3

Накрапывал мелкий, хотя и теплый дождик. Сбоку поддувал довольно свежий ветерок, зябь кралась по спине, отчего начал я шевелиться, топорщить усы и озираться. Я оперся на руки, потом с тяжким кряхтением поднялся на колени, покачался немного словно нетверезый и, наконец, встал в полный рост. Вокруг была все та же долина, затерявшаяся среди гор Бадахшана. Только ни храпящих очумевших лошадей, ни разбитых и перевернутых орудий, ни трупов в разодранных и окровавленных гимнастерках. Не слышно ни орудийного грохота, ни пулеметного тарахтения, под низким набрякшим небом не свистит шрапнель. И вообще эта часть долины показалась мне более зеленой и ровной, чем раньше, словно и не было здесь артиллерийской пахоты. Сколько же я пролежал и куда подевались войска? Как-то странно почувствовало себя тело, я повертел головой и нашел его в чудном одеянии: длинном халате, высоко застегивающемся под горлом. На голове лежала круглая шапочка, ноги вдеты в войлочные сапоги. Это что за клоунский наряд? Татарский не татарский. Подобную одежку я видел только на важных монголах, которые проезжали через нашу губернию в сторону Москвы… Куда же ушли войска, казаки, драгуны, почему не работает артиллерия?

Внезапно я стал припоминать, на какие улусы делилась империя татаров и монгол после кончины злодейского хана Чингиса: Хубилаев улус в Китае и Монголии, улус Чагатая в Центральной Азии, Хулагу в Азии Передней и улус Джучи, простиравшийся на южную Сибирь и большую часть Руси. А Батый, чингисов внук? Разжился ли он собственным улусом? Ведь разорил Батый русские земли, низведя на них мрак запустения, но, не насытившись, подался вперед вместе с верными батырами Субэтэем и Бурундаем, добрался почти до Венеции и разбил славное европейское рыцарство на границе Польши и Германии. Впрочем, к чему мне все эти ненужные воспоминания курса истории и отчего такая дурацкая словесная обертка? «Мрак запустения» – просто кур смешить.

Я направил свои странно обутые ноги в сторону востока. Словно нашептал кто-то, что нужно мне подаваться именно туда. Одолел версту и помыслил, отчего же мучителю Батыю после погрома Руси не отправиться было дальше, вглубь Западной Еуропы, коли никто ему всерьез противостоять не мог. И лесов бы он не испугался, поелику племена монгольские жили и на лесистых землях по Селенге и Орхону.

Изрядно побродивши, встретил за черной гранитной глыбой четвероногуб тварь – вьючную сивую лошадь с фуражными торбами по бокам и большим туго набитым мешком, прихваченным ремнями к ее спине. Отвязав мешок, уронил на землю, где он откликнулся воплем. Никак человек внутри спрятан? Я быстро снял стягивающую веревку с мешка и вывалил на траву его живое содержимое. Вначале и сообразить не мог, кто это там выпал. Ясно только было, что человек, а не зверь. Когда рассмотрел, то нашел, что это женщина некрепкого телосложения, да еще со связанными руками. Я выудил из-за пояса кривой нож и перерезал веревку, ожидая благодарствия за нечаянное-негаданное избавление.

Освободившимися своими руками женщина мигом ударила мое лицо, отчего едва не вышибла ласковый глаз, и расцарапала щеку. Пока я в чувство приходил от ошеломления, метнулась она бежать стремглав, петляя между глыб подобно напуганному зайцу.

Экая лярва! Задержать ее, иначе беде случится – уж в этом я был уверен, бросаясь вдогонку. Только не догнал бы, кабы не срезал путь, перемахнувши через каменную кучу. И вот опять столкнулся с ней. Постыдно и срамно это было, но пришлось женщину кулаком гвоздануть, аж сопелька вылетела. Но иначе оная дикарка всю мою красу испортила бы, индо вновь посягновение совершила на мое лицо, чуть ус не оторвала да еще попробовала вонзить острую свою коленку мне в чресла. От моего тычка дерзкая женщина упала ничком, а егда стала на спину переворачиваться, я приготовил было ремень, дабы связать ей руки. Но она молвила нежданно умиротворенным голосом, хоть из ее глаз выглядывали страх и ярость:

– Все, полно, не сбегу я от вас. – Одета ведь как татарка, но язык ее – франкогалльский, каковой едва я разумею. Но все-таки разумею!

Татарка, умеющая изъяснится по-франкогалльски, чудно это как-то. Ино нет? Я порылся в своей памяти как в ворохе ветхих книг. Ага, таковская цепочка воспоминаний, кажется, годится. Потекли мысленные слова, вначале странные по смыслу, но засим все более привычные.

В 6750 годе от сотворения мира перенес лютый хан Батый свое становище на развалины разоренного им города Парижа и назвал его – Сарай, кочевые же аилы разбрелись по полям Прованса, Лангедока и прирейнским лугам.

Вот минуло сто лет и его потомок Булат, прославленный яко Синяя Борода, не признавши власть великого хана, что сидел в Каракоруме, стал владыкою Большой Еуропейской Орды. Триста лет еще Еуропа служила местом кочевий, ибо татары поля затаптывали, городовые стены срывали, деревни и замки ровняли с землей, в лесах истребляли благородную дичь, а сами их выжигали, всех людей мужеского пола убивали нещадно, а женского умыкали в свои кибитки. Но в восемнадцатом веке Большая Еуропейская Орда разбилась волею Неба на Галльскую и Тевтонскую, последняя часто воевала Польское и Киевское ханства. В Альпах проживали горские татары, на Средиземном море – племена прибрежных татар. В том же веке мурзы и беки сажать стали крестьян на свою землю, чтобы утруждались те земледелием, платя оброк и подати, орды же разделились на множество ханств, эмиратов и султанатов, беспрерывно чинивших друг другу военные хлопоты.

И воспользовалось сей усобицей Московское княжество, единственное место на всем свете белом, где сохранилась просиянна Вера Христова, где по нынешний день пребывает святой престол папы римского и патриарха константинопольского. Княжество, занимая положение весьма выгодное между враждующими западными и восточными татарами, стало мало-помалу преуспевать и ширить свои земли, покоряя мечом ханства и эмираты окрест себя.

Но в ту пору под счастливой звездой на западе Еуропы родился злочестивый султан Вильгельм, каковой опять скрепил под своей мощной рукой тевтонских и галльских татар, да стал приготовляться к великому походу на княжество Московское. Попутно оный владыка запросил союза и помощи у восточных улусов, чтобы ударили те со своей стороны. И тогда московский князь надумал стравить султана Вильгельма с его далеким родственником великим ханом. Юрт же великого хана по прошествии веков переместился из монгольского Каракорума в среднеазиатский Самарканд. Ино великий Тимур-Хромец и его преемники осилили наследников Хубилая, собрав восточные улусы вплоть до Японского моря и обратили всех людей там в магометанскую веру. И решился тогда московский князь на хитрость: послал человека к великому хану – отвезти ему подложную грамоту-ясу тевтонского султана. А в той грамоте черным по белому писано, что хочет Вильгельм взять рукой мощной все земли мира и вновь создать Монголистан от океана до океана, понеже он есть самый прямой потомок Чингиса, Бодончара и Небесного света, а в прочих ханах течет собачья кровь. Подложная грамота смотрелась яко настоящая, потому что скреплялась она подлинной печатью султана Вильгельма, что была выкрадена московским лазутчиком Максимкой Исаевым из харема тевтонского владыки.

А еще велел князь похитить в западных землях женщину-кровососа и такоже доставить к великому хану, дабы увидел тот, каковые прелестницы станут изводить его воинов, коли случится соединение с Вильгельмом.

Погоди-ка. Подложную-то грамоту и женщину по велению князя доставляю к великому хану именно я – москвитянин, сын боярский Сенцов, а по легенде – мурза Ахмат Опанасенко, верноподданный Киевского эмира.

– Вздорная неразумная женщина, отставь свое лукавство. Аще благочиние не передано тебе родителями, все рано постарайся быть послушной и радивой. Надо нам лошадей собрать. За вьючной вернуться и ездовую сыскать. И запомни, без меня – пропадешь ты и сгинешь без следа.

Не зря я попомнил второго коня. Не пустился же я в дальний путь без ездового… кажется, завиднелся он на склоне, хотя не отзывается на свист. Не слышит ино напуган?

– Будь ласкова, не отставай, – продолжал вразумлять я вздорную женщину, – тогда не стану вязать тебе руки и сажать в мешок словно дикого зверя.

Встала она и потянулась следом, однако не забыла спросить:

– Почему же мне должно шествовать за тобой по собственной воле, коли ты, яко тать окаянный, выкрал меня из отчего юрта, из крепости моего отца – батыра Саламбека де Шуазеля.

Отчего я назван тятем, да еще окаянным? Отчего до сих пор не открыл правды вздорной женщине, скорой на обидные словеса?

– Я крал не дочь Саламбека-батыра, почто нужна мне благородная дева? Многознающие люди известили меня, что в крепости живет адское исчадие-упырь. Я, прокравшись туда через несколько стен, во мраке башни повстречал некое существо, сочтенное мной за ведьму-кровопийцу. Неведомо мне было, что в мой мешок попадешься ты, благородная дева.

– И куда ты приволок меня, проклятый похититель? – голос ее не был слишком почтительным.

– Отвечу правдой, невзирая на оскорбительные слова. Мы на высотах Бадахшана, что неподалеку от Индийских земель.

– Индийских земель? Где под ногами лежат яхонты и обитают песьеголовые люди.

– И люди совсем без головы тоже там обитают.

Она прилежно зарыдала, прижавши щеку к мрачному граниту скалы. Вьючная лошадка с удивлением скосила свой сиреневый глаз. Я же, ухватив за рукав слезливую девицу, заторопился к своему жеребцу. Пришлось еще побродить-поплутать между камней, прежде чем поймал его за узду. Впрочем, он не пытался бежать меня, прижав уши, каурого коня более всего занимал поиск редких травинок среди камней. Я сразу бросился проверить, сохранилась ли подложная грамота в седельной суме. Лежит, нетронутая, и то славно. А затем решил я вьючную лошадь оседлать для своей пленницы, дабы облегчить ей тяготы пути. Едва затянул подпругу, как поставив ножку в стремя, девица легко взлетела в седло Сивки и взяла камчу – да только поводья уже лежали в моих руках. Привязал я вторую лошадку к седлу первой и повел их в гору, стараясь, чтоб поменьше оскальзывались на щебенке и камушках их копыта.

– Куда же ты влечешь меня, коварный похититель? – вопросила дева.

– Не влеку я тебя, а просто едем мы вместе к великому хану. Сейчас движется он походом в индийскую землю Кашмир, преодолевая перевал за перевалом. Великий хан много ближе, чем дом твоего батюшки. Между прочим, задумывалось, что твои бесовские наклонности внушат хану страх и немалое отвращение. А то, что ты невинная дева – это никуда не годится в нашем положении.

Мы держали теперь путь по самому краю ущелья. Неожиданно толкнул меня Сивый, сшибся камень под моей ногой и заскользил вниз, как будто чертом подученный. Потом и другой камень под моей стопой ослаб и упал. Я и вздохнуть не успел, как уже повис над глубоким обрывом словно лист. И только поводья, за каковые уцепился, не давали мне полететь сверху вниз. Но весу-то во мне накопилось сто пятьдесят фунтов, а лошаденка хлипкая, паршивая, давно потратившая силы, и закрепить копыта ей не на чем, оттого она тоже сползает, и щебенка от ее неловких брыканий на мою непутевую голову сыплется. А как сверзится она, то и второй конь не выдержит сильной тяги, упадет. Видно, не оказать уже мне услуги князю, придется ему без моего споспешествования бороться одному за торжество истинной Веры против басурманского натиска. А вот лишней души губить я не желаю, тем более, что умыкнутая девица отнюдь не ведьма и такоже не упырь.

– Живи как-нибудь, – крикнул я деве де Шуазель, – и прости меня.

Я отпустил поводья и принял казнь. Я не слетел отвесно вниз навстречу дну, а заскользил по склону. Но таково лишь мучительнее было. Острые каменья кромсали халат, бешмет и рубаху, добираясь до беззащитного тела. И добрались – боль сперва въелась в руки и ноги, следом в грудь. Но потом что-то нечаянно задержало меня. Из-за хруста сучьев понял я, что упал на чахлое деревцо, умудрившееся высунуться из почти отвесных глыб. Оная остановка помогла мне приметить небольшой выступ, словно бы ступеньку, в какой-то сажени от себя. Я, натужив мышцы, раскачался и перемахнул с деревца на выступ, не уместился на нем, однако же быстро перебрался на другой, потом третий.

Дно ущелья густо заросло жестколистными деревьями, кои сотворяли кронами своими видимость зеленой лужайки. Но лишь перепрыгнул я со скалы на нее, как одна из ветвей, обломившись, сбросила меня на землю. Однако же все члены целы остались, Бог миловал.

Егда вынул лицо из сухой листвы, то перво-наперво увидал копыто нетерпеливо переступающей лошади. Глянул чуть дальше – там и другие копыта. Много их было. Я сразу заприметил, что кони неусталые. Прямо передо мной стояла лошадь в сбруе богатой, украшенной самоцветами и позолоченными бляшками, чепрак же был расшит серебром и золотом, а стремена окованы серебром. Голову и грудь ее обороняла броня с узорчатой насечкой. А всадник, сидевший на лошади, изряден был телом и облачен в красивый доспех из подвижных пластин, именуемый «четыре зеркала». Впрочем, иного оружия, кроме кинжала, осыпанного драгоценностями, и небольшой будто игрушечной булавы, он не имел, будто полагался на какую-то иную защиту. Личина шлема была поднята, отчего я рассмотрел нос его с хищно вырезанными ноздрями и большие раскосые глаза. Видимо, встретился мне какой-то знатный татарин из восточных улусов.

Однако, не было благолепия и милостивости в одутловатом лице сего господина, чем он весьма разнился с моим князем. Знатность всадника подтверждалась большой вельможной свитой – каковая вся была в богатых доспехах с золотой насечкой и шишаках с красными яловцами наверху. За свитой строем стояла дружина конных латников, чьи пики порой имели украшением отрубленные головы врагов.

Отчего-то взбрело мне сейчас в голову словцо «пулемет». Хоть и невдомек было, что оно означает, однако почувствовал я полезность «пулемета» при встрече с таковой силищей.

– Что-то пало на землю перед носом моего коня, – молвил знатный всадник на языке восточных татар. Ни оный господин, ни его конь меня совсем не опасались.

Я промедлил с ответом и тогда молвил он, чуть отвернувшись:

– С какого древа свалился сей сгнивший плод?

Свита тихим смехом выказала подобострастие. Помыслилось мне, что знатный всадник не любит внезапных людишек, и несдобровать мне, коли не проявлю я находчивости в словах.

– Позвольте недостойному рабу вопросить Благородного Господина, кто он?

Не удостоив меня ответом, знатный татарин обратился к своим сановникам:

– Слива сия перед тем, как ее скушают, вопрошает, насколько достоен едок ее сладости.

Свита послушно ответила смешками.

– Обиженная слива может и в животе вред нанести, – сказал я, почтительно опуская глаза.

Улыбка оттянула уголок рта у знатного господина.

– Однако же слива меня убедила. Я – нойон Джебе, темник, правая рука и младший брат Великого Хана, да хранит его Небесная Сила и милость Аллаха.

– Аллах всемилостивый, сохрани владыку Джебе, дай здоровья его жилам и членам, пусть украшает Монголистан во веки веков яко яркая звезда. Ваше Могущество, а я – недостойный мурза Опанасенко из владений Киевского эмира. И у меня есть в запасе кое-что для вас.

– Что у тебя есть для меня? Может быть, ценные подношения? Отчего ж не вижу сундука, набитого брильянтам, яхонтами и другими драгоценными каменьями. Или, может, желаешь преподнести мне какие-то тайные сведения? Учти, мне ведомо все о твоем жалком эмирате, каковой мы пока что терпим.

– У недостойного раба есть для высокого господина многозначительные сведения о желаниях и такоже намерениях могучего султана тевтонов. Дозволено ли сообщить их без свидетелей?

– Я сейчас велю рассечь тебя, аспид, на сто равных частей. – откликнулся нойон.

Да, плоть моя еще в большей опасности, чем мне недавно мнилось.

– О мой господин, выслушай без свирепства и с благоволением. Султан Вильгельм, ложно прося союза, доподлинно готовит нападение на Великого Хана и объявляет себя самым прямым наследником Чингиса и Бодончара. Вас и Вашего светлого брата он называет не чингисидами, а жалким отродьем полоумного Тимура. Да сгорит мой дед в могиле, коли я вру.

Нойон Джебе сразу помрачнел и из глаз его выглянула смерть.

– И что ты, червь, можешь показать в подтверждение своих дерзких слов?

– Прости меня, великодушный владыка, но сейчас ничего. Мне нужно найти своего коня, в седельной суме осталась яса султана Вильгельма. Еще потерялась ведьма-кровосос, дочь иблиса, – одна из тех, коими владыка тевтонов хочет прельстить ваших нукеров.

– Этому мелкому лукавцу захотелось найти коня и ведьму-кровососа. Ему еще, наверное, повстречать надобно верблюда, слона, прекрасную гурию и парочку джиннов, – по лицу нойона яко ящерица поползла усмешка.

– Повели, господин, прочесать местность над сим ущельем, – произнес я голосом надтреснутым глухим, потому что тоска уже сдавила мою выю.

– Ты мне приказываешь, собачий кал? Значит, это я теперь недостойный раб, а ты мой господин?

Ближний к нойону воин потянул кривой широкий клинок из ножен. Уже окрылились оперилась моя душа, готовясь отлететь – молитесь за нее святые заступники. А я ведь с самой Пасхи не исповедался, не постился, ел срамную пищу… Откликнись же, скверная девица, умыкнутая мной из крепости, ино без меня пропадешь, за пять тысяч-то верст от отчего дома.

Булатный клинок охотно вышел из устья ножен, нукер уже искал яко сподручнее сделать меня на голову ниже.

– Я посмотрю, экие вы, восточные монголы, заносчивые и высокомерные нравом. Наверное, заносчивостью вы прикрываете свою трусоватость и слабость душевную. Никогда вам не совладать с султаном Вильгельмом, – дерзко задрался я, понимая, что, скорее всего, обрекаю себя на страшные пытки: медленное раздавливание камнями, скармливание крысам ино раздирание железными крючьями.

Джебе-нойон раздул ноздри яко зверь хищной породы и будто бы пар вышел из них.

– Что ты хочешь сказать, червь?

– И самый приближенный к тебе воин, о могучий повелитель, не сдюжит в бою против меня, простого ратника из западных земель.

Нойон куснул губу, видимо от избытка гнева, и что-то приказал воину с обнаженным кривым клинком. Тот покинул седло своего рослого коня и встал на землю, играя толстыми мышцами.

– Ино осилишь моего батыра в поединке, значит, Аллах благоволит тебе, тогда и я велю обыскать с пристрастием здесь каждую щель и рытвинку, – перетерпев свое кипение, вымолвил нойон.

– Чем же мне позволят сразиться, о господин?

– Ну, коли ты простой ратник, так бейся дубиной.

И мне швырнули в руки ствол тощенького деревца, каковое только что срубили секирой. Теперь уже смех свитских был подобен ржанью заигравшихся жеребцов.

– Батыр сей – сластена, труп врага для него всегда сладок, – шепнула мне какая-то ехидна из числа вельмож.

Уже первые удары неприятеля выказали руку опытного бойца, твердую и сноровистую. Сразу заныла, затужила душа моя. Понял я, что требуется из кожи вон выпрыгнуть, чтобы не стать кучей иссеченных костей, треплемых ветром и иссушаемых солнцем. А еще надобно молить всех святых отцов о ниспослании небесной милости.

И бились мы подле самой стены ущелья, татарский ратник рыкал яко зверь голодный хищный и тщился загнать меня к крутояру, чтобы не смог я особо махать своей жердью и меня можно было нехлопотно зарезать.

Но милостью Божьей его клинок покамест не достигал плоти моей. Батыр даже принужден был отказаться от косых секущих ударов, поелику лезвие могло застрять в древесине, и старался колоть, но при том угрожало ему попасть под размашистый удар дубьем. Пару раз доспех басурмана гремел, когда жердь охаживала его по бокам, но ткнуть прямо в дикую физиономию не получалось у меня.

И вот он учинил колющий выпад, со всей резкостью шагнув вперед. Я, натрудив мышцы, отклонил клинок, когда кончик его уже коснулся моего разодранного халата. Воин был столь близко, что горячая слюна брызгала в мои глаза. Раздумал я лупить своей жердью, схватил его десницу, дернул вперед и бедром поспособствовал ему упасть еще скорее. Батыр с лету ударился о скалу словно птица и мирно затих, шишак же позорно откатился в сторону.

– Победа твоя, мурза Ахмат, могла бы посчитаться убедительной и сообразной воле Аллаха, – сказал нойон, – но ты должон был знать и учитывать, что на каждого вашего ратника приходится по двое наших воинов. Ведь в восточных землях мужчины нетерпеливы как козлы, а женщины плодовиты будто кошки.

Джебе махнул рукой, отчего с коня слез преогромный мужик с секирой. Ну, точно, товарищ Курбанов. Откуда в моей голове вдруг объявилось сие странное имя?.. В узких черных глазках амбала не читалось ничего, кроме желания разодрать меня на малые кусочки. Он выставил одну ногу вперед – толста та была настолько, что похожа на ствол древесный – засим отклонил широкое туловище чуть назад и яростная секира рассекла воздух справа налево и слева направо. От ручейков ужаса, потекших во все стороны от затрепетавшего сердца, у меня ослабели коленки, я даже зашатался.

– Сей добрый воин любит лакомиться кровью, – шепнула ехидна из числа свитских вельмож.

Но неожиданно раздался шум и топот конских копыт. Несколько татарских всадников, видимо из дозорного разъезда, подскакали к нойону, с собой вели они двух моих лошадей. Вдобавок через луку седла у одного нукера была перекинута дочь батыра Саламбека де Шуазеля.

Я без соблюдения приличествующих церемоний подскочил к своему каурому коню и выхватил из седельной сумки грамоту, дабы немедленно вручить ее нойону. Он прочел сам, без помощи чтецов и губы его почти не шевелились при чтении.

– Значит, сочтем, что ты оказал нам большую услугу, мурза Ахмат… – сказал он, оторвав глаза от свитка. – Ну, а какое адское умение выкажет нам твоя ведьма-кровопийца?

– Милостивый господин, дозвольте девице сесть в седло, чтобы прилив внутренних жидкостей к голове не испортил ее красы. Во-вторых, ее злые свойства просыпаются только с приходом тьмы.

– Тоже правильно, – согласился нойон, – она разделит ночь вот с ним, – и Джебе ткнул пальцем, украшенном многими перстнями, в воина-амбала. – Не простой он ратоборец, а славный подвигами батыр, потому обижаться ей не на что. Коли все случится сообразно твоим словам, отпущу я тебя, аще нет – подохнешь злой собачьей смертью.

– Господин, егда моя правдивость получит подтверждение, вели отпустить и ее вместе со мной.

– Зачем тебе исчадие ада и дочь иблиса?

– Она не ведает, что творит.

– Хорошо, заберешь ее, коли высосет она всю кровь из жил батыра Беркэ… Но послушай, како булькает он от избытка сил.

А у девицы очи ясные, невинные, словно бы укорящие, и лик будто ангельский. Ну-тко, какой из нее упырь?

– На все воля Неба, господин.

– Истинно так. Велик Аллах. Садись, дорогой, на коня, чей хозяин лишился чувств от твоей руки. Побитый воин побежит следом яко собака, – велел нойон. – А девицу повезет ее новый господин.

Я вскочил в седло чужого коня. А девицу усадил к себе тот сочащийся силой батыр, коковой едва не рассек меня на две половинки.

Вскорости выехали мы из влажного зеленого ущелья на каменистую равнину, жаркую и скучную. Тут кони, почувствовав на своих крупах камчу, пошли рысью. Мой выдохшийся жеребчик попытался отстать, но пара воинов, что ехали позади, шлепали его плашмя своими саблями и повизгивала от удовольствия. Один из них крикнул издевательски:

– Не отставай, афанди. Каждого гостя мы угощаем жирным барашком, чтобы тело было довольным, егда голова начнет отлетать прочь.

Потом серая пустыня неожиданно расцветилась разной пестротой, и даже возомнилось мне, что зверь огромный перевернулся на лысую спину и показал клочковатый живот. Не сразу я соображение поимел, что это шатры, юрты, кибитки. Целое войско стояло здесь станом. Егда подъехали мы ближе, уже завечерело и весь стан озарился огнями кострищ и факелов, а некоторые шатры оказались высокие и просторные яко терема.

Посему мы с девицей снова расстались, ее забрал в свою юрту жирный и рослый батыр. А мне старухи-целительницы смазали зело пахучей мазью изодранные камнями грудь и руки, но после того был я сброшен в яму глубокую, в земле посидеть. Никто темницу мою не сторожил, впрочем и выбраться из нее не виделось возможным. Ближе к утру холод схватил меня за каждую жилку, за каждую косточку, и всякая внутренняя жидкость словно бы обратилась в лед. Но где-то с зарею нового дня в ямину опустился сыромятный ремень и по нему я выполз наружу. За краем поджидало меня несколько нукеров с лицами, выражающими пока неведомую мне волю властелина. Не знал я, что мне сейчас уготовано, останется ли моя голова сидеть на плечах, ино покатится горемычная – окроплять кровью бесплодные камни.

Мимо затухающих костров и спящих вповалку воинов проведен я был до края стана, где стоял зоркий дозор, там же били копытами и махали хвостами мои кони, отдохнувшие и сытые – на Сивке уже сидела девица де Шуазель. Узнал я ее по хрупким плечам, хотя лицо было закрыто тканью. Взобрался я в седло своего каурого коня, а один из воинов даже подержал услужливо мне стремя.

– Неужто ты умертвила того амбала? – с надеждой, но и некоторым трепетом пожелал услышать я у девицы. Заместо нее ответствовал нукер:

– Дочь иблиса высосала из батыра все жизненные соки. После умертвия Беркэ-батыр стал похож на дохлую ящерицу, такой же зеленый и сморщенный.

Мне почему-то захотелось назвать этого рослого рыжебородого воина «ротмистром Сольбергом».

– Старухи-целительницы по всякому вертели Беркэ-батыра, растирали его мазями и поливали снадобьями, но дух жизни уже не вернулся в его жилы и члены. Не смогли они сыскать и отверстия, через которые дочь иблиса нашла вход в тело батыра. Неужели в западных землях все девы и женщины подобны ей?

– Да, друг мой. Остальные девы и жены много хуже, их злые свойства не дремлют даже при свете дня.

После ночи щеки девицы де Шуазель затянулись румянцем, а на губах блуждала лукавая улыбка. Из-за того возникали мысли, что воспользовалась она для смертоубийства блудным отверстием.

Воины сопроводили нас до края долины, где меня с девицей пропустил конный дозор, а дальше, через ущелье, мы отправились одни. Спутница была молчалива и лишь искоса постреливала своими глазками, отчего пробуждалось во мне мышленье о возможных чаровных силах, каковые в ней таятся.