Непал похож на… Вспомните большой книжный шкаф. Внизу роскошные издания, глянцевые обложки, золотые тиснения, кисточки закладок. На средних полках приличные книги в кожаных переплетах. Ну, а наверху всякая пыльная позабытая позаброшенная дребедень. Так и Непал. Начинается он с тропиков, многоцветья, пестроты индуистских храмов, хохолков и криков попугаев, задниц и визгов обезьянок, слонов и бананов. Дальше в гору кедр и дуб, овес, свиньи и овцы, буддистские ступы. А в конце – скалы, хилые цветочки, плоские крыши залепленные ячьим навозом, жалкие козы, редкие пагоды. Все это переходит в лед, и наконец в близкое-близкое небо, с которого смотрит вселенская душа.
      Лилиан Кэмден забралась по гималайскому склону аж в Кхорлак, где даже летом густой туман становится промозглой водянистой взвесью, а то и изморозью. Тем не менее там росли березки, что было весьма трогательно. Может, они и привлекли Лилиан в это странное, попросту чудовищное место. Впрочем, по мнению доктора Джонса, она могла выкинуть и что-нибудь более экстравагантное, например, поселиться в дупле дерева или в гнезде грифа.
      Прежде чем осторожно встать на пороге того заведения, которое Лилиан именовала «Двором Рамзеса II», Индиане пришлось преодолеть немалую дистанцию.
      Все, как обещал мистер Питерс.
      От Чикаго поперек Америки до Сан-Франциско на поезде, от Фриско до Гонолулу на «Дугласе», от Гонолулу до Манилы на гидросамолете. А потом осточертевший Тихий Океан все-таки оборвался, но впереди были еще Сайгон, Бангкок и Катманду. Там Индиана окончательно стало ясно, чем закончился роман Лилиан с британским офицером. Гималайской глухоманью. Единственное, что утешало – сам офицер Его Величества, завзятый картежник и пьяница, тоже оказался не на курорте (если сплетни майора Питерса насчет назначения Фергюссона в Родезию были верны).
      От Катманду до Кхорлака на грузовике, далее от так называемой гостиницы до «Рамзесового двора» на мохнатой лошадке. Этому животному не только не угрожало попасть на картину или в бронзу конного памятника, даже скакать на нем можно было лишь в клоунских целях. В лучшем случае его мучили блохи, в худшем чесотка. Но оно отлично преодолевало ледяную крупу, несущуюся с горных высот.
      «Двор Рамзеса» снаружи представлял из себя сарай. Индиана оставил свою шелудивую лошаденку породы пони и своего проводника из племени бхотия на внутреннем дворе среди таких же псевдоконей и таких же бхотия. Проводник мгновенно стал неразличим в обществе одинаковых тарелкообразных физиономий.
      Внутри «Двор Рамзеса» был не лучше. От сарая его отличала только заметно оживленная публика, стойка с бутылками, кривоногие столы и большой очаг. Публика была чем-то занята, на археолога пристального внимания не обратила, тем более, что к людям европейского вида в этих краях уже привыкли. Доктор Джонс уселся в дальнем углу и не отказался от традиционных местных угощений – лепешек, вымазанных салом, и чая с жиром. От которого стало немного не по себе, но дело спасла ячменная водка и порция козлятины. Индиана принялся усердно бороться с недожаренным козлом – который, намотав изрядное число миль на крутых горных склонах, оказался весьма жилист, – и заодно пытался уяснить причину оживления в зале.
      У стойки что-то происходило. Увы, не слишком чистые халаты публики преграждали путь любопытствующим взглядам доктора Джонса. Местный язык не был ему знаком, однако интонации давали понять, что возгласы носят характер подбадриваний, вполне уместных на каких-нибудь соревнованиях. Какое спортивное мероприятие может проводится у стойки? Причем не только спортивное мероприятие, но и тотализатор. Господа в замурзанных халатах делали свои ставки, мятые купюры лихо перекочевывали из одних немытых рук в другие.
      Подкрепившись, археолог направился к задним рядам зрителей, ожидая увидеть потягушки вроде арм-реслинга. И увидел – все-таки американец повыше был, чем худосочные бхотия. Вначале кряжистого узкоглазого мужичка, похоже, из племени шерпов, тех самых, что привыкли таскать на себе в гору стофунтовые вьюки. Мужчина пил. Ряд перевернутых пустых рюмок гордо выстроился перед ним. Сейчас он заглотил очередную стопку ячменной водки, на мгновение глаза его сбежались в кучку, но вот он икнул, встрепенулся и снова был в форме.
      Напротив него во главе своего ряда перевернутых стопок находилась… Лилиан Кэмден. Остались далеко позади город Чикаго и штат Иллинойс, родители-профессора, католическая частная школа, исторический факультет Чикагского университета. Там она была на хорошем счету. Да, Лилиан нравилась преподавателям, особенно пожилым, потому что всегда казалась чистенькой и благовоспитанной девочкой, впрочем, и в способностях ей никто не отказывал.
      А сейчас, в этом вот вертепе, она берет четырнадцатую… нет пятнадцатую рюмку и вливает себе в рот. Э, многовато будет. Щека ее никнет, глаза прикрываются тяжелыми веками, чьи-то ставки биты, мелкие купюры переходят в более удачливые руки.
      Эх, вы, неудачники, нашли на кого ставить! На чикагскую барышню, которая до двадцати одного года поддавала лишь тайком, запершись со старшим приятелем, то есть с Индианой, в ванной комнате. А здесь народ грубый и простой, если не считать буддийских монахов и индуистских брахманов, которые, собственно, уже никакой не народ.
      Но нет, Лилиан рано списывать со счетов. Она резко выдыхает, поднатуживается, открывает мутные глаза и победно хлопает перевернутой рюмкой о стол. Следующий ход за толстомясым шерпом. Или, может, он не шерп? Шерпы такими здоровенными не бывают. Скорее он похож на помесь русского и монгола.
      Помесь со спокойной ухмылочкой – мол, не сомневайтесь в моих грубых силах, – подносит рюмку к толстым губам. Руссо-монгол засасывает жидкость, произносит непонятное слово «бля» и вдруг валится как мешок набок. Полный нокаут. И никаких попыток вернутся в реальность. Похоже, упавшему обеспечен долгий «полет» по алкогольным небесам.
      Лилиан встает, лишь слегка пошатываясь, в руки ее опускается законный выигрыш – комок, скатанный из грязных купюр, – и она резким голосом, почти клекотом, гонит публику вон:
      – Пшли отсюда! Отвеселились на сегодня.
      Значит, вот здесь Лилиан и является хозяйкой? Да, мистер Питерс, ваши благостные сведения о «европейском ресторане» не слишком точны. Это заведение также похоже на ресторан, как шелудивый пони на арабского скакуна.
      Шерпы, бхотия и прочие представители горных полудиких племен стали послушно выметаться, вынося с собой павшего в алкогольном поединке руссо-монгола.
      Индиана за это время закончил свой поединок с холодным трупом козла и наконец вплотную подошел к мисс Кэмден, возящейся у стойки. Очень сейчас хотелось, чтобы на месте Лилиан находилась какая-нибудь другая, совсем незнакомая женщина, но судьба, видно, решила пошутить за их счет.
      – Здравствуй, Лилиан, – произнес доктор Джонс в ее спину.
      Она моментально, не оборачиваясь, откликнулась своим нынешним голосом, резким и каркающим.
      – Я знала, что ты однажды войдешь в эту дверь и усядешься на один из этих раздолбанных стульев. А потом подвалишь ко мне сзади и я сперва увижу твою тень. Никогда не сомневалась, что так все и произойдет… Ну, и что же ты поделываешь в Непале, Индиана?
      – Я приехал сюда, чтобы поговорить с тобой.
      Она обернулась. Для того, чтобы врезать визитеру в челюсть. Как можно было предполагать, удар у нее оказался крепким. Куда крепче, чем тот, которым она угостила доктора Джонса десять лет назад в Чикаго.
      – По-моему, и десять лет назад я тебя не слишком обидел, – произнес мужчина в фетровой шляпе, разминая ушибленную часть лица.
      – Я была ребенком, я была влюблена, – тоном закостеневшей обиды произнесла женщина в грубой одежде, смахивающей на гимнастерку.
      «Она была влюблена, я тоже был влюблен, разве что не всегда в нее, – подумалось Джонсу. – Эгоизм у нее, действительно, младенческий.»
      – Надеюсь, Лилиан, ты уже не ребенок. А значит понимаешь, что поводов для обиды не слишком много…
      – Не много?! Да ты наплевал на мои чувства.
      У археолога уголок рта пополз вверх, выражая пренебрежение к словам женщины.
      – Ты испытывала глубокие чувства ко всем профессорам исторического факультета. Как я мог догадаться, что по отношению ко мне они самые настоящие?.. Давай-ка глубоко вздохнем, расслабимся и переключимся на деловые вопросы.
      – У меня не может быть общих дел с сомнительными личностями, – отшила хозяйка корчмы.
      – Мистер Иглвуд исключение из строгих правил?
      Лилиан чуть-чуть помедлила, видно было, что она напряглась.
      – Значит, Иглвуд тебя волнует…
      После этой относительно спокойной реплики женщина взорвалась:
      – Хватит ковыряться в моей жизни грязными пальцами!
      Индиана даже отпрыгнул. Видимо, он запамятовал, какие резкие эмоции способен пробуждать у своей подружки. При встрече с бешеным слоном, пожалуй, пришлось бы меньше нервничать.
      – Спокойно, не нужна мне твоя чистая жизнь. Меня интересует Иглвуд. Что это за тип? Перекупщик какой-нибудь?
      – Нет его тут. Возможно, его нет нигде. Для тебя по-крайней мере.
      – Ну, ладно поартачься еще немного, девушка. Только учти, он кое в чем подозревается компетентными органами. Впрочем, лично меня волнует не столько он, сколько его «медальон».
      Хозяйка нервно вскинулась, но доктор Джонс решил опередить ее.
      – Смени пластинку. Ты знаешь, о чем я говорю. Я знаю, что ты знаешь. Одному парню из нашего посольства ты уже выболтала про эту штуку, поделись теперь и со мной, все-таки старый друг имеет хоть на что-нибудь право.
      – Джонс, не надо топать ногами по моим взаимоотношениям с Мак-Грэгором! – женщина неожиданно стала отстаивать свой «посольский» роман.
      – Благодаря тонким взаимоотношениям с офицером Его Величества вот куда ты залетела, на самую кручу.
      Лилиан чуть-чуть помедлила, уткнув взгляд в красивую бутылку из синего стекла.
      – Ну, дерьмо… – выдохнула она. – Тебе вообще понятно, что ты сделал со мной, с моей жизнью? – фразы вновь стали клекочущими выкриками хищной птицы.
      – Я готов извиняться, но только один раз.
      – Пока не слышала ни разу.
      – Извини, Лилиан. – Индиана приблизил к носу одну из опустевших стопок и брезгливо втянул сомнительный аромат. – Надеюсь, что извинился и Фергюссон, который зазвал тебя в солнечный Непал и научил хлебать ячменный самогон, как будто это настоящее виски… Ну, так покажешь мне вещь, оставленную тебе мистером Иглвудом?
      – Маловероятно. Вылетело из головы, куда она могла задеваться.
      – Лили, постарайся вспомнить, где она. Три тысячи долларов освежат тебе память?
      – Три?! – женщина заинтересованно обернулась.
      Гость уверенно развил тему.
      – Купишь на них творога с фосфором, он поможет тебе избавится от амнезии. Кроме того, три тысячи долларов – это куда больше, чем те фунты стерлингов, что завещал британец. Его наследства тебе хватило лишь на то, чтобы превратиться в нетрезвого гималайского демона.
      Индиана поймал ее руку и вложил в мозолистую ладошку пачку денег. Женщина как бы засопротивлялась, но взяла. Потом сказала максимально горько:
      – И ты думаешь, что на эту капусту можно вернуться в Штаты и начать новую жизнь, достойную той Лилиан Кэмден, какую помнят в Чикаго?
      – Это больше, чем нынешний доход американского профессора за год… – он даже обиделся. – И вообще, ты сейчас не блещешь умом, дорогая, как, впрочем, и прежде. Не только я в курсе, кто хранит столь занятную вещицу. Многие серьезные дяди интересуются ей, они не станут цацкаться с тобой и заботиться о твоей израненной душе. Я тебя умасливаю, а они просто возьмут то, что им требуется.
      – Не разговаривай со мной, как с девочкой, которую могут нашлепать! – с пьяным вызовом произнесла женщина.
      – Если я правильно тебя понял, ты все-таки повзрослела. Поэтому должна догадываться, что прячешь у себя – под подолом, наверное, – далеко не безобидную вещь. Не исключено, что именно из-за нее запропастился куда-то Иглвуд. И я не уверен, что американская разведка дождется от него ответа или привета.
      Напор Лилиан вдруг исчез, появилась даже складка меж бровей, свидетельствующая о работе мысли.
      – Вот какой ты теперь археолог, под юбками копаешь, – произнесла женщина с неуклюжим кокетством. Потом, глядя в сторону, спросила как бы невзначай: – Он что, в самом деле из-за «этого» пропал?
      – Дай мне сначала разобраться с тем, что есть «это», и что за зверь такой Абрахам Иглвуд?
      Индиана дотронулся холодным пальцем до возбужденной жилки на шее женщины. Она отшатнулась не сразу.
      – Что ему известно обо мне, Лили? Что ты ему про меня наплела?
      – Ничего. А ну, втяни ручонки, не то ударю.
      – Ударишь, ударишь… Не может же он быть кузеном моей мамочки, который мастерил всякую дрянь и переселился в лучший мир задолго до того, как я стал бойскаутом? Где же ты подцепила «профессора» Иглвуда?
      Лилиан снова напряглась. Пожалуй, Индиане не стоило такого говорить.
      – Он большой ученый в отличие от тебя, мистер Джонс. И этим все сказано о нем.
      – Ладно, вернемся к «медальону». Когда я смогу совершить акт купли-продажи?
      – По-крайней мере, не сегодня.
      – Это почему, Лили?
      – Тебя можно потреблять только в малых дозах. На сегодня хватит. И так уже мутит.
      Мисс Кэмден всегда отличалась упорством, вспомнил доктор Джонс, и в условиях высокогорья это могло перейти в параноидальное упрямство.
      – От этого тебя не мутит? – мановением пальца он обозначил ряд пустых стопок. – Ладно, хватит дурить. Каждый миг на счету.
      – Джонс, у меня времени навалом.
      – Я же объяснял! – разъярился гость. – Будь уверена, есть еще желающие посетить твою мерзкую харчевню. Я не хотел тебя пугать больше чем надо, но в Чикаго мной интересовались некие весьма темные личности.
      – Ты, что ли, светлая личность? И не надо врать, будто случайно здесь оказался, что просто проезжал мимо! Кто тебя послал, а?
      Все они, католички, такие. Ну, через одну. Католички-истерички. Подобные мысли мелькали в голове Индианы Джонса, когда он покидал «Двор Рамзеса» через дверь, чтобы вскочить в седло своего пони и потрусить в отель с гордым именем «Эксельсиор».

      А туда вскоре должен был явиться скромный коммерсант с невзрачным именем Билл Питерс, торгующий кальсонами и резиновыми сапогами.
      Маленький тощенький Билл Питерс поистине был человеком международной наружности. Сейчас он оказался не лысоватым блондинчиком, а усатым смуглым брюнетом, и, наверное, уже не «Биллом Питерсом», тем более не «майором Питерсом», а каким-нибудь Нарасингхой или Махмудом. Да, такой везде сойдет за своего, и в Индии, и в Турции, и в Мексике. Помнит ли этот юркий человечек, каким именем нарекли его папа с мамой? неожиданно подумалось Индиане.
      Встреча состоялась в гостиничном номере офицера разведки. Номер этот не мог вызвать никаких подозрений. Кроме подозрений в том, что коммерсант Питерс давно разорился. Или в том, что у правительства США нет денег на содержание своих агентов. Номер был конурой с оконцем у потолка, причем, ее вертикальный размер превышал горизонтальный. Не всякая собака стала бы жить в подобном помещении.
      – «Медальон» у вас, доктор Джонс? – начал Питерс напористо и требовательно, как и полагается представителю специальных служб. Приветственные же слова типа «здравствуйте» по обыкновению были опущены за ненадобностью.
      – Увы…
      – Почему «увы»? Ведь мисс Кэмден – это ваша… так сказать.
      – Вот именно, «так сказать». Если бы вдруг явилась ваша «бывшая», с которой вы некогда расстались с криком и мордобоем, и попросила бы уступить по цене металлолома новенький «форд» – вы бы как, поторопились? Будь у меня побольше информации, я, возможно, как-нибудь и надавил бы на эту балбеску…
      – Что будете пить? – спросил Питерс и, не собираясь выслушивать ответ, потянулся к кувшину с ячменной водкой.
      – Только не это. Мне не нужно так маскироваться, как вам. Я бы принял виски или джина.
      Питерс безоговорочно выудил из занюханного шкафчика «Бифитер», который странно выглядел на фоне окружающего гималайского убожества.
      – Кстати, доктор Джонс, насчет «побольше информации». Я только-только из Стамбула, привез вам кое-что. Если не забыли, некто Иглвуд «засветился» там обращением в наше посольство. Так вот, пожилой господин под таким именем действительно останавливался в отеле средней руки «Энвер-паша». Этот тип выходил из номера два или три раза. Однажды вернулся с товаром в виде альпенштока. А значит…
      – Собирался в горный район, – проявил детективные способности Индиана. – Что уже любопытно, потому как мы именно в горном районе и находимся.
      – Потом в его номере появлялась стройная дама в шляпе с вуалью. И чуть позже мужчина европейского обличья, говоривший и по-французски и по-английски с неким акцентом. Иглвуд ушел вместе с ними из отеля, оставив все свои вещи, и не вернулся.
      – Вы, мистер Питерс, конечно же, как следует порылись в его вещах, – археолог еще раз проявил догадливость.
      – Вещи в полном составе испарились из кладовой отеля, куда их снесла прислуга. Но человек редко исчезает полностью, это не туман поутру. Горничная показала мне место, куда она выбрасывала бумаги с целого этажа. В Стамбуле плохо обстоит дело с вывозом мусора. Даже через пять дней удалось найти то, что имеет явное отношение к Иглвуду. Хоть я и потратил на малосимпатичную работу почти полдня.
      И герой помоек Билл Питерс с сознанием выполненного долга протянул Индиане какую-то мятую бумажку. Вернее, разлинованную кальку, что выяснилось при ее разглаживании. Был скопирован какой-то текст на латыни явно средневековой манеры написания. Всего несколько фраз, да и то с лакунами, которые владелец кальки, кажется, не смог заполнить.
      – Доктор Джонс, вы, надо полагать, хорошо знакомы с латынью? – вопросительно-утвердительно произнес Питерс.
      – По счастью мое знакомство с этим языком не ограничилось университетскими студиями, где мы спрягали глаголы и зубрили крылатые изречения античных деятелей, – небрежно согласился доктор Джонс. В самом деле, скитаясь по руинам и развалинам он предпочитал общаться с обитателями Прошлого на их родном наречии. – Но вынужден несколько охладить ваш пыл. Мертвые языки, мистер Питерс, коварная штука. Замкнутые социальные и религиозные группы часто превращали их в набор словесных формул, понятных только им.
      – Ну-ну, не ломайтесь, док… Как говорят наши советские коллеги: попытка – это еще не пытка.
      – Тут еще сбоку на полях чиркнуто на вполне современном английском, – пригляделся археолог. – «Не Сирия, а Непал.» Опять Непал.
      – Надпись принадлежит скорее всего Иглвуду. Еще один признак того, что он посматривал в сторону Гималаев, – подытожил Питерс.
      – Это и мне понятно. Ладно, я попробую прочитать текст. Дайте чернила и бумагу, чтобы не пришлось записывать перевод у вас на манжетах.
      Десять напряженных минут, и рука вывела следующее:
       «…Благодаря помощи Духа Святого открылось нам грядущее. Тогда преисполнятся души людей грехом, а те бесы, которые имеют человеческое обличье, обретут невиданное дотоле могущество. И нарушится равновесие между Божественным и Дьявольским, и посланцы Антихриста (лакуна) возьмут много мирской власти. Один из них, темный владыка Страны Гуннов, захочет испить из Святой Чаши Грааля, чтобы добиться телесного бессмертия и уничтожить силу Божьих Заповедей, запечатленную в Скрижалях Завета. Но светлый воин-монах Х.Иоанос (лакуна) из страны у пяти озер, чьим праздником является Четверг, не даст Темному Владыке завладеть Святой Чашей Грааля, и потому сила Божьих Заповедей сокрушит посланца Антихриста. Но без камня отмеченного Божьим Светом не найти сокрытого от глаз Ковчега со Скрижалями Завета. Камень тот лежит (лакуна) у Головы Змея…»
      – Конец оборван, – определил Индиана. – Наверное, там самое интересное осталось.
      – Ну, как вам такой документ, доктор Джонс? – напористо спросил Питерс, как будто речь шла о перехваченной шифровке противника. Он крутил обе бумажки, разглядывая их сбоку и на просвет.
      – Вы уверены, майор, что это не немецкая шифровка, стилизованная под старину?
      – По крайней мере, до сих пор немцы предпочитали цифровые системы кодирования. Хотя не исключен вариант, что этот текст – условный сигнал.
      – Или, может, заурядная подделка? – предположил Джонс, почесывая шляпу. – Нынешние немецкие умельцы, кстати, сочинили чуть ли не половину так называемых стихов Нострадамуса. Кроме того, я в основном имел дело с бесписьменными цивилизациями Месоамерики, поэтому мои комментарии будут далеко не полными. Но если принимать все это всерьез, то «апокриф Питерса» – можно я так буду называть ваш документ? – пожалуй, создан в Европе тринадцатого или четырнадцатого века, Франции или Италии. Причем христианами, имеющими явное отношение к альбигойской ереси, или даже к ордену тамплиеров.
      Питерс, мучительно морща лоб в поисках знакомых ассоциаций, наконец нашел что сказать.
      – Альбигойская ересь?
      – Об этом свидетельствует весьма заметное дуалистическое, я бы даже сказал, манихейское начало. А также упоминание о светлом воине-монахе. Письменных источников такого рода мы имеем немного, поэтому я не буду настаивать на своем мнении. Но, в общем-то, содержание этого фрагмента соответствует настроениям определенных сект того времени.
      Офицер разведки заявил протест:
      – Послушайте, доктор Джонс, вы можете выражаться не на этом птичьем языке! Объясните по-человечески, что здесь написано? Или вы специально темните?
      Несколько мгновений Индиана не понимал причин недовольства. Затем стал оправдываться.
      – Извините, майор. Это все из-за латыни, она переключает мозги не в тот режим… В чем сложности?
      – И этот перевод, и ваши комментарии – вроде нормальные фразы, но смысл ускользает. Как мыло в воде…
      Майор жаловался, а Индиана наливал себе «Бифитер». На два пальца заполнил и принял внутрь, не разбавляя – по-славянски.
      – Одни и те же слова, мистер Питерс, имеют разный смысл в разные времена. Самые простые – «вода», «хлеб» – и то весьма изменчивы. Возьмем, к примеру, наше пророчество. Даже в случае подлинности документа, оно представляет для вас весьма малый интерес. По-большому счету, для разведки все это – полный ноль. По-моему, такой вывод мог сделать любой эксперт, например, ваш эрудированный сержант.
      – Много знает, да мало понимает, – пренебрежительно отозвался разведчик о своем сыне и с прискорбием уткнул взгляд обратно в листок. – «Нарушится равновесие между Божественным и Дьявольским». Чушь какая. Неужели все-таки немецкая шифровка?
      – Скорее всего дуалистические представления, – перебил его Джонс. – Согласно им – все вокруг нас является полем битвы между Божественным и Дьявольским. Ангелы во плоти по одну сторону фронта, и бесы в телесной оболочке по другую. Причем бесы ведут себя более нахраписто, поэтому то и дело хотят ухватить всю территорию земного шара, а также гидросферу и атмосферу в своей оборот… Надеюсь, теперь я выражаюсь достаточно просто, Билл?
      – А этот самый… который Посланец?
      – Посланец Антихриста из страны гуннов, то есть Самый Вредный, хочет уничтожить силу Божьих Заповедей, тогда как положительный персонаж, светлый воин-монах из страны у больших озер, старается сделать злодею подножку. Ну, и какое это имеет отношение к нашему, точнее, к вашему делу, мистер Питерс?
      Тот покивал:
      – Очевидно, никакого. Но ведь это все, что осталась нам от Иглвуда…
      Майор отдал бумажки «эксперту» и зашелестел тапочками вдоль и поперек конуры (габариты разведчика вполне соответствовали ее размерам). Лишь спустя минуту он смог подобрать осмысленный вопрос.
      – К какому времени относится само пророчество? Не к нашему ли?
      – Не хочется отказывать вам в проницательности, но вряд ли к нашему. Перенос в будущее или прошлое – всего лишь прием иносказания. Гонимым и уничтожаемым альбигойцам тринадцатого века, естественно, хотелось скорого вмешательства сверхъестественных сил и покарания мучителей. Вообще, большинство апокалиптических пророчеств относится к тому времени, в котором проживают их авторы. Уже потом, когда прорицание не сбывается, его начинают подгонять совсем к другим периодам истории.
      – Понятно… А предположим, этот «апокриф» лежит на столе какого-нибудь нацистского бонзы, и он, вслед за своими учеными, относится к нему на полном серьезе. Не связана ли в таком случае археологическая активность нацистов в Сирии, Египте, Тибете, Индии с этой бумажкой? А намечавшаяся поездка Иглвуда в Непал?
      – Немцы всегда были романтиками, что не мешало им потреблять кровяную колбасу и пиво в неумеренных количествах, – лениво возразил доктор Джонс, снова потянувшись к «Бифитеру». – Впрочем, и в пиве есть своя музыка, особенно после третьей кружки. Нацисты, судя по всему, самые романтичные из немцев, поэтому я, как трезвый и скучный тип, не перевариваю ни их романтику, ни их колбасу.
      – А «медальон»? – почти заорал Питерс. – «Медальон»-то на что им сдался?
      – Я не знаю, какое место занимает этот предмет в умозаключениях, вернее умопомрачениях немецких вождей. И тем не менее. Нам с вами денег на билеты еле хватает, а они роются своими пятаками во всех центрах древних цивилизаций. Методом «случайного тыка» они вполне могут наткнуться на что-нибудь стоящее, например, на «медальон», который, возможно, что-то из себя представляет… Билл, с вашего позволения я бутылку с собой заберу. Все равно благородного напитка там осталось чисто символическое количество.