Глава V

В Жьене мы отдыхали часа два-три и подкрепили свои силы. А за это время уже разнесся слух о прибытии юной девушки, избранной богом, чтобы спасти Францию. К месту нашей стоянки поспешно стекались толпы народа, и мы предпочли искать другое, более спокойное место. Мы отправились дальше и остановились в небольшой деревушке Фьербуа.

До Шинонского замка, в котором жил король, было теперь около шести лье. Жанна сразу же продиктовала письмо к королю, и я написал его. Она сообщала, что прибыла издалека, проехав сто пятьдесят лье, чтобы принести ему добрые вести, и просила разрешения предстать перед ним лично. Жанна добавляла, что, хотя она ни разу в жизни не видела короля, узнает его сразу, в любом одеянии.

Оба рыцаря немедленно отправились с письмом во дворец. Остальные наши товарищи проспали до вечера и после ужина почувствовали себя свежими и бодрыми, особенно молодые новобранцы из Домреми. Нам была предоставлена удобная комната в сельской таверне, и впервые после столь долгого времени мы могли спокойно отдохнуть, без зловещих предчувствий, страхов, утомительной бдительности и тягот похода. Паладин сразу обрел прежний свой вид и важно расхаживал взад и вперед, полный самодовольства. Ноэль Ренгессон подшучивал:

— А замечательно он привел нас сюда!

— Кто? — спросил Жан.

— Кто же — Паладин.

Паладин притворился, будто не слышит.

— А причем здесь он? — спросил Пьер д'Арк.

— Как причем? Его рассудительность давала Жанне моральную поддержку. В отношении храбрости она могла положиться на нас и на себя, но рассудительность — решающее средство на войне; рассудительность — редкое, драгоценное качество, и Паладин наделен им в большей степени, чем любой француз. Да что я говорю: шестьдесят французов с ним не сравняются.

— Не валяй дурака, Ноэль Ренгессон, — обрезал Паладин. — Ты бы лучше свернул свой длинный язык в трубку, намотал его вокруг шеи и один конец вставил себе в ухо — тогда бы меньше болтал, больше слушал и никогда бы не попадал впросак.

— Вот как! Я не знал, что у него рассудительности больше, чем у других, — заметил Пьер. — Для этого нужны мозги, а, мне кажется, мозгов у него не так уж и много.

— Причем здесь мозги? Рассудительность не имеет с ними ничего общего; мозги скорее служат помехой, ибо рассудительный, догадливый человек не мыслит, а глубоко чувствует. Это — качество внутреннее, душевное и основывается главным образом на чувствах. Если бы оно исходило от ума, то при его помощи можно было бы точно определить наличие опасности, между тем как…

— Вот еще, болтун проклятый! — пробормотал Паладин.

— …Между тем как, будучи качеством исключительно душевным и действуя при посредстве чувств, а не ума, оно простирается шире и дальше, давая возможность видеть опасность и избегать ее даже там, где ее нет. Например, прошлой ночью, когда Паладин принял в тумане уши своей лошади за неприятельские пики, он соскочил с изумительной быстротой и взобрался на дерево…

— Это ложь! Необоснованная ложь! Я прошу вас не верить злобным вымыслам грязного клеветника. Он и раньше все время старался очернить меня. Ручаюсь, он когда-нибудь оклевещет и вас. Я соскочил с коня, чтобы подтянуть подпругу, — ей-богу, правда, умереть мне на месте, если это неправда!

— Видите, он всегда так! Никогда не может спорить хладнокровно, всегда кипятится и грубит. И заметьте, какая поразительная память! Он хорошо помнит, что слез с лошади, а все остальное забыл, даже дереве. Впрочем, это попятно: он помнит, что слезал с лошади, потому что в этом деле имеет большой опыт. Он всегда спешивается, заслышав тревогу и бряцание оружия.

— А для чего это ему нужно? — спросил Жан.

— Не знаю. Он утверждает: чтобы подтянуть подпругу. А по-моему, чтобы взобраться на дерево. Я видел, как за одну ночь он успел посидеть на девяти деревьях.

— Ты не мог этого видеть! — Паладина взорвало. — Кто так отвратительно лжет, тот достоин презрения. Я прошу вас ответить мне: вы верите шипению этой гадюки?

Все смущенно молчали, один только Пьер ответил с некоторым колебанием:

— Не знаю, что и сказать. Положение довольно щекотливое. Не верить человеку, когда он так прямо обвиняет, это значит — оскорбить его. И все же, как это ни грубо, но я должен сознаться, что не всему верю. Я никак не могу поверить, что ты в одну ночь успел побывать на девяти деревьях.

— Вот именно! — воскликнул Паладин. — Ну? Ты убедился теперь, Ноэль Ренгессон? Скажи, Пьер, на сколько деревьев я влезал?

— По моему подсчету — на восемь. Дружный хохот привел Паладина в ярость.

— Я вам покажу! Погодите! — вскричал он. — Придет время, и я с вами разделаюсь! Вот увидите!

— Не дразните его, — продолжал насмехаться Ноэль. — Рассвирепев, он прекращается в настоящего льва. Я убедился в этом сам после той памятной третьей схватки. Когда сражение кончилось, он выскочил из-за кустов и напал на убитого.

— Еще одна ложь! Предупреждаю, ты заходишь слишком далеко. Если угодно, ты можешь убедиться, что я умею нападать и на живого.

— Ты имеешь в виду, конечно, меня. Это возмутительно. Это хуже всякой ругани. Черная неблагодарность к своему благодетелю…

— Нашелся благодетель! Чем я тебе обязан, хотелось бы мне знать?

— Ты мне обязан жизнью. Я стоял между деревьями и неприятелем, охраняя тебя, когда сотня вражеских солдат жаждала упиться твоей кровью. И делал я это не для того, чтобы показать свою храбрость, а как истинный друг, из любви к тебе.

— Довольно! Я не могу больше слушать подобные мерзости. Мне легче переваривать твою ложь, чем твою любовь. Побереги ее для тех, у кого желудок покрепче. Эй, вы, люди! Прежде чем уйти, я намерен кое-что сообщить вам. Для того чтобы ваши жалкие действия казались значительными и принесли вам больше славы, я скрывал свои подвиги в продолжение всего похода. Я всегда был впереди, в гуще боя; я нарочно удалялся от вас, чтобы не устрашать вас мощью и беспощадностью, с которыми крошил врага. Я таил это в своей груди, но вы насильно заставляете меня выдать мой секрет. Вам нужны свидетели? Вон они там, лежат на дороге, бездыханные, израненные. Эту грязную дорогу я устлал трупами; эти бесплодные поля я удобрил вражеской кровью. По временам я вынужден был отходить в тыл, потому что отряд не смог бы продвигаться через горы трупов, оставленных мною после себя. И находятся же негодяи, утверждающие, будто я с перепугу лазил по деревьям! Какая гадость!

И он удалился, величественно подняв голову. Рассказ о мнимых подвигах снова привел его в отличное настроение, наполнил гордостью и самодовольством.

На другой день мы оседлали лошадей и двинулись в направлении Шинона. Окруженный со всех сторон англичанами, Орлеан остался у нас в тылу. Вскоре, с божьей помощью, мы вернемся туда, неся долгожданное освобождение. От Жьена до Орлеана разнесся слух, что крестьянская девушка из Вокулера уже в пути и что ей поручено свыше снять осаду. Эта весть взволновала всех и породила большие надежды — первые надежды несчастных орлеанцев за пять месяцев осады. Жители Орлеана тотчас же направили к королю послов с просьбой, чтобы он внимательно отнесся к чудесной девушке и не отвергал предлагаемой помощи. К тому времени послы были уже в Шиноне.

На полпути к Шинону встретился еще один неприятельский отряд. Он внезапно появился из лесу и представлял довольно внушительную силу. Но мы уже были не новички, как десять или двенадцать дней тому назад; к подобного рода приключениям мы привыкли. Наши души не уходили в пятки, оружие не дрожало в руках. Мы научились всегда быть начеку, соблюдать осторожность, быть готовыми ко всяким случайностям. Теперь при виде противника мы растерялись не больше, чем наш командир. Прежде чем неприятель успел построиться для атаки, Жанна скомандовала: «Вперед!» — и мы все ринулись в бой. Враг не устоял, повернул назад и рассеялся. Мы же промчались сквозь эту объятую страхом толпу, словно она состояла не из воинов, а из соломенных чучел. Это была последняя засада на нашем пути, и ее, видимо, устроил нам изменник де ла Тремуйль[19] — личный министр и фаворит короля.

Мы разместились в гостинице, и вскоре почти весь город собрался под нашими окнами, желая взглянуть на Деву.

Ах, этот противный король и его противные слуги! Наши добрые рыцари вернулись из дворца подавленными и расстроенными. Они доложили Жанне обо всем, что произошло. Прежде чем был начат рассказ, все мы встали перед Жанной почтительно и смиренно, как подобает подчиненным лишь в присутствии короля или его приближенных. Мы бы долго простояли так, если бы Жанна, смущенная нашим глубоким уважением, воспитанная в скромности, не приказала нам сесть, что нам нелегко было сделать, ибо после ее предсказания о смерти изменника, который потом утонул, и после других подтвердившихся предсказаний мы убедились, что она действительно послана нам самим богом, и благоговели перед ней. Когда мы, наконец, уселись, сьер де Мец сказал:

— Король получил письмо, но нам запретили встречаться с ним лично.

— Кто запретил?

— Собственно, никто не запрещал, но там было трое или четверо высокопоставленных лиц — интриганов и изменников, чинивших нам всевозможные препятствия, использовавших любые средства, вплоть до шантажа и клеветы, лишь бы сорвать намеченную встречу. Больше всех старались Жорж де ла Тремуйль и эта коварная лиса — архиепископ Реймский[20]. Пока они будут держать короля в плену праздности, в плену безумств и оргий, они будут всесильны и значение их будет возрастать. Но достаточно ему опомниться и решительно возглавить борьбу за престол и отечество, их власти придет конец. Пока что они пользуются всеми привилегиями, и им совершенно безразлично, останется или погибнет королевство, а вместе с ним и король.

— Вы говорили с кем-нибудь еще, кроме них?

— Да, но не с придворными. Придворные — послушные рабы этих временщиков, пресмыкаются перед ними, подражают их словам и действиям, думают так, как они; поэтому они были холодны к нам, отворачивались от нас, старались не встречаться с нами. Но мы беседовали с послами из Орлеана. Они единодушно заявили: «Странно, что король, находясь в таком отчаянном положении, проводит время в бездействии, поддастся апатии и, видя, как разваливается королевство, даже пальцем не пошевельнет, чтобы спасти его. Удивительное явление! Он отсиживается здесь, запертый в крохотном уголке своих владений, как мышь в мышеловке; кровом ему служит мрачный старый замок, похожий на гроб, с тряпьем, источенным молью, вместо ковров, с поломанной мебелью, — поистине убежище отчаяния! В казне всего сорок франков, и, бог тому свидетель, ни гроша больше; нет ни армии, ни даже подобия ее; и на фоне этого вопиющего убожества мы видим нищего короля, лишенного короны, но окруженного сворой шутов и фаворитов, разодетых в шелка и бархат; подобного безумства нет ни при одном дворе христианского мира. Он не может не знать, что когда падет наш город, — а он должен пасть, если не подоспеет помощь, — то погибнет и Франция; он не может не знать, что в этот злополучный день он станет изгнанником и что английский флаг будет беспрепятственно развеваться над каждым акром его великого наследия. Он знает все это, знает, что наш верный город в одиночестве борется против болезней, голода и вражеских угроз, мужественно переносит все лишения, знает и не делает ни малейшей попытки спасти его, не хочет внять нашим мольбам, не хочет даже видеть нас». Вот что сказали нам послы, исполненные скорби и отчаяния.

Жанна спокойно ответила:

— Все это, конечно, печально, но отчаиваться им не следует. Дофин их скоро примет. Так им и скажите.

Она почти всегда называла короля дофином. По ее мнению, не будучи коронованным, он еще не был королем.

— Мы скажем им, и это их обрадует; ведь они верят, что ты посланница неба. Архиепископа и его союзников поддерживает старый ветеран Рауль де Гокур[21], обергофмейстер, человек достойный, участник многих войн, но ограниченный и не способный на большие дела. Он никак не может понять, как это простая, не сведущая в военном искусстве девушка может взять меч в свою детскую руку и одерживать победы там, где лучшие генералы Франции в течение пятидесяти лет терпели одни поражения. Он сидит при дворе и, глядя на все иронически, покручивает свои седые усы.

— Когда сам господь направляет меч, не имеет значения, какая рука держит его — малая или большая. Побеждает правда. Неужели в Шинонском дворце нет людей, сочувствующих нам?

— Есть. Теща короля Иоланта, королева сицилийская, умная и добрая женщина. Она и говорила с сьером Бертраном.

— Да, она стоит за нас и ненавидит приспешников короля, — подтвердил Бертран. — Она проявила к нам большой интерес и задавала много вопросов, на которые я отвечал, как умел. Выслушав мои ответы, она долго сидела, погрузившись в глубокое раздумье. Мне даже казалось, что она уснула глубоким сном. Но это было далеко не так. Очнувшись, она, наконец, проговорила, как бы про себя: «Семнадцатилетнее дитя… девушка… выросшая в деревне… неграмотная… не знает военного дела… не умеет владеть оружием и управлять боем… скромная, кроткая, застенчивая… бросает свой пастушеский посох, облекается в стальные доспехи, пробирается за сто пятьдесят лье по захваченным врагами землям, исполненная веры, надежды и не ведая страха… и она идет к королю, она, которую один его вид должен повергнуть в трепет и ужас… она предстанет перед ним и скажет: не бойся, я послана богом спасти тебя! Ах, откуда же могло взяться такое мужество, такая твердость убеждений, как не от самого бога?» Королева умолкла, призадумалась, а потом сказала: «Богом она послана или нет, но в ней есть нечто такое, что возвышает ее над воинами, над всеми воинами Франции, что воодушевляет их на подвиги, превращает сборище трусов в армию храбрецов, и они обретают в ее присутствии бесстрашие, бросаются в бой с радостью в глазах, с песней на устах и ураганом проносятся по бранному полю. Именно такой дух может спасти Францию, и только он один, откуда бы он ни исходил! И этот дух живет в ней, я твердо в этом убеждена, иначе как бы такое дитя перенесло столь долгий и трудный поход, презирая опасности и преодолевая усталость? Король должен принять эту девушку, и он примет ее!» Сказав эти добрые слова, королева отпустила меня, и я знаю, что она сдержит свое обещание. Конечно, ей будут мешать эти негодяи, но в конце концов она добьется своего.

— И почему она не на месте короля! — с жаром воскликнул другой рыцарь. — Мало надежды на то, что король сам избавится от апатии. Он совершенно беспомощен и мечтает только о том, чтобы, все бросив, бежать в чужие края. Послы говорят, что он — жертва колдовства, обрекающего его на беспомощность, и что в этом кроется какая-то тайна, разгадать которую они не в состоянии.