– Я же вас предупреждал. Чего вы сплоховали?
– Мы не сплоховали. Просто ты парнишка пошустрее, чем кажешься поначалу.
– Опять я?!
– Думал, проведешь нас своей игрой? Наигрался. На баллоне, который отравил насмерть Владиславского, - отпечатки твоих пальцев! Скажешь, что ты случайно проходил мимо его квартиры и кто-то дал тебе подержать термос? Все, мат тебе. Сейчас ты поедешь со мной и во всем признаешься.
– Но…
– Никаких «но». Только «да», - красиво выразился Фалалеев. - Я гарантирую тебе, что ты сознаешься. Тем более, ты же переживаешь. Убил сгоряча, а теперь жалко.
– Эту жалость будут из меня, как пыль из коврика выбивать. Мои же товарищи по камере ради вашего благосклонного взгляда. Я под конец орать стану на каждом углу, как люблю и обожаю убийства. Но, Фалалеев, вы же казались другим, совсем не эмвэдэшным соковыжимателем. Нельзя вам, ВАМ! на основании одной улики так прихватывать меня. Подумаешь, мои отпечатки. Где их только нет? Значит, где я их оставил, можно спокойно людей мучить и убивать, все равно мне виноватым быть?
Илья заморгал белесыми своими зенками, и стало непонятно, весело ему или горестно.
– Осталась у тебя только одна зацепка, мальчуган Боря. Ты лучше вспомни, где еще мог повстречаться с этим баллоном. Время на воспоминания найдется. А теперь поехали - вот ордер на арест.
Тут из-за двери, как из ларца, выскочили трое. Эти бугаи и открыли новый немаловажный эпизод моей биографии. Второй КПЗ-период.
Я думал, сразу начнется жесткий прессинг по всему полю, но обошлось. Тогда я притворился укушенным мухой цеце и, изображая нездоровый сон, напрягал кору с подкоркой до появления дыма и искр в глазах. Попросту пошел на мозговой штурм, отъединившись от соседей по заключению.
Итак, с одной стороны, я насилию не предавался, а с другой - в нем как-то участвовал и даже материальные следы оставил. Номер получается еще тот. Я и сам до конца не уверен, чист ли перед уголовным кодексом, брал ли грех на душу. Это, наверное, уникальный случай в истории преступлений, настоящий рекорд, если только не учитывать достижения откровенных дебилов.
Я вообще-то многих недолюбливаю, кое-кому желаю даже свалиться с горшка и разбиться. Но чтоб самостоятельно приложить ручку и застрелить, зарезать, отравить. Зачем? На месте одной падлы сразу другая прорастет - это ведь сорняки, а не какие-нибудь благородные растения. Мне же, в итоге, суждено будет раствориться без остатка в советской пенис… пенитенциарной системе, напоминающей серную кислоту. Тут ясно и клопу с его капелькой мозгов - счет будет не в мою пользу, одно другого не стоит.
И еще надо учесть фактор моей жалостливости или, допустим, нервности. Вот, помню, в школе, катаются пацаны коньками по льду, и вдруг один из них, неприятный мне грубиян, проваливается по колено в полынью. Чуть ли не все рогочут. Мне же не смешно, и по ноге моей, никуда не упавшей, ползет озноб. Это, кажется, эмпатией называется. А уж резать ножом кого-то - кожу, мясо, сало - тьфу…
Может, рассказать ментам про астральное тело? Очень ведь непротиворечивая версия получается. Не обязан я отвечать за проступки своего астрала - может, он специально меня под монастырь подвести хочет, чтоб освободиться совсем от ответственности и упорхнуть. Между прочим, астральное тело, материализовавшись, имеет право как угодно куролесить и даже использовать отпечатки моих пальцев - ведь нет же у него моих слабых нервишек. А юридически оно не более вменяемо, чем упавший на голову кирпич.
Нет, с помощью такого трепа даже под психа закосить не удастся. Пожалуй, стоит работать совсем в другом направлении и взять за аксиому, что мое рассопливленное физическое тело не способно было совершить все вышеперечисленные гнусности.
Кстати, по ходу дела мои умственные усилия стимулировал один мужичонка. Художник от слова «худо», который замочил рога, потому что голый и раскрашенный пробежался, рекламируя свое абстрактное искусство, по Невскому проспекту. Бежал он с подружками, но для них все обошлось, а вот он, как самодвижущаяся порнография, влип, и причем по весьма нехорошей статье «растления малолетних». Поэтому двое до поры молчаливых уркаганов уже бросали на него сомнительные взоры. Так вот, «голый беглец» и насоветовал мне обращать внимание на самые мелкие детали и деталюшки. Надо искать какое-то обстоятельство, которое кажется сначала таким незначительным, убогим, что уползает совсем из поля умозрения, а меж тем свидетельствует о виновности кого-то другого. (Сам художник теперь доказывал, что его мертвецки спящего разрисовали подлые дружки, а затем пробудили и выгнали на улицу с криками «война», «пожар».)
Ну-ка, дайся мне в руки маленькое незаметненькое сверх-важненькое обстоятельство.
Начнем с того, кому собранные мной «бабки» нужны? Вопрос бестолковый - да кому ни попадя.
Кто еще мог идти по моим пятам, чтобы в нужный момент сбросить инкогнито и выхватить все, накопленное непосильным попрошайничеством, из леденеющих рук моего прекратившего дышать тела?
Даже мои кореша-собутыльники не знали, кого я выберу в своей записной книжке для атаки на кошелек. Причем трезвонил я всегда только из дома и прикрывал при разговоре рот ладонью. Вряд ли кто-нибудь из трех свеженьких покойников особо трепался о своих благодеяниях. Кто же еще появлялся в последнее время на моем горизонте?
Доктор появился. Но он пришел и ушел. И опять никаких зацепок. Только среди ночи, напоенной диким храпом двух жиганов, меня аж подкинуло. Есть зацепка - та самая крохотная, тщедушная. Доктор взял денежки - три «штуки» - за десять доз, а оставил тринадцать ампул! Не может быть такого, чтобы этот айболит не поинтересовался или вообще забыл о своем барахле. Для начала он мог звякнуть. А я включил бы свой телефон, даже пребывая под балдой. Аппарат у меня клевый, с режимом «hands free», то есть с громкоговорителем (тысячу «хрустов» за него отстегнул еще до либерализации). У меня рука до телефона бы дотянулась. Ведь не лежал я неподвижным бревном во время своих видений, а вертелся на диване. И наверняка бормотал, живо описывая голосом яркие образы своих галлюцинаций.
Допустим, докторишка позвонил, когда я представлял, что простреливаю насквозь Гасан-Мамедова. Вероятно, я даже способен был на вопросы отвечать. Едва стадия губительных видений у меня кончалась и наступал спокойный отруб, доктор, как бы получив от меня все инструкции, принимался устраивать свои мокрые делишки. А термос он мог мне подсунуть, когда я утречком спускался по лесенке.
Л разве доктору не надобятся деньжата? Возится же он со всякой химией, которая бьет по мозгам. Сам нюхает, пробует, ищет, что покайфовее.
Я в расследовательском порыве разбудил художника, он мне всю правду и срезал: «Доктор твой - жалкий наркоман. Если сел он на иглу, то потребности его организма таковы, что монеты требуются постоянно, без всякого перерыва. Кстати, поскольку ты явно выберешься из этого говенного заведения, оставлю я тебе телефончик одной художницы. Она из моей секции арт-нудистов. Стремно живописует телеса, от мускулов до внутренностей. Это тебе пригодится, ты ж говорил, что у тебя нелады с оформлением книжульки».
Утром я всю свою догадку Илье изложил. А к вечеру наступила победа. Когда оперативники стали подъезжать к дому доктора Лапеко, тот оперативно удрал, сломав по дороге челюсть одному неповоротливому прохожему. Между прочим, медработник проживал на моей же улице, через дорогу наискось, и мог, не слезая со стула, наблюдать мое окно. У гражданина Лапеко в логове и «травка» произрастала, и валялись ампулы со следами такой серьезной штуки, как ЛСД, и в баночках всякие химикалии плескались, которыми он Владиславского угробил, и стояли башмаки с теми самыми подметками, что запечатлелись на месте кончины Гасан-Мамедова и Сухорукова. И даже обнаружился родной брат того термоса, который обыграл в игре «смерть-жизнь» молодого бизнесмена.
Отпустил меня Илья. Я пошел на все четыре стороны, а деньжатки мои милые как отдыхали в сейфе, так и остались лежать на левом боку - ничего с ними не случилось. Завтра надо оказаться в Москве, сменять наличку на безналичку, чтобы затем перечислить деньги в типографию. А сегодня стоит навестить ту самую расхудожницу из секции арт-нудистов.
4.
Особа с интересным ртом отворила дверь. Я заговорил о Петрухе (том живописце, что за голую задницу томился безвинно в КПЗ). Когда хозяйка разместила меня в кресле, я стал толковать о своих делах. Потом попробовал узнать, в чем она мастерица, и мне ее творчество в стиле критического некрореализма по нраву пришлось. Поэтому договорился я с художницей Любовью, что говорится, полюбовно. Через неделю она мне должна была выдать привлекательный жутик. Центральный образ на «крышке» - веселенький трупак в смокинге, обедающий другим трупаком.
Рассказываю я увлекательный сюжет и самые веселые сценки из своей книги этой самой художнице Любови, а она слушает как бы с интересом. Однако ноги ее, длинные и гладкие, приковывают внимание и мешают работе серого вещества, потому что сидит она на пуфике в коротенькой юбчонке. Художница была красива, особенно если смотреть снизу. Надо учесть, что с дамами я месяца три общался лишь в идеальной сфере, и это уже стало приедаться. Такой срок истек с тех пор, как сбежала моя последняя телесная любовь, а чтоб давать объявления в газету: «Высокий красивый мужчина невзрачной наружности ищет напарницу для встреч-разлук», перо пока не поднималось.
Потому-то я от художницы как бы уехал, но все равно на привязи остался. Напало на меня дома острое сексуальное беспокойство и подозрение, что Любовь - мастерица не только в живописи. Я себя, конечно, успокаивал умничаниями на тему, что все приятности любви меж полами созданы лишь для того, чтобы процветала лженаука-генетика. Но помогло это слабо, и пришлось себя утешать сцеволином.
Возникло из иглы видение, как никогда объемное, яркое и полное. Началось оно с того, что я вышел из дома с рукописью и отправился долгой дорогой к Любови на Гражданку. Люба-из-глюка не шибко удивилась моему появлению. Впрочем, повод-то у меня имелся - я ведь рукопись привез для лучшего понимания целей и задач. Художница откуда-то мигом выковыряла бутылочку, стала разливать и кромсать огурчики, пока я зачитывал кусочек из будущей книги. Я еще обрадовался, что в видении текст точно такой же, как в правдивой реальности.
«Где-то около трех ночи на тихой лондонской улице возле люка остановились двое. В невысоких рыбацких сапогах и длинных прорезиненных макинтошах.
- Холмс, вы уверены, что через этот колодец мы попадем в ремонтируемый и совершенно сухой водовод? А вдруг в действующую канализацию?
- Мы были бы обязаны прокрасться на водонапорную станцию даже через действующую канализацию. Однако, на ваше счастье, Уотсон, эти две системы не сопрягаются. Не бойтесь намокнуть, водовод сух уже десять дней - ремонтники, которые занимались чисткой, тоже бастуют. Мы спокойно, не замочив калош, прогуляемся, как на Риджент-стрит, до пустого подземного резервуара, что располагается у основания Ист-Эндской станции.
Двое джентльменов переместились под мостовую, в холодный и, несмотря на благостные обещания, довольно скользкий туннель.
- А вы настаивали на калошах, Уотсон. Рыбацкие сапоги - вот что поможет нам сохранить здоровье, - попытался отшутиться Холмс.
Он зажег масляный светильник, и друзья, сильно согнувшись, как по большой нужде, двинулись вперед под низким потолком.
- Здесь текла вода, которой, конечно, еще предстояла очистка, но все же, побывай я тут раньше, перешел бы с чая на пиво. Какая плесень, водоросли. А аромат чего стоит! - заявил Уотсон, топорща усы.
- Вонища, а не аромат. Как бы нам не завоняться.
- Сэр, как можно. Такие слова…
- Молчок, Уотсон. Замрите на секундочку… Вам не послышалось шлепанье третьей пары ног?
- Нет, Холмс, должно быть, какое-то эхо виновато. Вот мы стоим и ничего не слышим, кроме капели.
- Тогда вперед, нам осталось меньше ста ярдов до встречи с главной достопримечательностью.
Когда остаток пути был преодолен, джентльмены уткнулись носом в решетку, за которой, судя по гулкому отзвуку, находилась подземная полость.
- Это тот самый резервуар. Доставайте ножовки, Уотсон.
Ржавая до невозможности решетка вскоре была осилена, и Холмс сделал шаг вперед.
- Пожалуй, резервуар не успел пересохнуть. В нем глубины футов семь с хвостиком. Не зря, выходит, я решил захватить с собой резиновую лодку последней конструкции и насосик.
Через десять минут плавсредство, нареченное «Стерегущий», было спущено на воду. Уотсон сидел на веслах, а Холмс, включив фонарь, выискивал что-то на потолке.
- Вот она, труба, по которой всасывается вода наверх.
- Вы что, поползете внутри нее?
- Фигушки, Уотсон. Не внутри, а по ней, с помощью «кошек». Рядом с трубой на потолке маленький люк. Надеюсь застать нашего отравителя врасплох.
Холмс, нацепив «когти», элегантно вскарабкался по трубе и исчез в люке. Через пять минут сверху донеслись слабые шумы какой-то возни, а немного спустя из отверстия заулыбалось лицо сыщика.
- Знаете, Уотсон, мы довольно удачно пообщались с новым начальником водонапорной станции. Он полностью раскаялся, жаль только, что не успел об этом сказать.
- Замрите, Холмс. Мне послышалось… какой-то всплеск. Будто кто нырнул в резервуар со стороны водовода… Холмс, ОНО уже под лодкой, я чувствую задницей, как ОНО скребется.
Уотсон хотел уточнить свои ощущения, но тут от резкого толчка лодка перевернулась, и джентльмен отправился под воду. В ответ на неожиданность Холмс вытащил револьвер и пытался что-то разглядеть в бурлящей воде. Вдруг лицо Уотсона показалось снова и было похоже на морду моржа, но тут же нырнуло. Вместо него фонарь высветил бледно-зеленоватую личину трупа. Живого трупа - товарища Пантелея…
Теперь мертвец полностью контролировал ситуацию, держась на поверхности озерка как завзятый ватерполист. При этом то доставал из-под воды голову Уотсона с выпученными глазами, то снова ее окунал.
- Ваши условия? - окликнул монстра Холмс, стараясь не удивляться - поскольку факт налицо, надо с ним работать.
Странный покойник гулко хохотнул и забубнил грубым, не слишком членораздельным голосом.
- Ты думал, что избавился от меня, буржуй. Как бы не так. Если хочешь, чтоб эта жирная скотина продолжала жрать и бздеть, отдай ампулы, которые ты прихватил наверху. Не вздумай швырять, еще не хватало мне нырять за ними. Спускайся вниз, причем по-быстрому, меня ждут.
- На свидание что ли торопитесь? Красивые, наверное, у вас подружки. Сейчас прибуду, но сначала положите этого джентльмена в лодку.
Неупокойник снова достал бедную голову Уотсона, шарахнул по ней на всякий случай кулаком и кинул обмякшее тело в плавсредство. Холмс стал спускаться, стараясь, чтоб между ним и ожившим товарищем Пантелеем оставалась труба. Наконец его голова оказалась на одном уровне с зеленоватой башкой злого мертвеца.
- Тебя, может, пощекотать для живости? - предложил торопливый товарищ Пантелей.
- Щекотать бесполезно, лучше подержите меня за левую руку, чтоб я мог правую сунуть в карман.
- Не беспокойся, - мертвец вцепился в Холмса, однако и сыщик использовал левую ладонь, чтобы ухватить товарища Пантелея за правое ледяное запястье. После чего защелкнул одно кольцо наручников на левой свободной руке беспокойника.
- Я сейчас растерзаю твое буржуазное мясо, - пообещал мертвец.
- Не нервничайте, наверное, и вам это вредно. Тем более что растерзать вряд ли получится. Второе кольцо наручников замаскировано под мою ладонь, ту самую, которая сжимает вашу правую руку и является фальшивой. Таким образом, благодаря моей уловке вы прикованы к трубе. А я нет. - В доказательство Холмс свободно отплыл от трубы и спокойно забрался в «Стерегущего», где раскинулся отключившийся от событий Уотсон.
- Ты зря радуешься, буржуй. Труба эта не доходит до дна, я сейчас нырну и освобожусь, а потом утоплю и тебя, и жирнягу, - пригрозил мертвец.
- Нырнуть-то вы нырнете, товарищ загадка природы, а вот выныривать будет некуда, - Холмс резко погреб к отверстию резервуара, а потом сорвал чеку с противотанковой гранаты и уронил этот предмет в воду. Едва сыщик выбрался сам и вытащил бестолковое тело Уотсона, как в подземной емкости рвануло. Горячий бурун, вырвавшись наружу, швырнул обоих джентльменов на десять ярдов вдоль водовода…
Уотсон очнулся уже в машине и первым делом увидел мокрое, но довольное лицо Холмса. И, несмотря на головную боль, поинтересовался:
- Что это было? Почему товарищ Пантелей ожил? Разве покойники движутся?
- Практически нет. Так, иногда пробегутся немного, - успокоил компаньон. - Вовсе не ожил товарищ Пантелей. Просто сохранившаяся в нем костно-мышечная система получила извне мощный импульс, который как-то был преобразован в энергию химических связей. Что, собственно, и привело мышечные волокна в столь не понравившееся нам движение.
- Но откуда «извне», Холмс?
- Видно, Володька работал не только с магнитной аурой, создаваемой электрохимическими реакциями мозга, но и с некой «жизненностью».
- Душой?
- Дружище, я не стал бы называть это величавым словом «душа». Просто стоячая тонкоэнергетическая волна, которая отвечает за развитие мозга и взаимодействие его частей. Трупу она, конечно, не нужна, поэтому, приобретя самостоятельность, группируется с другими подобными структурами. Не исключено, что именно из этого сложения волн и получается пресловутый темный астрал, известный по сочинениям господ теософов и способный на многие гадости…»
На удивление, и в галлюцинации водка осталась водкой. А портвейн портвейном. Дамочка же подсела ко мне поближе, открыв глубины выреза на своем платье. Я же простер свою руку в ее сторону вдоль спинки дивана. Потом мы выпили на брудер(швестер)шафт. Я затянул это дело и вдруг почувствовал - пора активничать, имею же право воспользоваться своим личным миражом. Пока я обрабатывал художницу Любу руками, она меня даже поощряла изгибами и прочими страстными телодвижениями. Потом, правда, оказала формальное, я бы даже сказал, подбадривающее сопротивление. Это, когда ей снимали «налет культуры», то есть одежку. Разок даже попробовала улизнуть в шутку.
Однако далеко дамочка не отбежала. Усевшись на мне сверху, вовсе уже не сопротивлялась, а стала прилежно трудиться, как крестьянка на строгом барине. И, кстати, проявила немало трудолюбия. Потом она слезла и пошла в ванну, я же в своем видении еще ухитрился вздремнуть.
До той поры, пока меня не пнули тапком с острым носком. Хоть и видение, а ощущения неприятные. Еще мешали насморк в носу и першение в горле, живот побаливал и в сортир хотелось… Это в галлюцинации не должно присутствовать. Или получается кошмарнавтика какая-то. А художница стоит передо мной почему-то с очень злобным выражением лица. Хорек по сравнению с ней просто дирижер Спиваков.
– Восемь лет тебе, подонок, восемь лет петушествовать будешь в зоне.
Вот так влип. Ну, стервь. Грохнуть ее что ли? Но я ж никого еще не убивал, даже не стукнул как следует. Если не считать моих видений. Или это не видения были вовсе? А не сесть ли нам как-нибудь за стол переговоров?
– Извини, я не хотел тебя обидеть-оскорбить. Все наоборот. Может, нам как-нибудь уладить это дело полюбовно.
– И не надейся, зверь, твои полюбовные дела я уже испытала.
– А пятьдесят «штук» не устроят ли тебя, Любовь? Пятьдесят ведь кого угодно устроят.
– Ничтожный тип-козел-свинья, неужели ты думаешь, что мое унижение оценивается в какие-то пятьдесят убогих советских «штук». Тем более и в милицию я уже позвонила.
Через два часа, дрянь-мерзавец-зараза, ты должен мне выложить двести «штук». Тогда я тебя прощу. Менты появятся минут через семь, и я скажу им, что от потрясения забыла твои приметы, кто ты и откуда. Но если ты, падло-урод-скотина, захочешь схохмить и не рассчитаешь, я быстренько все вспомню. А теперь кругом, марш!
Я, похватав свои вещи и бумаги, скатился с лестницы, как Тунгусский метеорит, едрить его налево.
Когда я схватил эти двести «штук» трясущимися руками и помчался к подлюке-стерве-Любке, плохо мне было. Так хреново, что даже полегчало. Глаза, а затем мозги заволокло мутью, отчего я слегка впал в прострацию. Поэтому не сразу понял, что около Любиного подъезда собралась толпа. Подчиняясь роевому инстинкту, стал протискиваться, напирать и неожиданно вник в суть скопления народа. Интерес толпы был возбужден тем, что женщина покинула квартиру на восьмом этаже через окно кухни. Восьмой этаж - Любин этаж! Я проник еще дальше в бухтящую людскую гущу и пустил взгляд из-под чьей-то мышки. Лицо у трупа я не разглядел. И правильно - там мало что осталось. Но волосы, платье, отлетевшие туфли - все принадлежало художнице.
200000 уже больше не пригодятся Любе, мне же пора сматываться отсюда. Потому что автор очередного злодейства, а именно доктор-душегубец, скорее всего, где-то рядом и, возможно, сопит мне сейчас в затылок. Он, как верный вассал, сохраняет мои денежки в целости лишь потому, что однажды собирается прийти, сгрести все и опустить занавес. Он опасен. А я нет. Судя по свиданию с художницей, накуролесить я, пожалуй, могу, но насчет мокрухи слабоват.
Удар может быть пропущен в любой момент, мои натянутые нервы звенят, чуть ли не лопаются, и только поезд принесет мне облегчение.
5.
Всё время, оставшееся до отъезда, я таился по темным углам, как змея подколодная и таракан запечный. На звонки не отвечал, к двери ближе чем на три метра не подходил. Спал с топором, мылся в хоккейном шлеме, в туалет ходил с самодельным копьем. На вокзал ехал на попутном грузовике с двумя складными ножами в карманах.
И вот, наконец, я в поезде. Спальном вагоне, двухместном купе. В компании с упитанным пожилым дядькой, у которого щеки чуть ли не на плечах болтаются. В Бологом его не станет. И тогда надо снова быть начеку и на взводе. А пока я из купе никуда - перед поездкой целый день тщательно сторонился пива и даже чая, чтобы затем не потянуло в вагонный сортир.
Через полчасика, когда проводник заглянул в билеты и выдал сырое бельишко, я был готов к сновидениям. Расчленил влажную кучку, расстелил и случайно скользнул взглядом по дядьке.
Вначале показалось, что померещилось. А потом. Боже ж мой!
Передо мной сидел доктор Лапеко, который выложил на столик накладной нос, «лысый» парик, защечные прокладки и чему-то радовался. Потом еще показал мои складные ножи, и тогда его улыбка доплыла до ушей. Можно, конечно, сейчас рвануть по проходу с воем: «Рятуйте, люди добры».
Но, во-первых, проклятый доктор запросто опередит меня, прыснув газом или просто ударив для «иммобилизации» по затылку. А во-вторых, как я стану доказывать проводнику вредность своего попутчика? Изменением его физиономии? Только вот когда полутрезвый проводник наши билеты проверял, разглядывать какую-либо рожу он и не собирался. Он и так стошнить боялся.
– Ну как самочувствие, больной? - поинтересовался доктор Лапеко.
– Что ж вы раньше-то не спросили про самочувствие, когда я только в поезд сел? Личину, понимаешьь, чужую напялили. Несолидно.
– Я берег вашу психику, Борис. Даже сейчас вы имеете довольно бледный вид.
– Слушайте, доктор, или как вас там, пропишите мне витамины и отойдите от поезда. Именно ваше присутствие портит мою нервную систему.
– А то, что надо вернуть денежки за три лишние ампулы, вас не беспокоит, больной?
– Пожалуй, вы могли бы, неуважаемый айболит, забрать вашу отраву в самый первый день, хоть три ампулы, хоть все тринадцать.
– Но они же, Борис, принесли вам столько пользы. Четыреста «штук» в подарок получить - от нашего стола вашему! Неблагодарный вы. Остается вам только повторить слова вождя: «Благодарность - собачье чувство». А не боитесь, что потом стыдно будет?.. Я же могу спасти вас от неизбывного стыда. Надо только уплатить за три лишние ампулы двести тысяч. Мне по силам было просто изъять эту наличность у вас, например, возле Любашиного дома, но я ведь стремлюсь к идеалу.
– Хороший у вас идеал, полезный - половина собранной чужими руками суммы!
– Именно что половина, именно что моими руками. Я реализую свое право на справедливое вознаграждение.
Половину хочет взять, гад. И дело мое издательское порушить, и превратить меня в соучастника. Надо бы потянуть время.
– Вы лучше, доктор, скажите, как узнавали обстоятельства моих поездок. В первый раз вы позвонили и случайно для себя услышали мое ценное бормотание? Угадал ведь я. А во второй и третий раз?
– Точно так же. Звонил в нужный момент. Вы, прежде чем сделать инъекцию, задергивали шторы - я же все видел, не сходя с кресла. Ваши мозги были так чудесно расторможены благодаря сцеволину. Вы были по-настоящему раскрепощенной личностью… Кстати, чтобы помочь вам разобраться с Любой, я унизился до заурядной слежки - хотелось оградить вас от превратностей судьбы. Ладно, давайте делиться. Ведь я сейчас проявляю лучшие гражданские свойства: стремление к равенству и социальной справедливости.
– Когда это касается чужих накоплений. Вы, я смотрю, верный ленинец… Значит так, делиться я с вами не буду и соответственно не тороплюсь стать соучастником мокрых дел. Но даю вам возможность унести ноги, доносительство не относится к числу моих хобби.
– Вы, Борис, действительно полноценный соучастник. Разве вы не желали скорой кончины всем четверым свежеупокоившимся особам? Так что мой лавровый венец вполне делится пополам.
– Даже если так, то желания уголовно ненаказуемы, господин Лапеко.
Не имея разумных доводов, доктор стал выступать в роли духовной оппозиции.
– Но желания - уже грех. Я, как добрый волшебник, материализовал ваш грех - искупляйте на здоровье… Ага, мы не способны к нравственному очищению. У нас только страх и ужас за убогую писательскую карьерку. Неужели нам неведомо, что Толстого с Булгаковым мы не будем напоминать даже в темное время суток? Хотя первый гений уже никому не интересен, а второго лет через десять станут любить только авторы учебников. Мы же выскользнем из памяти читателя, как только перестанем раздражать его зрительные рецепторы… Да, вы все-таки очень приземленный тип, Лямин.
– А вы очень утонченный. Особенно, когда ножом под ребрами ковыряете, - огрызнулся я.
– Тогда поговорим на земном языке, но без всяких грубостей. - Доктор достал из кармана пистолет системы Макарова, тот, который сейчас можно приобрести на любом углу за сорок «штук». Затем, посвистывая, навинтил глушак на ствол.
– Ну и…
– Сами понимаете, пациент, что ваш уход с игрового поля будет классически чистым. Ведь вашими денежками, по идее, может заинтересоваться любой попутчик, в том числе и щекастый дедуля из Бологого, который собрался купить себе мотоцикл с коляской и хрюшку. Ну, так будем делиться?
– Не будем, - рьяно возразил я. Ответ на уровне «всех не перекусаешь».
– Ну, ты сам этого хотел. Топай в тамбур, - распорядился «добрый» доктор.
И вот я, оставив чемоданчик с денежками в купе, марширую под конвоем в тамбур. Крик о спасении, шаг влево, шаг вправо считаются побегом - будет стрелять без предупреждения. Впрочем, этот конвоир выстрелит в любом случае.
Мы уже в тамбуре. Доктор открывает дверь, из мрака вваливается грохот колес и давай швырять во все стороны мои нейроны-электроны. Сейчас я отправлюсь ему навстречу - живьем или postmortum?
– Прошу пана, - наведенный на меня черный глазок пистолета качнулся в сторону выхода.
Голова опустела и зазвенела, как цинковое ведро. Я сделал шаг вперед. Боковым зрением видел только плечо доктора, а спина уже чувствовала дырку от пули где-то в районе пятого позвонка. И тут…
…У рельсов есть стыки. Если насыпь устроена плохо, стыки расходятся и вагон сильно бросает, когда колеса накатываются на них. Если одновременно происходит изменение скорости, то трясет весьма чувствительно.
…Вагон сильно тряхнуло. Будущая дырка сместилась в район правого бока. А я упал, как срезанный, на левый бок и, крутанувшись на спину, ботинком впаял ровно в пистолет, который наводился в это непрелестное мгновение на мою грудную клетку. Доктор замахал руками, как дирижер, пытаясь поймать вылетевшую машинку для убийства. И он ее словил, что ему, однако, лишь повредило. Пока господин Лапеко занимался ловлей, я повернулся на правый бок. Одна моя нога оказалась у оппонента за коленками, я резко вертанулся в обратную сторону и придал ему вращательный момент. Доктор Неайболит усвистал ровно в открытую дверь тамбура.
Я встал на полусогнутые, прикрыл дверь и отправился в купе, стараясь ни о чем не думать и ничего не чувствовать. Сел на нижнюю полку, задышал, пытаясь выпустить пар, и тут понял - чемоданчика с деньгами нет. Лежал под подушкой, а сейчас его нет! Но доктор прошелся со мной и вылетел вон без чемоданчика. Или?.. Напряженка рывками вгрызалась в меня. Я пару раз двинул головой об стол - не помогло. Столько изведано и все зря. Меня крутило и бросало по купе, вспыхивали и гасли полузадушенные вопли. Снующие руки наткнулись на шприц-ампулу и всадили ее в первый подходящий кусок тела.
Почти без паузы свершился перенос. Пространство поддалось в стороны, в нем появилась инородная вставка, непривычная конусовидная дверь. Я, моментально расплавившись, вылетел в нее миллионом серебристых ниточек.
И очутился у железнодорожной насыпи. Из головы сочилась кровь, но, кажется, черепок лишь слегка облупился и мозги не протекли наружу. Весь организм не ахти, измочаленный и битый, впрочем, кости не поломаны, и органы не всмятку. Повезло, что когда я вылетел из тамбура, то сумел сгруппироваться, да еще попал в кусты.
