Глава 4

И тут же землю кто-то со страшной силой выбил из-под ног Никиты. Ствол чудовищного дерева — с полкилометра в диаметре — вдруг уменьшился до размеров микроскопических и закрутился, как палочка в руках жонглера. Что-то подхватило Никиту, подняло в воздух и с размаху шваркнуло о землю.

Когда внезапно поднявшийся ветер утих, и ствол дерева обрел свои настоящие размеры, Никита вдруг ощутил себя лежащим у его корней, а в руках сжимающим не шею Г-гы-ы, а собственную ногу возле лодыжки. Отпустив ногу, Никита выругался.

Г-гы-ы же фланировал неподалеку. Увидев, что Никита пришел в себя и уже поднимается на ноги, Г-гы-ы взмахнул крыльями и подлетел к нему поближе.

— Ты чего! — заверещал он тонким голосом. — Совсем дурной? Я же полуцутик! Я же тебя в порошок… Да ты… Да ты мне вообще-то нравишься, — неожиданно мягко закончил Г-гы-ы. — Я таких прытких давно не встречал. Надо же, только-только у нас появился, а уже попал в Смирилище, дрался с ифритами, целым и невредимым ушел от разъяренного Толика. Слушай, а он, может быть, еще и Комарика своего на тебя натравливал?

— Натравливал, — механически проговорил Никита.

Он вдруг почувствовал, что устал. Смертельно устал от мельтешащей вокруг него чертовщины, а больше всего — от того, что ничего не понимает в происходящем. Никита поискал глазами, куда бы присесть, но ничего подходящего не увидел. Тогда он просто опустился на корточки, а из этого положения повалился на задницу — и так остался сидеть, упершись ладонями в какую-то особенно твердую и холодную чужую землю.

— Поступило предложение, — проговорил вдруг Г-гы-ы, внимательно поглядев на Никиту. — Мы с тобой работаем в паре. Я заключаю пари, а ты… делаешь так, чтобы я выиграл. То есть мы выиграли. Фишников подзаработаем, а?

— Пошел ты, — устало огрызнулся Никита.

Крылатый подлетел поближе и присел на землю рядом с Никитой. Теперь он казался и вовсе крошечным — не больше средних размеров кошки.

— Да не переживай ты, — сочувственно пискнул Г-гы-ы, — со всеми бывает… Рано или поздно случается. Это мне переживать надо. Во-первых, со мной подобное никогда случиться не может, а во-вторых… этот ублюдок Д-ды-ы под шумок свалил. Это не он тебя, случайно, на меня науськал? Чтобы фишников мне не платить?

Никита промолчал. Помедлил немного и Г-гы-ы. Потом вздохнул и погладил Никиту по затылку одним из своих крыльев. Никита поморщился, почувствовав аромат серы и нечищенного птичника.

— Не горюй, — снова сказал Г-гы-ы, — все-таки для вашего племени это неизбежно. Для людей-то… Как там говорится у вас — все здесь будем…

— Где? — насторожился наконец Никита. — Чего ты мне паришь-то?.. Со всеми бывает. Что — бывает?

— А ты ничего еще не понял, дурачок? — ласково осведомился крылатый. — Ведь ты же умер. В тот самый момент, когда тебе астролябией по башке засветили. Все вы люди смертны, и что самое интересное — сами не знаете, в какой точно момент. Вот так и с тобой…

— Я умер?!

Никита попытался подняться, но не смог. Ему показалось, что ноги его вросли в землю, как корни того чудовищного дерева. Он открыл рот, чтобы сказать крылатому о том, что совсем он не умер, но отчего-то вдруг почувствовал холод в затылке и в левой стороне груди. И только сейчас понял, что сердце у него не бьется. Совсем. Давно — с того самого момента, как массивные золоченые плоскости астролябии коснулись его затылка.

А поняв это, Никита закрыл глаза и повалился на спину.

— Итак, — начал полуцутик Г-гы-ы, — поехали с самого начала. То есть с самого конца. Странно, что ты сам так ничего и не понял. Поехали… Наш Никита получает астролябией по башке. Что дальше? Приходит в себя Никита уже на тюремных нарах. Решает, что его повязали подъехавшие менты (кстати, у нас эта инфраструктура называется так же — по крайней мере в народе), а рана на голове не опасна, тем более что в связи с ней никакого дискомфорта он не ощущает. Однако общение с сокамерниками заставляет нашего Никиту задуматься. Они все из разных городов. Более того — из разных стран и континентов. Никого из них Никита, конечно, не знает, хотя имя одного кажется ему знакомым. Гмырь, да? Сокамерники тоже в недоумении. Оказались они все в одной камере при довольно странных обстоятельствах, как, например, Гмырь, которого застрелили уже тогда, когда он был невменяем. Находятся они в камере довольно давно, хотя точно сказать не могут — сколько времени. Их не кормят, не водят к… как это называется?.. К следователю не водят, окно зарешечено и закрыто намордником так, что из него ничего не видно. Голод они ощущают, но слабый. Вообще, обитатели камеры приходят к выводу, что их подвергают особого рода… прессовке. Правильно говорю — прессовка? У нас, кстати, тоже такой термин есть. Продолжаем…

Г-гы-ы, сложив крылья и потирая ручонки, прохаживался взад-вперед, на манер лектора. Время от времени он останавливался и поднимал вверх указательный палец.

— Неожиданно один из сокамерников, — продолжал он, — имя которого Никите показалось смутно знакомым, в то время, пока другие спят, исчезает. Он больше не появляется, а Никита вдруг вспоминает давнишний мельком слышанный разговор о том, что этот человек вроде как недавно убит в одной из разборок. А разъяснить эту загадку он не может — человека-то больше нет. Никита, естественно, мечется по камере, бьется головой о стены — беспокоится о судьбе своей девушки. Или ты не бился? Ну я же говорю — крепкий ты парень… Или все-таки бился? Не важно… Уставши биться головой о стены, Никита засыпает, а вновь ощущает себя — идущим по длинному тюремному коридору в строю таких же, как он, заключенных. Он поражается такой резкой смене декораций, но вдруг его внимание привлекает один из его соседей — тот самый Олег, которого тоже астролябией по башке… Вне себя Никита на него бросается, избивает, требует, чтобы тот сказал ему, что случилось с его девушкой, но тот вообще ничего не говорит, а неизвестно откуда появляются огромные страшные двухголовые мужики — ифриты они называются, Никита, ифриты, — хватают нашего Никиту. Вконец обалдевший от такого поворота событий, он вновь отрубается. В очередной раз Никита приходит в себя и видит, что находится в клетке, подвешенной на гигантском дереве. Расстояние до земли такое, что внизу не видно ничего, кроме густого тумана. Тут нашему Никите ничего другого не остается, как прийти к выводу, что он просто-напросто сошел с ума. В этом мнении он утверждается полностью, провисев какое-то время в клетке, и поэтому появление маленького крылатого человечка воспринимает почти совершенно спокойно. Кстати, я не человечек. То есть не человек. И не маленький. Среди полуцутиков и еще меньше есть… Маленький крылатый человечек, который, чтоб ты знал, пролетал мимо и заинтересовался узником чисто случайно, представляется Г-гы-ы и завязывает с Никитой разговор. Кстати, цутик — это, если на ваш понятийный код переводить, будет что-то вроде… бога. А полуцутик — соответственно полубог. Понял теперь, на кого руку поднял? Полуцутик я. Летаю где хочу, делаю что хочу. И все мне можно. Конечно, в компетенцию цутиков влезать не желательно, а все остальное… Вообще-то наше племя обязано следить за вашим — мы хозяева здешних миров, но мне кажется, что умершие люди и другие разумные существа сами прекрасно за собой следят. К тому же развлекаться мне больше нравится, чем следить… Что там дальше? Полуцутик, то есть я, выпускает Никиту из клетки. Поступает то есть благородно… Так, эпизод с Толиком пропускаем. Что еще осталось непонятным?

— Все непонятно, — слабым голосом ответил Никита. — Почему я чувствовал боль, голод… курить вот хочу…

— Это? — переспросил Г-гы-ы. — Это остаточное явление. Ты еще некоторое время, извините, гадить будешь по привычке. И есть соответственно. Вообще-то ничего этого тебе чисто физиологически не надо, но привычка есть привычка. Так, на чем мы остановились? Ага, Никита все еще думает, что он сошел с ума. Но полуцутик Г-гы-ы, то есть я, объясняет ему, что он вовсе не сошел с ума, а умер. И камера, куда он попал сначала, что-то вроде одной из бесчисленных ячеек приемника-распределителя загробного мира, которому придали форму места, привычного для Никиты и людей, сходных с ним по образу жизнедеятельности. После того как Никита дождался своей очереди, его отвели бы на пункт распределения, где он получил бы направление на какую-либо должность в структуре собственно нашего загробного мира. Но Никита нарушил стройный порядок и был за это наказан — на неопределенный срок подвешен на дереве в клетке-Смирилище.

— Загробный мир, — простонал Никита.

— Ага, — кивнул рогатой головой Г-гы-ы, — он самый. Первый загробный мир, в цепочке миров стоящий сразу после вашего… Как он там называется ваш — Земля? Дикое название какое-то… Наш-то мир так и называется — Первый загробный. Загробные миры представляют собой непрерывную бесконечную цепь. То, чем все управляется, находится очень далеко от этого мира (а где, не знает вообще никто, даже цутики и полуцутики не знают). Чтобы было проще — берем за точку отсчета — мир, где мы с тобой сейчас находимся. Этот мир — место загробной жизни землян и существ, населяющих некоторые измерения, где условия жизни сходны с земными. В следующем по цепи мире люди также присутствуют, но в меньшем количестве, потому что условия там для них не совсем привычны, но, кстати говоря, достаточно безопасны, так как вошедший в мир естественно приспосабливается к новой среде обитания. Тут один на всех язык и… все такое прочее. Это закон загробных миров. Понятно?

— А как же мне попасть домой? — снова спросил Никита.

Полуцутик шумно выдохнул.

— Ты, Никита, дурак или как? — осведомился он. — Ты же умер! Ты для мира живых не подходишь. Твое тело, между прочим, уже закопали… То есть похоронили, как это у вас называется.

— А это что? — спросил Никита, погладив себе по руке дрожащей ладонью.

— А это ты сам, — объяснил Г-гы-ы, — твоя сущность. Это то, чем ты сам себя представляешь. Тебе еще, между прочим, повезло — ты появился у нас таким, каким был в своем мире. У некоторых людей с воображением нелады — или вообще воображение отсутствует. Толик — яркий тому пример. Думаешь, откуда у него хобот? Он пока не умер, считал, что здоровый, как слон. Нравилось ему это сравнение. Вот и получил. И это еще ничего — я был знаком с одним писателем — тоже из ваших, из людей, — он писал детские книжки про аквариумных рыбок. Как ты думаешь, в каком виде он здесь появился?

— В виде рыбки? — предположил Никита.

— В виде аквариума, — сказал Г-гы-ы, — такие вот дела… Все бы ничего — и в таком виде жить можно, если, конечно, не увлекаться альпинизмом… — Полуцутик прокашлялся и развел руками.

Никита попытался представить себе занимающийся альпинизмом аквариум — ничего у него не получилось. И это неплохо, подумал он вдруг, что у меня воображение не развито. Невелика радость жить с хоботом, как Толик. Или еще чего похлеще. Гоша Северный, например, когда пил на халяву, жалел, что он не цистерна — в цистерну, говорил, больше жидкости умещалось бы…

— И еще одного писателя знал, — продолжал Г-гы-ы, — так тот вообще превратился в гибрид корнеплода и человека — потому что всю жизнь об одушевленных корнеплодах писал.

— Да, — сказал Никита, пропустивший эти слова мимо ушей, потому что был занят обдумыванием более важной мысли. — Я вот чего не могу понять… Ты говоришь, все тут у вас, как и у нас почти… Свои менты, своя братва, свои олигархи… как они у вас называются — цутики и полуцутики… Все, как у живых. А зачем это все мертвым?

— Как это зачем? — обиделся цутик. — Вот ты в своем мире жил, задумывался, зачем живешь?

Никита пожал плечами.

— Так и здесь, — определил полуцутик. — Каждый для себя какую-то цель находит…

— Ну, я-то свою цель теперь совершенно точно понимаю, — проговорил Никита и поднялся на ноги. — Выбраться из этого вашего болота и вернуться домой.

— А вот этого нельзя, — забеспокоился Г-гы-ы, — я, как полуцутик, хоть и только исполняющий обязанности надзирателя, все равно могу тебе сказать — нельзя это… Невозможно… Даже стремиться к этому нельзя.

— Невозможно? — переспросил Никита. — А чего ты тогда занервничал-то?

— Я не занервничал, — воскликнул полуцутик, — просто объясняю.

Никита хмыкнул и говорить больше ничего не стал. Г-гы-ы тоже замолчал и молчал довольно долго, присев рядом с Никитой. Потом вдруг тряхнул рогатой головой, взмахнул крыльями и взмыл на несколько метров от земли.

— Пошли, — сказал он. — Выпить надо. Как гласит местная поговорка — тут без поллитры не разберешься.

— А что, у вас тут пьют? — изумился Никита.

— У нас везде пьют, — строго заметил Г-гы-ы. — Пошли, угощаю…

Идти было в общем-то не особенно и далеко. Казалось бы, прошли они всего несколько шагов — то есть это Никита прошел, а полуцутик летел впереди, показывая дорогу, а уже минут через пять, как подумал не отвыкший от земного времени Никита, впереди показалось низкое строение, очень похожее на гараж злополучного Толика — настолько похожее, что Никита даже оробел у двери и вошел только тогда, когда Г-гы-ы, влетев, вылетел обратно и позвал:

— Чего стоишь?

Никита несмело шагнул внутрь.

«А что мне бояться? — подумал он вдруг. — Я же все равно мертвый. Убить меня не может никто… Надо, кстати, спросить, как тут местные поступают в том случае, если кого-нибудь надо укокошить».

Он перешагнул порог и огляделся. Помещение оказалось большим и, не в пример Толиковому гаражу, хорошо освещенным, наверное, потому, что в центре потолка светил не мутный глаз на щупальцах, а самая настоящая люстра, состоящая из полусотни восковых свечей. Люстра была выполнена явно под старину, и Никита, у которого с недавнего времени по понятным причинам проснулось глубокое отвращение ко всякого рода антиквариату, поморщился.

— Чего встал? — снова подлетел Г-гы-ы. — Пойдем сядем. Вон столик свободный.

— Присядем, — механически поправил Никита, продолжая оглядывать помещение.

— А?

— Надо говорить — «присядем», а не «сядем», — объяснил Никита.

— Ну-ну, — ухмыльнулся Г-гы-ы. — Пошли присядем.

Они заняли ближайший свободный столик. Никита присел на стул, а полуцутик просто опустился на поверхность стола, скрестив по-турецки маленькие ножки.

Столиков в этом помещении было около десятка. Почти за каждым сидели странные существа, представлявшие собой причудливую пародию на людей. Никита никого толком и не успел рассмотреть, а к ним уже направлялся… вернее, направлялась громадная крыса, одетая в странного вида балахон. Крыса уверенно держалась на задних лапах, а когда раскрыла зубастую пасть, выяснилось, что и говорит она на том же языке, что и Никита, немного, впрочем, растягивая свистящие и шипящие звуки. Никита ничему уже не удивлялся в этом мире.

— Добрый вечер-с, — учтиво проговорила Крыса. — Добрый вечер, господин полуцутик и господин… друг полуцутика. Желаю вам приятно провести время в этом очень приличном — смею вас уверить — заведении и…

— Короче, — прервал Крысу ставший вдруг хмурым Г-гы-ы. — Говори, чего надо и отваливай, носатая морда.

Крыса коротко сморгнула. Никита заглянул в ее вполне осмысленные глаза-бусинки и внезапно понял, что Крыса ничуть не обиделась на полуцутика, более того, она, кажется, привыкла к такому обращению и не подала никакого виду, что неприятно ей слышать это…

— Если изволите короче, — быстро проговорила Крыса, — то пожалуйста… Не угодно ли господину полуцутику и господину другу господина полуцутика несколько палочек пыха?

— Не угодно, — резко перебил ее Г-гы-ы, — у меня для пыха сегодня настроение не подходящее, а господин… Никита еще новенький у нас.

— Новенький? — удивилась Крыса и, повернувшись к Никите, мгновенно и почти незаметно обнюхала его. — Только-только с того света?

— Вали отсюда! — приказал полуцутик.

— Слушаюсь, — покорно склонила голову Крыса и с готовностью было повернулась, чтобы уходить, но Никита остановил ее.

— Что это за пых? — спросил он у Г-гы-ы. — Название многообещающее…

— Пых?.. — Г-гы-ы наморщился. — Не знаю, как объяснить… Пых он и есть пых. Неужели хочешь попробовать? Мы ведь вроде собирались выпить.

— И выпить тоже, — сказал Никита.

Крыса никуда не уходила. Она пристально смотрела на Никиту, шевеля седыми усиками на хитрой морде.

— Рано тебе еще, — проворчал Г-гы-ы, — я-то человек привычный, а ты у нас только появился. Неизвестно еще, как на тебя пых подействует… Ну, ладно, — сказал он, обращаясь уже к Крысе. — Дай одну палочку… Почем у тебя?

— Для первого клиента — бесплатно, — быстро проговорила Крыса и почтительно поклонилась Никите.

Она достала маленькую коричневую палочку, положила ее на стол — под ноги полуцутику — и, низко кланяясь, удалилась.

Никита поднял палочку — это оказался листок коричневой… кажется, бумаги, скрученный очень плотно. В бумаге шуршала какая-то травка. Никита размял палочку в ладони, понюхал и удивленно проговорил.

— Это же план!

— Чего? — переспросил Г-гы-ы.

— Ну, план, — повторил Никита. — Анаша то есть… Первый раз слышишь?

— Первый раз слышу, — признался Г-гы-ы, — всю дорогу это дерьмо пыхом называл, и никак по-другому…

— Ну-ка дай-ка покурить, — попросил Никита, зажав палочку в зубах.

Г-гы-ы щелкнул пальцами, и палочка зажглась сама собой. Никита несколько раз вчастую затянулся, подержал удушающий дым в легких и выдохнул с изумленным вздохом:

— Вот это да!

— Только не говори, что раньше пых пробовал, — недоверчиво глядя на него, проговорил Г-гы-ы, — неужели в вашем мире…

— А то как же! — весело откликнулся Никита. — В нашем мире и такое тоже есть. Только похуже качеством… А тут — прямо чистяк! И без всяких кулинарных примесей.

Г-гы-ы удивленно посмотрел на него, но ничего не сказал — только с явным интересом наблюдал за тем, как Никита докуривал палочку пыха.

— Ну вот, — проговорил Никита. — Первые приятные впечатления от вашего мира… А теперь… Ты обещал выпить?

— Ну да, — сказал Г-гы-ы, — сейчас…

Он свистнул, и из-за грубо сколоченного прилавка выскочил какой-то низенький человечек и резво заковылял к их столику, неся в руках поднос, на котором дымились громадные кружки, доверху наполненные чем-то горячим. Человечек донес поднос, не расплескав ни капли, что было более чем удивительно, поскольку ковылял человечек на трех ногах, а четвертая моталась сзади него на манер хвоста.

— Вот, — сказал Г-гы-ы, указывая на кружки. — Это и есть наша местная выпивка.

— Ну да, — хихикнул развеселившийся после палочки пыха Никита. — Ваша местная… Небось тоже, что и у нас — Что там — водка?

— Вод-ка… — проговорил полуцутик, — первый раз это слово слышу.

Никита наклонился над столом и заглянул в свою чашку. Черная жидкость, явно очень горячая… Запаха не ощущалось. Отхлебнув, Никита никакого вкуса не почувствовал, почувствовал только, как по его телу начало растекаться приятное тепло. Почти сразу же в голове стало ясно, а в груди появилось щекочущее ощущение счастья, какое бывает после стакана хорошей водки. Никита допил кружку обжигающей жидкости до дна.

— Неплохо, — оценил Никита. — И как это называется?

— К нашим словам ты непривычен, как я уже понял, — вздохнул Г-гы-ы, — вот попробуй выговори — «бухло…»

— Бухло, — повторил Никита и рассмеялся.

— Чего? — обиделся полуцутик. — Конечно, тебе наши слова смешными кажутся. Твое имя, между прочим, тоже не подарок. Как там — Ни-ки-та?

— Бухло! — снова проговорил Никита и закатился в приступе хохота.

— О-о! — прокомментировал полуцутик. — Пробрало тебя!

Он одним махом засадил в себя содержимое кружки и снова оглушительно свистнул.

— Ну что? — сказал он, подмигнув Никите. — Еще по кружечке бухла?

— Ага, — сказал Никита.

— Гадство, — помотал головой Г-гы-ы, — все настроение испортил.

— Я? — удивился Никита.

— Да не ты… А Крыса эта. Развелось их в последнее время. Из вашего мира все лезут.

— Нет, — сказал Никита. — У нас таких нет. То есть есть, конечно, но маленькие и не разговаривают. И уж тем более дурь не продают.

— Ты не понял, — поморщился полуцутик. — Эти Крысы — тоже ведь люди… были в прошлом. В твоем мире. Только вы не замечали. А как сюда переехали, так и приняли соответствующий вид — более отвечающий их внутреннему содержанию. И, как я понимаю, занимаются тем же, чем и в твоем мире занимаются. Продают палочки пыха, другую подобную гадость, шпионят. Вот за то, что шпионят, я их и не люблю. Сволочи… Хотя, с другой стороны, если б их не было, где бы я тогда палочки пыха добывал? А если по уму, то уничтожать надо таких.

Никита пожал плечами. Потом вдруг спросил:

— Как же это их убивать можно? То есть я хочу спросить, как в вашем мире можно кого-нибудь убить? Тут все и так мертвые…

— Ты слушаешь меня невнимательно, поэтому задаешь дурацкие вопросы, — наставительно проговорил Г-гы-ы, — я не сказал «убивать» — я сказал «уничтожать». Это не одно и то же. Уничтожить кого угодно можно — да так, что ни молекулы живой от существа не останется. Есть такие аппараты — Аннигиляторы. Суешь туда какого-нибудь типа и — р-раз. Нет его. Вообще. Ни в каком мире. Но Аннигиляторы только у высших правителей есть, а они их используют только в крайнем случае. Вот у вас в мире, я знаю, грохнуть кого угодно могут — да это и не страшно. Убитый просто переходит дальше по цепочке миров — и живет себе преспокойно там. А Аннигилятор…

Не договорив, Г-гы-ы передернул плечами и зябко встряхнул крыльями.

Никита попытался себе представить — как это, чтобы ничего от человека не осталось, совсем ничего — и, почувствовав непонятный озноб, поморщился.

И посмотрел на Г-гы-ы.

Г-гы-ы почесал свой вздернутый носик и задумчиво проговорил:

— У нас, у полуцутиков, есть такая примета — если нос чешется, обязательно придется выпить. Так по кружечке?

Местное бухло «бухло» оказалось штукой очень серьезной. После третьей кружки Никита называл Г-гы-ы Гошей, на что полуцутик не возражал, поскольку сам выпил три кружки и уже не мог с точностью сказать, как его зовут на самом деле. После четвертой кружки перед глазами Никиты уже кружились крупные звезды и целые созвездия — он видел их настолько явственно, что даже пытался узнать среди них Большую Медведицу. Зачем ему нужна была эта Медведица, Никита не знал, тем не менее вот уже несколько минут, не обращая никакого внимания на говорящего что-то полуцутика Г-гы-ы, жмурясь, глупо тыкал пальцем в железный потолок, пока Г-гы-ы не дернул его за рукав так сильно, что Никита повалился со стула на пол. Упав, Никита вскарабкался снова на стул и, не понимая совершенно ничего, стал смотреть на Г-гы-ы.

— …так вот, я ему и говорю, — продолжал спою речь полуцутик, уверенный, что после того, как он отвлек своего собеседника от какого-то непонятного занятия, тот станет его слушать, — так вот, я ему говорю…

Тут Г-гы-ы замолчал, потому что никакого собеседника перед ним не было. Он перегнулся через стол, посмотрел вниз, но тут выяснилось, что коварная выпивка и могущественному полуцутику затмила зрение — потому что он не видел ничего, кроме миллионов медленно раскачивающихся звезд.

— Никита! — позвал Г-гы-ы в звездную круговерть.

Никто ему не ответил. Г-гы-ы взмахнул крыльями, поднялся на полметра над поверхностью стола и тут же рухнул вниз. Вторая, третья и четвертая попытки взлететь также не удались. Тогда Г-гы-ы лег на живот и сполз вперед ногами со стола. Некоторое время он ползал на четвереньках, шаря перед собой руками, пока не наткнулся на спящего под столом Никиту. Немного подумав, полуцутик взобрался Никите на живот и свернулся клубочком, очевидно, собираясь тоже поспать. Однако от серной вони теперь проснулся Никита и, брыкнув ногами и извернувшись, сбросил полуцутика с себя на пол. Очнувшись, Г-гы-ы оглушительно свистнул и, наверное, от испуга снова обретя способность летать, пулей взвился в воздух, опрокинув стол, под которым лежали они с Никитой, и растворился в воздухе, оставив после себя только желтое облачко серного запаха.

Никита открыл глаза и приподнялся. Г-гы-ы нигде видно не было, это стало возможным определить, потому что понемногу звезды и созвездия исчезали из поля зрения Никиты.

— Гоша! — жалобно позвал Никита, приподнявшись.

Посетители железного шалмана, тоже крепко подзарядившиеся бухлом, гомонили довольно громко, потому что Никита не расслышал даже своего голоса. Он попытался подняться на ноги и с немалым удивлением понял, что это ему удалось.

— Ага, — вслух проговорил Никита. — Штука эта в кружках забористая, но и отпускает так же быстро, как и кроет… Надо бы еще… Однако этот крылатый паскудник свалил и, конечно, не расплатился.

— Шесть кружек, — услышал Никита голос четырехногого бармена, который, оказывается, уже стоял рядом. — Платить надо…

Хмель еще не полностью выветрился из головы Никиты — только этим можно было объяснить то, что Никита не признался бармену в своей финансовой несостоятельности, а, внезапно рассердившись, ляпнул ему кулаком между глаз.

— Помогите! — завопил бармен, рухнув и опрокинув чей-то столик. — На помощь! — еще громче заорал он, болтая в воздухе всеми своими четырьмя ногами.

Вообще-то это было довольно смешно, но никто почему-то не смеялся. Никита оглянулся и стал медленно отступать к выходу. Гомон посетителей мало-помалу смолкал — зато все увереннее и увереннее стали доноситься выкрики, содержащие просьбы призвать нарушителя порядка к ответу посредством милиционера. Никита вспомнил о двухголовых чудовищах, исполнявших в этом мире обязанности правоохранительных органов, и внутренне содрогнулся.

— Участкового позвать! — громче остальных выкрикнул какой-то длинный субъект, тощий до прозрачности, но с мощным бивнем, растущим посреди лба. — Эдуарда Гаврилыча!

Жизнь Никиты на планете Земля состояла по большей части из мордобоя, милиции, тюрьмы — и тому подобных нехороших вещей. Поэтому ничего удивительного не было в том, что фраза костлявого субъекта об участковом словно подбросила Никиту — и субъект незамедлительно получил прямой удар в челюсть, да еще такой силы, что пролетел несколько метров по воздуху, грохнулся о прилавок, но на пол не упал, а ссыпался по частям — сначала неуклюжие ноги, потом длинные руки; потом голова — грохнулась и покатилась куда-то в угол. Бивень глубоко вонзился в прилавок и остался торчать, как обрубок мачты потерпевшего крушение корабля.

Никита и сам не ожидал такого эффекта, поэтому немного растерялся. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы в напряженно потрескивающем воздухе не послышался явственно запах серы и под потолком не материализовался пьяный в стельку полуцутик Г-гы-ы.

— Ша, урки! — гаркнул полуцутик почему-то голосом Никиты, а когда толпа посетителей недоуменно смолкла, схватил своего собутыльника за шиворот и выволок из заведения.

Эдуард Гаврилыч был, как и весь состав загробной милиции, чистокровным ифритом. Ифриты в общем-то считались неплохими мужиками, хотя, конечно, были грубыми и неотесанными уродами. Испокон веков так повелось, что на две свои головы они имели одну-единственную мысль, выражавшуюся, если говорить просто, в следующем — не мудрствуя, выполнять приказы начальства. Попав в загробный мир, ифрит обычно не видел причин в том, чтобы это свое мироощущение менять. И не менял.

Беда Эдуарда Гаврилыча состояла в том, что одна из его голов имела свое собственное мнение относительно окружающего Эдуарда Гаврилыча мира — не того, в котором он родился, а потустороннего, в который он попал после того, как небезызвестный царь Соломон много тысяч лет назад за какие-то давно забытые провинности приказал срубить бедному ифриту все его головы. Приказание это исполнили, но наполовину, потому что, когда Эдуарду Гаврилычу (в те времена его, конечно, звали по-другому) отрубили одну из голов, обезумевший от боли ифрит вырвался от палачей и сбежал. Потом, правда, истек кровью и испустил дух где-то в пустыне.

Очутившись на том… то есть на этом свете, Эдуард Гаврилыч с понятным удивлением отметил, что все его головы на месте. Только вот одна — та, что была отрублена палачами царя Соломона, — вследствие, очевидно, перенесенного потрясения стала дурить. Прилюдно произносила речи, которые всякий нормальный ифрит даже и в дурном сне не мог себе позволить произнести, и не единожды пугала Эдуарда Гаврилыча словами «гуманизм» и «интеллигенция». А Эдуард Гаврилыч… Впрочем, тогда Эдуарда Гаврилыча звали просто Гаврилычем, а имя Эдуард потребовала себе дурная голова, тем самым отделив себя от второй головы — нормальной. Получалось как бы два совершенно разных ифрита в одном — Эдуард и Гаврилыч.

Тем не менее в загробной милиции Эдуарда Гаврилыча очень ценили и почетную должность участкового дали сразу, потому что на всех допросах он сам собой представлял комбинацию «хороший следователь — плохой следователь». К тому же голова Эдуард, помимо привычного для себя и дикого для головы Гаврилыч обращения «милый друг», употребляла такие мудреные слова, которые зачастую сбивали с толку допрашиваемого, что шло, конечно, на пользу следствию.

К слову сказать, последнее время голова Эдуард приобрела привычку погружаться в свои непонятные мысли так глубоко, что на короткое время контроль над телом ифрита полностью переходил к голове Гаврилыч, чем голова Гаврилыч всегда не упускала возможности воспользоваться. Вот и сейчас, войдя в разгромленное Никитой заведение, ифрит-участковый остановился на пороге и упер руки в бока. Присутствующие, заметив, что голова Эдуард, закрыв глаза, беззвучно шевелит губами, а голова Гаврилыч, упиваясь редкой свободой, свирепо скалит клыки, начали медленно расползаться по углам. Но, как известно, от взгляда ифрита не может ускользнуть даже какое-нибудь ничтожное и почти совсем незаметное насекомое. За каких-то несколько минут полтора десятка существ, являвшихся свидетелями драки, были обысканы, награждены несколькими зуботычинами каждый и поставлены к стенке — ноги на ширине плеч, руки за головой. Две не имеющих рук осьминогоподобные твари были подвешены за связанные щупальца над прилавком. Хозяина заведения — он же бармен — Гаврилыч приковал наручниками к одному из столов, а останки пострадавшего до поры до времени замели в угол, только вот крепко впившийся в дерево прилавка бивень не смогли вытащить.