Я, бывает, приду с улицы, встану у своей двери и слушаю, как там. В этих случаях мне кажется, что в моей квартире сидят посторонние люди или вообще приведения, жрут и пьют. А последний раз мне другое показалось для разнообразия. Будто со мной в квартиру прошмыгнула тень. Причем не моя. Я все-таки отнесся серьезно, вытащил наган и проверил уголки и щелки. Но подозревать было некого. Тогда я проглотил свою вечернюю еду, не снимая кобуру со штанов, попялился в телек, направился незарастающей тропой к “охоте”. Не стал состязаться с тевтонами, янки и самураями, а выбрал генеральский тип зверобойства — когда бьешь с кресла, а животные расслабленные — пример Дуева заразителен оказался. Вроде все культурно, но чувствую какой-то напряг в спинном хребте. У меня такое ощущение в список занесено со следующим комментарием: “кто-то пялится сзади и желает тебе дурного”. А потом и шебуршение обозначилось. Пока установка ухает и воет, сомнительный звук мои уши посещает, только уберу громкость — тихо, как на виселице. Я даже стал подумывать, может, кого-то завел, котенка или там черепашку, а потом забыл про такое дело. Лежит какой-нибудь бедолага под диваном, обои доедает. И вдруг огорчаюсь — если кто и котенок, там это я сам. Файнберг тоже, наверное, себя уговаривал, а надо было голову спасать. А если затаился где-то гад и хобот на меня затачивает? Может выйти мне вон и прописаться в песочнице перед домом, оставив жилплощадь невидимке? Я снова каждый квадратный и кубический сантиметр обшарил. Но к концу тотального шмона голова стала весить на два пуда больше, и думы окаменели, и мыслительный аппарат забуксовал, как автомобиль на пляже. Вдобавок в носу кран сопливый открылся, по ушам будто ладонями врезали, и я сделался горячий, как казанок в печи. Как это называется? Иначе, чем грипп, инфлуэнца, лихорадка не назовешь. Я утром промок, когда по дороге решил заскочить туда, где люди перед рабочим днем пивком разминаются. А потом целую смену мокрыми тапками шлепал. Но, с другой стороны, простуда с гриппом меня никогда не берут. Вот одного моего приятеля триппер не брал, даже, казалось, в самых безнадежных случаях. Зато стоит сквознячку полетать, и этот тип уже готов, лежит, хлюпает, сложив ручки. Такой вот разброс и плюрализм.
      Я пошел на кухню угоститься чаем со спиртом, с таблеткой, с малиновым вареньем и встретил в коридоре лужицу. Но почему-то свирепеть и бросаться уже не захотелось. Я стал, как мне тогда почудилось, вполне здраво рассуждать. Это, дескать, просто снизу протекает. Потолок чистый, значит не сверху. Почему бы не быть жидкостям, которые снизу умеют течь? Наверняка и закон физики подходящий имеется, у меня же просто разрастающаяся прореха в образовании. Я ведь как учился — ночью под пивко сто законов выучу, утром сдам поскорее экзамен, потом коньяк из заначки — и привет всем знаниям, вымылись, считай, начисто. Успокоился я столь незатейливым способом, загрузил вовнутрь народные снадобья, растекся на диване. Есть оттяг, слегка “лечу”, реминисцирую детство золотое. Мне тогда нравилось болеть: морсик, жрачку в постель подносят, уносят; горшок и то рядом расположился; никому от тебя ничего не надо, только вьются вокруг со своими услугами; ты же Вальтер Скотта почитываешь. Принял я еще немного комплексного средства и разморился окончательно, даже задремал. В дреме я будто бы по-прежнему на своем диване, но откуда ни возьмись доктор, хочет меня оперировать. Из-под шапочки и над повязкой только два глаза-буравчика виднеются и нос. Последняя деталька не просто сидит на лице, а еще и вытягивается в мою сторону, на конце становится твердой, металлической, как и полагается медицинскому инструменту. Кстати, в охватившем меня сне я отношусь к докторскому носу с пониманием. А может, товарищ — потомственный хирург? Куда больше беспокоит, что он там собирается ковырять? В качестве ответа металл ныряет в мой нос, потом опускается в глотку, добирается чуть ли не до желудка. Там из него что-то выдавливается. Сон заканчивается, возвращаюсь в явь, утро уже лезет в окно со двора, и в желудке нехорошо. Хотя чего там может быть хорошего? Однако, есть и плюсы, за время лежки и спячки голова облегчилась, дым из нее ушел, остыл организм, и уши, как новые трубы. Я шлепанцы с дивана спустил, а рядом с лежачим местом есть повод для огорчения, подозрительная лужица с каким-то утробным запашком. Я, спотыкаясь, будто богатырский конь, направился к “охоте”. Вот единственное, что мне не изменит, когда успокоит, а когда и силенок подбросит. Но железная уверенность в аппарате рухнула, нанеся душевную травму, едва он зарычал. Кое-что двинулось во мне снизу вверх, так сказать, чтобы поздороваться, и я, метнувшись в ванную, как лев за антилопой, стравил там харчи. По завершению процедуры, ноги, как у плюшевого мишки стали, и я ударил туловищем пол. На кафеле вскоре замерз, как Маугли, и с натужным криком “даешь!” из ванной комнаты себя выпихнул. Только на теплом ковре в гостиной-кабинете-спальне очухался. Попил пивка для дезинфекции и полный ажур в организме. Налопался сосисок, задабривая живот; наконец, мораль укрепил, чтоб в ванной комнатке прибраться. А там подарок, оказалось, меня поджидает, рассчитанный на особое чувство прекрасного.
      В раковине червячки резвились, толстые, как те самые сосиски, только с усами. Некоторые активисты уже просыпались на пол и неторопливо расползались кто куда. Один червячок решил познакомиться поближе и стал смачно грызть носок моего ботинка. Я, конечно, пнул малолетку, мол, знай свое место, щенок, но тут же пришлось разочароваться в проявленной грубости. Ногу обожгло, как-то изнутри ошпарило и дернуло до колена. Током, что ли, шарахнуло? Если у такой внешне скромной зверушки столь яркие способности, значит, остается только снять шапку и освободить дорогу. Однако, внимание приковалось к тому, что шкафчик мой сожрали, только щепочки остались (я ж на нем столько месяцев проверял свое плотницкое мастерство), еще и пасту зубную слопали, даже шампунь сметали. Вот этого уже простить нельзя! Милая компания, тем временем, десантировалась почти в полном составе из раковины и уже явно тяготилась тесноватой ванной. Смышленые малыши стремились на просторы моей квартирки. Стало обидно, что кто-то сейчас будет комиссарить на такой скромной жилплощади. Я, между прочим, порядок люблю, никогда на паркет не сплевываю и хабарики к потолку не приклеиваю, хотя и умею. Да и лишних вещей, продуктов что-то у себя не замечал. Могу я намечающееся веселье позволить, не умаляя своего человеческого достоинства? Был бы я без достоинства, йог какой-нибудь, нолик, который умалить нельзя, то смотрел бы сейчас на живые сосиски ласковым взором. Но поскольку душа моя в нижнем астрале, то испробовал бесполезную швабру (присоски у них будь здоров) и никчемную табуретку (в момент битья они как заклепки), потом сгонял на кухню за особой заначкой для зимы — бутылью спирта. Вернулся в ванную, сияя, как Снегурочка, и расплескал зимнюю радость, зажав до обеззвучивания крик: “Подавитесь, падлы”. Червячки мои, конечно, оживились, давай слизывать, думали, что угостились на очередную халяву. И тут я, неумолимый, как Молох, градусы им добавил, бросил спичку недрогнувшей рукой подпольщика. До безумия было еще далеко, я вроде осмысленно понадеялся на прочность гидроизоляции. Кое-кто из моих маленьких пытался покинуть мероприятие типа “аутодафе”, вундеркинды же, наоборот, сползлись в прочный ком. Те мерзавчики, что по краям, спеклись в итоге в корочку. Однако, когда пожар закончился и корочка лопнула, показалась живая-здоровая начинка из их товарищей. А вот моя ванная комната, некогда гвоздь программы, пропала и сгинула, одна вонь и копоть в виде положительного сальдо. Я, наверное, только после этого завелся по-настоящему, по-берсеркерски. Напялил шерстяные перчатки, на них резиновые рукавицы, оставшиеся с тех времен, когда я служил говночистом, подхватил гирю-двухпудовку, ее тоже тряпкой обмотал. Получившейся булавой, вроде той, что была у любого уважающего себя былинного деятеля, стал крошить остатки кафеля, сотрясая здание до самого фундамента. Правда, было одно “но”: малыши бодро, как мячики, отпрыгивали всегда в нужную сторону. Бросил в сердцах гирю, расколошматив раковину, но заводка еще не кончилась. Снова хотел вступить в спор, имея на этот раз в виде аргумента стальной прут, но, видимо, “сосискам” я уже надоел вместе со своими мероприятиями, вот они и скрылись через сток.
      Первый раунд приятного не для меня знакомства завершился. Стою я перед ванной комнатой, уничтоженной совместными усилиями, и душевно ною, впервые недоволен судьбой. Почему звери в моей жизни, вначале в виде персонажей “охоты”, а потом и наяву, играют такую роль? Достоевский и Толстой не взялись бы писать о моих взаимоотношениях с животными, для них это было бы низменно и мелко. Где тут вопросы нравственности, где клубок человеческих взаимоотношений, где основа духовного возрождения — спросили бы они и, не получив ответа, ушли бы, монотонно гудя: “Суди его Бог”. Однако же, господа хорошие — заметил бы я им вслед — есть вещи, от которых побледнеют ваши Безуховы и Карамазовы.
      Давайте сравним поведение гадов и некоторых наших товарищей. Если не станем зажмуриваться, найдем так много схожего. Просто биологическое у одних становится психическим у других. Вот сегодня я вроде столкнулся с законом природы, включили меня в биоценоз, где сплошные червяки, микробы, вирусы. Не спрашивая согласия, провели сеанс паразитизма. Какие-то животные воспользовались чужим многострадальным организмом, чтобы обстряпать свои делишки. А разве мало встречалось граждан, которые не прочь были проехаться у меня на закорках, предварительно задурманив мою голову. Разве не по-червячьи во время пожара любого типа поступает людская мафия: крайних отдает “огню”, а в середке остается цела и невредима. Получается так: чуть прижмут монструозность на человеческой половине мира, тут же по принципу сообщающихся сосудов (горшков, наверное) перетекает она на животную половину. Так что, не зная тварей, не суйся к людям. Экую штуку впечатляющую я открыл! Ай да Гвидонов, сукин сын. Подпрыгиваю, вздымая руки кверху, как вратарь, который взял мяч. Но, падая вниз, тут же сгибаюсь и хватаюсь за живот, прощупываю и пальпирую, не шевелится ли кто. Ведь там, чего доброго, поселилось кое-что похлеще, чем скромняга бычий цепень или семейство аскаридок. Подозреваю, что из каждого опарыша вырастает злодей, вроде того, что поджидал меня в подвале. Съел я двести граммов лимонной, и хотя был уверен, что это не поможет, все-таки страх немного растворил. Даже надежда затеплилась, что у червячков царит заединщина и никто из всей шатии-братии, не задержался, споров отсебятину, в моем нутре до лучших времен. Итак, стою я посреди комнаты, как ежик, которого вывернули наизнанку, и тут для оживления дохлой ситуации исполняется ария совсем из другой оперы.
      Нина интересовалась мной по телефону оттого, что ее мамашу смыло в загородное садоводство кушать клубнику, а вместо родного человека завелась в квартире жуть. И грипп дамочка приплела, и охватившую ее после болезни слабость, и проблемы отстаивания девичьей чести, и ценности, честно заработанные дедушкой-мясником. Я, конечно, понимаю, что скрывают в себе эти тары-бары, кто-то у нее сорвался с крючка, вот она хочет в порядке компенсации немедленно зацепить другую рыбку. Ее “примитива” тоже помню, обиду взлелеял. Поэтому объясняю: не таков, чтоб бежать, придерживая подтяжки, по первому свистку. Не бутылка я портвейна, к которой можно приложиться в любой момент, когда она имеется. Плавное витийство оборвалось, в ухе громыхнуло так, будто Нина растоптала телефонный аппарат, но через полчаса она уже маячила в моих дверях. Впустить впустил, но посоветовал не налегать на чистоту и обходиться пока без ванной. Силенок, значит, на оборону девичьей чести ей не достает, а чтоб промчаться сюда ракетой — вполне. Вид у меня неоднозначный, однако она, не вникая в нюансы, идет в дом, устраивается на кушетке и начинает в стиле плохой передачи болтать про страшности. Едва, дескать, она погасит свет и захочет дрыхнуть, сразу кто-то начинает чавкать у нее над головой, скакать по одеялу и даже трогать ее тело белое в разных интимных местах короткопалой скользкой лапкой. После такого разъяснения я сразу разубедился в том, что у Нины завелись какие-нибудь животные. Вот балабонит она, лопочет невесть что, а я, особенно не обращая внимания, нарочито постреливаю со своего вертячего кресла в разные стороны. Повернусь в сторону установки, там лазерный пулемет, и трах-трах-тах, крутанусь в другую, выхвачу свой наган, поймаю на мушку какой-нибудь цветуечек, украшающий обои, и скажу: “Шпок”. Удовольствие комплексное, причин для напряженки вроде не видно, однако, бродит по мне какой-то внутренний зуд, и словно пар клубится над мозгами. Вскоре от этого “пара” уже заколыхались очертания комнаты. Из-за него оттаивает мой верный гном, зуд закручивает человечка и выбрасывает из емкости тела. Стены и потолок встречают упавшего “за борт” тряпочным мельтешением. От порыва какого-то ветра материя задирается на манер набедренной повязки и оголяет вместо задницы закулисную тьму. Гнома сдувает сквознячком, и вот уже он во мглистом мирке неясного объема. Продолжая от первого лица, отмечу, что обживание нового места началось с дыхалки. Вдох-выдох, сжатие бежит к голове и обратно, к заднице. Волна силы бросается вперед и откатывается назад. Вдох — и втяжка приносит биения окружающего мирка. Выдох — и от жаркого выброса заливается светом похожая на аквариум сцена. Там просматривались две рыбки; я сам, вернее, карикатура на меня, и женщина Нина. Были мы некрасивые, расплющенные камбалы: живот синеватый, трупный, и багровая экзекуционная спина, бурое пятно затылка и съехавший на сторону пятачок незначительного лица.
      Втяжка хватает и тащит ко мне шум разговора, объемный и рассыпчатый, кашу из телесных стуков и скрипов. А аквариум с каждым выдохом все ближе. Неслыханно, но мой собственный вид вызывает у меня аппетит! Текут слюни, вместе с внутренней волной по бокам шмыгают две струйки, горячая и холодная, но натыкаются на заглушку. Ослобоню я зажим, и они рванутся из меня, чтоб понаделать бед. Поперечными судорогами разогревается горло, готовясь выбросить проводник смерти и удовольствия.
      Имею право знать, я тот или не тот, кто крадется во тьме? Если не тот, почему мне интересно, что дальше; вкусно будет или нет. Стыдоба, неужели я сомнения и страсти променял на хороший аппетит? Немедленно чесать и дыбать отсюда, дергаться и искать тропку назад. Ну вот, кажется, зацепился, вроде бы натянутая резиновая лента выдернула меня из тьмы и вернула в самое законное тело. Шар в лузе, гном в человеке. А Нина уже мажет криком воздух, подвижный рот отделен от каменеющего лица — впечатление, будто над ней кудесит ученица-двоечница Медузы Горгоны. Дамочке крупно не понравилось что-то, расположившееся за моей спиной. Мне, бывало, в школе тоже такое дело не нравилось, после урока снимешь пиджачок, а там сплошь красуются трехбуквенные слова. Но сейчас — меня не проведешь, как-нибудь знаю, что затевается там; кто, куда и зачем прется, кому я мешаю и стою поперек, кому вкусненького, понимаешь, захотелось. Ну, ешь! Резко — разворот с падением — занимаю огневой рубеж и бабахаю из нагана прямо в глаз того, кто заслужил. Надо мной свистит копье и долбает стекло, много звона. Метательное орудие, вернее, хобот принадлежит непрелестному созданию. Вон оно, из большого горшка с фикусом выбралось уже до талии — хотя это понятие в данном случае растяжимое. Все у него шевелится, все ходит ходуном. Что такое, нашему гостю нехорошо? Соединяю куски обзора в целостную картину — хобот углубился во внутренности моей “охоты”, вот и коротнуло. Чудик взвизгнул почище вопленницы Нины и прыгнул к установке, желая помочь своему отростку. Бреющий полет обдал меня ветерком. Спешка, конечно, и глаз не ахти, поэтому гость и влепился прямо в мою игральную установку. Я еще кинул ему вслед “коктейль Молотова”, то есть бутылку пепси. Аппарат, обжигая мне сердце, полыхнул, коротнул; чудище, плюхнувшееся в него, так заревело, что я даже стал сопереживать. (А может, добрый зверь на самом деле пожертвовал собственным благополучием, чтобы избавить меня от порочной склонности к игре? Был он, правда, непрошенный гость, ну а прошенного разве сейчас дождешься.) Однако не интересующийся мотивами электростул сделал свое дело. Сцена экзекуции увенчалась запахом жареной плоти. Приговор привелся в исполнение как минимум неэкономно. Если на каждое животное по установке тратить, значит, даже на две казни не настарчишь за десять лет. Когда я останки аппарата обесточил, стеная по утраченной радости, монстр уже превратился в кучу дерьма. Кому эту кучу предъявлять? Одно, если явится приличный незнакомый мент, соскребет и айда; только на анализы мало что осталось. А вдруг Белорыбов или его братья по уму? Придется срок тянуть за то, что хотел дом, нашпигованный патриотами, подпалить. Как раз в резонанс страхам звонок в дверь — уже явились, не запылились? Но это был всего лишь старпер-сосед. Крики ему послышались, козлику. Не послышались, успокоил я его, наверное, это ваши “задние уста” так постарались. Сосед отправился внимать дальше “задним устам”, тут и Нина вышла из столбняка и стала крыть мою, как она выражалась, нору, сморкаясь бездушно на личную трагедию. Самого ведь дорогого, в прямом и переносном смысле, у меня не стало. Я даме в отместку предложил хлебнуть валерианочки да ступать домой. Тут она не согласилась, уже стала норой и логовищем обзывать свою хавиру. В общем, задержалась беглянка у меня и, кажется, была права. Потому что и она, наверняка, удрала из биоценоза. Нина признала, слегка разрумянившись, что перед тем, как задать стрекача ко мне, харчи стравила — этот неаппетитный факт мне кое о чем говорит.
      Итак, утро наступает, солнце из своего подземелья на небо тикает, я, как честный кавалер, обязан некоторое еще время танцевать вокруг Нины. Первое па — доставка беглянки домой. Дверь ее квартиры как будто и не запиралась. Еще нет повода для мандража, просто женщина торопилась вчера, чтобы опасность не успела схватить ее за убегающую попку. Вводим тела в Нинино жилище, и в комнате встречаем еще одно тело, уже лежачее. На полу расположился крутой мужчина, мало похожий на живого. У него недельная щетина, в одной руке черенок ножа, а лезвие, отколотое неведомой силой, валяется неподалеку. Вдобавок на полу и кое-что похожее на камушки, хотя я не побоялся бы это назвать осколками панцирных щитков. Нина тут же забилась в стенку, я ее вывел в коридор и, вернувшись, перекатил мужика на спину, после чего зажмурился. Как тут не зажмуриться. В груди дыра с обугленными краями — похоже, что поработал тысячевольтный электрический разряд. Кабы там была только дыра, а то ведь еще и ворота для давно опостылевших толстячков-червячков. Они потихоньку выползали оттуда, где, видимо, был у них и стол и дом. От такого сочетания я и сам припух, предупредил Нинку, чтоб замерла, как столб, несколько приседаний сделал — немного помогло. Ведь мог же и я повторить подвиг мужика. Несмотря на душевный раздрай, чувствую, что кое-каким знанием обогатился. Малыши-червяки и громилы-монстры — друзья, а может даже и родственники. Рискну подумать, что отцы и дети. И теперь получается, что пресловутый “доктор” с супершнобелем — так сказать, дама, матка с яйцекладом. Со мной она обошлась снисходительнее, чем с лежащим тут товарищем, оттого, наверное, что заметила, какой я галантный джентльмен.
      Кстати, судя по одежке и тому подобному, почил не Нинин ухажер, а квартирник невысокого пошиба или даже бомж. Сейчас придется вызывать ментов на себя, надеюсь, скромный внешний вид трупа зачтется, и мне не станут шить мокруху по ревности. И вот мой робкий голос звучит в криминальной милиции, но только я заикнулся про червяков, сразу произошло автоматическое переключение линии, и уже не ментовская сиплая барышня, а роботесса нежным сопрано стала выведывать у меня адрес. Через десять минут прибыла команда, люди, похожие на ментов, как Печорин на Грушницкого. У всех интересный прикид: толстые черные фартуки, резиновые сапоги и перчатки. Старший группы, с прохладцей глянув на труп, механическим голосом поспрашивал про обстоятельства и не предложил мне проехаться вместе с ним для выяснения личности. Раз их личность не интересует, значит, это не криминалисты.
      Фартучники попрыскали для начала ароматным аэрозолем, как будто пришли в уборную, потом запихнули домушника в прорезиненный прометаллизированный мешок. Нескольких вертлявых червячков, улепетнувших от затаривания, они полили едкой жидкостью, затем подцепили совками-ловушками и отправили вслед за остальным. Последний костюм покойного был на молнии, которую спешно застегнули, и с клапаном. К этому приспособлению подсоединили баллон с красочным черепом и начали что-то перекачивать, после чего мешок раздулся и стал пузырем. Пузырь унесли, осколки панциря втянули пылесосом. Закончив дела, захотел попрощаться и старший группы. Не пускаясь в предупреждения и объяснения, посоветовал помыть пол хлоркой и, распахнув окна, пойти прогуляться часа на три. Опомнившаяся под занавес Нина еще пыталась очаровать главного фартучника и выяснить, задержись она дома, упаковали бы ее сейчас или нет? Командир группы, очарованный не больше, чем каменная баба, выдавил сквозь стиснутые зубы, что “гнездо” чаще всего устраивают в живом, а не в трупном “материале”, поэтому, кто не любит выяснять отношения и меряться силой, скорее всего останется таким же красивым. “Каменный гость” уже движется к выходу, а я еще посылаю вдогонку:
      — А кто платит за ущерб, и кто напал? Мы же граждане цивилизованной страны. Каков класс, отряд, вид животного? Где можно про него прочитать? Или это не животные?
      — Животные, животные, не хуже нас,— успокаивает “собеседник”, не оборачивая кумпола. И хлопает дверью.
      А потом я елозил тряпкой по полу, все лишнее отшкрябывал. Только ее квартирка заблестела, Нина сразу повеселела. В самом деле, чего печалиться, как спивали гарны хлопцы, уся жизнь упереди. Кто-то кого-то зачем-то угрохал, а ей приборочку сделали и даже трехоконный телек целехонек стоит. Нинка, наверное, прикидывала, что я поторчу у нее недельку, с пустотой в башке, с наганом в руке. Потом страх у нее улетучится, она мне под зад коленкой, как примитиву, а на мое место перспективный аспирант въедет. Распахнул я окна, из дома дамочку вывел, показал на ближайшую киношку, дескать, иди развлекайся.
      — Искандер, ты чего задумал? — скрывая заинтересованность, прощупала она.