Потом я услышал скрежет — это поднимался трюмный люк, Бросил Камински и стал вылезать из контейнера. В трюм уже врывались дневной свет, ледяная крупа, грубые гнусные голоса. Увидел я вскоре и стволы.
      Наверное, и меня заметили, поэтому крикнули на английском с квакающими азиатскими интонациями: “Выходи.”
      Ну, сейчас я им выйду! И заодно попробую отвлечь их внимание от Камински и Раджнеша.
      — Выхожу, выхожу, не стреляйте, соколики,— сказал я, прикрепляя пистолет-пулемет “Ель” клейкой лентой к щиколотке. Прилепив, стал подниматься по опустившемуся вниз трапу.
      Едва моя голова поднялась выше комингса люка, я осознал всю мрачность ситуевины. Мы плыли на судне под нейтральным либерийским флагом, но на борту, кроме нескольких матросов-негров, имелось с десяток крепких раскосых парней — из морской пехоты кунфушников.
      — Руки за голову,— крикнул ближайший ко мне морской пехотинец и уже потянулся, чтобы ухватить меня за шиворот.
      Ухватил, но в этот момент я одной рукой дернул его на себя, а второй вырвал чеку осветительной гранаты, висевшей у меня на шее.
      Вспышка. Я вовремя зажмурил глаза, но все равно видел силуэты окружавших меня людей — компер-то не ослеп и продолжал сканировать электрополя своим сенсором. Морпех, которого я схватил, несколько раз дернулся — похоже в него попала пуля с повышенным останавливающим действием — предназначавшаяся, конечно же, мне.
      Потом я ласточкой вылетел из люка, скатился с комингса и открыл стрельбу из своего пистолет-пулемета. Троих ближайших кунфушников уложил сразу. Меня, конечно, едва не изрешетили, но я уже перебрался за брашпиль лебедки.
      Над головой свистели пули и дзинькали по палубе иглы, на меня наводили ствол гранатомета. Еще несколько секунд и мне конец. Но против этого я как будто даже и возражал. Мне вдруг все надоело здесь и стало интересно, что ТАМ. Там не может быть хуже, чем здесь. Там меня будет любить женщина, в волосах которой запуталось солнце, и моя трехлетняя тетя будет играть с щенком на лужайке перед домом.
      Впрочем, благородная кончина была отложена.
      Раздались выстрелы с неожиданной стороны. Помимо меня они были неожиданными и для кунфушников. Гранатометчик, а с ним еще трое морских пехотинцев покатились по палубе, брызгая кровью. Из люка выскочила очухавшаяся и злая Камински с короткоствольным автоматом — на лице ее уже восстановилась валькиричья красота.
      Вражеские морпехи еще стреляли по нам со стороны рубки, но без особого успеха.
      Рядом с нашим ржавым “корытом” болтался на волнах катер кунфушников. Но с него перебраться на либерийский борт было не так-то просто. По крайней мере, тех двоих морпехов, что попробовали вскарабкаться по веревочным трапам, мы с Камински сняли сразу. Потом катер отвалился от нашего борта и стал отходить подальше. Я так понял, чтобы удобнее было вжарить по нам ракетой “корабль-корабль”.
      Но сцена внезапно усложнилась. От неба, похожего на грязное одеяло, отделились две пилюли — да это же вертолеты — и спустя десять секунд произвели ракетные залпы. По катеру и по надстройке судна. Ракеты, скатившись сверху яркими шариками, сыграли точно.
      Судовую надстройку объемным боезарядом превратило в скомканную туалетную бумагу. А кунфушный катер, благодаря умелому воздействию кассетной боеголовки, обернулся снопом бенгальских огней, которые осели черной трухой на морскую гладь.
      Никаких других останков я на поверхности воды не различил.
      — Точную наводку я сделала? — похвастала Камински и поиграла лазерным “фонариком”-целеосветителем.
      Немного погодя один из двух вертолетов, огромная машина с защищенным винтом роторного типа, завис над палубой, гоня ледяную крошку на лица совсем очумевших матросов-негров. Из открывшегося люка упало несколько трапов и сетка-люлька. Заодно на резиновых тросах спустилось пяток солдат и офицер.
      Несмотря на то, что вертолет и вояки были без опозновательных знаков, я сразу узнал наших.
      Офицер направился ко мне — это был один из тех солдафонов, которых я видел в подземном бункере военной разведки.
      На этот раз он представился:
      — Полковник Лучинский… Ваджрасаттва с вами?
      — А как же, в виде леденца.
      Я показал пальцем на трюм.
      Спустя десять минут мы с Камински уже сидели в здоровенной кабине вертолета и дули чай с шоколадом.
      Биокибернетик пребывал пока в состоянии “мертвой царевны”. Температура полутрупа, десять ударов сердца в минуту, еле заметное дыхание. Полковник принял решение оставить его в виде “леденца” — неудачно разморозишь и довезешь одну тухлятину. А за это дело генерал головку снесет… Две новые капельницы добавляли ученому консервантов в задубевшее тело. Для пущей сохранности “мертвую царевну” положили в “хрустальный гроб”, если точнее, в бортовой холодильник.
      Похоже, задание родины выполнено. По-крайней мере, свою часть задания мы с Камински исполнили.
      Камински вначале отдыхала на скамье напротив; поверх трофейного халатика на ней сейчас была здоровенная десантная куртка. На лице лишь какие-то остатки валькиристости: может, дело даже не в маске, а в душевном настрое — ее и моем.
      Затем Камински перебралась ко мне и села вплотную, пусть места свободного хоть отбавляй. Солдатики-то вообще играли в карты на другом конце кабины, а там и вовсе закемарили. Полковник подробно расспросив нас, тоже не показывался. Наверное, ему было неловко, что сам-то он ничего рассказать не может.
      — Спасибо, Дима, что отогрел меня.
      — А что ты разве не спала, когда я старался? Откуда ты вообще знаешь, что это был я, а не дедушка Мороз.
      — Дедушка Маразм. Да не спала я, хоть не могла пошевельнуть даже пальцем. Хреновое ощущение. И еще я думала, что кунфушники достанут меня и здорово потешатся. Знаешь, я не люблю быть пассивным объектом.
      — Я это заметил.
      — Пошли в кабинку стрелка.— предложила Камински.— Оттуда здоровский вид.
      Мы поднялись по трапику в кабинку — наполовину прозрачный фонарь, несколько правда загроможденный казенной частью турельного пулемета и свисающей лентой с самонаводящимися реактивными пулями калибра 12,7 мм.
      Мы уселись на сидение, вращающееся вместе с кабинкой. Вид и в самом деле был здоровский. Где-то внизу ворочалось холодное море и били заряды ледяной крупы. Но сейчас мы поднялись выше облаков и закатное солнце красило их верхнюю кромку в розовый свет, придавая им кажущуюся плотность матрасов.
      — Вот бы там поваляться,— сказала Камински.
      — Давай не будем туда торопиться.
      — Ты знаешь, если честно, когда ты прижимал меня там в трюме, мне почему-то захотелось быть пассивным объектом.
      — Не забывай, что прижимал-то я тебе всего лишь к груди.— напомнил я, пытаясь разгадать, что у напарницы на уме. Замысел очередного убийства или?..
      — А еще как-нибудь можешь?— подначила Камински и я уловил новые интонации в ее голосе.
      — Да боюсь я тебя, неохота связываться.
      — Не бойся, я снова семнадцатилетняя гимназистка.
      — Сигнал понял без СБС.
      Действительно, почему нет? И в самом деле, Камински перестала излучать плотоядную сосредоточенность. Доспехи валькирии как будто треснули.
      Я расстегнул молнию на ее десантной куртке, похожей на шкуру нерпы, потом пуговицы на мягком белом халатике, тогда она сама взяла мою руку и повела ее в интимные уголки своего тела. Те, конечно, были мне отчасти известны, но сейчас все было иначе и словно впервые.
      Потом она раскрылась на мне как цветок и мы занялись старым древним делом, чему несколько мешала теснота и чертов пулемет. Ну и кисть мертвого голландца, внезапно вывалившаяся из кармана у Камински и как бы указавшая на то, что от прошлого так просто не отвяжешься.
      Когда мы закончили, то просто сидели, обнявшись, щекой к щеке, и смотрели на облачную страну, которую слабое полярное солнце покрывало бледно-розовыми мазками.
      И я спросил:
      — Что из того, что я видел и вижу, является настоящим, а что фигней, мимиком, маской? Ты, наверное, знаешь лучше, чего там в меня накачивают.
      — Маскам не дано увидеть настоящие лица.
      — От философии меня всегда поташнивало. Тем более, если ее источала женщина. Ты мне суть давай, Камински.
      — А что конкретно тебя волнует, парень?
      — Ну, существовал ли на самом деле капитан Гайстих, который, кстати, возглавлял нашу группу?
      — Догадливый, черт.— Камински улыбнулась без всякой хищности.— Маску Гайстиха носило несколько разных людей. Последний, которого ты удачно разорвал на кусочки выстрелом из винтовки, был просто проводником. Существование персонажа по имени “капитан Гайстих” поддерживалось только для твоей пущей уверенности.
      — Кто же на самом деле был командиром группы?
      — Никаких командиров. Есть четкое ЗАДАНИЕ и надо его выполнить любой ценой; глупость или предательство командира — недопустимы; у каждого члена группы свой вектор, но сложение векторов должно привести к цели.
      Казалось, от лица Камински заговорил какой-то сверхорганизм: Мать-Родина, Отец-Генштаб… И это мне не понравилось. Да, трудновато ей будет полностью очеловечиться.
      — В самом деле, четко… А Майк? Он-то существовал как единое целое?
      — Конечно, пока я его не пристрелила. Майк на самом деле был не только наркоманом, но и коренным амстердамцем, работавшим на кунфушников. Он единственный, кто уже бывал на объекте “Юнилевер”. Наша разведка захватила его с полгода назад, провела перепрограммирование через глубокие нейроконнекторы — и он начал как миленький работать на нас. Ты, кстати, слышал не его голландскую речь, а уже перевод-маску… В общем, стал он на нас работать, однако в родной обстановке мог быстро и спонтанно депрограммироваться со всеми вытекающими последствиями. Поэтому, после того как он выполнил свою задачу, его надо было поскорее ликвидировать. Под любым предлогом. Предлог нашелся, и я надеюсь, что он был серьезным.
      Я хотел повыспрашивать у Камински, а кем же она является на самом-то деле; не была ли в натуре знакомой с Раджнешом Ваджрасаттвой — но только успел раскрыть рот. А потом мой рот стал издавать крик.
      Дело в том, что наш вертолет и два самолета сопровождения были атакованы звеном вражеских истребителей “Шеньян-27А”. Как я слышал, эти летающие аппараты являются переделкой нашего самолета “МиГ-41” с волнопоглощающей поверхностью, который мы поставляли кунфушникам вплоть до их нападения. А на Севане меня, кстати, пытались отутюжить турецкие танки, что были лицензионными копиями нашего “Т-90”.
      Впрочем, я не успел испытать гордость за достижения нашей авиационной науки.
      Мы падали вниз, в ледяную пустыню, с раскуроченным хвостом. А самолеты сопровождения, видимо, сгорели, так и не увидев противника на экранах своих радаров.
      Я помню, что выпал из кабинки стрелка, бился в борта, наконец схватился за какие-то рымы. Там сзади, где недавно дремали солдатики, зияла сейчас дыра с огненными краями и отчаянно трепещущими лохмотьями. Но эта дыра, за которой метались облака и льды, не особо привлекала мой взор. Да и никакого осмысленного взора-то не было.
      В конце падения случилась такая круговерть, что я ощущал только плескание жидкостей в своем теле. Я казался себе большим несчастным пузырем с водой, который все бьют и пинают. В момент соединения машины с поверхностью, я брызнул в разные стороны, и физически, и психически.
      Это оказалось для меня не смертельно, в первую очередь, потому что винт раскуроченного вертолета какое-то время еще проработал в аварийном режиме. Очнулся я в снегу, от холода. Надо мной было, наверное, снега еще с метр. Кажется, такой снежный слой и спас меня сперва от изничтожения, а потом от полного оледенения. Я зашевелился, преодолевая боль и окоченение, проверяя свои раны, потом принялся рыть шахту и наконец выбрался на поверхность.
      Ночные сумерки заканчивались и солнце уже перебрасывало серые тени через пологие холмы. Компер накрылся и перестал следить за моим здоровьем, не видел я больше и мимиков. Но зато кости были целы, и это оказалось важнее.
      Я стал пробираться к ближайшему совсем невысокому и словно бы взрыхленному холмику, то и дело проваливаясь по мошонку в снег.
      Нашел одно шасси вертолета, турбину от двигателя, обломки ротора. Труп одного из летчиков. Тело Камински. Больше я ничего не обнаружил, если не считать двух саморазогревающихся банок с тушенкой. От Раджнеша и следов не осталось. Камински была стопроцентно мертва и ни на градус тепла не отличалась от окружающего пространства — хотя лицо ее совсем не напоминало лицо Камински. Это было лицо моей жены Ривы — вся маски спали….
      И сейчас Рива уже гуляла в том изумрудном лесу, куда рано или поздно попаду и я… Но почему она не разу не скинула маску, пока была жива? Не хотела или не могла, потому что это не входило в планы командования?
      Командование и кунфушники нам даны в наказание за грехи наши — за лень, за невнимание к мелким радостям жизни, за пренебрежение единством мира…
      У летчика я одолжил комбинезон с электроподогревом и отправился в сторону восходящего солнца.
      Меня подобрали через три дня какие-то скандинавы, когда мне было уже совершенно все до фени. Они выспрашивали у меня кое-что на булькающем английском, но я вежливо посылал их в задницу; так что спустя неделю они передали меня российскому военному атташе.
      Мне было все равно, когда я, несмотря на общий неуспех, отхватил очередное воинское звание и попал на постоянную работу в верхний эшелон военной разведки. Я так и не получил ответа на вопрос: как моя Рива, милая слегка истеричная женщина, стала агрессивной и хладнокровной госпожой Камински.
      Мне несли всякую околесицу:
      “Интересы государственной безопасности не позволяют придать огласке… Даже вам, хоть вы и муж… Тем более, что вы и не муж, развелись ведь…”
      Ладно, я как-нибудь и сам догадался, что тем самым индусом, с которым Рива дала от меня деру, и был Раджнеш Ваджрасаттва.
      Именно этот фактор определил и ее, и мое вовлечение в эту операцию. Ни ее, ни меня особо не спрашивали. Но, видимо, Рива подверглась гораздо большей переналадке и перенастройке…
      Спустя месяц меня послали на работу в столицу одного нейтрального скандинавского государства, собирать информацию о том, каким макаром кунфушники приобретают наноманипуляторы, которые нужны им для синтеза вирусов с заданными характеристиками. Характеристики, ясное дело, особо вредные для русского человека.
      Однажды, уработавшись на электронной слежке, я решил отдохнуть, слегка так расслабиться, и зашел в в местный зоологический музей. Я ведь с детства мечтал побывать там, где встали в вечный караул древние здоровяки: мамонты и динозавры. Но все как-то не доводилось.
      А тут я уже с порога узнал, что в музее новый экспонат: молодой мамонт, вмерзший в вечную мерзлоту и ныне хранящийся в прозрачном холодильнике при температуре минус десять.
      Конечно, я побежал к этому мамонту и, прижавшись к холодному стеклу, пялился на него во все глаза.
      Хит сезона был очищен ото льда, но как бы сидел на постаменте — куске натуральной вечной мерзлоты.
      Я разглядывал его рыжие волосы, и закрытые глаза, и печальные уши.
      Вот и все, что осталось от красивых, выносливых, умных жителей доисторической тундры. Ей Богу, мне куда больше жалко их, чем нашу злобную и тупую цивилизацию, которой сейчас настают кайки.
      Да, мамонты имели гораздо больше прав на благополучную жизнь, чем лысые обезьяны Homo Sapience, чем все наши сраные европейцы-эпикурейцы, азиаты-мудократы и поганцы-африканцы.
      Я ходил вокруг экспоната как часовой на посту, я терся около него, словно он был девушкой. Что-то меня держало и не давало уйти. Мне даже показалось, что я вижу во глубине постамента подошвы ботинок.
      На следующий день я пришел в музей с портативным сонаром. Эхолокация дала весьма примечательную картинку. В льду находилось тело!
      Ночью я снова посетил музей, на этот раз с помощниками. Они вырубили сигнализацию и “выключили” музейных охранников, мы проникли в мамонтовый отсек и стали пилить лед.
      В ледяной могиле лежал не кто иной, как Раджнеш Ваджрасаттва, в элегантных ботиночках из светлой кожи тридцать девятого размера, Да и не могила это была вовсе. По датчику на шее замороженного индуса стало ясно, что он “потенциально” жив. Глубокий холодный сон перешел в настоящий анабиоз. Почему нет? Неустойчивые белки были связаны, из-за поликонсервантов вода не смогла обернуться льдом и разрушить клетки.
      Случилось событие с ускользающе малой вероятностью, что однако подтвердило теорию Юрия Ким-Дэ-Хо о потенциале сходимости когерентных систем.
      Сбитый вертолет упал в арктической пустыне, холодильник с Раджнешем пробил снег и лед, развалился и оставил тело в слоях вечной мерзлоты — там же, где вылеживался мамонт. Пронырливые скандинавы, летающие над Арктикой, не только обнаружили обломки нашей машины, но заодно и мамонта откопали. Только не заметили в куске льда, который прихватили под постамент, некоторый чужеродный объект.
      Спасибо тебе, Юра, спасибо вам, мамонт.
      Над телом, доставленном в российское посольство, стали немедленно колдовать врачи-умельцы. И что же — через недельку я уже играл с воскрешенным Раджнешом в “Брахмана” и многое другое. А потом его отправили в дипломатическом багаже рейсом на Москву — ему предстояло создавать боевых нанороботов для моей родины. Я прощался с биокибернетиком как с родным человеком, ведь у нас с ним была одна жена на двоих.
      Рива прожила с Раджнешом три года в Сингапуре. Пока не потерялась во время паники в аэропорту, который попал под обстрел кунфушников…

ВМЕСТО ЭПИЛОГА