Под Белостоком на каком-то полустанке наш полк выгрузился и походным порядком двинулся на Варшаву. Эта неожиданная высадка вызвала среди солдат много разных толков: одни говорили, что дальше двигаться по железной дороге нельзя, потому что в небе появились немецкие дирижабли, другие уверяли, что немец уже близко, подходит к Варшаве.
      В действительности же все объяснялось гораздо проще: надо было срочно высвободить вагоны для переброски на фронт других частей.
      Еще в пути поползли среди солдат слухи о том, что у нас мало орудий, пулеметов и даже винтовок.
      - Коли оружия нет, шапками немца забросаем, - высказался какой-то шутник.
      В Варшаве наша 5-я кавалерийская дивизия с неделю простояла на отдыхе.
      Газеты скупо освещали положение на фронтах. Но солдаты знали больше того, что писалось в газетах: наши войска на юге отходили к Иван-Городу и Варшаве.
      В первый месяц войны нас обрадовали успехи 1-й армии Ренненкампфа. Она вторглась в Восточную Пруссию. Газеты восторженно писали, что враг бежит. Однако эти успехи были временными и незначительными. Вскоре пришли другие, более достоверные, но невеселые вести: немец нас лупит на всех фронтах. "Прославленного" генерала Ренненкампфа назвали немецким шпионом.
      Из Варшавы кавдивизия выступила в район местечка Ново-Място на реке Пилице. Здесь произошел наш первый бой.
      Сначала драгуны атаковали немецкий батальон велосипедистов, захватив с полсотни пленных. Начальство поспешило раздуть этот боевой успех, выдать его за крупную победу. Затем дивизия вышла в район местечка Погребище во фланг и тыл немецкой пехотной бригаде ландштурма.
      Целый день полки готовились к атаке, но она так и не состоялась. Произошли мелкие стычки, и немецкая бригада ретировалась. А наш командир дивизии барон фон Мориц, вместо того чтобы стремительно преследовать противника, вернул полки в исходное положение за Пилицу. Бригада смогла преспокойно оторваться и уйти от преследования. За эту "операцию" фон Мориц был отстранен от командования дивизией. Его преемником стал генерал Чайковский. Но он, как и Мориц, не блистал ни умом, ни военными знаниями. В этом мы убедились в первом же бою под его командованием.
      А произошло вот что. На город Сандомир наступала пехота - Тульский полк. Одного этого полка было мало для того, чтобы прорвать сильно укрепленные позиции врага. Надо было немедленно ввести в бой для поддержки Тульского полка нашу кавдивизию, стоявшую во втором эшелоне. Все мы ждали, что приказ об этом вот-вот поступит. Но Чайковский не спешил, хотя прекрасно знал, что пехотинцы истекают кровью и их атака может захлебнуться. Тогда солдаты драгунского полка, не дожидаясь приказа сверху, сами перешли в наступление. Немцы были оттеснены, и мы заняли город Сандомир.
      После этого боя солдаты стали вслух высказывать недовольство новым командиром дивизии, дескать, сменили кукушку на ястреба, да и тот оказался петухом.
      - Ну, братцы, с таким начальством не до жиру, быть бы живу, - говорил солдат Блажевич.
      Весь 1914 год наш полк бесцельно колесил по полям Западной Польши, а враг тем временем продолжал наступать.
      Мы больше не верили в то, что война скоро закончится, и совсем уже перестали верить в ее успешный исход. Падала в полку дисциплина, солдаты все чаще роптали, поминали недобрым словом самодержца, затеявшего эту бессмысленную бойню.
      Однажды в район деревни Вулька от нашего взвода был выслан дозор, который должен был разведать, не занят ли противником ближайший населенный пункт. Разъезд остановился в лощине, оружие у всех нас было наготове. Дозор подал знак, что деревня свободна. Но когда мы стали входить в нее, нас неожиданно атаковал взвод немецких улан. Они с гиком и свистом скакали навстречу нам по деревенской улице. Офицер Бжизицкий поспешно подал команду "Направо кругом", т. е. отходить, и первый повернул коня.
      Но мы не выполнили приказа взводного. Надоело нам то и дело бегать от врага. Как-то само по себе получилось, что мы пришпорили коней и бросились на атакующих немцев. Те, не ожидая контратаки, дрогнули. Трое немцев, остановив коней на всем скаку, вылетели из седел. Мы стали преследовать улан, захватили еще пленных. Когда вернулись на исходную позицию, офицера Бжизицкого в лощине не было. "Куда оп запропастился?" - ломали мы голову. Посовещались, перекурили и вдруг видим - на высоте маячат всадники. Подумали, что немцы снова изготовились к бою. Оказалось, это наш командир взвода Бжизицкий с двумя солдатами. Отсюда, с горки, он наблюдал, как мы контратаковали немецких улан. Увидев, что опасность миновала, Бжизицкий спокойно подъехал к нам.
      - Ваше благородие, - доложил я ему честь по чести, - вышибли мы из деревни немцев, взяли пленных и трофеи. - И не удержался, чтобы не высказать то, что думал каждый из нас: - Атаковали бы всем взводом, еще больше взяли бы пленных.
      Этот бой Бжизицкий расписал в полку так. что нам никто проходу не давал, все дивились нашему геройству. А ведь геройства-то никакого и не было.
      Наступала суровая зима 1915 года.
      Из запасного полка начали прибывать маршевые эскадроны для пополнения. Прибывающие солдаты, в основном уже немолодые, привозили из тыла нерадостные вести:
      - Вот вы воюете здесь, а семьи ваши разоряются. Идет только первый год войны, а на Волге народу жрать нечего, все под чистую забирают. Наживаются на войне одни буржуи...
      Слушали мы их с тоской и гневом и думали, когда же кончится эта проклятая война да и многие ли из нас вернутся домой.
      Между тем война из маневренной превратилась в окопную. Конницу спешили и посадили в окопы. 5-й кавдивизии отвели участок обороны на реке Бзура. Каждую неделю кавалерийские полки сменяли в окопах друг Друга.
      Весна в том году выдалась ранняя. Трудно сказать, почему кавалерийское начальство решило в свободное время проводить конные строевые занятия, вроде мы не на фронте, а в летних лагерях.
      Запомнился мне вопиющий случай офицерского самоуправства, который произошел на одном из таких занятий в 4-м эскадроне.
      Эскадрон рассыпался в цепь, или, говоря по-казачьи, в лаву. Один из солдат, не помню его фамилии, несколько отстал от цепи. Тогда к нему подскочил поручик Жилиговский и ударил клинком по спине. Этого ему, видимо, показалось мало. Офицер на скаку ткнул солдату в спину клинок и заколол насмерть. В полку поднялся ропот, солдаты потребовали наказания убийцы. Однако дело замяли, а Жилиговского лишь перевели в другой полк.
      В 1915 году 5-я кавдивизия была переброшена с Юго-Западного фронта на Западный, в район Поневеж - Шавли.
      Положение на Западном фронте из-за разгрома самсоновской армии и отхода армии Ренненкампфа сложилось тяжелое. Союзники тоже терпели поражение. Прошел слух, что французы запросили у царя Николая русские войска для посылки во Францию.
      Мы только руками разводили:
      - Ну вот, довоевались! У самих плохо, а тут помогай французу. Видать, русским солдатом хотят все дыры заткнуть.
      ...Под городом Поневежем эшелон остановился: оказалось, противник перерезал нам путь.
      Не успел эскадрон полностью выгрузиться, как мы услышали сигнал боевой тревоги. К командиру эскадрона подскакал ординарец полка.
      - В двух километрах северо-западнее железнодорожной станции противник, - сообщил он. - Эскадрону приказано его атаковать. Правее наступает 2-й, а левее 5-й эскадроны.
      - Шашки вон, пики к бою! - подал команду ротмистр Козлов.
      Эскадрон на рысях стал выдвигаться навстречу врагу. Над колонной разорвался шрапнельный снаряд. На левом фланге несколько впереди нас послышались крики "ура". Наш эскадрон развернутым строем перешел в галоп, и вот мы уже увидели перед собой колонну противника, которая, по-видимому, собиралась ударить во фланг нашего соседа слева.
      С криками "ура" мы бросились на немцев. Атака была молниеносной. Противник не выдержал и начал беспорядочно отступать. На поле боя остались два орудия и другие военные трофеи.
      Об этом бое под Поневежем было много разговоров, особенно среди солдат. Разгоряченные успехом, они шутили:
      - Будем так воевать, погоним колбасников до самого Берлина!
      Кто-то даже похвалил нашего дивизионного командира:
      - А ведь наш-то Чайковский, генерал, научился воевать!
      В ответ раздался насмешливый голос обо всем осведомленного Гилева:
      - Научился! Как бы не так. Лез он из кожи вон, потому что в этом районе его имение. А мы-то, дураки, за его имение на смерть шли...
      - А и правда! Под городом Сандомиром, помните, ребята, он, гадюка, не хотел помочь нашей пехоте, по его вино много там полегло нашего брата, поддержал его старый солдат Кулешов. - А за свое добро он хорошо воюет!
      В разговор включился солдат Исаев, прибывший к нам с маршевым пополнением. Человек он был начитанный, грамотный, из петроградских рабочих.
      - Будет вам, ребята, зря болтать. Разговорами делу не поможешь. Придет время, а оно не за горами, тогда смотри не дремли. Припомним все Чайковскому и кое-кому другому.
      Разговор прекратился с появлением поручика Бжизицкого.
      - Здравствуйте, братцы! - Он уселся на услужливо подставленный ему унтером Алтуховым стул. - А что, здорово мы немцев поколотили?
      - Да, ваше благородие. Почаще бы их так. Но что-то у нас не всегда получается, - ответил я за всех.
      - Как не получается, Тюленев, или вы не слышали из газет, как наши доблестные войска взяли крепость Перемышль?
      - Так то оно так, но ведь и мы целую армию генерала Самсонова в Восточной Пруссии потеряли.
      В последнее время офицеры стали относиться к подобным разговорам снисходительней, вероятно, потому, что в действующей армии усилилось брожение, недовольство затянувшейся войной, военными неудачами.
      Бжизицкий, протирая платком стекла пенсне, ответил заученными, истертыми, как старые пятаки, словами:
      - На войне, братцы, бывают успехи и неудачи. Наше дело солдатское, мы призваны воевать за веру, царя и отечество. За богом молитва, а за царем служба не пропадут. Уверен, что солдаты моего четвертого взвода вернутся после войны домой увешанные крестами.
      Когда он ушел, Гилев, весело прищурившись, уставился на Зайнулина, словно уже видел всю его широкую грудь в георгиевских крестах.
      - А ведь вам, магометанам, по вере вашей кресты не положено носить, поддел он Зайнулина. - Куда же ты тогда кресты денешь?
      - Нельзя носить крест на шее, а на груди коран не запрещает, невозмутимо ответил Зайнулин. - А если уж правду говорить, то царская награда ничего солдату не дает.
      - Это верно. Знал я одного земляка, который с японской войны вернулся с тремя Георгиями, - поддержал Зайнулина Исаев. - А в девятьсот пятом году стражники не посмотрели на его царские кресты, вместе с другими мужиками так выпороли, что он скоро богу душу отдал.
      Зачадив самокруткой, Исаев продолжал:
      - Одному достанется серебряный крест, а тысячам - деревянный на погосте. Война кому нужна? Царю да генералам, вроде нашего Чайковского. А нам она на что? Земли прибавит? Самое большее - три аршина... Да, кому война мачеха, а кому мать родная. Второй год гнием в окопах, кормим вшей, а дома разруха, голод. Останешься жив, вернешься с Георгием, много ли он тебе в хозяйстве прибавит, ежели у тебя грош в кармане да вошь на аркане.
      Исаев поглядел на нас умным проницательным взглядом и, понизив голос, сказал:
      - Уж коли воевать, то не с немцами, а со своими шкурорванцами, которые из нас кровь сосут. Как говорится, повернуть дышло, превратить войну империалистическую в войну с помещиками и фабрикантами.
      Солдаты зашумели.
      - Ну, Исаич, тут ты загнул! Обернуть одну войну в другую?! Да ты с ума спятил! Сколько же лет тогда нам воевать? Нам и эта война обрыдла...
      Исаев приложил палец к губам:
      - Товарищи, прошу об этом разговоре ни гугу. Объяснить я точно все не могу, но среди рабочих такой слух в Петрограде ходит. Сам слышал на Путиловском заводе перед отправкой на фронт.
      Исаев перевел разговор на другую тему. Мы были уверены, что он не все нам сказал, что он знает больше, по нам, слабо разбирающимся в политике, пока не говорит. Позже я убедился, что именно так и было.
      * * *
      После нескольких удачных боев под городом Шавли и местечком Свинтяны наши войска к осени 1915 года начали вновь отходить. Конницу спешили, опять загнали в окопы.
      На этот раз наш полк занял позицию по реке Дубице.
      Всю зиму и весну на нашем участке было спокойно: ни немцы нас не беспокоили, ни мы их. Лишь изредка пушки с обеих сторон вступали в артиллерийскую дуэль, и время от времени уходили за переднюю линию окопов лазутчики.
      Летом же 1916 года фронт словно пробудился от зимней спячки. Немцы перешли в наступление. Мы их встретили сильным ружейным огнем, но наши пушки молчали - не было снарядов. Артиллерийский огонь противника за несколько часов сровнял с землей наши окопы. Остатки полка стали отходить за Двину.
      Драгунский полк из шестиэскадронного стал четырехэскадронным: по два эскадрона из каждого полка перевели в пехоту.
      В дивизию приехал новый командир - генерал Скоропадский. Мы уже не удивлялись смене начальства, привыкли, что после каждого поражения смещали одного, назначали другого и чаще всего, как говорится, меняли шило на мыло.
      ...Стояла дождливая осень 1916 года. Наш полк сменила в окопах пехота. Мы же готовились к торжественной встрече самодержца, который принял на себя верховное командование. По этому случаю в частях служились молебны о даровании русскому воинству победы.
      Две недели мы лихорадочно готовились к встрече царя: выводили вшей, чистили амуницию, снаряжение и втихомолку проклинали Николая, суматоху, вызванную его предстоящим приездом.
      В один из погожих осенних дней царь прибыл на фронт. Под Двинском был назначен большой парад войск 5-й армии, которой командовал генерал Плеве.
      Полки вывели на гладкую, как плешь, равнину. Конницу в составе двух дивизий построили во взводно-резервных колоннах.
      Выезжая на парад, мы шутливо перемигивались:
      - Посмотрим, какой он из себя - наш бог на расейской земле.
      Вдали показалась вереница автомобилей.
      С правого фланга перекатами донеслась до нас команда "Равнение направо". Появилась группа всадников. Она манежным галопом подъезжала к правому флангу. Впереди скакал Николай Второй. Рядом с ним - министр двора Фредерикс и командующий 5-й армией Плеве.
      Прозвучало тихое, неуверенное, картавое:
      - Здорово, дети-каргопольцы!
      Бледное, болезненно-испитое лицо царя-полковника, щуплая фигурка, вялость в движениях, штатская посадка на коне разочаровали даже тех, кто последние дни не ел, не пил - скорее бы увидеть самодержца всея Руси.
      - Ну и папаша, ну и отец... - подталкивали мы локтями друг друга. Теперь понятно, почему Гришка Распутин да немцы, дружки царицы, управляют страной. Да какой же из него главнокомандующий? Пропала матушка-Россия!
      Шли месяцы, а конца войне не было видно. Позиции, окопы, гнилая вода под ногами, стужа...
      Наступал 1917 год.
      По окопам поползли слухи о дворцовом перевороте, об убийстве Распутина, о бунте матросов на Балтике.
      Солдаты чутко ко всему прислушивались, ждали больших перемен, хоть и не знали, с какой стороны они придут.
      А война шла своим чередом. Немецкие и русские солдаты, зарывшись, как кроты, в землю по обоим берегам Двины, тянули осточертевшую лямку окопной жизни. По временам то на одном, то на другом участке тишину разрывала пулеметная и ружейная стрельба.
      Двина была скована льдом. На пустынной ледяной глади лишь кое-где бугрились плохо замаскированные мины. Впереди наших окопов тянулось проволочное заграждение в три кола.
      Дежурные части, часовые и подчаски в окопах и на командных пунктах вели тщательное наблюдение за противником. Обо всем замеченном на другом берегу Двины делались записи в журналы наблюдения.
      Зима в тот год стояла в Прибалтике холодная, со снежными метелями. Чтобы не обморозиться, солдаты сменялись на постах каждые один-два часа. Треть эскадрона сидела в окопах, остальные грелись в землянках, дожидаясь своей очереди сменить товарищей.
      Время от времени в непосредственной близости от наших окопов и землянок рвались снаряды. Смерть вырывала из наших рядов то одного, то другого. Глядя на носилки, покрытые окровавленной шинелью, мы невольно с тоской думали: кто следующий, кого ждет такая же участь?
      В зимние длинные ночи особенно мучительно стынуть в окопах. Чтобы как-то скоротать время до утра, мы зарывались в гнилую солому и, тесно прижавшись друг к другу, рассказывали всякие были и небылицы, предавались воспоминаниям о далекой мирной жизни.
      В каждой землянке имелся свой признанный рассказчик, которого слушали с особой охотой. Был и у нас такой - пожилой солдат Кулешов, прибывший к нам в полк с маршевым эскадроном.
      Мне запомнился один из его рассказов, образец солдатского фольклора. Байка эта называлась "От чего пошла война России с германцем".
      Обычно Кулешов начинал ее так:
      - Вот вы, братцы, спрашиваете, с чего пошла нонешняя заваруха? Ежели совру, поправьте, но, сказывают, накликал войну не бог, не царь, а... Впрочем, давайте уж начну по порядку...
      И рассказывал не спеша Кулешов про Ваську-мудреца, сумевшего перехитрить мудреца немецкого, из-за чего кайзер Вильгельм, разгневавшись, объявил войну России.
      Однажды, когда Кулешов закончил свой рассказ, Исаев, усмехнувшись, сказал:
      - Хороша твоя сказка, только для малых ребятишек она. И придумали ее царские холуи, чтобы голову народу заморочить. А вот я тебе не сказку расскажу, а саму правду-матку.
      Он расстегнул шинель, пошарил в нагрудном кармане гимнастерки, извлек оттуда сложенный вчетверо, потертый на сгибах газетный лист и со словами "Слушайте да мотайте себе на ус!" начал читать:
      Нам в бой идти приказано:
      "За землю сгиньте честно!"
      За землю? Чью? Не сказано.
      Помещичью, известно.
      Нам в бой идти приказано:
      "Да здравствует свобода!"
      Свобода? Чья? Не сказано.
      Но только не народа.
      Нам в бой идти приказано:
      "Союзных ради наций".
      А главного не сказано:
      Чьих ради ассигнаций?
      Кому война - заплатушки,
      Кому - мильон прибытку.
      Доколе ж нам, братушки,
      Терпеть такую пытку?
      - И это в газете пропечатано? - изумился Кулешов. - Да ведь это же крамола - против царя, против министров!
      - Эх, ты, дурья голова, - опять усмехнулся Исаев. - Газета газете рознь.
      Он поднес газетный лист к глазам Кулешова:
      - Читай, если грамотный. Видишь буквы: РСДРП. Понял? И сложил эти стихи наш брат солдат, помудрее твоего Васьки-мудреца.
      Признаться, мне, молодому солдату, не очень разбиравшемуся в политике, больше пришлись по душе стихи, прочитанные Исаевым, чем сказка Кулешова. Занозой засели в голове горькие, гневные строки:
      Доколе ж нам, братушки,
      Терпеть такую пытку?
      За власть Советов
      Стоял март 1917 года...
      Политические новости доходили до нас скупо. Хотя и принято считать, что солдат обо всем узнает раньше своих командиров, но мы даже в марте ничего толком не слыхали о Февральской революции. Только понимали, что офицеры нервничают не зря. Кое-кто из драгун объяснял это тем, что офицеры в долгу перед нами: из нашего фронтового приварка воровалась крупа, деньги за которую офицеры клали себе в карман. Солдаты поумнее, такие, как Исаев, говорили, что дело не в крупе: ведь обкрадывали нас уже не первый год, и до последнего времени это не мешало офицерам смотреть на нас свысока, без зазрения совести. Значит, причина в другом, в чем-то более важном. Но в чем?
      Тут как раз подошел срок очередной смены. Драгун отвели из окопов в тыл на отдых, а наше место занял другой полк дивизии. Нас разместили в уединенном поместье, далеко от железной дороги. Глухомань...
      Радио тогда не было, газет мы не получали. Единственный источник информации - полевой телефон. Обычно новости сообщали нам штабные телефонисты или дежурные по подразделениям. Но тут, как назло, сколько ни подслушивали солдаты телефонные разговоры, ничего узнать не удалось: офицеры говорили больше по-французски, а если по-русски, то "темнили".
      Однажды - это было десятого марта по старому стилю - сидели мы на бревне в расположении полка, курили махру и ломали голову, как бы разжиться "разведданными" о событиях в тылу. Видим, едет наш эскадронный фуражир по направлению к железной дороге.
      - На станцию?
      - На станцию.
      - Обожди минутку!
      Мы быстро посовещались, потом я подошел к фуражиру, дал ему три рубля и попросил купить, сколько бы ни стоило, газеты. Фуражир уехал.
      Надо сказать, три рубля для солдата были большие деньги, если учесть, что его месячное денежное довольствие составляло пятьдесят копеек. Я же, как полный георгиевский кавалер, получал за свои четыре креста двенадцать рублей в месяц и считался в эскадроне богачом.
      Кажется, в этот день мы не ели, не пили в ожидании фуражира. Наконец он приехал.
      - Нате вашу газетку. Только на самокрутки она и годится, а спекулянт за нее целковый содрал!
      Теперь, пятьдесят с лишним лет спустя, я уже не помню, что это была за газета, выветрилось из памяти ее название, да и не в названии дело. Но хорошо помню, как прочитали мы в ней: "2 марта Николай Второй Романов отрекся от престола в пользу своего брата Михаила". Ниже сообщалось: "Михаил также отрекся от престола на следующий день, третьего марта".
      "Что это значит? Как отрекся, почему отрекся? Не по доброй же воле оставил престол?" Все перемешалось в голове. Кто объяснит, где собака зарыта? К кому пойти?
      Посовещавшись, я и еще несколько солдат решили обратиться к нашему эскадронному командиру Козлову. Это был неразговорчивый и строгий служака, но солдаты уважали его за справедливость.
      Встретил нас Козлов хмуро. На первый же вопрос ответил вопросом:
      - Откуда узнали?
      Показали ему газету. Эскадронный посмотрел на нас исподлобья, поджал тонкие губы:
      - Это все - высокая политика. Я человек военный, в политику не вмешиваюсь. И вам не советую...
      С тем мы и ушли.
      На следующий день нам удалось раздобыть новую газету. Хоть и туманно было там написано, но поняли мы, что в Питере произошли важные события. Короче говоря, революция! Что это означало, мы тогда еще себе плохо представляли, но пришли к одному выводу: хуже, чем при царе, не будет.
      Среди нас, кавалеристов, не было большевиков, может быть, один только Исаев. Но ветер свободы, гулявший по России, залетел и в нашу глухомань. Все сразу решили: надо что-то делать, действовать! Стремление это было еще не осознанным, возникло оно стихийно.
      Однажды собрались мы на лужайке, смотрим друг на друга, и кому-то бросилось в глаза, что очень уж много среди нас георгиевских кавалеров. На кого ни поглядишь - то медаль на груди, то крест, два креста, а то и полный набор - все четыре. И не удивительно: не один год воевал наш полк.
      И опять верную мысль высказал Исаев: раз царя больше нет, долой царские регалии!
      - Не выбрасывать же кресты, - возразил Исаеву Кулешов. - Как-никак серебро да золото.
      - Зачем выбрасывать? Пожертвуем их в фонд революции, - предложил Исаев.
      Сказано - сделано. Кто-то притащил мешок, и здесь же, на лужайке, в него посыпались георгиевские кресты и медали. Это был наш первый отклик на революционные события.
      Отныне мы заботились главным образом о том, чтобы раздобыть газеты. Каждый день мы снаряжали на станцию посыльного, и он приносил все, что удавалось там найти. Обычно это были зачитанные, уже прошедшие через многие руки газетные листы.
      Так как газеты попадались разных партий - и кадетов, и меньшевиков, события в каждой из них толковались по-своему, оттого и сумбур в наших головах был еще больший.
      Однажды встречаю Константина Рокоссовского - он служил в нашем полку, только в другом эскадроне. Идет мрачный. Остановились, закурили. Спрашиваю, как он смотрит на события. Оказывается, и у них в эскадроне тоже никто толком не поймет, что же происходит в России.
      В конце концов мы все же выудили из газет то, что касалось нас непосредственно: повсюду - и в тылу, и в армии - создаются Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Стало быть, и нам надо объединяться...
      ...Полк снова уходил в окопы. На этот раз драгуны сменяли на позициях гусарский Александрийский полк.
      В этом полку служил мой земляк Петр Лыков. Встретились мы с ним и, как обычно бывает между земляками, сначала заговорили о родном селе - где кто теперь, что пишут из дому. А потом поделились свежими солдатскими новостями.
      Лыков рассказал мне, что им приказано снять с погон трафарет - букву "А", обозначавшую имя царицы - шефа полка.
      - Всю неделю соскабливаем краску с погон, а она так впиталась, что ее никак не счистишь, - сетовал Лыков. - Ребята смеются: "Вот беда свалилась на нашу голову. От царя избавились, скинули Николашку с трона, а царицу Александру никак с погон сбросить не можем. Засмеют теперь нас, гусар, драгуны". Да и есть над чем посмеяться. Погоны после чистки стали как тряпки, а метка от трафарета все равно заметна.
      - А вы совсем сбросьте погоны, - предложил я.
      Лыков возмутился:
      - Ты что, Тюленев, рехнулся? Какой же солдат без погон?
      - Ничего! Попа и в рогоже можно узнать.
      Неожиданно Лыков задал мне вопрос:
      - А что, Тюленев, в вашем полку получен указ, чтобы впредь в армии личный состав на "вы" друг к другу обращался?
      Я ничего об этом не слышал.
      - Так вот знай, - стал просвещать меня Лыков, - у нас уже зачитан приказ. Теперь мы должны величать друг друга "господин солдат", "господии ефрейтор", "господин унтер-офицер"... И начальство: "корнет", "поручик", "штабс-ротмистр", "ротмистр", "полковник" - все господа! Титулы "ваше благородие", "превосходительство" отменяются. А что, здорово Керенка придумал?
      - Здорово-то здорово, - усомнился я, - да какая нам от этого польза? Права-то у офицера остаются прежние, хоть солдата и господином будут называть. Вот войну бы отменили, тогда другое дело.
      - Да, не мешало бы, - согласился Лыков.
      И тогда я высказал Лыкову то, над чем думал последние дни:
      - Требовать надо, чтоб послали в Петроград делегацию от солдат, пусть разведает, что там делается.
      Лыкову эта мысль пришлась по душе.
      - Здорово! Но кто это потребует и у кого?..
      - По начальству все нужно делать, - не задумываясь, ответил я. - Прежде всего доложить взводным, не согласятся - эскадронному...
      Несколько дней спустя и в пашем полку объявили приказ Временного правительства. Солдаты уже знали об этом от гусар и потому не удивились новым титулам. Удивляло другое: отношение к нам со стороны начальства. Не только эскадронные, но и старшие офицеры полка стали больше интересоваться настроением солдат. Если раньше в окопы редко когда заглядывал эскадронный офицер, то теперь к нам стал наведываться и сам командир полка полковник Дороган.
      Помню, как-то сидели мы в блиндажах. При появлении полковника дежурный унтер-офицер Прокофьев подскочил к нему с рапортом. При этом назвал его "господин полковник". Его высокоблагородие всего передернуло от такого обращения. Еще бы!
      Дороган служил в свите его величества, с гордостью носил золотые вензеля монарха. Правда, к этому времени ему пришлось снять "высочайшие вензеля".
      С трудом подавив раздражение, командир полка горько улыбнулся:
      - Вот, господин унтер-офицер, мы теперь с вами равные, я уже не высокоблагородие, а некий демократ - гражданин, как и вы.
      - Так точно! - гаркнул в ответ Прокофьев.
      Это еще больше разозлило Дорогана. Он поспешил переменить тему разговора:
      - Ну как, довольны солдаты службой при Временном правительстве?
      - Службой-то довольны, вашбр... виноват, господин полковник, - ответил Прокофьев.
      Высокомерная, снисходительная улыбка на лице Дорогана словно говорила: понимаю, трудно переключиться с "благородия" на "господина".
      После непродолжительной паузы Прокофьев выпалил:
      - Да вот только солдаты жалуются на войну. Все спрашивают, когда она кончится. Устали очень. Да и из дому вести плохие идут - голодают семьи...
      Лицо Дорогана посуровело.
      - Передайте, господин унтер-офицер, солдатам, чтобы они не беспокоились. Временное правительство примет все меры, чтобы улучшить положение их близких. А воевать, братец, нам нужно до победного конца, иначе наши союзники обидятся.
      Прокофьев молчал, солдаты переглядывались между собой, улыбаясь в усы, и тоже молчали.
      Командир эскадрона Козлов, сопровождавший Дорогана, предложил ему пойти на командный пункт, и они вышли из блиндажа.
      - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, - сказал Кулешов, махнув рукой в сторону ушедших офицеров. - Воюй до победного конца. А где он, этот конец? В могиле?..
      В этот день многие солдаты писали письма домой. Каждый сообщал семье, что, видимо, вернется не скоро. Что царь, что Керенский - одна шатия, и направление у них одно: сиди, солдат, в окопах, пока не сгниешь...
      Вечером после дежурства зашел к нам в землянку связист Смолин и рассказал о подслушанном разговоре между полковником Дороганом и ротмистром Козловым:
      - Дороган приказал командиру эскадрона брать на заметку пораженцев и изолировать их, а наиболее активных направлять в штаб полка.
      Это сообщение Смолина обеспокоило солдат и в то же время еще более укрепило их решимость отстаивать свои права, бороться за прекращение войны.
      В апреле в нашем полку и его подразделениях были созданы солдатские комитеты. В полковой комитет входили по одному выборному от эскадрона, команды и пять офицеров полка: тридцать выборных от четырех тысяч солдат и пять представителей от двадцати офицеров.
      В президиум комитета были выбраны в основном офицеры, как наиболее грамотные и образованные. Но оказалось, что настроены они были отнюдь не революционно. Офицеры первым долгом осудили пораженчество, занялись выявлением "неблагонадежных" солдат, развернули агитацию за продолжение войны до победного конца. Их довод на первый взгляд звучал убедительно: "Заставим немцев подписать мир, а тогда айда по домам!"