Глава 14

В первые несколько минут ощущения были точно такие же, как тогда, когда советник Дэвентри записал О'Маре первую кельгианскую мнемограмму. Ему снова показалось, что он видит незнакомый кабинет с большой высоты, и снова он испытал головокружение из-за того, что ему пришлось балансировать на двух длинных землянских ногах, а не прочно стоять на двенадцати парах коротеньких кельгианских. Однако дезориентация и головокружение быстро прошли и сменились кое-чем похуже. То есть О'Маре стало настолько не по себе, что он вынужден был сесть и начать отчаянную борьбу за сохранение контроля над личностью человека по фамилии О'Мара.

«Бедняга Торннастор, – подумал он, – если ему приходится с этим мириться». Мысль типа «бедняга я» он старательно отгонял, потому что в этой беде ему было некого винить, кроме себя самого.

В отличие от тралтана, гордившегося своей устойчивостью и уравновешенностью, О'Мара этим похвастаться не мог. Однако у него всегда была репутация упрямца под стать мулу или любому из его инопланетных эквивалентов, и он никогда и ни за что не позволил бы никому думать, а в данном случае – чувствовать за себя. Он постепенно, хотя и не до конца, восстановил контроль над своим разумом.

Теперь О'Мара мог понять, почему Торннастор отказывался говорить с ним. Этому мешало сочетание профессиональной гордыни тралтана с гордыней его еще более заносчивого партнера по разуму. Мало гордыни – вдобавок еще и психика Маррасарах была весьма серьезно искажена. Однако, невзирая на физические и моральные страдания, ко времени записи мнемограммы кельгианка пребывала в здравом рассудке. Кроме того, она обладала качествами истинного борца, а упрямицей была не меньшей, чем О'Мара. И в то же в время она страдала, как теперь страдал Торннастор, не желая, чтобы его тоску, гнев, горечь утраты личности и целую уйму сопутствующих эмоций взяли, да и стерли. Маррасарах не заслуживала того, что выпало на ее долю: во время случайного пожара в лаборатории она сильно обгорела и обожглась и почти целиком лишилась шерсти. Однако в истории было немало случаев, когда с самыми замечательными существами судьба обходилась так, как они того не заслуживали, но никто, в том числе и сам О'Мара, ничем не могли им помочь, кроме как состраданием.

Но Торннастор не был достоянием истории, по крайней мере пока, и задача О'Мары была в том, чтобы сделать что-то, дабы этот тралтан не остался лишь упомянутым в анналах Главного Госпиталя Сектора как подававший большие надежды неудачник.

О'Мара принялся расхаживать по кабинету. Ритмичная неумственная деятельность всегда помогала ему мыслить более ясно, помогла и сейчас. Он остановился только для того, чтобы позвонить Мэннену, который, к счастью, мог принять его немедленно, и чтобы оставить сообщение для Крейторна, в котором известил его о том, что отправился к старшему преподавателю для беседы о Торннасторе.

Это не должно было вызвать у майора беспокойства, а вот если бы О'Мара рассказал ему о том, что только что сделал, и о той идее психотерапии, которую собирался продать Мэннену, тогда бы Крейторн не просто забеспокоился бы – ему просто стало бы худо.

Как только Мэннен заметил вошедшего в его кабинет О'Мару, он сразу указал на стул, вполне подходящий, но не слишком удобный для землянина, и выразил готовность выслушать психолога.

– Я насчет Торннастора... – сказал О'Мара.

– Так вы выяснили, что стряслось с моим лучшим практикантом? – прервал его Мэннен. – Вот и хорошо.

– Выяснил, – кивнул О'Мара. – Но ничего хорошего нет.

Мэннен безуспешно попытался скрыть разочарование.

– Страшно не хотелось бы потерять его, лейтенант, – сказал он. – Но я вас слушаю.

О'Мара, старательно подбирая слова, чтобы скрыть правду, но при этом не соврать, приступил к рассказу:

– Во время беседы со мной Торннастор был на редкость необщителен и отказывался объяснить – разве что односложно и в самых общих словах, – почему кельгианская мнемограмма вызывает у него столь сильное эмоциональное расстройство. Нам случается сталкиваться с первоначальным нежеланием сотрудничать и даже с откровенной враждебностью, и мы делаем на это скидки – в особенности тогда, когда причина такого поведения нам ясна. Однако враждебность пациента не является для нас противопоказанием для его лечения...

– Погодите, – снова вмешался Мэннен. – Только что вы сказали мне, что Торннастор не пожелал с вами разговаривать и отделывался самыми общими словами о своих бедах и о бедах своего партнера по разуму. И как же вам в таком случае удалось установить причину его поведения? Майор Крейторн позволил вам стать реципиентом той же самой мнемограммы? Разве это не... скажем так – несколько необычно?

«Видимо, – в тоске подумал O'Mapa, – я все-таки не слишком осторожно подбирал слова, чтобы что-то скрыть. Или он слишком догадлив и умеет читать между строк».

Он ответил:

– Я не смог найти другого способа помочь Торннастору. Майор не знает о том, что я записал себе эту мнемограмму. И это не необычно. Это запрещено.

– Знаю, – кивнул Мэннен, – но нарушение вами правил – это не мое дело. Но вы только что намекнули на то, что терапия возможна? Если так, то в чем она будет состоять, и сможет ли Торннастор оперировать при том, что операция назначена на завтрашний полдень?

– Лечение радикальное, беспрецедентное и... рискованное, – ответил O'Mapa. – Но если все пойдет, как я задумал, ваш звездный практикант, по совместительству – мой пациент, оперировать сумеет.

С оттенком сарказма Мэннен поинтересовался:

– И вы мне расскажете, что вознамерились предпринять?

– Да, сэр, – кивнул O'Mapa. – Но Торннастор молчит потому, что оправданно гордится своим высоким профессионализмом, но при этом испытывает сильнейшее замешательство из-за грозящей ему неудачи. Столь же неуемную гордыню вкупе с воистину жуткой нагрузкой в виде отчаяния, злости и глубочайшей тоски он заполучил с кельгианской мнемограммой. У Торннастора могучий ум, но при этом он чрезвычайно чувствителен и раним. Если бы он не так остро реагировал на болезненное состояние, которое делит со своим партнером по разуму, если бы он не испытывал такого родственного сострадания к пациенту-кельгианину, которого ему предстоит оперировать, возможно, он сумел бы отрешиться от немедицинского материала, содержащегося в мнемограмме Маррасарах, и тогда все пошло бы как по маслу. Но... гм-м... при нынешнем положении вещей, я скажу ему, что информация об этом случае не выйдет за пределы конфиденциальных файлов нашего отделения, и стороны, участвующие в замысле, никогда и ни при каких обстоятельствах не станут подвергать это дело какому-либо обсуждению. Естественно, мне придется подробно отчитаться перед майором Крейторном, и наверняка у меня будут неприятности, но я не хочу делать этого до окончания терапии. Сэр, могу я попросить вас не...

– Конечно, – оборвал его Мэннен. – До тех пор я буду держать рот на замке. Но, черт подери, что же вы все-таки задумали?

Однако, как только O'Mapa начал излагать свою идею, Мэннен от изумления раскрыл рот и не закрывал до тех пор, пока психолог не умолк, причем закрыл с такой силой, что зубы его весьма выразительно клацнули. Он покачал головой – как надеялся O'Mapa, ошеломленно, а не в знак несогласия.

– Давайте уверимся в том, что я вас правильно понимаю, O'Mapa, – проговорил наконец Мэннен. – У Торннастора проблемы с первой в его жизни мнемограммой, поэтому вы хотите нагрузить его тремя?

– Еще тремя, – уточнил O'Mapa. – Всего у него будет четыре мнемограммы. И если вам известно, с пациентами каких видов Торннастору предстоит работать в будущем, я бы попросил вас дать мне совет относительно этих видов в виде краткого ознакомительного экскурса. Дело тут в простой математике, а не только в психологии. Как только в сознании Торннастора поселятся сразу четверо доноров, влияние сопутствующего материала, содержащегося в мнемограммах, сразу же снизится вчетверо – особенно во время операции, когда ему нужно будет сосредоточиваться исключительно на экстракции необходимой медицинской информации. После операции все четыре мнемограммы будут сразу же стерты, и рассудок Торннастора вернется к норме. Его гордыня останется при нем, и ему не придется страдать из-за профессиональной некомпетентности.

Мэннен поднял руку.

– Слово, которое первым пришло в голову, звучит так: «легкомыслие», – сухо проговорил он. – Торннастор выражает особый интерес к оперированию мельфиан, илленсиан и землян. Вот эти мнемограммы ему скорее всего и потребуются в будущем, если у него здесь есть будущее. Проклятие! Да ведь вы можете окончательно лишить его ума!

– На мой взгляд, нет, сэр, – возразил O'Mapa. – Тралтаны отличаются сильной, уравновешенной психикой и высокой способностью к адаптации. К тому же остальные доноры мнемограмм в отличие от Маррасарах долго гостить в сознании Торннастора не будут. Им просто не хватит времени для того, чтобы всерьез повлиять на него.

Мэннен довольно долго молчал, затем проговорил:

– Хорошо. У меня, правда, возникают подозрения в собственном психическом здоровье, но вы меня уговорили. Но с одним условием.

– Сэр?

– Вы должны будете присутствовать на операции, – решительно заявил Мэннен, – на тот случай, если Торннастор разнервничается и нам потребуется ваша помощь в его успокоении. Сами понимаете, операционная – не самое лучшее место для обезумевшего хирурга с такими чудовищными габаритами. Согласны?

O'Mapa растерялся.

– У меня нет медицинского образования.

– Медиков у нас здесь – выше крыши, – успокоил его Мэннен. – Нам потребуется тот, кто сможет привести в порядок не пациента, а доктора, если с тем что-то пойдет не так. Ну а если Торннастор выйдет из себя и набросится на нас, какие меры вы предпримете?

– Прежде всего поговорю с ним, испробую словесное убеждение, – ответил O'Mapa. – Если это не поможет, я выстрелю в него ампулой с успокоительным средством. Ружье мы заранее припрячем в операционной. Не могли бы вы позаботиться о том, чтобы дротик с ампулой был достаточно острым, а успокоительное средство – достаточно мощным? Дело в том, что у тралтанов очень толстая шкура и огромная масса тела.

– Еще одно ваше простое и безыскусное решение, – проворчал Мэннен. – Хорошо, я позабочусь об этом.

– Позвольте поблагодарить вас, сэр, за участие в столь необычной форме психотерапии.

– Я готов принять вашу благодарность в виде абсолютно здорового психически и работоспособного Торннастора, – усмехнулся Мэннен. – Честно говоря, даже боюсь спрашивать, лейтенант, но не хотите ли вы меня еще о чем-нибудь попросить?

– Хочу, сэр, – улыбнулся O'Mapa. – Полагаю, один из ваших практикантов-инопланетян вызывает у вас озабоченность. Можете выбрать любого кандидата. Проблема у этого кандидата, естественно, вымышленная, но лучше всего подойдет легкая ипохондрия и неудержимое желание подолгу говорить о себе. С этим страдальцем нужно будет побеседовать либо у него в комнате, либо в пустой аудитории – где угодно, только не в Отделении Психологии, за час до операции, которую будет делать Торннастор. За это время я запишу ему три дополнительные мнемограммы, а мне бы очень не хотелось, чтобы пришел майор и стал задавать мне глупые вопросы.

Мэннен опустил голову на руки и произнес, не глядя на О'Мару:

– Хорошо. А теперь уходите, пока вы не разрушили все мои иллюзии и не подтвердили мои худшие опасения относительно того, чем занимается наше Отделение Психологии.

О'Мара улыбнулся и быстро ушел. Ему нужно было еще раз потолковать с Торннастором и настроить его на мысль о записи трех новых мнемограмм до того, как тралтан лег спать. Беседа могла получиться долгой, и самому О'Маре, как и Торннастору, почти наверняка пришлось бы недоспать. Ну что ж – хотя бы уровень храпа на сто одиннадцатом уровне понизится.

Когда на следующий день Торннастор и О'Мара подошли к стеклянному кубу операционной, там уже все было готово. Поскольку предстоял не только экзамен для хирурга, но и попытка по возможности лишить пациента операционного риска, в операционной было более многолюдно, чем обычно. Пациенту уже был дан наркоз, и у стола стояли другие члены хирургической бригады – двое мельфиан и один землянин. Чуть поодаль стояли Мэннен и преподаватель-нидианин. Прежде чем войти, О'Мара коснулся рукой жесткого бока Торннастора.

– Минутку, – проговорил он озабоченно. – Как вы себя чувствуете?

По тралтанским меркам, еле слышно, Торннастор отозвался:

– А как может себя чувствовать тот, у кого расчетверение личности? Думаю, справлюсь.

О'Мара кивнул и следом за тралтаном вошел в операционную, где встал между Мэнненом и другим преподавателем.

– Камеры включены? – спокойно спросил Торннастор. – Очень хорошо. Я приступаю. Передо мной пациент по имени Муррент, физиологическая классификация ДБЛФ, корабельный техник кельгианской космической службы. Поступил в госпиталь с поражениями внутренних органов, полученными вследствие того, что пациент в течение непродолжительного промежутка времени был сдавлен сдвинувшимися с места грузами. Непродолжительность давления объясняется тем, что вовремя подоспевшие члены команды вызволили пациента. Вначале посчитали, что Муррент не получил серьезных травм, поскольку он по причинам психологического толка – отчасти из-за того, что до некоторой степени был сам повинен в случившемся, – некоторое время не жаловался на плохое самочувствие. Два дня спустя он стал отмечать снижение подвижности шерсти на спине и боку. Состояние его здоровья было классифицировано как третья степень неотложности для ДБЛФ, и его доставили в госпиталь.

Одно из щупальцев тралтана приподнялось и опустило ниже к операционному столу сканер, укрепленный под потолком на телескопической штанге. Затем Торннастор скосил один глаз к настенному диагностическому экрану, на который проецировалось увеличенное изображение картинки с визора сканера.

– Было установлено, что на самом деле имела место тяжелая травма, – продолжал Торннастор, – однако выявить ее с помощью аппаратуры, имевшейся на корабле, не представилось возможным. Временное давление груза, упавшего на спину Муррента и задевшего бок, вызвало небольшое ограничение кровотока в системе капилляров в этой области. Из-за этого, в свою очередь, сформировались микротромбы, снизившие приток крови к тонкой нервно-мышечной системе, управляющей подвижностью шерсти. В связи с ухудшением самочувствия пациента показано немедленное хирургическое вмешательство, и...

– И прогноз паршивый, – шепнул Мэннен О'Маре. – Боюсь, что все превратится в экзамен по хирургическому мастерству, а не по достижению успешного результата.

– ...следует аккуратно расчесать шерсть на пробор на месте предполагаемого надреза. Каждая отдельная прядь шерсти – это тончайшая часть тела, которому она принадлежит, и сохранение живой и неповрежденной шерсти обладает колоссальным психологическим я межличностным социальным значением для пациента...

О'Мара знал, о чем умалчивает Торннастор. Он умалчивал о том, что для любого кельгианина даже легчайшее повреждение прекрасного серебристого шерстного покрова или малейшее ограничение его подвижности равнялось тяжелейшей инвалидности. Такой кельгианин вынужден был добровольно отказаться от контакта с сородичами – как прокаженный из древней истории Земли. Механизм подвижности шерсти был непроизвольным, инстинктивным, его нельзя было остановить или видоизменить. Это означало, что здоровый кельгианин не смог бы скрыть своего глубочайшего, но тщетного сочувствия, равно как и отвращения к искалеченному собрату. Изоляция от общества, отшельничество в таких случаях для кельгиан являлось единственной альтернативой самоубийству.

Донор мнемограммы, талантливый медик Маррасарах, чью внешнюю красоту превосходили только ее гениальность и мягкость характера, была вынуждена отказаться от блестящей карьеры из-за повреждения шерсти. Почти наверняка такая же судьба ожидала Муррента, поэтому нечего было удивляться тому, что на Торннасторе так сказалась кельгианская мнемограмма. Личности пациента и донора мнемограммы во многом совпадали, и теперь, когда О'Мара так близко познакомился с мышлением, чувствами и характером Маррасарах, для него она стала именно «ею», а не абстрактным «существом».

Хотя Маррасарах в сознании Торннастора и О'Мары была живым, страдающим существом, это была всего лишь запись, и для нее нельзя было сделать ровным счетом ничего. Но здесь и сейчас – если О'Мара правильно понимал чувства и стремления тралтана – Торннастору нужно было во что бы то ни стало вылечить Муррента, чтобы та страшная трагедия не повторилась снова. Дело было как в профессиональной чести тралтана, так и кое в чем глубоко и сугубо личном. Пациент и партнерша по разуму для Торннастора слились воедино. В уме Торннастор пытался излечить их обоих, и если бы операция Муррента не удалась – а все было к тому, чтобы она не удалась, – о нет, О'Маре даже страшно было подумать о том, как это скажется на хирурге-тралтане.

– Увеличить вьюер изображения операционного поля в пятьдесят раз, – спокойно продолжал Торннастор. – Выдвижной скальпель и ретрактор номер десять. Готовы. Приступаем...

Увеличитель выехал вперед на телескопической штанге и застыл между операционным полем и двумя подвижными глазами Торннастора. Тралтан взял у ассистента скальпель с огромной рукояткой, внутри которой размещался механизм, позволявший лезвию делать надрезы от глубоких шестидюймовых до крошечных, видимых только под микроскопом. О'Мара понял, что этим инструментом можно работать очень тонко, как только перевел взгляд на настенный монитор – очень тонко, если у хирурга руки – а в данном случае щупальца, как каменные.

На экране монитора отдельные волоски шерсти выглядели как тонкие, изогнутые стволы пальм. Они медленно склонились в стороны, и стала видна органическая почва, из которой они росли. Затем в поле зрения появилось лезвие скальпеля, выглядящее при таком огромном увеличении устрашающе, и совершило надрез между «стволами пальм» настолько точно, что не задело ни один из них. Затем лезвие проникло глубже, и стали видны тоненькие корешочки с системами индивидуальных мелких мышц, обеспечивавших подвижность каждого волоска. Лезвие не задело и их.

Затем на экране монитора появился один из тромбированных капилляров, похожий на отрезок толстого изогнутого кабеля. Скальпель произвел на нем тонкий продольный надрез, после чего в надрез был введен тончайший зонд с утолщением на конце. Кровотечение было минимальным – всего-то несколько капелек, хотя при пятидесятикратном увеличении они казались размером с футбольные мячи.