ГЛАВА XVII

Якобинец

Если бы я нуждался в напоминании о непостоянстве двора или в уроке скромности, чтобы не возлагать преувеличенных надежд на мой новый успех, я мог бы найти его в поведении окружавших меня лиц. Общество стало в смущении расходиться, и я почувствовал себя мишенью взглядов сомнительного свойства: люди, которые первые выразили бы мне свое сочувствие, если б король удалился немного раньше, теперь держались по возможности дальше от меня. Правда, ко мне подошли двое-трое из наиболее осторожного десятка; но по их неискренним словам, я отнес их к самому ненавистному для меня классу людей, которые всегда стараются, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Мне приятно было только убедиться, что на одного человека, притом на самого важного для меня после короля, случай со мной произвел совсем иное впечатление. Направляясь к двери, я почувствовал, что кто-то тронул меня за руку. Обернувшись, я увидел перед собой Рамбулье, во взгляде которого выражались удивление и уважение: он смотрел на меня теперь совсем иначе, чем прежде, когда я явился к нему. Он запросто положил руку мне на плечо и пошел рядом со мной. Мне сейчас же пришло в голову, что он был выше мелочей, которыми руководствовался двор вообще, так как слишком был уверен в расположении к себе короля.

– Ну, друг мой, – сказал он, – вы отличились! Я положительно не припомню, чтобы когда-либо даже хорошенькой женщине удалось произвести такое впечатление в один вечер. Но если вы благоразумны, то не пойдете теперь, ночью, один домой.

– У меня есть меч, господин маркиз, – с гордостью ответил я.

– Который не спасет вас от удара ножом в спину! – сухо ответил он. – Кто вас сопровождает?

– Мой конюший, Симон Флейкс, ждет меня на лестнице.

– Это хорошо, но недостаточно, – ответил он, выходя на лестницу. – Вам теперь лучше пойти со мной, а двое или трое из моих людей проводят вас затем на квартиру. Знаете что, мой друг? – продолжал он, внимательно глядя на меня. – Вы или очень умный, или совсем безумный человек.

– Боюсь, что вы ошибаетесь в первом, но надеюсь, что и во втором, – скромно ответил я.

– Да, вы поставили свое дело или очень хорошо, или очень плохо. Вы дали знать врагу, чего ему ждать. Предупреждаю вас, враг этот таков, что им не следует пренебрегать. Но поступили ли вы очень умно или очень глупо, объявив открыто войну, – это еще вопрос.

– Это будет видно через неделю, – ответил я. Он обернулся и взглянул на меня.

– Вы относитесь к этому хладнокровно?

– Я живу на свете 40 лет, маркиз.

Он пробормотал что-то о Рони, относительно его знания людей и остановился, чтобы поправить свой плащ. Мы вышли на улицу. Взяв меня за руку, он попросил своих придворных обнажить мечи. Сопровождаемые десятком вооруженных слуг с пиками и факелами, мы представляли собой грозное общество. Нам нечего было опасаться: собравшееся в этот вечер при дворе большое общество расходилось быстрее обыкновенного; вблизи замка заметно было большое движение; прилегавшие к нему улицы блестели огнями и звучали смехом многих групп. У дверей квартиры маркиза я, выразив ему свою благодарность, хотел распрощаться, но он попросил меня подняться к нему и разделить с ним легкую закуску, которая всегда подавалась ему перед сном. Он пригласил к столу и двух из своих придворных. Так как нам прислуживал лакей, пользовавшийся его полным доверием, то мы весело посмеялись над историей, рассказанной в высочайшем присутствии. Я узнал, что Брюль далеко не пользовался расположением двора; но, обладая известным влиянием на короля и пользуясь славой человека смелого и искусно владеющего мечом, он в последнее время играл значительную роль и приобрел себе, особенно после смерти Гиза, значительное число последователей.

– Дело в том, – заметил один из придворных, слегка разгоряченный вином, – что в настоящую минуту нет ничего такого, чего не мог бы добиться во Франции человек отважный и беззастенчивый.

– Или отважный и верующий в Христа ради Франции! – с некоторой резкостью ответил Рамбулье. – Кстати, – вдруг обратился он к слуге, – где Франсуа?

Слуга отвечал, что он не вернулся с нами из замка. Маркиз выразил свое неудовольствие; и я понял, во-первых, что речь шла о его близком родственнике, а во-вторых, что это был тот самый молодой щеголь, который обнаружил такое явное желание поссориться со мной в начале вечера. Решившись, в случае необходимости, передать дело о примирении на усмотрение Рамбулье, я распрощался с ним и, сопровождаемый двумя его слугами, отправился домой незадолго до полуночи.

Пока мы сидели за ужином, взошла луна: ее свет позволял нам различать лужи. Я приказал людям потушить факел. На улице было морозно, дул пронзительный ветер. Мы скорыми шагами шли вперед.

Улицы в этот поздний час были почти пусты, и нигде не было видно огней. Я, со своей стороны, стал думать о вечере, который провел в Блуа в поисках красавицы, и о моей матери. Эти тихие, кроткие размышления были прерваны случаем, сразу вернувшим меня к сознанию действительности. Вдруг перед нами из аллеи, находившейся шагах в 30 от нас, показались три человека: на минуту остановившись и оглянувшись назад, они быстро помчались по улице и исчезли, кажется, за вторым углом. Мне далеко не понравился их вид. А когда, минуту спустя, в том направлении, где они исчезли, раздался крик и бряцанье оружия, я, не колеблясь, приказал Симону следовать за мной и бросился вперед, уверенный, что негодяи замышляли недоброе.

Добежав до переулка, я, однако, на минуту остановился не столько перед царившим там глубоким мраком от нависших крыш, сколько при мысли, что мне вряд ли удастся различить нападающих от их жертв. Но когда меня нагнали Симон и слуги, а звуки упорной борьбы не утихали, я бросился в аллею, вытянув прикрытую плащом левую руку и держа, меч позади. Быстро подвигаясь вперед, я испускал громкие крики, рассчитывая, что негодяи, быть может, испугаются. Так и вышло: когда я добежал до отдаленного конца аллеи, два человека обратились в бегство, а из двух оставшихся один, растянувшись во всю длину, лежал в канаве, другой медленно поднимался с колен.

– Вы подоспели как раз вовремя, сударь, – сказал последний, тяжело дыша, но выражаясь с изысканностью, которая показалась мне знакомой. – Очень вам благодарен, кто бы вы ни были. Негодяи повалили меня на землю: еще несколько минут – и моя мать осталась бы бездетной. Кстати, нет ли у вас света? – продолжал он, пришепетывая, как женщина.

Один из слуг Рамбулье крикнул, что это Франсуа.

– Да, болван! – с величайшим хладнокровием ответил повеса. – Но я просил света, а не спрашивал тебя о своем имени.

– Надеюсь, вы не ранены, сударь? – спросил я, вкладывая в ножны свой меч.

– Только поцарапан, – ответил он, не выражая изумления при виде того, кто так кстати подоспел к нему на выручку; он однако узнал меня по голосу, так как продолжал с поклоном: – Этой недорогой ценой я узнал, что господин де Марсак отличается такою же ловкостью на поле сражения, как и на лестнице.

Я поклонился в знак признательности.

– А этот парень, – спросил я, – не сильно ранен?

– Надо же! А я думал, что избавил судью от всяких хлопот. Разве он не умер, Жиль?

Бедняга ответил сам за себя: жалобным, задыхающимся голосом он попросил привести ему священника. В эту минуту вернулся и Симон с нашим факелом, который он зажег о костер на ближайшем перекрестке. При свете его мы убедились, что у бедняги шла горлом кровь: ему оставалось жить каких-нибудь полчаса.

– Черт возьми! Вот что выходит, когда целишься слишком высоко! – с сожалением пробормотал Франсуа. – Одним дюймом ниже – и у нас не было бы всех этих хлопот! Полагаю, что надо привести кого-нибудь. Жиль, – продолжал он, – сбегай, голубчик, в часовню на улице Сен-Дени и приведи священника. Или нет, подожди! Помоги-ка перенести его к стене. Здесь ветер режет словно ножом.

Улица, где мы находились, тянулась по откосу холма. Нижняя часть ближайшего дома покоилась на деревянных сваях, на несколько футов от земли, а находившееся под нею пространство, обнесенное сзади и с обоих боков забором, служило сараем. Слуги внесли умирающего в это суровое убежище. Я последовал за ними, так как не хотел оставить молодого человека одного. Не желая, однако, вмешиваться не в свое дело; я отошел в дальний конец сарая и там присел на телегу, с которой свободно мог любоваться странным, видом только что оставленной мною кучки людей: яркий свет факела то играл на покрытых драгоценными кольцами пальцах Франсуа, разглаживавшего свои тонкие усы, то падал на искаженные последними страданиями черты лежавшего у его ног человека. Вдруг, прежде чем Жиль успел отправиться в церковь, я заметил священника, который смотрел на меня, именно на меня, сидевшего в тени.

Это показалось мне странным. Но взглянув на него вторично, я понял все: это был тот самый якобинский монах, который преследовал мою мать в последние дни ее жизни. Я вскочил с места и бросился вперед, забывая в порыве справедливого гнева о цели, с которой он явился сюда. Лицо его, по-прежнему обращенное ко мне, казалось исполненным торжествующей злобы. Однако когда я со свирепым восклицанием бросился к нему, он вдруг опустил глаза и стал на колени.

– Тише! – крикнул Франсуа.

Все с возмущенным видом взглянули на меня. Я отступил назад. Но я чувствовал, что и тут, стоя на коленях перед умирающим и шепча молитвы, бездельник думал обо мне, радуясь своему привилегированному положению, чтобы безнаказанно мучить меня. Спустя несколько минут умирающий скончался. Я решительно подошел к открытой стороне сарая, думая, что негодяй постарается улизнуть так же таинственно, как явился. Он, однако, с минуту поговорил с Франсуа и в сопровождении последнего смело направился ко мне с тонкой улыбкой на губах.

– Отец Антуан, – вежливо начал Франсуа, – говорит, что знает вас, господин де Марсак, и хочет поговорить с вами, как ни мало подходит для этого данный случай.

– А я хотел бы поговорить с ним, – ответил я, весь дрожа от ярости и с трудом удерживаясь от желания ударить священника в его бледное улыбавшееся лицо. – Я долго ждал этой минуты! – продолжал я, глядя на него в упор, когда Франсуа настолько отошел от нас, что не мог слышать нашего разговора. – И если бы вы попытались улизнуть от меня, я вернул бы вас назад, даже если б все ваше отродье собралось тут к вам на защиту.

Его присутствие приводило меня в бешенство: я с трудом понимал, что говорю. Дыхание, мое становилось все чаще. Я чувствовал, как вся кровь бросилась мне в голову, и с трудом сдержался, когда он с видом напускной святости ответил:

– Боюсь, сударь, какова мать, таков и сын. Оба гугеноты…

Я задыхался от ярости.

– Что? – закричал я. – Вы осмеливаетесь угрожать мне так же, как угрожали моей матери? Безумец! Знайте же, что только сегодня я нанял комнаты, в которых умерла моя мать, с тем, чтобы разыскать и наказать вас.

– Знаю, – спокойно ответил он. С этими словами монах вдруг, словно по мановению, волшебного жезла, совершенно изменил свое поведение, поднял руку и взглянул мне в лицо. – Я знаю это и еще многое другое, – продолжал он, отвечая мне таким же грозным взглядом. – Если вам, де Марсак, угодно будет выслушать меня, и притом спокойно, я надеюсь убедить вас, что безумец – не я.

Удивленный этим новым тоном, в котором не было и следа безумия, замеченного мною при первой встрече, но скорее чувствовалось какое-то сознание силы, я сделал ему знак продолжать.

– Вы думаете, что я в вашей власти? – с улыбкой спросил он.

– Я думаю, – быстро ответил я, – что если вы сегодня улизнете от меня, то за вами отныне по пятам будет следовать злейший враг, более неумолимый, чем даже ваши собственные грехи.

– Так, – ответил он, кивнув головой. – Теперь я покажу вам, что в действительности дело обстоит как раз обратно: в моей власти пощадить или сломать вас, как эту соломинку. Начать с того, что вы, гугенот, находитесь здесь, в Блуа!

– Довольно! – с презрением воскликнул я, выказывая при этом самоуверенность, которой я в действительности не чувствовал. – Да, еще недавно вы могли бы этим воспользоваться. Но мы в Блуа, а не в Париже. Отсюда недалеко до Луары, и вы имеете теперь дело с мужчиной, а не с женщиной. Не я имею основание дрожать, а вы!

– Вижу, что вы рассчитываете на чье-то покровительство даже по эту сторону Луары, – ответил он с едкой усмешкой. – Но одно слово папскому легату или герцогу Неверу – и вы увидите внутренние стены темницы, если не что-нибудь похуже. Ведь, король…

– Король или не король! – ответил я, прерывая его опять с самоуверенностью, которой я в действительности не чувствовал, и вспоминая слова Генриха, который сказал де Рони, чтобы он не рассчитывал на его покровительство. – Я не боюсь вас ни на йоту! И вот что еще. Я слышал, как вы проповедовали измену, явную черную измену, которая ведет людей к смерти: я донесу на вас. Клянусь небом, донесу! – крикнул я в порыве бешенства, возраставшего по мере того, как я все яснее сознавал, что он держал меня в руках. – Вы же угрожаете мне! Еще слово – и я отправлю вас на виселицу!

– Ш-ш! – ответил он, указывая рукой на Франсуа. – Не ради меня, но ради вас самих. Это все пустые слова! Но вы еще не выслушали всего, что я знаю. Не хотите ли послушать, как вы провели последний месяц?

И монах начал рассказывать, слово в слово, все, что со мной было.

– Продолжайте, сударь, – пробормотал я, наклоняясь вперед и вытаскивая под плащом кинжал из ножен. – Прошу вас, продолжайте! – повторил я сухими губами.

– Вчера вы приехали в Блуа с господином Рони и отправились к нему на квартиру. Вы провели там ночь, – продолжал он, стоя на месте, но слегка содрогнувшись, не знаю, от холода ли или от того, что заметил мое движение и прочел мое намерение в моих глазах. – Сегодня утром вы остались здесь в качестве приближенного господина Рамбулье.

На минуту я вздохнул свободнее: монах очевидно даже не подозревал о тайном свидании Рони с королем. Со вздохом облегчения сунул я назад кинжал, который решился уже пустить в дело, если б оказалось, что он знает все. С видом напускного равнодушия я пожал плечами и завернулся в плащ.

– Итак, сударь, – коротко сказал я. – Я выслушал вас. А теперь позвольте вас спросить, какую цель вы преследуете?

– Какую цель? – ответил он, сверкая глазами. – Я хочу показать вам, что вы в моей власти. Вы поверенный де Рони. Я тоже – смиренный поверенный Святой Католической Лиги. От меня не ускользнет ни одно из ваших движений. А что вы знаете обо мне?

– Знание еще не все, господин поп, – свирепо ответил я.

– Однако оно теперь уже больше значит, чем прежде, – сказал он, улыбаясь своими тонкими губами. – А со временем будет значить еще больше. А я знаю многое, многое… о вас, де Марсак.

– Вы знаете слишком много! – воскликнул я, чувствуя, как его тайные угрозы, словно змеи, обвивались вокруг меня. – Но вы, кажется, неблагоразумны. Не скажете ли вы мне, что может помешать мне заколоть вас сейчас, тут же, на месте, и одним ударом избавиться от всего вашего знания?

– Присутствие трех человек, де Марсак, из коих каждый предал бы вас в руки правосудия. Вы забываете, что находитесь к северу от Луары: здесь нельзя так безнаказанно убивать священников, как у вас на юге, где царит беззаконие. Однако довольно! Ночь холодная, и у господина Ажана могут возникнуть подозрения: он становится нетерпелив. Мы и так уж, быть может, говорили слишком долго. Позвольте мне, – он поклонился и сделал шаг назад, – отложить наш разговор до завтра.

Вопреки этой вежливости и деланной учтивости, сверкавший в его глазах огонь торжества и уверенный голос ясно говорили, что якобинец сознает свою силу: он словно преобразился. Это не был уже вкрадчивый миролюбивый попик, извлекающий выгоды из слабости и страха женщины, это был скорее смелый, ловкий, искусный проходимец, не знающий сомнений, обладающий тайными сведениями и средствами, это было воплощение злого духа. Сопоставив все, что мне было известно, вспомнив о лежавшей на мне ответственности и вверенных мне интересах, я начал терять почву под ногами: я чувствовал, что не в силах с ним справиться. Я забыл свою справедливую месть и беспомощно восставал против злой судьбы, поставившей его на моей дороге. Я чувствовал себя безнадежно спутанным и связанным по рукам и ногам. Только усилием воли сдерживал я овладевшее мною отчаяние.

– Завтра? – хрипло прошептал я. – В какое время?

Он покачал головой с коварной усмешкой.

– Очень вам благодарен, но уж время я назначу сам! До свидания!

Попрощавшись с Франсуа Ажаном, он благословил обоих слуг и исчез в ночной темноте.

ГЛАВА XVIII

Предложение Лиги

Когда замер последний звук его шагов, я словно проснулся от тяжелого сна и, только заметив Франсуа и слуг, вспомнил, что должен был извиниться перед первым за невежливость, так как заставил его стоять на холоде. Я начал было извиняться, но обрушившаяся на меня беда была так велика, что я не договорил, продолжая упорно глядеть на Ажана с таким замешательством, что он вежливо спросил меня, не дурно ли мне.

– Нет! – ответил я, нетерпеливо отворачиваясь от него. – Ничего, ничего, сударь. Впрочем, скажите, пожалуйста, кто этот человек, который только что распрощался с нами?

– Вы говорите об отце Антуане?

– Ах, отец Антуан, отец Иуда!.. Зовите его, как хотите, – с горечью перебил я.

– В таком случае, – серьезно и вежливо ответил Франсуа, – я охотнее назвал бы его каким-нибудь более лестным именем, господин де Марсак… ну хоть Иаковом или Иоанном: ведь из всего, что здесь говорится, лишь немногое не достигнет его. Если стены имеют уши, то стены Блуа состоят у него на жалованьи… А я-то думал, что вы его знаете. Это – секретарь, поверенный, домовый священник – все что хотите – у кардинала Реца, и один из тех, за которыми – скажу вам на ушко – ухаживают великие люди, на которых опираются самые могучие особы. Если бы мне приходилось выбирать, я уж охотнее вступил бы в борьбу с Крильоном.

– Очень вам благодарен, – пробормотал я, смущенный как его тоном, так и словами.

– Не за что, – ответил он уже веселее. – Все имеющиеся у меня сведения в вашем распоряжении.

Сознавая все неблагоразумие дальнейших расспросов, я поспешил распрощаться с ним.

Ажан сказал, что зайдет ко мне на следующее утро. Мы разошлись, он в сопровождении одного из слуг Рамбулье, я – с Симоном Флейксом. Ноги мои окоченели от долгого стояния: покинутый нами труп вряд ли был холоднее. Но голова горела от лихорадочных сомнений и опасений. Луна зашла: на улицах было темно. Факел наш выгорел. Но там, где слуги мои видели только темноту и пустоту, мне мерещилась злая улыбка и исполненное угрозы и торжества сухощавое лицо. Чем подробнее рассматривал я положение, в котором очутился, тем серьезнее казалось оно мне. Мне нелегко было бороться уже с одним Брюлем среди незнакомых лиц и придворных козней. Я ясно видел свои недостатки – некоторую грубость в обращении и отвращение к хитростям. А средства мои, даже при щедротах господина Рони, были сравнительно ничтожны. Я и принял предложенный мне пост вовсе не с увлечением: я надеялся только на высокую награду в будущем, но не был уверен в успехе. Но все-таки в борьбе с человеком страстным и упрямым я не имел оснований отчаиваться: я не видел, почему бы мне не устроить тайного свидания короля с ля Вир и не довести до благополучного конца простой интриги, требовавшей скорее мужества и осторожности, чем ловкости и опыта. Теперь же я понял, что Брюль не был моим единственным или наиболее опасным противником. На поле сражения появился другой враг, который караулил за ареной, готовясь схватить добычу после того, как мы обессилим друг друга. Я воображал, что Брюль, как и я, ни в каком случае не обратится за помощью к врагам его величества и гугенотов; но этот сон исчез: я понял, что эти враги – хозяева положения, что у них в руках ключ к нашим планам. На лбу у меня выступил холодный пот, когда я вспомнил, как предостерегал меня Рони против кардинала Реца, и стал перебирать в уме все те сведения, которые были «известны отцу Антуану. За одним только исключением, он знал все события последнего месяца: положительно, он мог бы даже сказать, сколько крон у меня в кармане. Так где же было мне надеяться скрыть от него мои дальнейшие поступки? Я чувствовал себя, наравне с Брюлем, игрушкой в руках этого человека и понимал, что только его добрая воля могла спасти меня от гибели.

При таких обстоятельствах я считал всякое успокоение невозможным; но привычка и усталость взяли свое: добравшись до дому, я заснул крепким и долгим сном как приличествует человеку, не раз встречавшемуся лицом к лицу с опасностью. На другое утро я почувствовал новый прилив мужества и надежды. Я вспомнил о жалких условиях моей жизни в Сен-Жан д'Анжели и о дружбе такой особы, как Рони, и встал обновленный, ободренный, чем поверг в величайшее изумление Симона Флейкса.

– Вы видели хорошие сны, – сказал он, ревниво и с расстроенным видом взглянув на меня.

– Я испытал прескверный сон в эту ночь, – живо ответил я, несколько удивленный тем, что он так смотрел на меня и, по-видимому, был недоволен проснувшимися во мне новыми надеждами и мужеством.

В эту минуту внизу стук в дверь заставил Симона поспешить туда. Вслед затем он ввел ко мне Франсуа, который, поклонившись мне с изысканной вежливостью, не успел сказать и десятка слов, как вновь коснулся вопроса о том, как я наступил ему на ногу, но уже не во враждебном духе: он скорее видел тут счастливый случай, давший ему возможность «узнать достоинство и безукоризненные качества его спасителя». В ответ я откровенно сознался ему, что дружба, которой почтил меня его родственник, Рамбулье, не позволяет мне дать ему удовлетворения, разве только в случае крайности. Он ответил, что оказанная ему мною услуга была такова, что он, со своей стороны, отказывается от удовлетворения, если только я не имею причин жаловаться. Так мы обменивались взаимными любезностями; и я рассматривал его с тем интересом, с которым обыкновенно люди средних лет относятся к молодым доблестным юношам, в которых видят отражение собственной молодости и надежд.

Вдруг дверь вновь отворилась: и в ней, если не ошибаюсь, к одинаковому неудовольствию моему и Франсуа, показалась фигура отца Антуана. Никогда, кажется, два более непохожих друг на друга человека не стояли вместе в одной комнате. С одной стороны, молодой, веселый щеголь в коротком плаще, в изящном сребротканом белом наряде, красиво обутый, с покрытой драгоценными камнями рукояткой меча; с другой – высокий сутуловатый монах с впалыми щеками и большими глазами, в платье, висевшем грубыми неуклюжими складками. Несомненно, что Франсуа, увидев монаха, почувствовал отвращение. Он, однако, приветствовал его с таким видом, который свидетельствовал о тайном страхе и о желании понравиться. Во мне проснулись все первоначальные опасения, и я принял монаха с холодной учтивостью, которой еще так недавно и не думал оказывать ему. Я на время отложил в сторону свою личную вражду и помнил только о той ответственности, которая лежала на мне в борьбе с ним. Но и он, очевидно, намеренно выбрал такое время, когда у меня сидел Франсуа, чтобы быть более уверенным в собственной безопасности. Я нисколько не удивился, когда отец Антуан, увидев, что Франсуа начинает прощаться, попросил его подождать внизу, прибавив, что имеет сообщить ему нечто важное. Очевидно, подчиняясь более сильной воле, Ажан удалился якобы только за тем, чтобы отдать приказание своему лакею.

Оставшись наедине со мной и убедившись, что нас никто не слушает, монах тотчас заговорил:

– Подумали ли вы о том, что я говорил вам сегодня ночью? – грубо спросил он, сразу отбросив тот слащавый тон, которого держался в присутствий Франсуа.

Я холодно отвечал, что подумал.

– И вы понимаете свое положение? – быстро продолжал он, стоя передо мной, положив сжатый кулак на стол и глядя на меня исподлобья. – Или сказать вам больше?.. Но нет, довольно! Не будем тратить время попусту. Вы – тайный поверенный короля Наваррского. Мне поручено узнать ваши планы и его намерения, и я думаю сделать это.

– Да?..

– Я готов купить их.

Глаза его сверкнули таким выражением алчности, которое заставило меня быть еще более настороже.

– Для кого? – спросил я, решившись пустить в ход то же оружие, которым действовал мой противник: выражать негодование, как молодой, не знающий света человек, было бы бесполезно.

– Это мое дело, – медленно отвечал он.

– Вы желаете знать слишком много, а говорите слишком мало, – возразил я, зевая.

– А вы играете со мной! – крикнул он, вдруг взглянув на меня так язвительно и с таким мрачным видом, что я чуть не вздрогнул. – Тем хуже для вас, тем хуже для вас! – с яростью продолжал он. – Я явился сюда, чтобы купить ваши сведения. Но если вы не желаете продать их, то есть другой путь. В один час я могу разрушить ваши планы и отправить вас в тюрьму! Вы находитесь теперь в положении рыбы, попавшейся в сети, но еще невытащенной. То же и со всеми теми, которые возражают против Святого Петра и его церкви!..

Монах вдруг впал в свою восторженность, которая не позволяла мне решить окончательно – был ли это только бездельник или отчасти и изувер?

– Я слышал, как вы говорили нечто подобное о короле французском, – насмешливо заметил я.

– Вы верите в него? – воскликнул он, сверкая глазами. – Вы были там наверху и видели его битком набитую комнату, его 45 дворян и швейцарцев в серой форме? Говорю вам, весь этот блеск – только призрак: и он исчезнет, как призрак. Сила и слава этого человека скоро покинут его. Разве вы не видите, что о нем уже не может быть и речи? Во Франции есть только две силы – Святая Лига, которая господствует по-прежнему да проклятые гугеноты: между ними и идет борьба.

– Теперь вы выражаетесь яснее.

Он сразу отрезвился и взглянул на меня со злобой и ненавистью, не поддающимися описанию.

– Охо-хо! – пробурчал он, показывая свои желтые зубы. – Мертвые не рассказывают сказок… А что касается Генриха Валуа, то он так любит монахов, что уж лучше бы вам возвести обвинение на его любовницу. Что же касается вас, то стоит мне только крикнуть: «Вот, гугенот и шпион!» – и если бы он любил вас даже больше, чем Квелюса или Можирона[100], то и тогда не посмел бы стукнуть пальцем о палец, чтобы спасти вас.

Я знал, что он говорит правду, и с трудом сохранял тот равнодушный вид, с которым начал наш разговор.

– А что, если я уеду из Блуа? – спросил я, желая лишь услышать, что он скажет.

– Вы не можете уехать, – ответил он. – Вы окружены сетью, де Марсак: у каждых ворот поставлены люди, которые знают вас и получили указания, как действовать. Я мог бы убить вас: но я хочу получить от вас сведения. За них готов заплатить вам 500 крон и отпустить вас на все четыре стороны.

– Чтобы я мог попасться в руки короля Наваррского?

– Он в любом случае отречется от вас, – горячо ответил он. – Он имел это в виду, друг мой, когда выбирал такого неизвестного поверенного. Он отречется от вас… Ах, Боже мой! Подоспей я часом раньше, и поймал бы Рони, самого Рони!

– Тут недостает третьего лица, – ответил я. – Как могу я поверить, что вы заплатите мне и отпустите меня, когда я скажу вам то, что знаю?

– Я поклянусь! – серьезно ответил он, обманутый моими словами. – Да, я дам вам клятву, де Марсак!

– Лучше дайте шнурок от вашего башмака! – воскликнул я, давая исход своему негодованию. – Обет попа стоит свечки… или полутора свечек, не так ли?.. Мне нужно несравненно более существенное обеспечение, отец!

– Что же именно? – спросил он, мрачно посмотрев на меня.

Видя возможность выхода, я ломал себе голову, чтобы придумать условие, которое повернуло бы колесо фортуны и отдало бы его в мою власть. Но мне ничего не приходило в голову, и я сидел, глядя на него бессмысленно.

– Ну-с! – сказал монах, нетерпеливо возвращая меня к сознанию действительности. – Какого вам обеспечения?

– В настоящую минуту я еще не знаю, – медленно ответил я. – Я нахожусь в затруднительном положении. Мне нужно время подумать.

– И избавиться от меня, если бы это оказалось возможным? – с насмешкой ответил он. – Вполне понимаю. Но предупреждаю вас, что за вами следят: куда бы вы ни пошли, что бы вы ни делали, на вас устремлены преданные мне глаза.

– Понимаю, – хладнокровно ответил я.

Он с минуту стоял в нерешительности, глядя на меня со смешанным выражением недоверия и злобы, мучимый и страхом упустить добычу, если бы он дал мне отсрочку, и опасением ничего не достигнуть, если прибегнет к силе. Я, со своей стороны, наблюдал за ним. По силе его волнения я мог судить об его преданности делу и о могуществе партии, за которую он боролся. Мне опять пришла в голову мысль выпутаться одним хорошим ударом. Но меня удержало нежелание напасть на безоружного человека, как бы он ни был низок и подл, и уверенность в том, что, являясь ко мне, он заранее принял все меры предосторожности. Когда он нехотя, сопровождая свои слова мрачными угрозами, предложил мне подождать три дня, но ни часу больше, я согласился, так как не видел другого выхода. На этих условиях, не без некоторых пререканий, мы и расстались. Я слышал, как он, крадучись, тихими шагами стал спускаться с лестницы.

Часть вторая

Святая Лига и два Генриха