, она взяла несколько зернышек в рот, пожевала и выплюнула.

– Какой-то старый мусор, – сказала она, – я о нем и забыла совсем.

Она теперь о многом забывала, случалось, что мальчик, рыская по кладовке один, находил банки с каким-то протухшим месивом и не говорил ей про это. Нет сомнения, он любил свою бабушку, но втихомолку. Однажды после обеда он услышал, как она громко рыгнула, и скрывал это даже от самого себя.

– Можно мне взять эту банку? – спросил он.

– Бери, если хочешь, – сказала она, подавляя зевок, – в это время дня ее всегда клонило в сон и у нее слипались веки. Спать не спала, не так уж была она стара, – просто сидела в кресле с закрытыми глазами. – А на что тебе эта банка? – спросила она.

– Я в ней буду держать карандаши. У меня пятнадцать карандашей, не считая цветных.

– Зачем тебе столько карандашей? – удивилась Эми Паркер. У нее в ящике комода хранился огрызок карандаша, им она и пользовалась в случае нужды.

– Писать, – сказал мальчик.

– А что писать? – спросила она.

Но он молча ковырял дощатую полку.

– Я тебе подарю записную книжечку, – сказала она. – Когда-то я ее купила для твоего папы, но она ему не понадобилась. Потом ее взял себе Стэн, а зачем неизвестно. Ах да, он сказал – разные записи делать. А потом я ее нашла в ящике. Так он ничего в ней и не записал.

Мальчик поблагодарил ее. Но он уже устал от разговоров.

И она тоже устала. Они ушли из кладовки, от банок с застывшими в сиропе фруктами. Мальчик тихий какой, думала она, и бледный; а вдруг он умрет? Если б она не была в ссоре с миссис О’Дауд, та уж наверняка бы чего-нибудь напророчила и нагнала бы страху. Хотя с Тельмой все обошлось благополучно.

Бабушка и мальчик прошли по дому. Мальчик был в таком возрасте, когда дом еще казался ему огромным. Скоро бабушка уснет в удобном камышовом кресле, а он продерется сквозь кустарниковую поросль туда, где пространство шире и полно особого значения, где над трепещущей зеленью крыши, над сквозным переплетением ее стропил, полных пенистых соков земли, виднелся голубой купол, который мальчик одним своим пристальным взглядом мог превратить в мозаику из мелких звенящих осколков лазури.

А Эми Паркер сидела в плетеном кресле, погрузившись не то в свои мысли, не то в дремоту. Она разговаривала со своим мальчиком. Смешно, что мы с ним можем разговаривать, подумала она, часто у людей это не получается. Под перечным деревом. Это не бусы, а пули, сказал он. Не стреляй в меня, Рэй. Я не Рэй, засмеялся он. Это ты – Рэй. Это не пули, это слова. Слова могут быть пулями, сказала она, если захотеть; я стреляла в него еще и еще, а он стоял и ждал, что я опять выстрелю. Это я в тебя стреляю, смеялся он, показывая все зубы. Страшные слова летели ей в лицо, повисая на шее как бусы. Рэ-э-эй! Выстрел за выстрел, смеялся мальчик, в кого бы ни стрелять. Только не в Стэна, – она покрылась потом, – Рэй, милый, только не в него! И что для тебя твой дед, он старик, из мастерской своей почти и не вылезает, ему интересней чего-то там сколачивать, чем прийти со всеми чаю попить. Ну, иди сюда, будь хорошим мальчиком. Наклонилась, губы вытянула, и глупо как.

Эми Паркер схватилась за камышовое кресло. Она очнулась от дурного сна, он длился всего две-три минуты, но был липким, никак не стряхнуть. Ей хотелось, чтобы рядом был кто-то, кого она любила.

Но день был пуст.

Этот мальчик куда-то делся. Придет время, подумала она, когда я уже не смогу его понимать. Подойдет по дорожке какой-то высокий человек и будет говорить со мной, как с малым ребенком. Образованные люди вытравляют из слов их смысл, слова у них теряют всякий цвет.