Глава 2

Пробуждение давалось Никите с большим трудом — как будто он сдирал с себя глухое ватное одеяло, а за этим одеялом было еще одно, а потом еще одно, и груз бесконечных удушающих одеял тяжело давил на Никиту, сковывая руки и ноги…

«Постойте? — подумал он вдруг. — Какие руки и ноги, если у меня руки и ноги давно отвалились?»

Никита открыл глаза, пошевелился и первым делом заметил, что все положенные человеку при рождении конечности у него присутствуют. Сразу после этого Никита определил, что лежит на какой-то твердой ребристой поверхности, а над головой у него низкий потолок и ярчайшая электрическая лампочка, забранная в намордник из ржавого железа.

Никита рывком поднялся и сел, свесив ноги… ну да, с нар. Обычные тюремные нары, зарешеченное окно, за которым пухла безмолвная чернота.

— КПЗ, — сказал Никита сам себе и тут же заметил, что он находится в камере не один.

— Здорово, братан, — проговорил сидящий, обняв колени, на нарах у противоположной стены здоровенный дядька с переломанным во многих местах носом. — Очухался наконец?

— Очухался, — подтвердил Никита. Последние события вдруг промелькнули перед его глазами с такой молниеносной скоростью, что Никита даже поморщился, ощутив что-то вроде тошноты.

«Анна! — подумал он. — Менты… Сирена голосила, когда я вырубился. Значит, менты подоспели. С одной стороны, это хорошо — Анну они спасли. А с другой — довольно-таки хреново, потому что меня, судя по всему, поластали. Эх ты, мать твою… Надо же так глупо вляпаться. Теперь и моя судимость всплывет… И еще кое-что из последних подвигов. Если адвокаты не постараются, меня надолго упечь могут… Да какие на хрен адвокаты! Теперь Петросян злой на меня как черт! Я же против братвы попер…»

Никита помотал головой, и мысли его приняли несколько другое направление.

«Странно все-таки, что меня сразу на хату кинули, — думал он, — а не в больничку. Видели же, скоты, что я без сознания… Или рана моя была настолько неопасна?»

Никита пощупал затылок. Голова как голова. Волосы, которые не мешало бы постричь, растрепались. Никакой даже шишки нет.

Справа от Никиты раздалось глухое покашливание. Он обернулся и, увидев, озадаченно сморгнул. Всего в нескольких шагах от него на нарах сидел самый настоящий негр, голый и черный, как лужа мазута. Электрическая лампочка мерцала на его коже маслянистым отблеском. Никита снова сморгнул — нет, негр не был совсем голым — его бедра были обмотаны куском материи — черной и поэтому почти полностью сливающейся с цветом кожи.

— Чего смотришь? — ухмыльнулся дядька с перебитым носом. — Черных никогда не видел?

— Нет, — признался Никита. — Никогда.

— Я тоже — так близко, — сказал дядька. — А этот вообще какой-то дикий. Смотреть страшно…

— Ага. — Никита согласился и с этим, хотя вообще-то на дядьку с его изувеченным носом смотреть было не менее страшно, чем на негра.

— Сидит и глаза таращит всю дорогу, — продолжал дядька. — Зверюга. Не иначе как за людоедство посадили.

— Вряд ли, — с сомнением сказал Никита. — Мы же не в Африке. Он, наверное, студент какой-нибудь…

Негр, словно догадавшись, что разговаривают о нем, выкатил глаза, страшно оскалил зубы и хрипло прокаркал:

— Макамба! — при этом руками сделав в воздухе молниеносное движение, как будто кого-то душил.

«Да, — подумал Никита, глядя на страшного негра, — пожалуй, что и за людоедство».

— Вот и я говорю! — воскликнул дядька. А потом, присмотревшись, спросил у Никиты: — А тебя, вообще, как кличут?

— Никитой, — отозвался Никита.

— А я — Гмырь. Слыхал?

— Слыхал что-то такое, — подумав, ответил Никита. — Только не это… не обижайся, но я вспомнить не могу — где именно. Меня ведь по башке шарахнули так, что я не помню даже, как меня мусора поластали. Первый раз очнулся — только здесь.

— И я, — неожиданно проговорил Гмырь и потер указательным пальцем расплывшуюся в пол-лица переносицу. — Понимаешь, нажрался с братвой в «Славянском базаре», а потом… вроде разборка какая-то началась. Пальба, грохот… Дальше ничего не помню. Вчера открываю глаза, а на меня эта рожа смотрит…

Гмырь кивнул на негра, а тот клацнул зубами и снова прохрипел:

— Макамба!

— Во-во… Я уж думал, что поехал умом. Вроде место привычное — камера, а ничего понять не могу — негр, прямо как из кино про Тарзана, да еще вон тот крысеныш…

Никита посмотрел туда, куда кивнул ему Гмырь, и увидел четвертого обитателя камеры. Им был низенького роста мужичок в клетчатом строгом, хотя и порядком растрепанном костюме. В облике этого мужичка не было ничего примечательного, кроме, пожалуй, постоянно бегающих глазок. Мужичок сидел в углу камеры неподвижно, скорчившись, а глазки его метались из стороны в сторону, будто в камере гудел целый рой мух, и мужичок отслеживал движения каждой отдельно взятой.

— Эй! — гаркнул Гмырь, повернувшись к клетчатому мужичку. — Ты кто?

Мужичок вскинул маленькую голову и залопотал что-то на абсолютно незнакомом Никите языке. Впрочем, одно слово, несколько раз проскользнувшее в мяукавшей речи клетчатого, Никите показалось знакомым — «американа».

— Бормочет, как поп над покойником, — прокомментировал Гмырь. — А о чем — хрен его разберет.

— Говорит вроде, что американец, — неуверенно произнес Никита.

— Да ну? — удивился Гмырь. — А ты по-ихнему понимаешь, что ли?

— Макамба! — каркнул из своего угла негр.

— Не понимаю, — поморщившись, ответил Никита. — Я вообще ничего не понимаю… Ты это… говорил про кабак что-то?

— Ага, — подтвердил Гмырь, — кабак. «Славянский базар». Да ты что, братан, — это ж самый известный кабак в нашем городе!

Никита почесал в затылке. Вообще-то он неплохо знал саратовские рестораны, но среди них не было ни одного с таким названием. А название-то, кажется, знакомое… Где это он его слышал?

— Ну, ты даешь! — загоготал Гмырь. — Ты что — не местный? А я-то тебя поначалу за братка принял…

— А я он и есть, — огрызнулся Никита.

— Да? — гоготал Гмырь. — Какой же ты браток, если ты «Славянского базара» не знаешь? Под кем ты ходишь вообще?

— Женя Петросян пахан у нас…

От неожиданности Гмырь даже смолк на секунду, но, справившись с приступом естественного изумления, загоготал еще громче:

— Петросян? Евгений Натанович? Тогда у меня пахан — Юрий Никулин. Нет, брат, зря тебя все-таки на хату сразу кинули. Надо было тебе в больничке отлежаться. У тебя, видать, мозга за мозгу заехала…

— Оборвись, — чувствуя закипавшее внутри глухое раздражение, посоветовал Никита. — Ты-то сам кто такой? Я в Саратове всех знаю, а твою морду похабную ни разу не видел…

— В Саратове? — расплылся Гмырь в ухмылке. — Какого же хрена ты в Москве делаешь?

— Чего?!

— Я нажрался в «Славянском базаре», — пояснял Гмырь, — там меня повязали и сюда привезли. Значит, я в Москве и нахожусь. За каким хреном меня мусорам в Саратов тащить? Я там и не был ни разу.

— Макамба! — снова прокричал негр, который, видимо, в этой камере исполнял обязанности часовой кукушки, подающей сигнал через определенные промежутки времени.

— Заткнись ты! — рявкнул на него Никита, и негр смолк, тихо урча, как рассерженная собака. — Какая Москва? — вскочив с нар, воскликнул Никита. — Меня в Саратове повязали, значит, я в Саратове и нахожусь. И ты тоже. И этот Макамба…

— Макамба! — обрадованно завопил негр, услышав родную речь.

— И американец тоже! — Никита вытер со лба холодный пот и снова опустился на нары. — Ты меня не путай, — посоветовал он Гмырю, — у меня и так очко играет по поводу предстоящей беседы с гражданином следователем. Кажись, одного я грохнул, перед тем как меня вырубили…

Тут Никита заткнулся, сообразив, что наговорил лишнего — а откуда уверенность, что этот Гмырь не наседка? Или негр — вдруг его словарный запас не одно слово, а немного больше? В таком случае негр вполне может настучать следователю. Никому верить нельзя, а уж прежде всего — вот этому встрепанному клетчатому мужичку с его бегающими из стороны в сторону глазками.

Никита прилег на нары. Гмырь что-то еще говорил ему, презрительно усмехаясь, но Никита не слушал. Анна, Гоша Северный, Олег Сорвиголова — все это кружилось перед глазами Никиты, не давая ему покоя, — странно знакомое погоняло «Гмырь», встрепанный клетчатый, макамба…

— Макамба! — тоскливо позвал из своего угла негр, и Никита снова провалился в душное небытие.

Несколько минут он лежал, не ощущая почти ничего. Потом пришел к нему странный сон — будто заскрипела железная дверь, которую он, кстати, не заметил, когда был еще в сознании, и появившиеся в камере двухголовые мужики с обнаженными ножами невообразимых размеров стащили с нар упирающегося Гмыря и уволокли его. И негр Макамба, увидев двухголовых, будто бы побледнел от испуга настолько, что стала отчетливо видна его черная набедренная повязка, и клетчатый будто визжал на своем языке что-то непонятное.

Снова заскрипела железная дверь, и Никита проснулся.

А проснувшись, первым делом он повернулся к нарам, на которых лежал Гмырь, с целью рассказать последнему подробности странного сна — все-таки Гмырь хоть и был неприятным типом, но говорил по-русски, а не лепетал что-то на неизвестном языке и уж тем более не кричал — макамба!

— Макамба! — приветствовал негр проснувшегося Никиту.

— Пошел ты на хрен малой скоростью, — отозвался Никита и вдруг осекся, заметив, что никакого Гмыря в камере нет.

Негр Макамба сидит в своем углу, клетчатый мужичок нахохлился, как курица и, кажется, спит, а Гмыря нет. И двери — железной тюремной двери с кормушкой в верхней части — нет тоже…

«Как это так? — шевельнулось в обалдевшей голове Никиты. — Как может быть камера без двери? И окно какое-то странное… Как будто нарисованное. А Гмырь? Куда он подавался? Дернули на допрос, пока я спал? Да двери же нету…»

Тут мысли Никиты замкнулись в кольцо, и какое-то время он тупо пережевывал пришедшее ему на ум предположение о том, что дверь замаскированная, чтобы арестанты не смогли ее сломать.

— Макамба! — крикнул негр и прервал ход мыслей Никиты.

Никита встрепенулся.

Он вдруг вспомнил, где, когда и при каких обстоятельствах слышал это погоняло — Гмырь. Несколько дней назад — кстати, какой сейчас-то день? Или час? Никакого понятия о реально текущем времени Никита не имел, тем не менее продолжал свои мысленные рассуждения:

«Несколько дней назад я говорил с Гошей, — вспоминал он. — Сидели мы с ним за бутылкой, и я ему тогда сказал, что с братвой собираюсь прощаться, что завязываю. Он меня отговаривал, а я ему свое. Тогда он замолчал. Он еще как-то странно посмотрел на меня и перевел разговор на другую тему. Стал трепаться о каком-то московском авторитете, которого в кабаке свои же по пьянке завалили. Гмырь. Точно — он так и сказал — Гмыря завалили по пьянке свои пацаны. В кабаке. А кабак как назывался? Да, да, вот именно — „Славянский базар…“ Тогда как это я мог с Гмырем разговаривать, если того давно нет на свете?»

Никита приподнялся и тупо оглядел обитателей камеры — негра и клетчатого мужичка.

«А был ли этот Гмырь вообще? — пришла к нему в голову неожиданная мысль. — Может быть, и не было никакого Гмыря, а мне разговор с ним просто привиделся. Так бывает. Особенно, говорят, когда по башке получишь сильно. А мне этот Вадик астролябией засветил нехило. От души».

Тут Никита подумал о том, что таких отчетливых видений, как у него с Гмырем, наверное, вовсе не бывает. Или бывает? Никита все старался разобраться с грузом мучительных мыслей, которые путались, цепляясь друг за друга, — а тут еще и негр, словно чего-то испугавшись, начал орать без перерыва:

— Макамба! Макамба! Макамба!!!

Все это было так невыносимо, что Никита повалился на нары, закрыл уши ладонями и моментально вырубился.

Очередное его пробуждение было настолько необычным, что Никита склонен был предполагать, будто он вовсе не проснулся, а, напротив, — еще глубже погрузился в свой кошмарный сон.

Как только Никита открыл глаза, он убедился в том, что находится вовсе не в камере, а в какой-то громадной комнате, гулко громыхающей железом. Ни стен, ни потолка комнаты видно не было, впрочем, над головою Никиты тянулась тяжелая металлическая сетка, похожая на панцирную, но почему-то сразу было ясно, что это ни в коей мере не потолок. Но самое странное было в том, что Никита внезапно ощутил себя медленно бредущим куда-то в полутемные просторы комнаты в длинном ряду с другими людьми. Как могло получиться — чтобы он уснул в камере, а проснулся в колонне медленно и безмолвно бредущих людей, — Никита понять не мог.

Он споткнулся, только посмотрев себе под ноги, но тотчас выпрямился и пошел вперед, глядя в спину своего соседа.

«Прогулка? — вертелось у него в голове. — Ведут куда-то? Вертухаев что-то не видно. Ни одного… Как так может быть? Что это все-таки за тюрьма такая?»

До конца додумать эту мысль он не успел. Случайно подняв голову, он посмотрел туда, где — на расстоянии в добрую сотню метров — головная часть колонны немного изгибалась, так что можно было рассмотреть лица идущих впереди. От нечего делать Никита заскользил взглядом по этим лицам. А когда наткнулся на одутловатую физиономию Олега Сорвиголова, сначала не поверил своим глазам. Безумные и горячечные мысли закрутились в его сознании. «Олег тут! — думал, задыхаясь, Никита. — Значит, его тоже повязали… Значит, я его не убил астролябией. Но почему меня тогда здесь держат, если я его не убил? А его почему здесь держат, если он…»

Тут он смешался, но сквозь паутину серых запутанных мыслей сверкнуло ярчайшее воспоминание — Анна кричит… золотистые волосы намотаны на грубый кулак… где-то слева ухмыляющаяся рожа иуды Гоши Северного, зловещий и холодный отблеск пистолета…

— Суки, — пробормотал Никита и ни о чем уже больше не думал.

Он развел сцепленные за спиной руки, несколько раз разжал и сжал кулаки, глубоко вдохнул и выпрыгнул из строя.

Странно — кажется, никто не обратил на него никакого внимания. И вертухаев не было видно.

В несколько длинных скачков преодолев расстояние, отделяющее его от Олега, Никита схватил Сорвиголова за плечо и, сильно дернув, вытащил того из строя. Олег стоял, не поднимая сцепленных за спиной рук, бессмысленно глядя припухшими и совершенно неподвижными глазами куда-то в только ему одному известную точку полутемного пространства металлической комнаты.

— Узнал меня? — заорал прямо в лицо Олегу Никита. — Узнал?!

Тот ничего не ответил, все так же покачиваясь. Колонна людей плыла мимо них, ничего не замечая, не останавливаясь, похожая на бесконечную ленту конвейера.

— Что с Анной? — крикнул Никита. — Чего молчишь, гад?

И не в силах больше сдерживаться, он размахнулся и влепил кулаком прямо в переносицу Олега. Тот кувыркнулся и полетел назад, на мгновение смяв безмолвную колонну, а потом, поднявшись, вместо того чтобы броситься на Никиту, пристроился в образовавшийся прогал между каким-то низеньким оборванцем и двухметрового роста негром, очень похожим на знакомого уже Никите Макамбу.

Никита замер с открытым ртом. Олег, опустив голову и сцепив за спиной руки, поплыл дальше, не обращая на Никиту никакого внимания. Поведение Олега показалось Никите настолько не укладывающимся ни в какие рамки, что он отступил на шаг назад и растерянно заозирался, совершенно не имея никакого понятия о том, что ему сейчас делать…

«Это сон? — пытался сообразить Никита. — Я еще сплю или уже?..»

Но в неведении он оставался недолго. Услышав какое-то движение сзади, Никита обернулся, а обернувшись, немедленно обалдел — прямо к нему неслись, подпрыгивая на металлическом полу, трое двухголовых мужиков в каких-то удивительных, никогда Никитой не виданных шароварах, с громадными кривыми ножами в руках — у каждого из мужиков было по две головы, следовательно, по две морды — и морды такие, что при одном взгляде на них становилось ясно, что мужикам ничего не стоит пустить в ход свои ножи.

«Это сон, — подумал вдруг Никита. — Просто сон, и все тут… Не может, чтобы это было на самом деле… Сон!»

Он улыбнулся и вздохнул, словно понял, что-то очень важное для себя. Душа его обрела устойчивый покой.

«А раз это сон, — продолжил свою мысль Никита. — Можно немного позабавиться…»

И, растопырив руки, Никита пошел на двухголовых.

Первый из троих двухголовых вырвался вперед — к нему-то и шагнул Никита. Двухголовый клацнул обеими своими пастями, продемонстрировав клыки размером в Никитину ладонь, и взмахнул чудовищным своим ножом, явно намереваясь не попугать Никиту, а снести ему голову. На мгновение в груди Никиты поселился неприятный холодок, но Никита тряхнул головой и ловко отпрыгнул в сторону. Ножище просвистел мимо, давая возможность Никите еще несколько минут побыть в пространстве странного, но очень увлекательного сна — почему-то Никита был уверен, что, когда лезвие ножа все-таки доберется до него, сон моментально оборвется.

Развернувшись к пролетевшему мимо него двухголовому, Никита секунду прикидывал по какой из двух челюстей лучше всего врезать, но потом решил действовать по-другому. Он подпрыгнул вверх, тренированное тело его взметнулось и сжалось в комок, а когда пошло на приземление, Никита выбросил вперед ногу, крепко приложив каблуком ботинка двухголовому по шее.

Удар был такой силы, что Никита ожидал увидеть, как двухголовый полетит вверх тормашками, по меньшей мере пару раз перевернувшись в воздухе, — но странный мужик только пошатнулся и тяжело опустился на задницу, выронив нож.

Захваченный азартом схватки, Никита поднял нож — нож оказался удивительно тяжелым и неуклюжим — и, развернувшись, едва успел отразить выпад второго из двухголовых, подбежавшего к нему. Рука Никиты тотчас онемела. Он едва не выронил нож, но вовремя перехватил его обеими руками — и снова бросился на двухголового, который уже получил подкрепление в виде своего приятеля.

Теснимый двумя уродами, ловко размахивающими парой чудовищных ножей, Никита отступал к стенке — все отступал и отступал, каждую секунду ожидая встретить лопатками холодное железо поверхности стены — и все никак не встречая, — пока не вспомнил, что никаких стен в этой комнате он не видел.

Двое двухголовых прыгнули к нему одновременно.

От ножа первого мужика Никита удачно увернулся, а выпад второго еле-еле успел отразить. Руки Никиты уже порядком устали, нож тянул их к земле, да и сам Никита уже не вполне твердо держался на ногах.

«Если это сон, — думал он, — то сон довольно странный. Какой-то… чересчур настоящий. Руки совсем онемели и пальцы болят… А если я чувствую боль сейчас, то что будет, когда они мне засадят ножик между ребер? Когда спишь, совсем по-другому все… В действительности я бы с такими верзилами никогда сражаться не стал бы… А у этих еще — шесть голов на троих и два ножика… Сон? Гмыря не было? Двухголовые мужики, утащившие его, просто мне приснились? И это все сон?.. Но…»

Страшный удар швырнул его вперед. Никита краем глаза успел заметить, что это — первый из двухголовых, чьим ножом он сражался, оклемался от удара и, подкравшись сзади, двинул ему между лопаток своим кулачищем.

Выронив нож, Никита полетел прямо в объятия к двоим, наступающим на него, но они вдруг расступились, а один из них поднял нож над своими двумя головами. Когда Никита понял, что этот урод собирается сделать, то закричал.

Но было уже поздно. Ничего сделать Никита не успел. Он упал на колени, и громко свистнувший в стылом и неподвижном воздухе нож единственным страшным ударом срубил ему голову.

Никите показалось, что он даже успел заметить, как неуклюже падало его собственное обезглавленное тело, а голова катилась по металлическому полу — и вся окружающая ужасная действительность мелькала перед его глазами — вверх-вниз, вверх-вниз, — пока кто-то из двухголовых не остановил это страшное мельтешение, подняв отрубленную голову Никиты в воздух — прямо за волосы, которые вообще-то давно надо было подстричь…