ГЛАВА XI

Чума и голод

Пока Мэньян был занят своим делом, я послал двух человек привести наших лошадей, бегавших на свободе в долине, а коней Брюля отвести в надежное место, подальше от замка. Я также велел заложить ворота во двор и поставить у них четырех человек, чтобы нас не захватили врасплох, чего, впрочем, я менее всего боялся с тех пор, как наших врагов осталось только 8 и они могли бежать только через эту дверь. Я все еще был занят своими распоряжениями, когда ко мне подошел Ажан. Сознавая услугу, которую он оказал лично мне, я обратился к нему с похвалами его храбрости. Вся сдержанность молодого человека исчезла в бою: лицо его пылало гордостью. Слушая меня, он мало-помалу успокаивался, и когда я кончил, смотрел на меня по-прежнему холодно и недружелюбно.

– Я очень благодарен вам, – сказал он, кланяясь. – Но осмелюсь спросить, что же будет дальше, месье де Марсак?

– У нас выбора нет: мы можем взять их только измором.

– Но что будет с дамами? – опять спросил он, слегка вздрагивая.

– Им придется страдать меньше, чем мужчинам. Поверьте, мужчинам долго не вытерпеть голода.

– Хорошо, но пока они сдадутся, какие думаете вы принять меры, чтобы оградить женщин от насилия?

– Это мы увидим, когда вернется Мэньян, – ответил я довольно самоуверенно.

Как раз в эту минуту явился и наш конюший с известием, что выбраться с противоположной стороны крепости было немыслимо. Я все-таки распорядился, чтобы один из солдат постоянно ездил дозором вокруг холма, дабы предупредить нас о всякой попытке нападения извне. Едва я успел отдать это приказание, как явился оставленный на часах у ворот и сказал, что Френуа желал бы переговорить со мной насчет Брюля.

– Где же он?

– Там, у внутренних ворот. Он пришел с переговорным значком.

– Передай ему, что я не намерен вести переговоры ни с кем, кроме самого Брюля. Кроме того, скажи ему, что если хоть один волос упадет с головы тех двух дам, которые вверены его попечению, я перевешаю их всех до единого, начиная с самого Брюля, кончая последним лакеем. Так и передай ему, слышишь? Да прибавь, чтобы он помнил это: не то, клянусь Богом, я исполню свое обещание!

Солдат молча поклонился и вышел. Мы с Ажаном и Мэньяном остались за воротами, уныло глядя на расстилавшуюся перед нами долину и мрачную даль леса, через который мы проезжали утром. Я больше не смотрел по направлению леса, Мэньян – упорно вглядывался в зеленеющую поверхность долины, будто ища там чего-то. Без сомнения, в эту минуту каждый из нас был занят своими мыслями. Так по крайней мере было со мной. Погруженный в радостные размышления об успехе нападения, я сначала вовсе не обратил внимания на мрачность нашего конюшего, когда же заметил его тревогу, тотчас спросил, в чем дело.

– Мне вот это очень не нравится, ваше сиятельство, – ответил он, указывая рукой на долину.

– Да что же там такого?

– Вот этот голубоватый туман, – пробормотал он с легкой дрожью в голосе. – Вот уж с полчаса, как я наблюдаю за ним. Он очень быстро охватывает всю местность.

Я сердито закричал на него, обругав полоумным и трусом; Ажан тоже горячо выбранился. Однако я сам невольно содрогнулся, вглядевшись пристальнее: по всей долине стлался такой же голубоватый туман, какой был вчера целый день и из которого нам удалось выбраться лишь при наступлении ночи. Невольно мы оба начали следить, как он постепенно охватывал все большее и большее пространство, окутывая сначала мелкие кустарники и деревца, затем верхушки деревьев, наконец, застилал воздух от солнечных лучей. При виде этой картины я, сознаюсь, и сам содрогнулся: вообще чувство оторопи передается, когда видишь, как крепкий, храбрый человек дрожит, словно последний трус. И вот теперь, когда наши усилия уже почти увенчались успехом, явилось нечто новое, чего мы не приняли в расчет, нечто такое, от чего я не мог уже уберечь и спасти ни себя самого, ни остальных.

– Глядите! – глухо прошептал Мэньян, снова указывая куда-то пальцем. – Вон там ангел смерти! Когда он поражает по одному, по два человека, он невидим, но когда валятся сотни и тысячи его жертв, тень от его крыльев становится видна людям простым глазом.

– Молчи, дурак! – сердито ответил я ему, раздраженный его болтовней, а тем более удручающим впечатлением, которое произвели на меня последние его слова, несмотря на очевидную их нелепость. – Ведь ты же бывал в битвах. Разве ты видел там какого-нибудь ангела смерти? Где же он тогда был? Спрятан в каком-нибудь мешке, что ли? Полно, брось эту дурь! Лучше пойди да посмотри, какая у нас с собой провизия. Может быть, надо послать еще за чем-нибудь?

Он ушел с мрачным видом. Я поглядел ему вслед. Зная его твердость и безграничную преданность, я нисколько не опасался измены с его стороны; но здесь были и другие необходимые для нас люди, в которых я вовсе не был так уверен. Тревожное известие успело, по-видимому, достигнуть и их: тут господствовала тревога. Обернувшись, я увидел, что солдаты с бледными лицами стояли группами по два-три человека и, указывая куда-то пальцами, переговаривались и глядели в том направлении, откуда стлался туман. Выражение оторопи отражалось в их растерянных взглядах. Люди, которые за час до того бесстрашно прошли под самым огнем неприятеля, смело глядя в глаза смерти, стояли теперь бледные, боязливо вглядываясь вдаль, и, подобно затравленным зверям, искали убежища. Казалось, сам воздух был весь пропитан страхом. Одни перешептывались о неестественной жаре и, глядя на безоблачное небо, старались отыскать тенистый уголок; другие смотрели на расстилавшийся вдали лес как на защиту от нашего высокого холма, принимавшего, в их болезненных глазах, вид мишени для всех стрел ангела смерти.

Я сразу понял всю опасность такой оторопи и старался чем-нибудь занять своих людей, чтобы привлечь их мысли к неприятелю и его замыслам. Но скоро оказалось, что опасность гнездилась и здесь. Мэньян, подойдя тихонько ко мне, сообщил с важным видом, что один из воинов Брюля отважился выйти из засады и вступил в переговоры с нашим часовым у ворот. Я тотчас же вышел вперед и прервал их беседу, пригрозив солдату убить его на месте, если он не скроется, пока я сосчитаю до десяти. Но достаточно было взглянуть на мрачные, оробевшие лица наших, чтобы убедиться, что зло уже было посеяно. Мне ничего не оставалось, как намекнуть Ажану и поставить его на страже у наружных ворот с пистолетами наготове.

Немало тревожил меня также вопрос о съестных припасах. Я не решался ни отлучиться сам, ни доверить это дело другому. Так на деле мы, осаждающие, сами очутились в положении осажденных. Появление тумана и наступившая оторопь заставили позабыть обо всем остальном. Мертвое молчание в долине, трепетанье в горячем воздухе листьев в лесу, охватывавшем ее зеленым кольцом, уединенность местности – все усиливало общий ужас. Несмотря на все мои усилия и щедро расточаемые угрозы, мои солдаты понемногу покидали свои посты и собирались небольшими кучками у ворот. Передавая здесь друг другу свои впечатления, они только расстраивали себя взаимно. Они доходили уже до того, что при первом слове «чума!» готовы были сесть на коней и ускакать куда попало. Очевидно, я мог полагаться только на себя да, пожалуй, еще на троих лиц, и в том числе – я должен засвидетельствовать это – на Симона Флейкса. При таком положении дел я, естественно, весьма обрадовался, услышав, что Френуа снова хочет говорить со мной. Я уже не думал о соблюдении военных обычаев: опасаясь, как бы враг не заметил упадка духа у моих людей, я сам поспешил встретить его.

Одного взгляда на Френуа и первых пошлых приветствий, которыми я обменялся с ним, было для меня достаточно, чтобы убедиться, что и его успела уже обуять оторопь, и, пожалуй, даже еще в больших размерах. Грубое лицо его, которое никогда не было привлекательным, покрытое красными пятнами от волнения и мокрое от пота, казалось теперь прямо отвратительным. Его налитые кровью глаза, встретившись с моими, приняли испуганное и вместе злобное выражение, как у зверя, попавшегося в западню. Хотя он и начал с того, что громко выругался, но видно было, что вся его храбрость и нахальство пропали. Он говорил тихо; руки его тряслись. Видно было, что он готов был ускользнуть от меня и попробовать спасения в бегстве. С первых же его слов я понял, что он сознавал свое положение.

– Месье де Марсак! – сказал он, визжа, как дворняжка. – Вам ведь известно, что я человек храбрый.

Этих слов мне было достаточно, чтобы убедиться; что он снова задумал какую-нибудь пакость. И я принял свои меры в ответ.

– Раньше я знал вас за человека жестковатого при случае, – сухо сказал я. – А вы бывали и довольно сговорчивы.

– Только когда дело шло о вас! – воскликнул он, сопровождая свои слова новым ругательством. – Ведь ни один человек, состоящий из плоти и крови, не в состоянии вынести этого, да и сами вы не могли бы! Я сам здорово поистрепался, стараясь угодить то тому, то другому. Предложите мне теперь только хорошие условия. Понимаете, де Марсак? – прошептал он чуть слышно. – Хорошие условия – и вы получите все, чего желаете.

– Вам будет дарована жизнь и свобода отправляться на все четыре стороны; но раньше вы должны представить мне обеих дам невредимыми. Вот мои условия! – холодно ответил я.

– Но что же получу я? – спросил Френуа робко.

– Вы?.. То же, что и другие. Впрочем, пожалуй, ради старого нашего знакомства я готов сделать для вас исключение: если вы доставите дамам хоть какой-нибудь повод жаловаться, я прикажу повесить вас первого.

Он попробовал было шуметь и требовать денег или хоть своей лошади; но я уже решил вознаградить своих спутников, дав каждому по коню. Кроме того, я прекрасно знал, что это была последняя вспышка с его стороны: в действительности он решил уступить. Дальнейшие события показали, что я был вполне прав: Френуа согласился сдаться на моих условиях.

– Хорошо, но как же мы будем с Брюлем? – спросил я, желая выведать, имеет ли он полномочия вести переговоры обо всем. – Что с ним теперь?

Он нетерпеливо посмотрел на меня.

– Ступайте и поглядите сами, – сказал он с отвратительной усмешкой.

– Нет, друг мой, – ответил я, покачав головой. – Так у добрых людей не делается. Ведь вы нам сдаетесь: так относитесь к нам с полным доверием. Приведите сюда дам, чтобы я мог лично поговорить с ними: тогда я уведу отсюда моих людей.

– Черт побери! – воскликнул он глухим голосом, в котором слышалось столько страха и вместе с ним ярости, что я попятился от него. – Именно этого-то я и не могу сделать.

– Не можете! – воскликнул я, невольно содрогаясь от ужаса. – Почему же не можете? Да слышите вы меня или нет? – И, вдруг вообразив себе, что с нашими дамами случилось что-нибудь, я бросился на Френуа и с таким бешенством оттолкнул его, что он схватился за меч.

– Да ну вас! Ишь как вас разобрало! Успокойтесь, говорю вам. Ничего нет. Мадемуазель цела и невредима, а мадам была бы тоже здорова, если бы только она была в своем уме. А что она изволила немного спятить с ума, так в этом уж мы не виноваты. Но у меня нет ключа от комнаты: он в кармане у Брюля.

– Так, – холодно ответил я. – А где же Брюль?

– А вот слушайте! – отвечал Френуа, отирая пот со лба и придвигая ко мне свое бледное отвратительное лицо. – У него чума!

Это известие так поразило меня, что несколько мгновений я молчал.

– Ш-ш… – продолжал Френуа, кладя мне на плечо свою дрожащую руку. – Если б мои люди знали это (а не видя Брюля, они уже начали подозревать), они взбунтовались бы против нас, и тогда сам черт не мог бы удержать их здесь. Мне теперь приходится изворачиваться точно между подводными камнями. Мадам вместе с ним, и дверь заперта. Мадемуазель в комнате наверху, и дверь также заперта. А все ключи у него. Что же я могу сделать? – воскликнул он голосом, в котором слышались ужас и отчаяние.

– Достать ключи, – ответил я внезапно.

– Что? Достать от него? – пролепетал несчастный трепещущим голосом и сам содрогаясь всем телом. – Господи, да я и глядеть-то на него боюсь! Ведь чума особенно пристает к полным людям… Да я помру тогда сегодня же к ночи! Ей-Богу, правда… Вот вы, де Марсак, не толсты. Если бы вы согласились пойти со мной, я увел бы как-нибудь оттуда своих людей, а вы могли бы пойти и достать у него ключи.

Его ужас, не поддающийся описанию, окончательно убедил меня, что он говорил правду. Мало того, тот же страх сообщился и мне. Взглянув на лицо Френуа, я почувствовал, что и сам побледнел; однако чувство самоуважения, свойственное каждому человеку известного происхождения и отличающее его от толпы, спасло меня и на этот раз. Я быстро овладел собой и сообразил, что мне следовало делать.

– Подождите немного, – сказал я сурово. – Я сам пойду с вами.

Он должен был согласиться и ждал, не скрывая своего нетерпения, пока я послал за Ажаном и сообщил ему о своих планах. Я не счел нужным входить в подробности или упоминать о болезни Брюля, тем более, что нас слушали несколько солдат. Я заметил, что молодой человек выслушал мои приказания с недовольным видом, но привыкнув за последнее время к переменам в нем и впав уже не раз в заблуждение относительно его нрава, я не придал этому никакого значения. Мы вместе с Френуа прошли через двор, поднялись по наружной лестнице и вошли в дом через крепкую дубовую дверь. Здесь я должен отдать должное Френуа, заявив, что он пришел ко мне поневоле. Стоявшие в комнате трое человек, завидев меня, взяли на караул, четвертый же, стоявший у соседнего окна, бросился ко мне с криком облегчения. С той минуты, как я переступил порог, оборона башни была на самом деле окончена: я мог бы даже, если бы нашел это согласным с честью, позвать своих людей и поставить их для охраны у входа. Но я решил не терять времени и прошел прямо к витой каменной лестнице, между толстыми каменными стенами. Здесь Френуа остановился и, указав наверх и побледнев, пробормотал:

– Дверь налево.

Приказав ему дождаться меня здесь, я осторожно взобрался по лестнице до самого верха, при помощи тусклой лучины отыскал дверь и попробовал отворить ее. Она оказалась запертой. Из комнаты доносился стон и сдерживаемый плач; затем послышались шаги, точно двое человек подошли к самой двери. Я постучал, а сердце мое билось так сильно, словно хотело выскочить из груди.

Наконец из-за двери раздался совершенно незнакомый мне голос, спросивший: «Кто там?»

– Друг, – ответил я, стараясь говорить возможно тише, чтобы меня не могли услышать внизу.

– Друг! – раздалось в ответ мне из-за двери; и в слове этом слышалось чувство глубокой горечи и озлобления. – Вы ошиблись: у нас нет друзей.

– Это я, де Марсак! – воскликнул я уже более требовательно, снова постучав в дверь. – Мне надо видеть Брюля. И немедленно.

За дверью послышалось громкое восклицание, затем звук отворяемого тяжелого засова, и госпожа Брюль, приотворив немного дверь, выглянула в образовавшуюся щель.

– Что вам угодно? – спросила она подозрительно.

Хотя я и был готов увидеть именно ее, однако невольно отшатнулся, пораженный разительной переменой в ее наружности, заметной даже при тусклом свете лучины. Голубые глаза ее сделались как будто больше и приобрели печальное и суровое выражение; под ними были большие темные круги. Лицо ее, всегда столь свежее и румяное, было теперь какого-то землистого цвета и носило следы обильных слез; волосы также утратили прежний свой золотистый оттенок.

– Что вам угодно? – повторила она, глядя на меня злобно.

– Видеть его.

– Но ведь вы знаете: он…

Я сделал утвердительный знак головой.

– И вы все-таки хотите войти? Боже мой! Но хоть поклянитесь мне, что не причините ему вреда.

Я исполнил ее желание, и она отворила дверь. Но не успел я дойти до середины комнаты, как она снова очутилась передо мной и преградила мне путь к постели, где лежал умирающий. Я остановился и молча глядел, как он корчился в предсмертных судорогах. Черты лица его при сером свете жалкой комнаты были вдвойне бледны и искажены. Госпожа Брюль склонилась над своим супругом, точно желая своим телом защитить его от меня. Картина эта расстроила меня до слез, особенно когда я вспомнил, как Брюль обращался со своей женой и почему он попал сюда. Комната эта была тюрьмой, с полом, усыпанным известью, и с бойницами вместо окон; но на этот раз пленницу удерживали здесь не цепи, а нечто другое, покрепче всяческих оков. Она могла уйти, но женская любовь, которую не могли убить ни старые его обиды, ни настоящая опасность, приковывали ее к его смертному одру.