- Боже мой! - вздыхает Виктор Алексеевич. - Вы, часом, стихов не пишете?
      - Нет, - отрезает Анна. - Я пишу суровую прозу.
      - Да-да, вы говорили, - задумывается дед и снова поднимает рюмку. Тогда давайте выпьем за поэзию жизни, а то в ней в последнее время слишком много суровой прозы!
      Мы снова чокаемся. Соломин откидывается на спинку кресла, и щеки его розовеют.
      - Водка - она сродни лекарству, тот же яд. В малых дозах лечит. В больших - калечит, - начинает новое повествование Соломин. - И многих губит, поскольку о дозах понятия расплывчатые. Помню, прихожу в "Новый мир", - редактором был тогда Александр Трифонович Твардовский - что-то нужно было уладить...
      - А Твардовский вам и говорит: "Здравствуй, Бенкендорф! Заходи!" - с кривой улыбкой перебивает Анна.
      - Верно, - поднимает белые брови Соломин. - Опять Андрей тебе выболтал?..
      Было дело. Так вот, решили мы вопрос с Твардовским, а он и говорит: "Оставайся!
      Сейчас редколлегия будет, выпьем..." Я ему в ответ: "Там в приемной уже Маша (жена)
      дежурит. Ты в своем уме?" - "Не волнуйся, - улыбается. - У нас тут все отработано".
      Смотрю несут большой самовар, чашки с блюдцами, баранки... Расселись все за столом, и пошел разговор. И все это параллельно с чаепитием. Я даже не сразу заметил, что пар не идет. Потом уже все понял, когда чашку наполненную получил и принюхался. Коньяк был в самоваре... Сильно мы тогда напились на этой редколлегии.
      Трифоныча так даже под руки вывели и домой повезли. Маша потом так ругалась... В общем, ничего хорошего... Просто национальное бедствие какое-то это пьянство. И я тоже в этом смысле грешный человек...
      Повисает пауза.
      - Слава Богу, легче стало, - говорит Соломин, кладя руку на свою вялую грудь. - А то сегодня днем потрепали мне нервы... Много было говорено, а затем и выпито. А к вечеру пошел отходняк, как выражается Андрей. У меня сердце и придавило. Сейчас отпустит.
      - Не жалеете вы себя, - с вызовом говорит Кармен, - все положили на алтарь Отечества.
      - Кстати, об Отечестве, - сверкает очками дед, и я вижу его усталые выцветшие глаза. - Ты пресс-релиз составил по итогам угасшего ноне дня?
      - Так точно, Ваше превосходительство! - отвечаю с наигранным задором. Ситуация в нашем неспокойном углу Отечества такова: обстреляны два блок-поста, подорвана на фугасе военная автомашина, трое раненых из Минобороны, двое - из МВД.
      - Ох, кровью пахнет, - вставляет Анна с нездоровой радостью.
      - Но в целом, - не сбиваюсь я, - обстановка в регионе - под контролем федеральных сил!
      - Ну, и слава Богу! - кивает дед и вздыхает, хрипя грудью. - Но завтра утром все же загляни в Дом правительства и собери данные за неделю. Мало ли что еще наколобродят эти архаровцы!
      - Все-то вы в трудах, все в заботах великих, - ёрничает хмелеющая Анна, и мы с дедом переглядываемся, недоумевая.
      - Ладно, - поправляет Соломин галстук старческой желтой рукой. Наливайка, Андрей, по третьей.
      - Святой боевой тост, - объявляет он маргинальной Анне, - пьется молча за тех, кого с нами нет, за убиенных, - и опрокидывает в рот рюмку.
      - За убиенных, - повторяет она и пьет по-мужски, залпом.
      В душе моей тает праздничный настрой. Я чувствую, как над столом повисает напряженность.
      - Хотите, анекдот расскажу? - собираю я в кулак остатки бодрости.
      - Любопытно, - поощряет меня шеф и тянется к сигарете.
      - Идет Иисус Христос по городу. Видит, толпа побивает камнями женщину, привязанную к позорному столбу. Иисус протискивается сквозь скопище людей, закрывает своим телом несчастную и говорит: "Кто из вас без греха - пусть первым бросит в меня камень!" Все затихают, задумываются... И вдруг откуда-то сбоку в Христа летит булыжник. Он потирает ушиб, вглядывается в толпу и, тяжело вздохнув, говорит: "Мама, ну сколько раз вас просить? Не вмешивайтесь в мои дела!".
      Кармен хмыкает, а Соломин, выпустив изо рта струйку дыма, протяжно говорит:
      -Да-а...
      - Виктор Алексеевич! - удивляюсь я его реакции. - Так ведь никто не унижен:
      ни Бог, ни Дева Мария. Просто тонко схвачено противоречие в Святом Писании.
      - Так-то оно так, - вздыхает дед. - Но все равно есть в нем некое скрытое богохульство... Какой-то одесско-еврейский анекдот. Это я вам как цензор говорю...
      - А вы больше кто: цензор или антисемит - а, господин генерал? - ехидно выпаливает Анна и гордо задирает свой многонациональный нос.
      - У нас, деточка, - спокойно пускается в объяснения мой шеф, - у старых чиновников, антисемитизм был эдаким правилом хорошего тона. Но в глубине души абсолютное большинство антисемитами не являлись. Вот у меня, например, Исаак Бабель - один из любимейших писателей. Какой же я антисемит при таких вкусах?..
      Манеры у нас были другими. Это как за столом: можно есть вилкой и ножом, а можно и руками. Суть процесса не меняется. Лишь бы куски изо рта друг у друга не вырывали.
      - А сейчас, по-вашему, вырывают? - не отстает Анна.
      - Сейчас рвут, - грустно кивает Соломин. - Мало того: животы друг дружке вспарывают, чтоб уже проглоченное вынуть.
      - Страсти-то какие! - восклицает Кармен. - А разве лично вам не приходилось принимать решения - в рабочем порядке, так сказать, учитывая национальный признак?
      - Господи, как ты мудрено сказала! - вскидываюсь я. - Вопрос - как на прессконференции.
      - Аня хочет знать, зажимал ли я писателей-евреев, - дед выразительно смотрит на меня поверх очков. - Если плохо писали, то зажимал.
      Соломин говорит добродушно, но это его добродушие подкручивает Кармен еще больше, чем сами ответы.
      - Что значит - плохо? - недобрый огонь начинает плясать в ее глазах, и она хватается за сигарету.
      - Какой-то странный у нас разговор, - искренне недоумеваю я, чувствуя тайну, и беру бутылку чтобы налить.
      - Ладно, молодежь, - начинает подниматься с кресла дед. - Пойду-ка я заночую. А вы гуляйте. Мешать не будете, - и нетвердой походкой направляется к деревянной стене-гармошке, отделяющей спальню от гостиной.
      Водка, легшая на старые дрожжи, делает походку старика еще более неуверенной. Он с трудом сжимает "гармошку", чтобы пройти к постели, и я поднимаюсь помочь.
      - Ничего, Андрюша, я сам, - кивает Соломин и захлопывает створку прямо перед моим носом.
      - Ты чего это на деда наехала? - возмущенно набрасываюсь на Кармен.
      Рука Анны с зажатой в пальцах сигаретой дрожит. Я вижу, что Кармен волнуется, но не могу понять - почему?
      - Сходил бы ты лучше за кассетой в киоск, - наводит на меня Анна прицел черных своих глаз. - А то праздника что-то нет.
      - Какая кассета?! Дед спать лег. Мешать будем.
      - Не будем, - настойчиво, будто сдерживая какую-то темную силу, говорит Анна. - Сходи. Умоляю! - и с остервенением давит в пепельнице окурок.
      Выходя из номера, я оглядываюсь. Анна сидит на диване, выпрямив спину и уперев невидящий взгляд в стену-гармошку, скрывающую Соломина.
      В коридоре нос к носу сталкиваюсь с рыжим Прокуратором.
      - Ты чего здесь? Подслушиваешь?
      - Нет, что ты! - растерянно моргает Олег. - Я, понимаешь, тут с народом поговорил... Оказывается, твой шеф - такой большой человек! Его тут многие знают. - От Прокуратора несет перегаром, и я стараюсь дышать ртом.
      - Ну, и чего ты хочешь, - я начинаю раздражаться, - засвидетельствовать ему свое почтение?
      - Ну да. Решил извиниться за свое поведение. А то еще нажалуется. Тогда мне кранты. Говорят, его даже в Кремле знают и уважают... А с пистолетом, старичок, я решил так: скажу, что потерял в бою, а взамен привезу трофейный - пусть примут на баланс...
      Пока он это говорит, я начинаю звереть.
      - Да затрахал ты уже со своим пистолетом! Два часа ночи! - я перехожу на громкий шепот, чтобы не сорваться и не перебудить постояльцев гостиницы и дежурную.
      Договорить не успеваю. Из соломинского номера выскакивает Кармен и, уткнувшись с разбега в мою спину, вскрикивает: "Ой! Вы чего тут?"
      - Беседуем, - теперь смущается уже Олег.
      - А я это... в ванную сбегаю, - говорит Анна и, чуть замешкавшись, направляется в мой номер.
      Мы с Прокуратором провожаем ее взглядами...
      - Олег, иди спать! - вздыхаю я наконец. - Завтра извинишься перед дедом.
      Завтра и поговорим об оружии.
      - Понял, понял, понял, - кивает в такт словам следователь и уходит.
      Я не двигаюсь с места, пока Олег не ныряет в свои апартаменты.
      XI
      Кассету я добываю долго. Уже полтретьего ночи. Киоск закрыт. Но в вестибюле бурлит жизнь. Вояки и милиция бодрствуют. Два знакомых омоновца помогают мне найти вахтершу тетю Гулю, которая подменяет киоскершу. Тетя Гуля в конце концов находит ключи от киоска и выкладывает передо мной товар. Я выбираю пару кассет с испанскими народными песнями и отрывками из опер и балетов. Вся эта музыкальная операция длится долго, и в моей душе нарастает тревога.
      На свой пятый этаж взлетаю по лестнице, не дождавшись лифта. Комната пуста.
      И сердце мое замирает. Через какое-то мгновенье обнаруживаю, что стена-ширма приоткрыта и в широкую щель видна спальня Соломина. Подхожу ближе и каменею...
      Поставив ногу в черном сапоге на дедову постель, над Соломиным нависает Кармен. Как черно-красная туча. В правой руке ее - пистолет. Рука дрожит от напряжения.
      - Ты хочешь убить меня, деточка? - слышу я спокойный старческий голос, и наконец срываюсь с места.
      - Не смей! - кричу на бегу и напираю плечом на сдвигающуюся стену. Маньячка! - И со всего размаха бью ее по лицу ладонью.
      Анна боком падает на пол и переворачивается на спину. Я хватаю ее за ноги и выволакиваю из спальни. Красный свитер задирается, обнажая упругий смуглый живот.
      - Пусти! - она дергает ногами и цепляется руками за палас.
      - Дай сюда пушку!
      - На! - взвизгивает Кармен и бросает пистолет куда-то в угол.
      - Дура! - вздыхаю я, подняв оружие, и в изнеможении падаю в кресло.
      Кармен продолжает лежать на полу, широко раскинув руки от внезапно нахлынувшего бессилия. Ноги ее вытянуты в струнку. Лицо обращено к потолку. Она похожа на крест.
      - Человеку моего положения, - ворчит в спальне дед, - неприлично помирать в постели. Желательно - на боевом посту.
      Я вижу, как он спускает с кровати на коврик сухонькие белые ноги и натягивает носки. Он крепит их подтяжечками с резинками, чтоб не морщились, и медленно поднимает свое дряхлое тело во весь рост.
      - Некрасиво кончать жизнь в одном исподнем, - бормочет старик и надевает брюки.
      Анна недвижно лежит на полу как распятие, и грудкее высоко вздымается.
      Я наливаю себе полстакана водки и выпиваю залпом. В голове начинает звенеть, и последняя фраза выходящего из спальни Соломина тонет в гуле колоколов моей контузии. Только по его жестам, спустя какое-то время я начинаю понимать, что он тоже хочет выпить и просит меня налить. Движения мои заторможены, сознание тоже.
      Дед опустошает полную рюмку и опускается в кресло. Он в рубашке, перетянутой подтяжками, но без галстука.
      - ...Знаете, неприятно, когда на тебя мертвого кто-то потом вынужден портки натягивать, - доходит наконец до меня его тихая безмятежная речь: Есть один анекдот про цензора. Встречаются спустя много лет два бывших одноклассника.
      "Пойдем, покажу, где я работаю", - приглашает один. Пошли. И приходят в Главлит.
      "Ты что, цензор?" - удивляется приятель. "Да". - "А почему у тебя на стене портрет Пушкина, а не Ленина?" - "Пушкин - наш человек, - отвечает цензор. - У него есть строка, ставшая нашим девизом. Не помнишь разве? "Души (и цензор сжимает кулак на воображаемом горле) прекрасные порывы!".
      - Это вы к чему, Виктор Алексеевич?
      - Да, видно, пришла пора, чтоб и меня в конце концов придушили...
      Я разглядываю злосчастный пистолет и прячу его в карман.
      - Вчера видел сон, - продолжает Соломин. - Плыву я в лодке деревянной по какой-то странной реке. Вода черно-красными полосами. Причем река впадает в грот, в скале вырубленный. Искусственный грот - даже следы от кайла видны. Я сопротивляюсь, но сил нет, а течение сильное. Да еще вода эта черно-красная, как чернила с кровью... Проснулся в холодном поту. Ну, думаю, все - скоро приплыву...
      - Типун вам на язык! - обрываю я стариковские причитания. - Что тут произошло в конце концов? Кто-нибудь может мне внятно объяснить?!
      - Это, голубчик, сюжет для рассказа, - качает растрепанной сединой Соломин и смотрит на меня сквозь круглые стекла очков, как филин. - Ты бы такого не выдумал. Тут страшная женская месть, поводом для которой послужили события без малого семилетней давности. И событие-то было не ахти какое. А вот видишь, как все повернулось...
      - Да что повернулось? Какое событие? - взрываюсь я. - Что вы церемонии разводите?
      - Аня твоя хотела меня убить, потому что я не пустил ее в большую литературу, - одним духом выпаливает дед.
      - Чего-чего? - у меня аж шея выворачивается от такой новости.
      - Наврала она тебе про публикации в "Юности", - растолковывает мне Соломин. - Не было никаких публикаций. Мы в свое время разрешения не дали, вот и не напечатали ее творения. Хотя творения были. Пара повестей. Деталей уже не помню, но что-то там было про тюрьму, про убийство... В общем, мрак какой-то. Так называемая разоблачительная литература. Вот мы и зарубили. Как в свое время Солженицына и Домбровского. А раз я "приговорил" ее повести, то теперь, спустя столько лет, их автор решила приговорить меня. Но уже в прямом, а не в переносном смысле, - объясняет дед и закуривает.
      - Бред какой-то! Шиза! - кидаю взгляд на лежащую все так же - крестом Анну и подхожу к окну, чтобы раскрыть жалюзи...
      - Да. Наверное, я сумасшедшая, - подает наконец голос Кармен, не поднимая головы, и я цепенею: - Сумасшедшая, - продолжает Кармен каким-то новым, неожиданным тоном, - потому что живу в другом мире, где действуют другие законы.
      Не ваши. Вы боретесь за величие державы, из-за столов не вылезая и не успевая протрезветь. А я живу, чтобы не подохнуть.
      Кармен наконец приподнимается и облокачивается на обнажившуюся руку.
      - Я не хотела, чтобы меня превращали в скотину, и убила родного мужа, которого когда-то любила. А он отец моего ребенка... Меня бросили в зону, где главное было - выжить. Ни о каком человеческом достоинстве там и речи не могло быть. В зоне из меня делали животное. На пересылке (там вертухаи - мужики) меня в бане семь человек трахнули. Все порвали. Еле живая уползла. Один Бог знает, как я выдержала и не сдалась. Но еще там, в карцере, полном крыс и ледяной воды, я поклялась, что расскажу всему свету об этом зверинце. У меня сейчас двух ребер нет. И девять зубов фарфоровых. У вас, Виктор Алексеевич, наверное, вставных меньше. А ведь вы лет на тридцать пять старше меня... Ребра в драках раскрошили... Я была наивной дурой или шизой, как вы изволили выразиться, потому и поклялась при всех наших бабах, что пойду на панель, если не напечатаю где-нибудь в журнале свои "записки из мертвого дома". Тогда уже можно было - державные гайки чуть ослабили. Потом я забыла об этой клятве. А подружки - пиявки да лягушки - помнили. В Москве я моталась по всем редакциям, предлагала свои опусы. Меня направили к вам. Хорошо, что вы это помните, Ваше превосходительство. Я стояла в приемной, когда вы разговаривали с помощником. "Ну что мы будем множить в печати эти еврейские обиды!" - вот ваше резюме.
      - Я этого не говорил, - вставляет Соломин и смущенно кашляет.
      - Ну, помощник ваш сказал. Какая разница? Фамилия Кох его смутила,вздыхает Анна. - Вы же с ним согласились?.. Во мне нет ни капли еврейской крови, но я тогда жутко обиделась... Ну, а потом, спустя какое-то время, стали выходить на свободу мои сокамерницы. И вспомнили клятву, данную мной сгоряча, от обиды.
      Давай, мол, подруга - на любовный фронт. По призыву "партии освобожденных досрочно". У нас, зэков, по части клятв строго. Не то, что у вас, несудимых и непривлекавшихся. В общем, сопротивлялась недолго. На приличную работу не брали. У меня же "мокрая" статья. Отец от горя умер, когда меня в зону затолкали.
      Мать одна с ребенком. В общем, со светлым вашим образом в голове, Виктор Алексеевич, пошла я по хатам да гостиницам ноги раздвигать да рубли заколачивать.
      А у меня ведь способности были и (надеюсь) есть, не только к этому занятию... Вы думаете, в гостинице я случайно оказалась? Нет. Я тут на работе. Меня ваш доблестный майор снял за двадцать долларов в час. Правда, интереса к деньгам у меня не было. Тем более, что недельную норму выполнила благодаря одному дураку... Ваша персона меня влекла, вот что. Я когда ваш светлый лик по телевизору-то увидала и узнала, что вы тут прессой рулите, - сразу все и вспомнила. Думала, отболело, забылось. Ничего подобного. По кавказской своей крови и воспитанию я мстительная, а по немецкой линии - методичная и последовательная. Вот и тиснула пистолет у рыжего следователя. Хотела пальнуть в вас еще на брифинге, но духу не хватило.
      Потом случай подвернулся - с Андреем вот склеилась... Кстати, Эндрю! Твой разговор с рыжим я нечаянно подслушала. И пушку при первой же возможности под матрац твоему соседу по номеру сунула. Потому и не нашел рыжий ничего, когда кипиш поднялся. Ты уж извини, майор, что впутала тебя в эту заваруху... Прости, Андрей, - держи хвост бодрей! - голос у Анны веселеет. - Парень ты неплохой. Жалко тебя.
      Скучно живешь. Не так. Еще немного - и затоскуешь. Правда, сегодня у тебя жизнь насыщенная. Но раз уже тряхануло... Вот так, господа защитники Отечества!..
      Лопочете мне что-то тут про путь в большую литературу. Кто с кем и как бухал...
      Анна затихает и устало закрывает глаза.
      - Не убила бы я вас, господин-товарищ генерал, - включается она снова. - Как увидела ваши носочки на бретельках с подвязками в спальне да струйку слюны изо рта - рука и дрогнула. Куда и злоба делась. Кого тут убивать?! Не вижу противника!
      Это уже не коррида, а ветлечебница какая-то...
      После такого монолога колени у меня начинают подламываться, и я на ватных ногах успеваю добраться до дивана, чтобы не осесть на пол. У Соломина трясутся руки.
      - Может, выпьем? - робко спрашиваю я, нарушая звенящую тишину.
      - Выпить нужно, наверное, всем, - тихо говорит Соломин, не поднимая глаз.
      - Наливай, сказал Чжоу Эньлай, - грустно шутит Анна, не двигаясь с места.
      Я беру бутылку и не могу попасть струйкой в стаканы. Бутылка трясется вместе с рукой, и водка плещется на стол. Я делаю усилие над собой, чтобы чуть сосредоточиться и успокоиться. Встаю и подношу выпивку - сначала Анне, затем Соломину.
      Мы пьем молча и осторожно выдыхаем, переводя дух.
      - Аня, я... - начинает дед.
      - Прошу вас, Виктор Алексеевич, не говорите пока ничего, - обрывает его Кармен. - Андрей, дай мне закурить... И выключи свет. Мне не хочется вас видеть.
      Я выполняю ее просьбы с проворностью ординарца, не обращая внимания на генерала.
      Кармен лежит на полу, иногда поднося ко рту руку с сигаретой. И этот кочующий по короткой дуге красный огонек - единственный свет в окружающем нас мраке. Мы молчим, и становится слышна далекая артиллерийская канонада. Где-то у подножия гор воюют...
      XII
      - Согласитесь, в темноте яснее думается, - после долгой паузы тихо произносит Кармен. - Я полюбила темноту в тюрьме. Никого и ничего не видеть вокруг - единственная радость там. И то редкая. Обычно - синее дежурное освещение...
      - Давайте еще выпьем, - кашляя и хрипя грудью, предлагает Соломин.
      - Темно. В стакан не попаду, - говорю извиняющимся тоном.
      - Вот мужики пошли! - смеется Кармен. - В темноте дырку в стакане нащупать не могут! - и озорство ее чуть разглаживает наши скукоженные души.
      - А вы любили женщин, Виктор Алексеевич? - меняет Кармен направление удара.
      - Так я женат, Анечка, - ворочается в кресле Соломин. - Уже тридцать лет со своей Светланой Павловной.
      - Я не про женитьбу спрашиваю, а про любовь, - наседает Кармен, и слышно, как она удобнее устраивается на полу.
      - А я по любви женился, - с достоинством отвечает дед. - Разлюбил первую жену, развелся и со Светланой своей - в ЗАГС. Я в этих делах вранья не терплю...
      Детей, правда, Бог не дал...
      - И неужто у вас все всегда было по-честному, согласно норм коммунистической морали? - провоцирует Кармен, и даже в темноте чувствуется ее ехидная улыбка. - Слыхали лозунг: "Каждый мужчина имеет право на-лево"?
      - Да, было однажды, в Китае, - сдается Соломин и кряхтит от смущения.
      - Где-где? - не скрывает удивления Анна.
      - В Китае. Ты вот пошутила: "Наливай, сказал Чжоу Эньлай". А ведь я при нем как раз в Китае в командировке был - цензуру налаживал, систему охраны тайн в печати. Ну, товарищ Мао, конечно, стоял у руля. "Русский и китаец братья навек..."
      - Расскажите, расскажите, - предвкушает удовольствие Кармен, не собираясь подниматься с пола.
      - В общем, лет сорок назад это было. Вы с Андреем еще не родились. Так вот, после приезда в Пекин мне дали охранника из китайской службы госбезопасности - молодую девушку лет двадцати. Она в этой робе страшной из темного хэбэ. Впрочем, там все местные так одевались. Нищета... Ходила она за мной, как привязанная. Чуть ли не в туалетную кабинку сопровождала. Вечером в гостиницу возвращаюсь, у двери своего номера поблагодарил ее за помощь, пожелал спокойной ночи и запер за собой дверь. Слышу: возня у порога какая-то странная. Я дверь распахиваю, а моя охранница спать укладывается на полу в коридоре перед моим номером. Ну, - смущенно кашляет Соломин, - тут уж я ее, конечно, пожалел и... положил рядом с собой.
      - И она все выполняла безропотно? - удивляется Кармен.
      - Как собака, - вздыхает Виктор Алексеевич. - И это, кстати, меня так смутило, что наутро я обратился к китайским товарищам: освободите меня, дескать, от охраны, я в ней не нуждаюсь.
      - Освободили? - подаю голос и я.
      - Не сразу. Пришлось долго объясняться. Да и девушка плакала, у нее могли быть неприятности. Так что я еще убеждал китайского гэбэшника, что моя телохранительница выполняла свои обязанности образцово, придумывал какие-то аргументы для своего отказа...
      - Это грустная история, Виктор Алексеевич, - вздохнув и помолчав, подводит итог Кармен. - У нас с вами своих неприятностей хватает... Повеселей ничего не было?
      - Было, - опять начинает ворочаться в кресле мой шеф.
      - Тогда меняйте пластинку! - бодро командует Кармен.
      - Я в Пекин, конечно, не в одиночку ехал. В поезде с ребятами сдружились и всю водку, которую с собой везли, по пути выпили. А в Китае тогда нищета была несусветная. В магазинах - шаром покати, все по карточкам. Только на черном рынке можно было кое-чем разжиться. В общем, пошли мы на рынок в ближайшее воскресенье за "горючим". Нашли какую-то дешевую водку и взяли по бутылке на нос... Вечером, как водится, выпили по-русски - все, что было - и спать разошлись...
      Среди ночи просыпаюсь - сердце бухтит, как молот, из пор сочится пот какой-то едучий да вонючий, но главное - одеяло палаткой: женщину хочется - хоть волком вой. Еле до утра дожил...
      - Так-так, - Кармен от нетерпения ворочается на полу. - Андрей, дай-ка сигаретку!
      Закуриваем все, дырявя темноту тремя веселыми огоньками.
      - Утром с друзьями приходим на службу - мокрые от пота, взгляд потерянный, и штаны топорщатся. Начальник как увидел, сразу все понял (он там не первый год).
      Водку, говорит, вчера пили китайскую? Пили - киваем. С тигром на этикетке? С тигром - отвечаем. Сколько выпили? По бутылке на нос признаемся. Начальник побледнел и за голову схватился. Да этот напиток, говорит, лишь максимум по пятьдесят граммов в неделю употреблять можно! И тут же придвигает к себе телефон и звонит какому-то своему приятелю. У тебя там, кричит в трубку, в сельхозкооперативе кубанские казачки масло давят из подсолнуха. Срочно пришли сюда - покрасивей да побоевей. У меня тут четыре охламона тигровой водки нажрались, того и гляди помрут от одиночества. Положил трубку, посмотрел на часы и говорит: приедут они к обеду, ждите в гостинице. Даю трое суток. Чтоб в пятницу утром были на службе, как штык! - Раздухарившийся Соломин рассказывает бодро и весело.
      Я слушаю своего шефа, открыв рот. Таких мемуаров, да и вообще подобного поведения я от него не ожидал.
      - Верите ли, - продолжает опьяненный воспоминаниями и опьяневший от водки Соломин, - ни до, ни после никогда со мной такого не было. Да и с друзьями моими тоже. Трое суток мы из постелей не вылезали! На сон - всего пару часов, на еду - считанные минуты. Кстати, по распоряжению нашего руководителя продукты нам прямо в номера доставляли. Бедные были наши казачки! Дай им Бог здоровья, если живы!.. Ну, а в пятницу наше руководство сделало с нами почти то же, что и мы с казачками.
      Соломин ставит точку в рассказе и шумно вздыхает от усталости.
      - Восток - дело тонкое, - говорю я, улыбаясь во весь рот.
      - Да-а, Виктор Алексеевич! - удивленно произносит Кармен. - Что развеселили, то развеселили... Вы сверкнули неожиданной гранью. Я начинаю вас любить. За это не грех и выпить. Наливай, Андрей!
      Странно, но в ее голосе я особого веселья не чувствую.
      - Анечка, детка, - голос у Соломина по-стариковски вздрагивает, как-то неловко мне... Не валяйся ты на полу! Сядь сюда, к нам. А то как на помойку выброшенная.
      - А я, разлюбезный Виктор Алексеевич, и есть с помойки, - затвердевает у Кармен голос. - Вы что, до сих пор этого не поняли?
      - Нельзя так, голубушка, - ерзает в кресле дед. - На душе как-то плохо у меня.
      - Ну, душа ваша - сами с ней и управляйтесь, - рубит Кармен неожиданно низким голосом.
      Мне начинает казаться, что в воздухе сгущается электричество.
      - Прости ты меня, старого дурака! Я теперь тебя по гроб жизни не забуду, - в груди у Соломина что-то свистнуло. - Только не лежи ты у моих ног живым укором, словно изгнанный и заплеванный ангел!
      Я начинаю тереть виски, чтоб не загудело в голове.
      - Хочешь, я вот сейчас тут на колени перед тобой стану и буду стоять, пока ты не поднимешься?.. Ты уж из меня сегодня и деспота сделала, и пропойцу, и шута. Я уже на все готов, - и голос у старика начинает дрожать. - Только не терзай меня больше!
      Скажи что-нибудь... Скажи, не молчи! - и в груди деда булькает захлебнувшаяся душа.
      Я шалею от резкого перехода и вижу на фоне окна, как поднимается Кармен и осторожно идет к Соломину.
      - Ну, будет вам, будет, - тихо приговаривает она, словно хочет успокоить расшалившегося ребенка. - Где вы есть? Дайте руку!
      Белый рукав соломинской рубашки тянется к ней навстречу. Привыкшими к темноте глазами я уже различаю, как обхватывает старый генерал беспомощными руками тонкий стан молодой женщины и прижимается к ее животу воспаленной головой.
      - Да не плачьте вы, - воркует Кармен и опускается рядом на колени, снимите очки... Вот так...
      Я инстинктивно протягиваю руку, и Анна кладет мне в ладонь очки, смоченные старческой слезой.
      - Ты великая русская женщина. Ты хорошая, - бубнит дед, уткнувшись в плечо Кармен.
      - Я знаю, - шепчет она. - Я уже не держу на вас зла... Никто не виноват. Время было такое. Теперь, правда, времена еще горше. Но мы и это переживем. Правда?
      - Я уже не переживу, Анечка, - шмыгает мокрым носом старик. - Не переживу.
      Все гибнет. Мораль, страна... Всё... Ничего не останется. Сына хотели со Светой. Не дал Бог. Позвони потом Светлане Павловне... Ничего не останется...
      - Не умирайте, - гладит седую покаянную голову Анна. - Мы ведь праздника хотели. Андрей вот музыку принес. Хотите фламенко?
      - Хочу, - шепчет дед мертвеющими губами.
      - Где у вас тут магнитофон? Включи, Андрей! И вызови скорую!
      Я судорожно шарю руками по столу в поисках кассеты. Переворачиваю рюмки.
      Опрокидываю бутылку с вином. Звенит стекло... Наконец нахожу. Вскакиваю с дивана, цепляясь за угол стола...
      - В груди больно, - задыхаясь, говорит старик.
      - Держитесь, дедушка, держитесь! - горячечно шепчет Анна. - Скоро вы услышите испанскую дробь моих каблуков. Мы испугаем Смерть весельем. Другого оружия у нас нет. Сейчас, сейчас... Где у вас тут валидол-корвалол? - и срывается на крик: - Андрей, быстрее!
      Я включаю свет и торопливо, непослушными пальцами роюсь в ящике тумбочки, заполненном лекарствами. Капаю корвалол в стакан с водой. Пока Анна вливает спасительную жидкость в деда, накручиваю диск телефона. Сонная дежурная на "скорой" долго выясняет, куда и кому выслать бригаду. Меня раздражают ее вопросы о прописке больного.
      - Все, деточка, уже легче, - слышу я голос Соломина, оторвавшись наконец от телефона.
      - Не вставайте, - говорит Кармен. - Постарайтесь расслабиться.
      ...И так же торопливо, суетясь, вставляю кассету и нажимаю клавишу. Жгучий ветер Испании ударяется в наши стены и уши... Но я уже не слышу музыки. Я распахиваю дверь на балкон и выхожу.
      Эхо испанских страстей вянет и вязнет в полутьме.
      После приступа, когда слух возвратится ко мне, я позвоню своему редактору и скажу, чтобы он не присылал мне заменщика, Я хочу остаться. Хотя бы на месяц.
      Знаю - Кармен не полюбит меня. Я не уплыву по черно-красной реке.
      А утром придет раскормленный телевизионщик Глеб и, быстро оправившись от печальной новости, спросит: успел ли дед позвонить в Москву и наложить "вето" на его фильм "Салам!"?
      Я ничего не отвечу. Я суну ему под нос пистолет.
      Скоро утро. Я подставляю мокрое лицо колючему февральскому снегу и деревенеющими пальцами крепко сжимаю ледяные перила.
      ...И запах смерти, разлитый в воздухе, как вино в старом погребе, накрывает меня.
      Владикавказ - Ростов-на-Дону