- И чего ты, малец, приперся? Нас, здоровых мужиков, не берут, а куда тебе, квелому? - буркнул костлявый, с чахоточным лицом парень. - Небось только от мамкиной сиськи, а туда же!..
      Хоть и оробел я от этих слов, все же решил дождаться конторщика. Надежда попасть на фабрику не покидала меня.
      Вскоре на крыльце появился мужчина в белой вышитой рубахе с карандашом за ухом и листом бумаги в руке. Он начал расспрашивать, кто такие, откуда, стал отбирать на вид самых сильных и здоровых. Отобрав десять человек, он направил их в контору, а нам безразлично бросил, что больше рабочих фабрике не нужно.
      Усталый и разбитый, побрел я по улице поселка, не зная, что делать, куда деться. Уже вечерело, а у меня не было ночлега.
      У калитки красивого под жестяной крышей дома на лавочке сидела женщина и лузгала семечки. Я подошел, поздоровался и робко спросил:
      - Не знаете, тетенька, где можно переночевать?
      Молодуха окинула меня холодным взглядом своих серых глаз и, сплюнув шелуху, ответила с иронией:
      - Много вас тут, бродяг, шляется, на всех ночлега не напасешься. У меня своих постояльцев полон дом. Вон иди к той избе, к бабке Матрене. Может, она примет. Но без денег не суйся, не пустит.
      Последняя фраза меня не обеспокоила: в кармане, завернутые в тряпицу, лежали двадцать пять копеек и я считал себя богачом.
      Бабка Матрена приняла меня хорошо, отнеслась участливо к первой моей неудаче и посоветовала идти к помещику Фирсову: ему нужны рабочие.
      Утром, поблагодарив старуху и уплатив ей за ночлег пятак, направился в село Тагай в помещичье имение.
      "Не взяли на фабрику, - думал я, - поработаю у помещика. Если у Фирсова не пристроюсь, пойду хоть на край света, а домой без денег не вернусь".
      Село Тагай - богатое, сплошь пятистенки под рыжими жестяными крышами. Был воскресный день, когда я пришел туда. Празднично одетые парни и девушки прогуливались вдоль улицы. На завалинках, на бревнах сидели мужики, курили самокрутки, степенно рассуждали о видах на урожай. Я подошел к ним, спросил, далеко ли до имения Фирсова и как туда дойти.
      Пожилой крестьянин в ситцевой рубахе и суконной жилетке, узнав, что я ищу работу, предложил остаться у него. Он позвал меня в дом, накормил дымящимися наваристыми щами. Я сильно проголодался и в мгновение ока расправился с полной миской. Это понравилось хозяину.
      - Кто шибко ест, тот быстро и работает.
      Гостеприимный хозяин пришелся мне по душе, и я стал подумывать, не остаться ли у него. От добра добра не ищут...
      Мужик, будто разгадав мои мысли, снова стал уговаривать:
      - Оставайся, парень. Думаешь, у Фирсова будет лучше? Небось не знаешь, какой живодер наш барин. А я тебя, как родного, приму. До Покрова поработаешь, получишь двадцать пять целковых да еще в придачу хорошие валенки. Ну что, по рукам?
      Я бы остался, да уж очень не хотелось мне батрачить. У Фирсова, по рассказам бабки Матрены, своя сушилка, кузница, мастерские. Там можно специальность получить. Поэтому я сразу не дал окончательного ответа. Сославшись на то, что мне надо побывать в имении, повидать там кое-кого из наших, шатрашанских, начал собираться в путь. Хозяин хоть и был огорчен моей настойчивостью, однако не удержался, чтобы не похвалить меня:
      - А ты, парень, с характером. Люблю таких!
      Поблагодарив хозяина, я вышел со двора.
      В имении Фирсова действительно требовались рабочие руки, и меня сразу определили кочегаром в сушилку. Работа была несложная. Знай себе подкладывай дрова и наблюдай, чтоб котел не перегрелся. Но работать приходилось по двенадцать - четырнадцать часов в сутки. Возвращаясь из сушилки, я, не раздеваясь, валился на нары.
      Однажды, подбросив дров в топку, я прилег отдохнуть и не заметил, как уснул. Сколько проспал - не знаю. Вскочил, как ужаленный, от удара. Надо мной стоял мастер. Я не сразу понял, почему он бранится. Оказывается, топка погасла, температура в котле упала, сушилка не работала...
      Ну, думаю, выгонят. Но все обошлось. Правда, на следующий день мастер объявил, что меня переводят подмастерьем в кузницу. Я обрадовался.
      - Плакать надо, а ты смеешься, дурак! - вскипел мастер и в сердцах сплюнул. У порога сушилки он остановился, повернулся ко мне и дал последнее наставление, пригрозив увесистым кулаком: - Да смотри и там не натвори чего-нибудь, а то я тебе быстро мозги вправлю!
      Несмотря на такое грозное предупреждение, душа моя пела от радости: меня не выбросили на улицу, не лишили заработка!
      В кузнице мне понравилось. Кузнец Петр Антонович Чачин был добряком и большим знатоком своего дела. Он прекрасно чинил плуги, бороны, жнейки и готов был научить меня своему ремеслу. Однако недолго проработал я в кузнице: из дому пришла весть о том, что заболела мать, младшие остались без присмотра. Пришлось взять расчет и уехать домой.
      Но в родном селе я не засиделся. Едва матери полегчало, подался в Симбирск на заработки. Там проработал около года на кирпичном заводе братьев Смирновых.
      По воскресным дням любил ходить с товарищами на берег Волги. Она неудержимо влекла к себе своим широким простором. Особенно красива была Волга вечером и ночью, когда шли по ней освещенные огнями пароходы. Я подолгу засиживался с дружками на крутом берегу, любуясь могучей рекой.
      Мой брат Ефим, тоже работавший в Симбирске, решил со своим товарищем Сергеем Дементьевым податься в Астрахань, а оттуда в Мумры. Уговорили и меня.
      Мы отплыли из Симбирска на пароходе "Добрыня Никитич", обосновались на верхней палубе. Солнце медленно садилось за горизонт. "Добрыня Никитич" шел с креном на левый борт, далеко разбрасывая водяные брызги.
      Легкий ветерок подхватывал их, мелкой росой обдавал нас.
      "Добрыня" тащился как черепаха. Стояла летняя пора, мелководье, и капитану на мостике приходилось глядеть в оба: путь преграждали перекаты, крутые заструги, посреди реки белели косы-завалихи. Как ни плелся наш пароход, мне казалось, что быстроходнее его нет на Волге. Но вот позади нас появился сначала дымок, а потом силуэт "Амазонки", трехпалубного заднеколесного парохода, очень легкого на ходу. Ближе к носу у него торчали две узкие трубы, из-за чего он получил у волгарей прозвище "коза". Расстояние между нами быстро сокращалось. Наконец "Амазонка" догнала "Добрыню". Пассажиры "Амазонки" не то дружески, не то с насмешкой махали шапками и котелками. Мне было обидно за наш пароход...
      Последний поворот реки - и взору открылся широкий плес, упирающийся в высокий гористый берег. Жигули! Пассажиры высыпали из кают на палубу.
      Рядом со мной стояли Ефим и Сергей. Они вполголоса разговаривали.
      - Приедем в Астрахань, сядем на другой пароход и через день будем в Мумрах, - говорил Ефим.
      - А в Мумрах что делать будем? - спросил Сергей.
      - Как что? Пойдем прямо к Ивану Елкину и к Леонтию Тюленеву, будем с ними рыбачить.
      Речь шла о наших дальних родственниках, которые еще в 1900 году уехали из Шатрашан и поселились в Мумрах.
      - Ничего, Сережа, - успокаивал товарища Ефим, - устроимся в Мумрах не хуже других.
      Я уснул крепким сном на чистом волжском воздухе. Когда проснулся, утренняя заря уже согнала с реки туманную дымку.
      Пароход стоял у большой пристани. Брата не было, он ушел в город за хлебом. Сергей готовил завтрак.
      - Где стоим? - спросил я.
      - Самара, - коротко ответил Сергей.
      - А Самара больше нашего Симбирска? - поинтересовался я.
      Сергей пренебрежительно хмыкнул:
      - Сравнил! Самара - один из крупнейших волжских городов, через нее проходит железная дорога в Среднюю Азию до самого Ташкента. А Симбирск что? Дыра!
      Мне даже обидно стало.
      - Поди ты! Симбирск - губернский город.
      - Что ж что губернский, а по сравнению с Самарой дыра...
      Вернулся Ефим.
      - Ну и дороговизна, - возмущался он. - Ни к чему подступиться нельзя! Ходил, ходил по базару, так ничего и не купил, кроме ситного.
      Пароход дал второй гудок - и снова тяжелая волжская вода, чайки за кормой.
      В Астрахань мы прибыли на пятый день. Меня поразили гомон и толчея на пристанях, вереница пароходов, курсировавших между Астраханью и Форпостом, множество рыболовецких подчалков в затоне "Балчуг".
      До поселка Мумры добирались на двухпалубном пароходе общества "Братья Фадеевы".
      Поселок Мумры расположен на протоке недалеко от главного русла, по которому шли суда на двенадцатифутовый рейд Каспийского моря. На промыслах в весеннюю и осеннюю путину работало до полутора-двух тысяч рабочих. Поэтому в поселке собиралось много пароду.
      Рыбаки днем и ночью, в любую погоду выезжали на лов и не всегда возвращались с удачей, чаще всего из-за ветхих суденышек, которые не позволяли уходить далеко в море. А если и выдавался хороший улов, все равно приходилось сдавать его за гроши хозяину.
      Сначала я стал рыбачить, а потом нанялся матросом, ходил в море на лов белуги.
      Навсегда мне запомнился первый выход на путину. Словно было это вчера, ясно вижу нашего работягу "Баклана". Пять суток, не снимая парусов, шел он к Апшеронскому полуострову.
      Давно уже прошли рыболовецкий базар, миновали и двенадцатифутовый рейд. Впереди еще более трудный путь. Нужно пройти мимо Двух Братьев - так называли рыбаки подводные утесы, обогнуть Бирючью косу, глубоко вдававшуюся со стороны калмыцких степей в Каспийское море.
      За рулем стоял лоцман Егор Бакулин.
      Выбор места для установки снастей, особенно при лове белуги, имеет первостепенное значение. Опытный моряк и рыболов, Бакулин знал самые выгодные участки. Он не раз ходил на этот промысел и теперь, стоя за штурвалом, взял определенный, ведомый только ему курс. Его помощник измерял глубину, определяя дно моря. Когда прошли линию Баку - Красноводск, Бакулин приказал бросить якорь. Здесь решено было утром ставить снасть.
      Рано утром вся команда - девять человек - была на ногах. Погода выдалась тихая, безветренная. Мы снялись с якоря, подняли малый парус на фок-мачте. Бакулин перекрестился и сам бросил в море первый якорь с маяком, который определял начало выставленного порядка снастей.
      На малом ходу стали выматывать снасть с востока на запад. Каждый делал свое дело: кто выбрасывал снасть, кто якорь, и к десяти часам мы благополучно выставили снастей десять - двенадцать километров.
      На следующий день на тихой глади моря появились тюлени. Бакулин довольно потирал руки:
      - Ну, братцы, с богом, поезжайте проверять снасть. Уверен, что улов богатый. Смотрите, тюлени играют - верный признак, что место мы выбрали хорошее.
      Спустили шлюпку на воду и пошли на веслах. За старшего на лодке был помощник Бакулина Кириллов, тоже опытный моряк и рыбак.
      Проверили добрую половину участка, а рыбы в сетях не оказалось. Мы приуныли, потеряли надежду на улов, и вдруг Кириллов заговорил тихо, словно боясь кого-то вспугнуть:
      - Ребята, осторожнее, есть рыба, и, ей-ей, немалая!..
      И действительно, мы подобрались к крупной белуге, висевшей нa двух стальных крючках. Чтобы не упустить ее, дать успокоиться, стали искусно выбирать снасти, а затем ударом багра оглушили рыбину. Ну и крупная же нам попалась белуга, метра два длиной!
      Весенняя путина оказалась очень удачной. Мы доставили хозяину более пятисот пудов рыбы.
      А осенью я снова ушел в море. На этот раз лоцман Бакулин избрал для лова новый участок, в районе так называемого "Синего морца", на Северном Каспии.
      Однажды я стоял на вахте. Мы плыли вдоль берегов Дербента. Небо было ясное, но Бакулин часто выходил из каюты, подозрительно посматривая на северо-восток.
      - Ветер крепчает, - сказал он мне, - быть шторму.
      Я не увидел ничего грозного в маленькой тучке на горизонте. Но Бакулин хорошо знал направление ветров и без барометра умел предугадать шторм.
      Отстояв вахту, я ушел в кубрик отдыхать. Не прошло и двух часов, как разразился сильный шторм. Мы выскочили наверх, быстро положили паруса и бросили якорь. Невдалеке чернел берег. Судно, как перышко, бросало на волнах. Ветер крепчал. Канат натянулся как струна. И вдруг его точно ножом отрезало. Судно накрыло волной и быстро понесло к берегу. Оно сильно накренилось на борт. Чего доброго, и на берег не успеет выбросить - пойдем ко дну. Мы кинулись ко второму якорю. Эти несколько минут, пока якорь не соскользнул в бушевавшую воду, показались нам вечностью.
      Опасность миновала. Мы забрались в каюту, на чем свет стоит ругая хозяина за то, что он, жадюга, который уж год не меняет старые канаты.
      - Наживается на нашем горбу, а нас на гибель посылает!
      Долго мы ругали хозяина. Давали себе зарок больше у него не работать. Но скоро наш пыл охладел. Другой работы не было, и мы продолжали ходить в море на старой посудине с гнилой оснасткой.
      Я полюбил море, оно закалило меня. Из тщедушного подростка я стал здоровым, раздавшимся в плечах парнем.
      В Мумрах у меня появилось много друзей. Особенно я сдружился с Дмитрием Кавезяным, который был намного старше меня. Этот скромный, тихий человек был душой поселка. Говорили, будто живет он по чужому паспорту, так как замешан в событиях девятьсот пятого года.
      Другой мой товарищ - Костя Феногенов - весельчак и песенник. Он любил напевать под саратовскую гармонь: "А я, Ванька-демократ, своей жизни я не рад". Как-то я спросил Костю, что означает эта припевка. Объяснить он мне ничего не смог. Сказал только, что слышал ее в Саратове от одного человека, которого потом сослали в Сибирь.
      По вечерам в свободное от работы время рабочие и работницы часто собирались вместе. О чем бы они ни говорили, разговор возвращался к одному: сколько ни работай, как ни гни спину на хозяина-подрядчика, все равно из кабалы не вырвешься. И выходит, что труд у нас на промыслах - каторжный. Находились смельчаки, которые говорили: надо объединиться и потребовать у хозяина прибавки. Другие резонно замечали:
      - Забыли девятьсот пятый, что тогда получили за такие же требования рабочие и крестьяне?
      На этом наши разговоры кончались. А тот, кто вслух высказывал подобные мысли, через день-два исчезал с промысла. Подрядчик, вербовавший рабочих на промысел, был связан с полицией. Да и кроме него было немало соглядатаев, которые, как ищейки, шныряли среди нас, доносили хозяину и полиции о смутьянах.
      * * *
      Пять лет проплавал я на Каспии. В 1913 году вернулся в Шатрашапы, где мне предстояло призываться на военную службу.
      Из Симбирска в родное село меня подвез односельчанин Бурмистров. Дорогой он сообщил скорбную весть: я остался сиротой...
      - И надо же случиться такому, - рассказывал он. - Отец твой и мать померли в один день. Сказывают, будто от чумы. Но что-то не верится... Батька твой, Владимир Евстигнеевич, после тюрьмы часто хворал. Мать тоже... Я так думаю - это нужда и горе загнали их в гроб.
      С тяжелым сердцем приехал я в Шатрашаны, где в осиротевшей избе меня встретили два младших брата. Маленьких сестер не было - их отдали в приют...
      "За веру, царя и отечество"
      Призывная комиссия определила меня во флот на Балтику. Я, считавший себя бывалым моряком, обрадовался этому. Но меня ждало разочарование. Не знаю, из каких соображений уездный воинский начальник отменил решение комиссии и направил меня в кавалерию. После проверки политической благонадежности меня определили в 5-й драгунский полк, стоявший в Казани.
      Несколько дней партия новобранцев в двести человек на крестьянских телегах тряслась по пыльному тракту из Буинска в Симбирск. Всех нас еще в Буинске разбили на группы, которые сопровождали нижние чины тех полков, куда были назначены новобранцы.
      Нас, будущих воинов 5-го драгунского полка, сопровождали унтер-офицер Прокофьев и солдат Смолин. Новобранцев, записанных в уланы и гусары, вели за собой солдаты уланского и гусарского полков.
      Таким образом, мы, крестьянские парни, имели возможность лицезреть кавалерийскую форму в трех "ипостасях", и, надо сказать, каждому из нас нравилась "своя". Мне, например, драгунская казалась и нарядней и осанистей, нежели форма улан или гусар.
      И все же, как ни красива была кавалерийская амуниция, уже на второй день мы взирали на нее равнодушно. Каждый с тоской и тревогой думал: какова-то она будет, служба в армии, что ждет его вдали от родного дома? Многие выезжали в такую дальнюю дорогу впервые. До призыва не только в городах не были, но и в соседние деревни годами не наведывались. Однако по рассказам приезжавших на побывку или тех, у кого вышел срок службы, мы знали - нет ничего постылее, чем солдатчина.
      Жители сел, через которые мы проезжали, встречали и провожали нас с жалостью: бабы плакали - ведь не минет лихая година и их сыновей, мужики тяжело вздыхали и отводили глаза в сторону.
      Чтобы заглушить в себе чувство тоски по родным, по "вольной жизни", мы всю дорогу распевали песни, куражились, хотели казаться друг другу веселыми, отчаянными парнями. А на душе у каждого кошки скребли.
      На третий день нашего "тележного похода" добрались до Симбирска. Здесь нас расквартировали в манеже уланского полка.
      Утром, выйдя из казармы, мы получили первый наглядный урок солдатской жизни. Шли занятия солдат второго года службы по вольтижировке. По кругу манежа галопом скакала лошадь, хлыст в руках вахмистра со свистом рассекал воздух, один раз опускался на круп коня и десять - на солдатскую спину. Мороз пробегал у нас по коже при виде такой изуверской муштры...
      - Вот она, ребята, царская служба, - говорили мы между собой. - Кому рай, а кому ад кромешный. Пожалуй, в сто раз хуже, чем батрачить у богатеев или работать на заводе.
      В дороге я познакомился и подружился с двумя новобранцами - Павловым и Зайнулиным. Мы все время держались вместе. Увидев издевательства вахмистра над солдатами, Зайнулин тяжело вздохнул:
      - Неужто и в драгунском полку нас вот так "обучать" будут? А я ведь сам избрал службу в коннице, мечтал стать джигитом.
      Особенно встревожился Павлов, грузный, страдавший одышкой. Он откровенно признался, что ему службы в армии не вынести.
      - Ничего, ребята, - пытался я успокоить и ободрить своих новых друзей, - как бы ни была трудна военная служба, все мы пообвыкнем да еще такими заправскими солдатами станем. Я вот, когда нанялся матросом, первоначально боялся по палубе пройти, а потом и не заметил, как палуба для меня стала, что пол в родной избе. Уж на что Каспий неспокойное, капризное море, и то полюбил его. Научился, как кошка, лазить по вантам и по реям даже в шторм...
      Когда до Казани оставались две остановки, мы, предупрежденные сопровождающими, стали готовиться к выходу. Все начали подтягивать ремни, лямки, чтобы удобнее было нести сундучки с вещами. Матери, сестры, а у иных и жены не пожалели для нас ничего, собрали последнее, чтобы мы ни в чем не нуждались первое время.
      - А ты, Зайнулин, шашку и коня с собой, случайно, не прихватил? смеялись мы, увидев, как Зайнулин подгоняет на себе большую солидного веса кладь.
      - Да, братцы, только коня да шашки недостает, остальное все при мне. Хватит на пять лет службы, - отвечал он с улыбкой.
      В Казань прибыли поздно вечером. Быстро высыпали на перрон. В темноте толкались и суетились у вагонов, громко окликали друг друга, боясь потерять товарищей, с которыми подружились в дороге. Сопровождающий нас унтер-офицер, из тех, которых в армии называют "кадровая шкура", поторапливал нас, и кое-кому из наиболее медлительных и нерасторопных досталось от него по шее. Унтеру хотелось поскорее сбыть нас с рук дежурному офицеру, прибывшему из полка для встречи пополнения.
      Подали команду "Смирно", а мы все еще не успели построиться. В темноте слышно было, как дежурный офицер со злобой отчитывал унтера: "Что за безобразие творится?" Его ругань внесла еще большее замешательство в наши ряды. Наконец мы кое-как построились, рассчитались на "первый-второй" и, взвалив на плечи сундучки, потопали в казармы на окраину города, к озеру Кабан.
      Новые казармы драгунского полка в сравнении с деревенскими хатами показались нам дворцами. Служба же в этих "дворцах", как мы убедились вскоре, была не сладкой.
      Первым делом всех нас разбили по эскадронам. Меня, Павлова и Зайнулина определили в первый эскадрон.
      В то время Казанским военным округом командовал генерал Сандецкий. О нем ходила недобрая молва. Нам рассказывали, с какой изощренностью расправляется этот изувер с нижними чинами.
      Надев солдатскую форму, мы должны были усвоить назубок нерушимые правила: не прекословь офицеру, ешь глазами начальство, ежели ты вышел в город, ходи по мостовой - тротуар не для солдата, и боже тебя упаси зайти в парк или городской сад - солдатской "серятине" там гулять запрещено. Малейшее нарушение этих правил грозило зуботычиной, гауптвахтой, а то и шомполами.
      Особенно доставалось от гарнизонных служак генерала Сандецкого молодым, еще не освоившимся солдатам. Кстати сказать, я как следует разглядел Казань лишь после того, как прослужил в полку зиму. Вышел в первый раз из казармы, вроде как из тюрьмы, к тому же с "прицепом" - в сопровождении бывалого солдата. По издавна установившемуся неписаному закону молодой солдат обязан был отблагодарить сопровождающего - выложить деньги на выпивку "няньке". Какое удовольствие от такой прогулки? Ходили мы по грязным закоулкам города, и, кроме кабака да осевших хибарок с подслеповатыми оконцами, я ничего не увидел.
      Отбывая карантин, мы приглядывались к офицерам полка, под начальством которых нам предстояло служить.
      В кавалерийских частях, в том числе и в нашем 5-м Каргопольском драгунском полку, было много офицеров из "благородных", из дворянской знати: князь Кропоткин, князь Абхазии, барон Корф... Все они произвели на нас, новобранцев, тягостное впечатление.
      - Ну, ребята, - делились мы впечатлениями, - достанется нам от их "благородий".
      Этот разговор услышал старый солдат - мой земляк Командин.
      - "Их благородия" вы редко будете видеть, - сказал он, - с вами будут заниматься унтер-офицеры. Но иные из них, особенно сверхсрочной службы, почище офицеров мордуют нашего брата.
      Ничего себе, успокоил! Через три недели после прибытия в полк мы убедились, насколько мой земляк был прав. Унтеры не давали нам вздохнуть. Только одна уборка коней занимала пять часов, да к ним еще семь часов конностроевых занятий. Весь день мы носились как угорелые из казармы в конюшню, из конюшни в казарму, из казармы на плац, с плаца в манеж и так до отбоя. Но это еще можно было вынести. Мы и дома привыкли работать от зари до зари. Куда труднее обстояло дело с обучением. Тяжело давалась нам конная подготовка. До выхода из казармы взводный унтер-офицер намечал для каждого из нас коня.
      - Ты, Тюленев, поседлай Гвардейца, ты, Зайнулин, - Гордого...
      Кони по масти были все одинаковые, их трудно было различить. Многие из нас часто путали их, седлали не тех коней, которых назначал взводный. А за это - ругань, насмешка или удар хлыстом. И совсем мука, когда тебе доставался Трясучий, плохо выезженный конь. Поскольку первое время верховая езда практиковалась без стремян, новобранцы до крови натирали себе шенкеля, мешком плюхались на землю.
      Павлов, с которым мы вместе прибыли в полк, не выдержал: через два месяца бежал в лютую стужу, заночевал где-то в стогу сена. Его нашли с отмороженными ногами. Началась гангрена. В лазарете ему ампутировали обе ноги. Через полгода он был отправлен домой.
      Немало времени уходило у нас на изучение истории полка, вызубривание титулов высочайших особ, генералов и офицеров всех рангов. Этим мы занимались по вечерам.
      Наш полк был сформирован в мае 1907 года и получил наименование Каргопольский драгунский полк. Была у нас и своя любимая полковая песня. Возвращаясь в казармы с полевых учений, драгуны лихо распевали:
      Когда войска Наполеона
      Пришли из западных сторон,
      Был авангард Багратиона
      Судьбой на гибель обречен.
      Бой закипел и продолжался
      Все горячей и горячей.
      Людскою кровью напитался,
      Краснел шенграбенский ручей.
      Так свято ж помните об этом
      На предстоящем вам пути.
      И будет пусть у вас заветом:
      Пять против тридцати!
      Природа меня не обидела здоровьем, а поэтому служба в коннице не казалась мне невыносимо тяжелой. Я хорошо владел оружием, был неплохим гимнастом. Наверно, поэтому сразу же после присяги меня направили в учебную команду.
      В 1914 году наш полк отправился походным порядком в лагеря на маневры. На всем пути от Казани до Симбирска проводились полевые учения - ни часу передышки! Старые солдаты по этому поводу говорили:
      - Неспроста это, братцы. Видать, к войне...
      Вызывало беспокойство и то, что была задержана очередная демобилизация. В народе тоже поговаривали, что война не за горами. Крестьяне осторожно спрашивали у солдат: не на войну ли идет полк? Я, как и другие солдаты, не знал, что отвечать крестьянам. Да и разговаривать на эту тему было опасно.
      В конце июля наша кавалерийская дивизия расположилась биваком в селе Часовня, на левом берегу Волги.
      Жизнь в лагерях ничем не отличалась от казарменной. Ежедневно проводились совместные учения пяти полков, одной пулеметной команды и двух артиллерийских батарей. Они сводились главным образом к отработке конных атак. Эскадроны и полки сходились в "атаку", начальство то благодарило нас за лихость, то распекало за отсутствие равнения в строю.
      В лагерях мы жили, отрезанные от внешнего мира, варились в своем солдатском котле. О том, что происходило на белом свете, узнавали из писем, проштемпелеванных цензурой.
      В один из июльских дней я остался в наряде. Эскадрон в 7 часов утра ушел на полевые занятия. Убрав казармы и конюшни, я уселся отдохнуть на пригорке, откуда хорошо были видны река, железнодорожный мост, перекинутый через Волгу. Любуясь Волгой, я невольно вспомнил Каспийское море, своих прежних товарищей. Предавшись воспоминаниям, не заметил, как ко мне подошел дежурный по эскадрону унтер-офицер Алтухов. Он набросился на меня с кулаками, начал кричать, называть бездельником. Я стал оправдываться - ведь никакой вины за мной не было. Алтухов еще больше разъярился, угрожал доложить начальству. Не знаю, чем кончилась бы для меня эта стычка с дежурным, если бы вдруг с улицы не грянуло громовое "ура".
      - Что за чертовщина? - изумился Алтухов. - Почему орут "ура"? Неужели село "атакуют"?
      Дежурный ушел в канцелярию узнать, почему эскадрон так рано возвратился с учения.
      Крики "ура" не смолкали.
      "Что же там происходит?" - подумал я и побежал открыть ворота. Офицеры эскадрона галопом разъехались по своим квартирам, а солдаты с шумом заполнили двор.
      - В чем дело, ребята?
      - Разве не знаешь? Война! Война объявлена! Нас генерал Мориц с походом поздравил. Сегодня же грузимся в вагоны и возвращаемся на зимние квартиры!
      Взводный торопил сборы. Солдаты забегали, как муравьи, собирая в кучу вьюки, укладывая свои пожитки. А вечером мы уже погрузились в железнодорожные вагоны.
      Я с тревогой подумал, что пришла пора и моим братьям, старшему Антону и младшему Андрею, покинуть отчий дом.
      А Зайнулин ни о чем другом думать не мог, как о своей лошаденке. Он то и дело приставал к Гилеву:
      - Заберут мою лошадь или нет?
      Гилев отвечал:
      - Если подходит по всем конским статьям для кавалерии, обязательно реквизируют.
      Зашел разговор и на самую ходкую тему - о господах офицерах.
      - Не верю я князьям и дворянам, продадут, как в японскую войну генерал Стессель продал Порт-Артур, - говорил Гилев.
      Зайнулин, ненавидевший полковника Шмидта, поддержал Гилева:
      - Разве может волк волка съесть? Не захочет немец Шмидт драться против своих...
      Поезд неожиданно остановился. Мы испуганно переглянулись: уж не подслушал ли кто наш разговор? Думали, вот сейчас в вагон войдет полковник Шмидт или кто-нибудь другой из офицеров, и тогда не миновать шомполов.
      Кто-то несмело выглянул. Оказалось, поезд остановился на разъезде, пропуская санитарную летучку. Никому из офицеров в этот час не было до нас дела, и мы вновь стали говорить о войне, о том, что нас ждет на позициях. Меньше десяти лет прошло со времени русско-японской войны, в которой царская армия потерпела позорное поражение. Невольно приходило на ум: тогда нас Япония одолела, а ведь Германия с Австрией куда сильнее!
      - Да, братва, вряд ли нам устоять в этой войне с нашими офицерами-белоручками, - раздался чей-то голос позади меня. - Им не воевать, а только пировать. К примеру, наш командир полка генерал Ильяшевич. Какой из него вояка! Когда он на коне, все одно что мешок с отрубями. В пенсне ничего кругом себя не видит...
      Поезд остановился на станции Бугульма. В вагон зашел взводный, поручик Бжизицкий, поздоровался наигранно-бодро:
      - Здорово, молодцы! Как устроились?
      - Ничего, вашбродь, - хором ответили солдаты.
      Набравшись храбрости, один из солдат спросил:
      - Ваше благородие, по какому такому случаю война объявлена и долго ли она будет продолжаться?
      Бжизицкий степенно ответил:
      - Войну государь объявил Вильгельму потому, что немцы и австрийцы обижают братьев славян. А долго ли ей длиться, - он помолчал, будто прикидывая в уме, и закончил уверенно, - месяцев шесть пройдет, к зиме покончим с пруссаками.
      Солдат Гилев, видя, что офицер охотно отвечает на вопросы, тоже вступил в разговор:
      - Ваше благородие, помню я, когда мы с японцем начали воевать, нам тоже говорили: больше полгода войне не быть, мы их шапками закидаем. А вышло так, что по мы их, а они нас...
      Бжизицкий нервно протер пенсне, в упор уставился на Гилева, будто видел его впервые, затем грозно отрезал:
      - Чтоб я больше таких разговоров в своем взводе не слышал! - Круто повернулся и был таков.
      Утром мы из вагонов видели, как по дорогам потянулись вереницы крестьянских подвод с мобилизованными.
      Сборы на зимних квартирах в Казани были недолгими. Через сутки мы уже снова сидели в вагонах. Наш воинский поезд на всех парах несся на запад. На остановках без разрешения нельзя было выходить из вагонов. Нашему эшелону оказали "честь": два раза посылали эскадрон на усмирение взбунтовавшихся мобилизованных солдат на станциях Минск и Белосток.