Глава VIII

Внезапно меня окликнули. Это был голос Жанны. От неожиданности я вздрогнул: откуда она могла знать, что я нахожусь рядом? Я перекрестился и прошептал «свят-свят», дабы развеять чары. Я знал, что никакие чары не устоят против моей молитвы. Меня окликнули вновь, и я вышел из укрытия. Передо мной действительно была Жанна, но уже не такая, какой являлась мне в чудном видении. Она больше не плакала и имела такой же вид, как и полтора года назад, когда ее сердце ничем не было удручено, а душа была по-детски беззаботна. К ней вернулись прежняя энергия и задор, а в глазах у нее светилась какая-то восторженность. Казалось, она все время была в забытьи и только теперь проснулась. В самом деле, можно было подумать, что, побывав в мире ином, она опять вернулась в наш мир. Я так обрадовался, что готов был кричать, звать сюда всех, чтобы приветствовать Жанну. В радостном порыве я подбежал к ней и заговорил:

— О Жанна, если бы ты знала, что я хочу тебе сказать! Ты даже не представляешь. Я только что видел чудный сон и во сне — тебя: ты стояла именно здесь, где стоишь сейчас…

Она подняла руку и ответила:

— Это был не сон.

Ее ответ меня так поразил, что мне опять стало жутко.

— Не сон? — проговорил я. — Откуда ты знаешь, Жанна?

— А теперь тебе что-нибудь снится?

— Думаю, что нет. Уверен, что нет.

— Конечно, нет. Я это вижу. Это. не было сном и тогда, когда ты делал зарубку на дереве.

Я почувствовал, как у меня по спине пробежали мурашки. Теперь я нисколько не сомневался, что это был не сон, а нечто страшное, сверхъестественное. Затем я вспомнил, что мои грешные стопы попирают священную землю в том месте, где явилось небесное видение. Я быстро отошел, объятый страхом. Жанна последовала за мной.

— Не бойся, — сказала она, — бояться нечего. Пойдем со мною. Мы сядем у родника, и я открою тебе свою тайну.

Но я задержал ее и спросил:

— Сперва объясни мне. Не могла же ты видеть меня в лесу. Как же ты узнала, что я сделал на дереве зарубку?

— Подожди немного, дойдет и до этого. Узнаешь все.

— И еще хочу спросить: что означает это страшное видение?

— Я все скажу, только ты не бойся — никакая опасность тебе не грозит. Это было видение архангела Михаила, предводителя небесного воинства.

Я осенил себя крестным знамением, трепеща от ужаса при мысли, что осквернил своими стопами священную землю.

— А ты не боялась, Жанна? Ты видела его лик, его фигуру?

— Да, но я не боялась, потому что это для меня не впервые. Я боялась только вначале.

— Когда это было, Жанна?

— Около трех лет тому назад.

— Так давно? И сколько раз он являлся тебе?

— Много раз.

— Вот почему ты так изменилась, стала задумчивой и не похожей на себя. Теперь я все понимаю. Почему же ты не сказала нам об этом?

— Мне было запрещено. А теперь я получила дозволение и скоро всем расскажу. Но пока я открылась тебе одному, и несколько дней пусть все остается тайной.

— А кроме меня никто не видел этот лучезарный призрак?

— Никто. Он являлся мне и раньше в присутствии тебя и других, но никому из вас не было дано видеть его. Сегодня все было иначе, и мне объяснено почему. Но теперь видение больше не появится.

— В таком случае оно было знамением и для меня — знамением, имеющим особое значение?

— Да, но я не смею говорить об этом.

— Странно, что такой ослепительный свет мог сосредоточиться в поле человеческого зрения, а источник света все же оставался невидимым.

— Призрак не был безмолвным. Мне являются многие святые, сопровождаемые ангелами, и разговаривают со мною. Я одна слышу их голоса, а другие не слышат. Мне очень дороги эти мои «голоса», как я их называю.

— О чем же они тебе говорят, Жанна?

— О многом, больше всего о Франции.

— Что именно о Франции?

— Они говорили о ее бедствиях, несчастьях и унижениях. Что же другое они могли предсказать?

— Они предсказывали это заранее?

— Да. Поэтому я всегда знала, что должно произойти. Моя печаль и задумчивость объясняются этим. Иначе и быть не могло. Но мои голоса никогда не оставляли меня без надежды и утешения. Более того, они предсказывали, что Франция будет спасена, станет снова великим и свободным государством. Но как и кто это свершит, мне не дано было знать. — При этих словах в ее глазах вспыхнуло какое-то яркое таинственное сияние, которое я не раз наблюдал впоследствии, когда ратные трубы призывали к атакам. Я называл это сияние «боевым огнем». Грудь ее вздымалась, яркая краска заливала лицо. — Но сегодня я все узнала, — продолжала она. — Господь избрал смиреннейшее из своих созданий для свершения великого подвига. Таково веление всевышнего, и под его охраной, опираясь на его могущество, я поведу войска в бой, освобожу Францию и возложу корону на голову его слуги — дофина, который станет королем[14].

Изумленный, я мог только спросить:

— Ты, Жанна? Ты, дитя, поведешь войска?

— Да. Сначала и я была подавлена этой мыслью. Действительно, я еще ребенок, несведущий в» военном деле, неприспособленный к суровой лагерной жизни и ратному труду. Но минуты слабости и неверия в себя миновали и никогда не вернутся вновь. Я призвана, и с помощью божьей я не отступлю, пока не разрублю английский кулак, сжимающий горло Франции. Мои голоса никогда не обманывали меня; не солгали они и сегодня. Они сказали, чтобы я пошла к Роберу де Бодрикуру, коменданту Вокулера, — он даст мне солдат для охраны и пошлет к королю. Через год англичанам будет нанесен удар, который явится началом конца, а конец не замедлит последовать.

— Где же он будет нанесен?

— Мои голоса не сказали мне; не сказали они и того, что произойдет в этом году, прежде чем будет нанесен удар. Я знаю только одно-мне предназначено нанести его. Потом последуют другие удары, молниеносные и сокрушительные, и в десять недель будет уничтожено все, что стоило Англии долгих лет упорного труда, и, наконец, будет возложена корона на голову дофина, — такова воля божья. Мои голоса сообщили мне это, — могу ли я сомневаться? Нет! Будет так, как они сказали, ибо они всегда говорили мне только правду.

Это были невероятные слова, недоступные моему разуму, но сердце чуяло, что это именно так. Мой разум сомневался, а сердце соглашалось — верило и придерживалось этой веры с того самого дня.

— Жанна, — проговорил я, — я верю всему, что ты сказала, и буду рад пойти с тобой на войну. За тобой я готов хоть сейчас броситься в битву.

Лицо ее выразило удивление, и она сказала:

— Это правда, ты будешь со мной, когда я отправлюсь на войну. Но откуда ты узнал о моем решении?

— Не только я, — Жан и Пьер пойдут также с тобой. Дома останется один Жак.

— Это правда. Однако мое решение созрело только сегодня, после откровения. Прежде я не знала, что должна идти и что вообще когда-нибудь пойду. Как же ты узнал об этом?

Я сказал ей, что она сама об этом говорила. Но она ничего не помнила. Тогда я догадался, что Жанна в то время была словно во сне, в состоянии необыкновенного экстаза. Она попросила меня сохранить пока в тайне все эти откровения. Я обещал и сдержал свое слово.

Каждый, кто встречался с Жанной в этот день, не мог не заметить происшедшей в ней перемены. Она двигалась и говорила с энергией и решимостью, глаза блестели каким-то странным, не известным прежде блеском, и было что-то особенное, непривычное в ее манере держаться. Этот новый блеск ее глаз и новое в ее поведении исходили от сознания важности задачи, возложенной на нее богом; они красноречивее всяких слов говорили о грандиозности предстоящего дела, которое Жанна готовилась совершить с присущей ей скромностью. Это спокойное проявление уверенности не покидало ее все время, пока она не выполнила свою великую миссию.

Как и все другие жители деревни, Жанна всегда относилась ко мне почтительно, учитывая мое дворянское происхождение; но теперь, по молчаливому согласию, мы поменялись ролями; она отдавала приказания, а я принимал их как должное и выполнял беспрекословно. Вечером она сказала мне:

— Завтра на рассвете я ухожу. Кроме тебя, никто об этом не будет знать. Я отправляюсь на переговоры с комендантом Вокулера, как мне приказано. Он отнесется ко мне с презрением, встретит грубо и, быть может, на этот раз откажет в моей просьбе. Сперва я пойду в Бюре, чтобы уговорить моего дядю Лаксара сопровождать меня — так будет лучше. Ты можешь понадобиться мне в Вокулере: если комендант не примет меня, я отправлю ему письмо, а поэтому должна иметь при себе кого-нибудь, кто бы обладал искусством писать и сочинять. Приди туда завтра после обеда и оставайся там, пока ты мне не понадобишься.

Я ответил, что исполню ее приказание, и она отправилась. Вы видите, как она была умна и какой у нее был здравый рассудок. Она не приказывала мне идти с нею вместе. Нет, она не хотела подвергать свое доброе имя злословию. Она знала, что комендант, сам дворянин, даст мне, как дворянину, аудиенцию, но она, как видите, и этого не хотела. Бедная крестьянская девушка, подающая прошение через дворянина, — как бы это выглядело?

Она тщательно охраняла свою скромность от злословия и всегда носила свое доброе имя незапятнанным. Я знал теперь, что мне делать, чтобы угодить ей: отправиться в Вокулер, держаться в стороне и быть наготове на случай, если я ей потребуюсь.

Я отправился на следующий день после обеда и остановился в маленькой гостинице. Через день я посетил замок и засвидетельствовал свое почтение коменданту, который пригласил меня пообедать с ним завтра. Он был воплощением идеального воина того времени: высокий, статный, мускулистый, седовласый, грубоватый, обладающий странной привычкой пересыпать свою речь разными прибаутками и сальностями, собранными им в военных походах и свято хранимыми, как знаки отличия. Он привык жить в лагере и считал войну лучшим даром божьим. Комендант был в стальной кирасе, в сапогах выше колен и вооружен огромным мечом. Глядя на эту воинственную фигуру и слушая его избитые шутки, я пришел к выводу, что он лишен поэзии и сочувствия с его стороны ожидать не следует, что молоденькая крестьянская девушка не попадет под обстрел этой батареи, а будет вынуждена обратиться письменно.

На другой день после обеда я снова явился в замок и был проведен в большой обеденный зал, где меня усадили рядом с комендантом за отдельный столик, поставленный двумя ступенями выше общего стола. За нашим столом, кроме меня, сидело еще несколько других гостей, а за общим — старшие офицеры гарнизона. У входной двери стояла стража из латников, с алебардами, в шишаках и панцирях.

Разговор наш вращался вокруг одной общей темы — безнадежного положения Франции. Ходили слухи, что Солсбери готовится к походу на Орлеан[15]. Это подняло бурю горячих споров; высказывались разные мнения и предположения. Одни считали, что он выступит немедленно; другие — что он не сможет так быстро завершить окружение; третьи — что осада будет длительной и сопротивление отчаянным. Но в одном мнения всех совпадали: Орлеан должен пасть, и с ним падет вся Франция. На этом споры закончились, и наступило тягостное молчание. Казалось, каждый из присутствующих погрузился в собственные размышления и забыл, где он находится. В этом внезапном, глубоком молчании, наступившем после оживленного разговора, было что-то знаменательное и торжественное. Вдруг вошел слуга и о чем-то тихо доложил коменданту.

— Она желает говорить со мною? — удивленно спросил тот.

— Да, ваше превосходительство.

— Гм… Странная вещь! Впустите их.

Это была Жанна со своим дядей Лаксаром. При виде такого знатного общества бедный старый крестьянин совсем растерялся, стал как вкопанный посреди зала и не мог двинуться с места; он вертел в руках свой красный колпак и смиренно раскланивался на все стороны. Но Жанна смело прошла вперед и, выпрямившись, решительно, без тени смущения, остановилась перед комендантом. Она узнала меня, но не подала виду. В зале раздался гул восхищения; даже сам комендант был тронут, и я слышал, как он пробормотал: «Клянусь богом, она красотка!» Он критически рассматривал ее некоторое время и, наконец, спросил:

— Ну, что же тебе нужно, дитя мое?

— У меня есть дело к тебе, Робер де Бодрикур[16], комендант Вокулера, и заключается оно в следующем: пошли людей сказать дофину, чтобы он не спешил давать врагам сражение, ибо господь собирается оказать ему помощь.

Эти странные слова изумили всех присутствующих, и многие прошептали: «Бедная девочка, она не в своем уме!» Комендант нахмурился и вымолвил:

— Какая чушь! Король, или дофин, как ты его называешь, не нуждается в подобного рода предупреждениях. Он и так будет ждать, можешь на этот счет не беспокоиться. Что еще ты хочешь мне сказать?

— Я прошу дать мне военную охрану и проводить меня к дофину.

— Зачем?

— Чтобы он назначил меня предводительницей войск, ибо мне указано свыше изгнать англичан из Франции и возложить корону на его голову.

— Что? Тебе? Да ведь ты еще совсем ребенок!

— И тем не менее, мне суждено это свершить.

— В самом деле? И когда же все это случится?

— В следующем году он будет коронован и станет властелином Франции.

Раздался громкий, дружный взрыв хохота, а потом комендант спросил:

— Кто тебя прислал сюда с такой чепухой?

— Мой повелитель.

— Какой повелитель?

— Царь небесный.

Одни шептали: «Ах, бедняжка, бедняжка!», а другие: «Да она совсем сумасшедшая!» Комендант окликнул Лаксара:

— Эй, ты! Отведи эту безумную девчонку домой и всыпь ей как следует! Это будет лучшим лекарством от ее болезни.

Уходя, Жанна обернулась и сказала со своей обычной простотой:

— Ты отказываешься дать мне солдат. Я не знаю почему, — ведь я выполняю веление бога. Да, это он повелел мне идти на врага. Поэтому я вынуждена буду обратиться к тебе еще и еще, пока не получу необходимую охрану.

После ее ухода раздались удивленные восклицания. Стража и слуги разболтали о случившемся всему городу, а из города слухи проникли в деревню. Все Домре-ми только и говорило об этом, когда мы вернулись домой.

Глава IX

Человеческая натура везде одинакова: люди любят успех и презирают неудачи. Жители деревни решили, что Жанна опозорила их своим нелепым поступком и постыдным провалом. Все языки работали до того усердно, с такой злобой и желчью, что если бы они были зубами, то за безопасность Жанны нельзя было бы ручаться. Те, кто не бранил ее, поступали еще хуже: они смеялись над ней, издевались, дразнили, не оставляя в покое ни днем ни ночью. Только Ометта, маленькая Манжетта и я оставались на ее стороне; прочие ее друзья, не выдержав града издевательств и острот, избегали ее, стыдились быть с ней вместе, потому что она стала всеобщим посмешищем, и жало злых языков донимало всех, кто ей сочувствовал. Наедине с собой Жанна заливалась слезами, но от людей скрывала свое горе. При людях она была ясна, спокойна, не проявляла ни тревоги, ни раздражения. Казалось, такое ее поведение должно было бы смягчить отношение к ней, но этого не случилось, Ее отец пришел в такое негодование, что не хотел и слышать о ее дикой затее идти на войну, подобно мужчине. Он уже догадывался о ее намерении несколько раньше, но терпел, а теперь терпение его иссякло; он говорил: пусть лучше братья утопят ее, чем позволят осрамить свой пол и идти с войсками; если же они откажутся, он готов сделать это сам, своими собственными руками.

Но ничто не могло поколебать намерений Жанны. Родители зорко следили за тем, чтобы она не ушла из деревни. Она же говорила, что время для этого еще не настало, а когда настанет, она сразу об этом узнает, и сторожить ее будет бесполезно.

Прошло лето. Увидев, что в своих намерениях она непоколебима, ее родители обрадовались случаю покончить со всеми ее планами, выдав ее замуж. Паладин имел наглость утверждать, что она дала ему слово несколько лет тому назад, и теперь требовал выполнения данного ему обещания.

Она ответила, что его утверждения ложны, и наотрез отказалась выйти за него замуж. Ее вызвали в церковный суд в Туль держать ответ за свое вероломство. Когда она отказалась от защитника и предпочла защищать себя сама, родители и все ее недоброжелатели обрадовались, заранее считая ее побежденной. И в этом нет ничего удивительного: разве можно было ожидать, чтобы неграмотная, шестнадцатилетняя крестьянская девушка не испугалась и не смутилась, представ впервые перед опытными юристами, окруженная холодной торжественностью судебной обстановки? Однако все ошиблись. Собравшись в Туль, чтобы насладиться ее испугом, смущением и пораженном, они не увидели ни того, — ни другого, ни третьего. Жанна была скромна, спокойна и держала себя весьма непринужденно. Она не вызвала ни одного свидетеля, сказав, что ее вполне удовлетворят показания свидетелей обвинения. Когда они закончили свои показания, Жанна встала, сделала краткий анализ всему, что услышала, и признала их показания смутными, сбивчивыми и необоснованными. Затем она попросила снова вызвать Паладина и учинила ему допрос. Его предыдущие показания разлетелись в пух и прах от ее искусных доводов, и, наконец, он оказался уничтоженным и разоблаченным, хотя явился в суд во всеоружии лжи и клеветы. Его защитник начал было речь, но суд отклонил ее и прекратил дело, сказав в заключение несколько лестных слов по адресу Жанны и назвав ее «чудо-ребенком».

После такой победы, да еще вдобавок и похвалы таких ученых мужей, легкомысленные деревенские насмешники сразу же отступили, окружив Жанну вниманием, заботой и больше не раздражая ее. Мать Жанны снова стала с нею нежна, даже отец смягчился и заявил, что гордится ею. Но время тянулось для Жанны в мучительном ожидании, ибо осада Орлеана уже началась, мрачные тучи над Францией опускались все ниже и ниже, а «голоса» приказывали ей ждать и не давали прямых указаний. Настала зима, тягостная и жестокая; и вот, наконец, пришла желанная перемена.

Книга вторая

«При дворе и на войне»