Глава 2

И в загробном мире — том самом, где находился сейчас Никита, — прошло около полугода (полтора сглота по местным меркам) — с того самого момента, как он оказался в подземелье у подпольщиков. Этот отрезок времени пролетел для Никиты почти незаметно — он только и делал, что готовился к перевороту, понимая в нем для себя следующую выгоду — вернуться домой, узнав секрет перемещения во времени и пространстве. Поначалу была у Никиты мысль — вытащить из спирта плененного полуцутика и потолковать с ним насчет его способностей — всем ведь известно, что полуцутики и цутики свободно могут переходить из одного мира в другой. Но Махно отсоветовал ему делать это — во-первых, потому, что неизвестно, как поведет себя Г-гы-ы, когда получит возможность действовать и мыслить, а во-вторых… во-вторых, Махно все-таки подозревал некую привязанность Никиты к полуцутику.

Да и сам Никита время от времени вспоминал о первых своих днях в этом мире. Кто знает, что бы с ним сейчас было, если бы не своевременное вмешательство Г-гы-ы… Может быть, до сих пор болтался бы Никита в Смирилище, обмирая от постоянного ощущения многокилометровой пустоты под ногами и свистящего ветра вокруг… И не раз, и не два чувствовал Никита потребность поговорить с кем-нибудь по душам так, как он разговаривал с полуцутиком. С Махно, конечно, тоже потолковать можно, но у того лишь одна тема для разговоров — восстание, смена власти… А с другими членами организации Никита как-то не сошелся.

Да, перемены пришли в ПОПУ.

Давненько замечали, что Соловей-разбойник и Юлий стали подолгу уединяться вместе, разговаривая о чем-то и тут же замолкая, если кто-то к ним подходил. Замечали, что и Юлий меняется, можно сказать, на глазах — движения его становятся мягче, женственнее. Всегда хмурый и малоразговорчивый, он все чаще стал улыбаться и напевать вполголоса. Разъяснилось все тогда, когда Рододендрон зашел к Юлию взять Барсю на караульный пост. Дверь в комнату Юлия против обыкновения была не заперта. Забыв постучаться, Рододендрон вошел и увидел такое, что зеленый куст на его голове стал дыбом.

Но теперь Соловей-разбойник и Юлия уже не скрываются. Юлия прилюдно объявила о том, что она, несмотря на свои мучительные колебания и долгие поиски самое себя, все-таки определилась с собственным полом: она — женщина, а краснеющий от смущения Соловей сообщил, что, мало того, женщина, она еще и мамой скоро станет — Юлия. А Соловей, соответственно, папой.

— Сына Кумбыз-ханом назовем, — сказала еще Юлия, поглаживая мускулистой лапищей уже заметно округлый животик, — так папу Соловья-разбойника звали.

— Кумбыз-хан — значит мужественный, — пояснил счастливый Соловей.

Махно, наблюдая эти события, поворчал немного на тему, что подобная мура отвлекает от главного дела, но потом успокоился. Юлия и Соловей обещали драться за счастье своего будущего малыша так, как не дрались бы за самих себя. Барся перешла по наследству от Юлии к Рододендрону, чему и та, и другая, и третий были рады. Рододендрон — потому что очень привязался к саблезубой тигрице, Барся — потому что Юлия последнее время не уделяла ей ни минуты, будучи занята совершенно другими делами, а Рододендрон — уделял, ну и Юлия — по понятным причинам…

Время катилось быстро, подготовка к восстанию шла своим ходом — отлаживались последние модели пистолетов-пылесосов, проводились учения тактике боя на пересеченной местности (в коридоре подземелья), а Никита, знакомый с некоторыми приемами самбо и дзюдо, даже разработал свою систему тренировок «Как голыми руками отнять у вооруженного ифрита бластер».

Но, начавшись успешно, тренировки вдруг закончились из-за ставшего вдруг странным поведения Никиты. Отказавшись от общения с кем бы то ни было, Никита подолгу закрывался в своей комнате и сидел там, не подавая о себе никаких сигналов и не отвечая на стуки и просьбы открыть. Приступы жесточайшей меланхолии изредка сменялись на неуемное желание быть с кем-то рядом — бывало, Никита подолгу изводил своим обществом Рододендрона, смущал присутствием счастливых молодоженов Соловья-разбойника и Юлия, доставал Махно просьбами рассказать о былых временах. Тем не менее о причинах появившихся в его поведении странностей, Никита не говорил ни слова. Так, наверное, продолжалось бы дольше, если бы Махно не отвлекся бы от своих стратегических размышлений и не решился на серьезный разговор с Никитой.

— Так, — проговорил батька, входя без стука в комнату Никиты, — говори.

Никита сидел в углу, обняв колени так бережно, что создавалось впечатление, будто он боится, как бы его тело не рассыпалось на части.

— О чем? — поднимая голову, спросил Никита.

— Вообще, — присаживаясь на корточки рядом, мягко сказал Махно, — о жизни своей расскажи. Ты вот уже сколько из своей комнаты не выходишь, а надысь за мной по пятам ходил и канючил чего-то… мешал мыслить. Почему тренировки не проводишь?

Никита вздрогнул и оглянулся по сторонам. Махно понял, что вопроса он не расслышал, и повторил:

— Почему не тренируешь бойцов?

— А?

— Хрен на! — в сердцах воскликнул батька. — Что за упадничество? Я что, слепой? Не вижу, как ты мучаешься? Может быть, расскажешь, почему ты последнее время сам не свой, а? Я ведь чувствую, что что-то не так. Да и все чувствуют.

Никита снова оглянулся по сторонам. Поморщился мучительно, словно принимая какое-то сложное для себя решение.

— Ладно, — хрипло проговорил он наконец, — расскажу. Только не здесь. Не в этой комнате. А у тебя.

— У меня так у меня, — легко согласился Махно, — пойдем.

Никита поднялся было и шагнул к Махно, но вдруг плаксиво сморщился и снова вернулся в свой угол.

— Ты чего? — изумленно спросил Махно.

— Не могу… — едва слышно ответил Никита.

— Что не можешь?

— Не могу разобраться в самом себе, — сказал Никита, — понимаю, что мои видения имеют непосредственное отношение к прошлому… в мире живых, но… не понимаю, какое именно отношение. Словно… там что-то случилось и… И теперь…

Махно почесал в затылке.

— Вот что, — медленно проговорил он, — развеяться тебе надо. Пожалуй, сейчас издам приказ номер 561, по которому на время аннулируется приказ 560. То есть выпущу тебя погулять на поверхность. Как ты, согласен?

Никита думал недолго.

— Согласен, — сказал он, — может быть, дело и в самом деле только в том, что мне просто нужно развеяться. Хотя…

— Но смотри! — предупредил Махно. — Конечно, времени прошло уже достаточно с тех пор, как легавые тебя потеряли из виду, но все равно забывать о том, что ты в розыске, пока не нужно.

Никита снова поднялся на ноги.

— Пойдем, — сказал он.

— Погоди, — проговорил Махно, — не так быстро. Надо сначала написать приказ, сформулировать, так сказать. Потом завизировать у начальства, то есть у меня… А! — скривился он. — Ладно! Никогда терпеть не мог всю эту канцелярщину. Для успешного совершения переворота, конечно, необходима железная дисциплина, но сейчас можно обойтись и без нее. Айда к проходу.

Они вышли из комнаты, прошагали по длинному и темному коридору и очень скоро оказались в большой зале, прямо в центре которой сидели на полу Рододендрон и Барся. Рододендрон чистил затвор пистолета-пылесоса, а Барся лениво щелкала челюстями, стараясь поймать гудящую в спертом воздухе подземелья громадных размеров муху. Муха, судя по всему, нисколько не боялась Барсю и, казалось, просто развлекалась тем, что подлетела вплотную к саблезубой морде, а потом улепетывала под потолок, смешно размахивая перепончатыми крылышками.

Заметив батьку, Рододендрон поспешно поднялся, лязгнул пистолетом-пулеметом и взял «на караул». Барся тряхнула тяжелой башкой и тоже вскочила на все четыре лапы.

— Развели бардак, — недовольно покосился Махно на жужжащую под потолком муху, — если так дальше пойдет, у нас и тараканы заведутся. И как только эти мухи проникают в подземелье? Все входы и выходы закупорены тщательно — маленький комарик не пролезет, а тут такая здоровущая.

— Так это одна и та же муха, — отвечал Рододендрон, — я ее давно уже здесь вижу. Залетела, наверное, когда-то, а потом мы входы и выходы законопатили. Ей деваться некуда, вот она и живет тут. А что? Не мешает. Даже наоборот — Барсю вот развлекает. Сначала Барся на полном серьезе за ней гонялась, а теперь они типа играют.

— Отставить игрушки во время стояния караула! — приказал Махно. — Перенести на личное время. Ладно, не об этом речь. Открой-ка нам люк.

— Какой? — переспросил Рододендрон.

— Тот самый, — ответил Махно, — какой… В этом крыле подземелья только один люк.

— Наружу? — изумился Рододендрон.

Махно кивнул.

— Начинаем переворот? — помедлив, шепотом спросил Рододендрон. — Неужели? Наконец-то…

— Ничего мы не начинаем, — терпеливо пояснил батька. — Просто боец Никита получил одно ответственное задание, которое обязательно должен выполнить как можно скорее. И чем быстрее ты откроешь люк…

— Понял!

Козырнув по-военному, Рододендрон ринулся к противоположной стене, где темнел массивный металлический люк с ручкой посередине. Произведя какие-то замысловатые манипуляции с ручкой, он толкнул люк ногой. Железо натужно заскрипело, но не поддалось. Тогда Рододендрон стал бить кулаком в люк и скоро выбил неправильной формы круг оранжевого света.

— Готово, — почему-то шепотом проговорил он, отходя в сторону.

— Иди, — сказал Махно, обращаясь к Никите.

Никита шагнул к открытому люку, но вдруг слетевшая с потолка огромная муха спикировала вниз, едва не сбив Никиту с ног, — метнулась к люку и, отчаянно завизжав, забилась в зубах у вовремя подскочившей Барси.

— Молоток, — похвалил Рододендрон тигрицу, — хорошая реакция.

Барся осторожно держала муху за крыло, очевидно, решая, как поступить со своей пленницей в дальнейшем.

Никита пожал плечами и полез в люк.

— Осторожнее там! — крикнул ему напоследок Махно. — Не лезь на рожон! И помни: увидел ифрита — прячься! Не можешь прятаться — беги! Только не приведи за собой хвост.

— Знаю, — отозвался Никита, который заметно повеселел в предвкушении первой за долгое время добровольного заточения прогулки, — не маленький. Да что ифриты — они по двое ходят, а двоим-то я всегда наваляю…

— Черт! — скривился батька, как от зубной боли. — Сколько раз просил не произносить при мне этого слова…

— «Наваляю»? — удивился Никита, но тут же вспомнил имя местного правителя, полностью созвучное форме только что озвученного глагола — На Вал Ляю. — Забыл, Нестор, извини. Я ведь из-за этого На Вал… уже один раз чуть не схлопотал. Пошел с полуцутиком в кабак, пообещал навалять кому-то, а тут на меня и накинулись — не произноси, мол, всуе… Едва ушел. Странное у него имя какое-то. Еще бы назвался — Вре Жу. Или — Дам В Торец. Или Пробью В Контрабас…

— Слышали про твои похождения, — проговорил Махно, — не держи долго люк открытым. Валяй… В смысле — давай. И возвращайся поскорее. Условный стук ты знаешь.

— Знаю, — сказал Никита и исчез в люке.

Рододендрон тут же закрыл за ним люк и с помощью той же ручки запер замок.

Махно одобрительно кивнул ему. А Барсю легонько шлепнул по загривку.

— Выпусти муху, — сказал он. — Жрешь всякую гадость…

Барся послушно разжала клыки. Муха вылетела из ее пасти, но не взлетела под потолок, а почему-то ринулась к люку, ударилась о железо и шлепнулась в грязь. Снова поднялась и снова приложилась башкой о запертый люк. Упав и на этот раз, она лежала почти два сглота, но поднявшись в воздух, опять принялась безуспешно штурмовать непреодолимую преграду.

— Странная какая-то, — пожал плечами Махно.

— Одно слово — насекомое, — поддакнул Рододендрон. — Не существо, а одно недоразумение.

Барся согласно тявкнула.

Бывший участковый, бывший капитан Городской милиции, а ныне скромный выпивающий пенсионер ифрит Эдуард Гаврилыч сидел за столиком в городском кабаке «Закат Европы» перед кувшином «бухла». Медленно и тоскливо опустошая кувшин — он последнее время все делал медленно и тоскливо, — Эдуард Гаврилыч предавался печальным воспоминаниям и вообще невеселым мыслям по поводу несовершенного устройства миров в целом и загробного мира в частности.

— Да, — вздохнул Гаврилыч и разлил «бухло» по кружкам. — Выпьем?

— Выпьем, — согласился Эдуард.

Надо сказать, что под грузом последних событий мировоззрение Эдуарда сильно изменилось. Восторженная вера в идеалы гуманизма как-то сразу покинула Эдуарда, уступив место постоянной и безыдейной тусклой угрюмости. Разочаровавшийся в концепте «сила разума прогрессивно мыслящего индивидуума», Эдуард начал считать себя безнадежным мечтателем и обманутым идеалистом, раздавленным суровыми реалиями бытия. Да еще и свел знакомство с неким мертвецом-человеком со странным именем Чехов (идентификационный номер 777-999). И для полноты образа сделался молчалив и стал попивать, поддерживаемый тоже тоскующим Гаврилычем, который выпивать не прекращал ни при каких поворотах их общей с Эдуардом биографии.

— Выпьем, — повторил Гаврилыч, и ифрит-пенсионер залил в обе свои глотки две порции «бухла».

Некоторое время и Гаврилыч, и Эдуард молчали. Потом заговорил Гаврилыч.

— Эх, бля, — сказал он, — жисть наша жистянка.

— Да, — немедленно поддержал эту сентенцию Эдуард, — именно, милый друг, жестянка. Давай-ка выпьем за нас… То есть за меня сначала. За меня — старого дуралея-идеалиста, который верил в торжество справедливости, всячески добивался торжества справедливости, и вот… Остался, как говорят ничего не понимающие людишки, у разбитого корыта. Выпей, милый друг, за здоровье старого идеалиста… хотя какое здоровье у мертвого… выпей и пожелай, чтобы он навсегда остался таким же. Горбатого могила исправит… то есть… черт возьми, что я говорю… Никакая могила меня не исправит, потому что я и так мертвый.

Гаврилыч, хоть и ничего не понял из того, что сказал ему Эдуард, прослезился.

— Эдька, — глотая слезы, проговорил он, — ты мой лучший друг. Брателло мой. Только вот ты один у меня остался, и ты меня понимаешь. А все остальное у меня отняли… Да, взяли и отняли — в один только сглот я превратился из бравого и преуспевающего мента в сопливого пенсионера.

Они снова выпили. Гаврилыч всхлипнул и ударил себя в грудь.

— Больно! — произнес он. — Но чувствую, что это… не до конца еще прочувствовал… Как-то мне… муторно… Муки хочу… Плакать хочу. Говори Эдька. Говори, у тебя это хорошо получается… Плакать хочу.

Эдуард, на глаза которого тоже навернулись слезы, рукой со своей стороны туловища обнял голову Гаврилыч. Гаврилыч зарыдал еще горше и тоже обнял Эдуарда. Сидя в такой странной и неудобной позе, ифрит, обнимающий сам себя, не без риска для равновесия раскачивался на стуле.

— Ах, милый друг, — завел снова Эдуард, — тяжко мне стало, очень тяжко. Нынче ведь нашему брату-чудаку плохо приходится. Перевелись гуманисты вроде меня. А почему? Потому что везде правит его величество фишник. Идеализм, милый друг, теперь не в моде. Если хочешь оставаться на плаву, распластайся перед его величеством фишником и благоговей. А я не хочу, милый друг, благоговеть. Претит очень. Да-а…

— Да-а… — прохныкал Гаврилыч, опять не поняв ни слова. — Да-а… Друг… Как ты меня называешь? Милый друг? Понимаешь ведь меня, чувствуешь… Дай-ка я тебя поцелую.

Звучно чмокнув Эдуарда в лоб, Гаврилыч со своей стороны разрушил объятие и потянулся к кувшину. Эдуард тоже освободил ближайшую к себе руку из неудобного положения и подвинул кружку ближе к себе.

— Выпьем, — плача, повторил Гаврилыч.

Опорожнив очередную кружку, Эдуард вдруг зарыдал сам.

— А знаешь… — воскликнул он, — что мы от всех этих страданий становимся только чище и спокойнее душой… которой у нас нет. Мы горим в зеве зла, но выходим помолодевшими и свежими для новых испытаний. Да… Это называется — катарсис.

Услышав незнакомое и явно шибко умное слово, Гаврилыч на этот раз не рассердился. Изменение общественного положения отразилось на характере его настолько пагубно, что теперь Гаврилыч, слыша от Эдуарда что-то непонятное, преисполнялся вдруг жалости ко всему сущему и самому себе — и ревел в голос. Гаврилыч снова чмокнул Эдуарда в лоб и, утирая слезы, разлил остатки «бухла».

— Трудно жить на этом свете, господа, — всхлипнув, проговорил Эдуард. — Эх, доля наша тяжкая — мертвеческая… Вот… послушай… Это я от какого-то человеческого мертвеца слышал.

И с трудом подбирая прыгающие губы, хлюпая носом после каждой строчки, Эдуард принялся читать нараспев:

Заслонили ветлы сиротливо…

Косниками мертвые жилища…

Уловив в речи Эдуарда очередное непонятное слово, Гаврилыч снова пустил слезу.

Словно снег, белеется коливо… —

продолжал Эдуард.

Гаврилыч издал протяжный вопль и закатился в рыданиях.

На помин небесным птахам пища…

Тащат галки рис с могилок постный…

Вяжут нищие над сумками бечевки…

Причитают матери и крестны…

Голосят невесты и золовки…

По камням, над толстым слоем пыли…

Вьется хмель, запутанный и клейкий…

Длинный поп в худой епитрахили…

Тут Эдуард остановился, потому что Гаврилыч, услышав совсем уж непостижимую «епитрахиль», зарыдал в голос и стал колотиться лбом об стол. Эдуард погладил Гаврилыча по лохматой макушке, сам едва сдерживая рвущиеся откуда-то из кишок нутряные рыдания, закончил:

… Подбирает черные копейки…

Под черед за скромным подаяньем…

Ищут странницы отпетую могилу…

И поет дьячок за поминаньем…

«Раб усопших, Господи, помилуй…»

Тут и сам Эдуард — не в силах больше сдерживаться — заголосил над горькой своей долей — как те невесты и золовки…

Несчастья Эдуарда Гаврилыча начались с того самого момента, когда начальник Городской милиции Сулейман ибн Сулейман, узнав о трагической гибели от луча бластера своего далекого потомка, вызвал Эдуарда Гаврилыча на ковер. Эдуард Гаврилович ступил на ковер (в кабинете ибн Сулеймана и правда везде были пухлые и тяжелые восточные ковры — на полу, стенах и даже потолке), Эдуард Гаврилович открыл было рот, чтобы оправдаться, пересказав начальнику историю о собственных геройских действиях, но тот даже не стал его слушать. Ифрит ибн Сулейман сурово глянул на бывшего участкового всеми четырьмя глазами и заговорил обоими ртами сразу. Эдуард Гаврилович суеверно поежился. Он никогда не видел, чтобы две головы ифрита действовали так синхронно, что создавалось такое впечатление, будто голова на самом деле одна.

«Как человек, — с ужасом подумал Гаврилыч. — Ифриту две головы для удобства нужны — одна думает или там подчиненного распекает, а другая пока жрет или там… не знаю… пых курит. Головы — вроде как руки и ноги — всегда удобнее, когда их две. А тут…»

Две головы ибн Сулеймана действительно говорили абсолютно синхронно. Из одинаково складывающихся губ вылетали одинаковые слова — и из этих слов следовало, что ничего хорошего Эдуарда Гаврилыча не ожидало.

— Значит, так, — суровый начальственный басок ибн Сулеймана был удвоен и оттого казался вдвойне страшным, — значит, так, в своем Городе я подобных разгильдяев терпеть не намерен. Ты понимаешь вообще, что натворил? Понимаешь?!

Потупив глаза в покрытый цветастыми узорами ковер, Гаврилыч молчал. Эдуард смотрел в потолок и мол чал тоже.

Ибн Сулейман, впрочем, и не ждал, что распекаемый ему ответит. Его речь, как и речь всякого уважающего себя начальника, представляла собой монолог — яркий, насыщенный выпуклыми образами и сочными метафорами.

— Молчишь? — рокотал своим двойным басом ибн Сулейман. — Ножкой шалишь? Глазки в потолок закатываешь? Я т-тебе, елкина мать, покажу сейчас, как позорить честное имя милиции. Задротыш перекормленный. Урод! Чего молчишь, как будто тебе обе тупые твои башки в жопу кашалота засунули? А?!

Сильно повысив голос, ибн Сулейман на мгновение остановился, перевел дух и заговорил снова:

— Сейчас главная задача всей милиции — поймать Вознесенского, — пророкотал он. — Ты получил сигнал, выехал с опер-ифрит-группой на операцию — и что? И как последний двухголовый мудак упустил опаснейшего преступника. Мало того! Твоих куриных мозгов не хватило даже на то, чтобы как следует допросить главного свидетеля и возможного соучастника побега Вознесенского! Я видел протокол допроса! Это, едри в твою душу мать, какой-то песенник, а не протокол!

— Я не виноват, что он «бухла» обжабился и песни горланил вместо того, чтобы на вопросы отвечать, — буркнул Гаврилыч.

— Видите ли, — вставил свою реплику и Эдуард, — мы с коллегой Гаврилычем полагали, что поток сознания находившегося в бессознательном состоянии допрашиваемого вынесет на поверхность сознания важнейшие сведения, и, так сказать, неосознанно…

— Молчать! — взревел ибн Сулейман, который как всякий нормальный ифрит терпеть не мог шибко умных слов. — Грамотей сучий! Я тебе поговорю сейчас! Кто упустил соучастника преступления Гмыря? Это надо же было так — умудриться допустить побег задержанного прямо из комнаты допроса! Это… Это и есть настоящее преступление, — закончили обе головы ибн Сулеймана. — Ты — сам преступник!

Несмотря на то что пространство комнаты было заглушено тяжелыми коврами, Эдуард Гаврилович явственно услышал, как ударил гром.

— Я… преступник? — жалобно пролепетал Эдуард.

Ибн Сулейман вскочил из-за своего начальнического стола и взад-вперед пробежался по кабинету.

— Получается, что преступник, — подтвердил он.

— К-к… как это?

— Очень просто, — ответили обе головы начальника Городской милиции. — Есть версия, что ты вступил в преступный сговор с преступником и преступно разработал план преступления. Вот так. Гмыря ты сам отпустил, наверное, за порядочную мзду, а моего потомка, который, конечно, старался честно порушить этот коварный заговор, убил из лучевого бластера…

Эдуард Гаврилыч обмер.

— У меня же нет бластера, — пробормотал Гаврилыч.

— На вооружении у ифритов только ятаганы, — дрожа губами, добавил Эдуард.

— Еще лучше, — обрадовался ибн Сулейман. — Плюс похищение из секретных запасников бластера военного образца.

Эдуард и Гаврилыч одновременно ахнули. Некоторое время Сулейман ибн Сулейман наслаждался произведенным эффектом, потом проговорил:

— Впрочем, это только версия. Пока она разрабатывается лучшими специалистами нашего отделения.

Эдуард Гаврилыч мысленно застонал. Он прекрасно знал лучших специалистов отдела расследований Городской милиции, которые в своей работе придерживались немного необычного метода — взяв за точку отсчета совершенное преступление, весь отдел расследований в полном составе начинал фантазировать на эту тему (это называлось «выдвигать версии»), а наиболее интересные фантазии путем общего обсуждения и голосования вносились в соответствующие документы. Так, например, расследуя похищение конной статуи За Бо Да Ю (предшественника На Вал Ляю) с главной площади Города, специалисты пришли к мнению, что во всем виноваты корнеплоды из одноименной колонии и враждебно настроенные пришельцы из других миров. Корнеплоды, вступившие в преступный сговор с пришельцами, убедили последних утащить для них статую и распилить на две части. Коня отдать им — корнеплодам, — чтобы впоследствии использовать для перепахивания громадного их огорода, а самого За Бо Да Ю забрать себе — в другие миры для бесчеловечных опытов и надругательств. Таким образом, это преступление, получившее по понятным причинам соответствующую огласку, было раскрыто. Две-три сотни ни в чем не повинных и беззащитных корнеплодов были безжалостно сорваны с того места, где росли, и переселены в Серые Пустоши, населенные так называемыми сказочными персонажами, хотя на самом деле сказочными персонажами не являлись, а являлись вполне реальными доисторическими существами, жившими на Земле до истории человечества. Память о них сохранилась в былинах и легендах людей, и прозвавших их «сказочными». Персонажи эти, получившие на своем новом месте пребывания — в загробном мире — возможности питаться и размножаться (чего были лишены на Земле), питались и размножались вовсю — поэтому ничего удивительного не было в том, что все переселенные корнеплоды были сожраны в самые короткие сроки, а некоторые перед этим даже изнасилованы.

Припомнив все это, Эдуард и Гаврилыч поняли, что ничего хорошего им не светит. Поэтому за предложение, последовавшее от Сулеймана ибн Сулеймана, ухватились сразу.

— Переводись от нас к чертовой матери, — сказал ибн Сулейман. — То есть не к чертовой матери, а обратно в свою проклятую провинцию — в Пригород. Нам тут такие не нужны. Еще я понимаю — ты был бы коренным горожанином, но ты ведь голь перекатная — всю загробную жизнь кантовался в Пригороде. А теперь из грязи к нам лезешь? Не пройдет у тебя этот номер!

Сулейман ибн Сулейман долго еще распространялся на тему засилья в Городе ничего не соображающих и никуда не годных провинциалов, но Эдуард Гаврилыч его уже не слушал, довольный тем, что, согласившись на обратный перевод, спас свои головы от неминуемого отсечения.

Но, как выяснилось немного позднее, и на старом своем месте работы разжалованный в лейтенанты Эдуард Гаврилыч долго не усидел. Тот участок, который он когда-то курировал, был передан ифриту Рашиду. Рашид же, как участковый, был совсем никудышным.