И велик, да не страшен Белый свет никому. Всюду наши да наши, Как в родимом дому.
      Наши вверх по науке, Наши в дело идут. Наших жителей внуки Только где не растут!
      Подрастут ребятишки, Срок пришел - разбрелись. Будут знать понаслышке, Где отцы родились.
      И как возраст настанет Вот такой же, как мой, Их, наверно, потянет Не в Загорье домой.
      Да, просторно на свете От крыльца до Москвы. Время, время, как ветер, Шапку рвет с головы...
      - Что ж, мы, добрые люди, Ахнул Лазарь в конце, Что ж, мы так-таки будем И сидеть на крыльце?
      И к Петровне, соседке, В хату просит народ. И уже на загнетке Сковородки поет.
      Чайник звякает крышкой, Настежь хата сама. Две литровки под мышкой Молча вносит Кузьма.
      Наш Кузьма неприметный, Тот, что из году в год, Хлебороб многодетный, Здесь на месте живет.
      Вот он чашки расставил, Налил прежде в одну, Чуть подумал, добавил, Поднял первую: - Ну!
      Пить - так пить без остатку, Раз приходится пить... И пошло по порядку, Как должно оно быть.
      Все тут присказки были За столом хороши. И за наших мы пили Земляков от души.
      За народ, за погоду, За уборку хлебов, И, как в старые годы, Лазарь пел про любовь.
      Пели женщины вместе, И Петровна - одна. И была ее песня Старина-старина.
      И она ее пела, Край платка теребя, Словно чье-то хотела Горе взять на себя.
      Так вот было примерно. И покинул я стол С легкой грустью, что первый Праздник встречи прошел;
      Что, пожив у соседей, Встретив старых друзей, Я отсюда уеду Через несколько дней.
      На прощанье помашут Кто платком, кто рукой. И поклоны всем нашим Увезу я с собой. Скоро ль, нет ли, не знаю, Вновь увижу свой край.
      Здравствуй, здравствуй, родная Сторона. И - прощай!..
      1939
      * * *
      Рожь, рожь... Дорога полевая Ведет неведомо куда. Над полем низко провисая, Лениво стонут провода. Рожь, рожь - до свода голубого, Чуть видишь где-нибудь вдали, Ныряет шапка верхового, Грузовичок плывет в пыли. Рожь уходилась. Близки сроки, Отяжелела и на край Всем полем подалась к дороге, Нависнула - хоть подпирай. Знать, колос, туго начиненный, Четырехгранный, золотой, Устал держать пуды, вагоны, Составы хлеба над землей.
      1939
      ЖЕНИТЬБА ШОФЕРА
      Все ровесники-ребята, Все товарищи женаты, Все женаты, а шофер Одинокий до сих пор.
      И всему тому причина За рулем шофер чуть свет. Не стоит ни дня машина, Рад жениться - часу нет.
      Дни и месяцы минуют, А шоферу жизнь - не жизнь. - Вот закончим посевную Мойся в бане и женись!
      За дорогою дорога, Перевозки день за днем. - Потерпи еще немного, Только сено уберем.
      От поры к поре горячей. Скошен луг - поспела рожь. - Погоди, брат, а иначе Всю кампанию сорвешь.
      Ждет да терпит малый честный: Отказаться как же вдруг? Третью за лето невесту Упустил уже из рук.
      Видит сам: дела ни к черту, Нет кампаниям конца. Подкатил к своей четвертой, Развернулся у крыльца.
      Надавил рожок сигнальный... Да - так да, а нет - так нет. Заявил официально: Точка. Едем в сельсовет.
      Все ровесники-ребята, Все товарищи женаты. Все женаты, и шофер, Говорят, женат с тех пор.
      1939
      ДЕД ДАНИЛА В ЛЕС ИДЕТ
      Неизменная примета, Что самой зиме черед, В шубу, в валенки одетый, Дед Данила в лес идет.
      Ходит по лесу тропою, Ищет понизу на глаз: Что ни самое кривое, То ему и в самый раз.
      Подыскать дубок с коленцем, Почуднее что-нибудь, Ловко вырубить поленце, Прихватить - и дальше в путь.
      Дело будто бы простое, Но недаром говорят: Как пойдешь искать прямое То кривое все подряд, А пойдешь искать кривое Все прямое аккурат.
      Нарубил дубья Данила Добрый на зиму запас, Чтобы чем заняться было В долгий вечер, в поздний час.
      Не прошел большой науки, Плотник - все же не столяр, Но от скуки - на все руки, Чтоб верстак не зря стоял.
      Чуть нужда - к Даниле сразу Конюх, сторож, кладовщик. Крюк ли, обруч - нет отказу, Санки, грабли - рад старик.
      Ничего не жаль Даниле И запаслив и не скуп. Только любит, чтоб спросили У него про клен и дуб.
      До того Даниле любо Вновь подробно изложить, Что нельзя, мол, жить без дуба, А без клена можно жить; Что не может клен для сруба Так, как дуб, столбом служить.
      Что береза - клену впору Тот же слой и тот же цвет. Но не может быть и спору, Что замены дубу нет.
      Дуб - один. На то и слово: Царь дерев. Про то и речь. Правда, лист хорош кленовый Хлеб сажать хозяйке в печь.
      И давно ли это было Год назад, не то вчера Так не так, а деду, мило Вспомнить эти вечера.
      Ходит он неутомимый, И желательно ему, Чтоб и в нынешнюю зиму Разговор вести любимый За работою в дому.
      Крепок дуб, могуча сила, Но и дубу есть свой век. Дубу, - думает Данила, А Данила - человек.
      Ходит старый, гаснет трубка, Остановка, что ни шаг. Ходит, полы полушубка Подоткнувши под кушак.
      Лес притихнул. Редко-редко Белка поверху стрельнет, Да под ней качнется ветка. Лист последний упадет.
      И как будто в сон склонило. День к концу. Пора назад. Вышел из лесу Данила Мухи белые летят.
      С рукава снежинку сдунул. Что-то ноша тяжела. "Вот зима пришла, - подумал, Постоял. - За мной пришла".
      Час придет - и вот он сляжет. И помрет. Ну что ж! Устал. И, наверно, кто-то скажет: Дед Данила дуба дал.
      Шутка издавна известна. Шутка - шуткой. А дубье Нарубил - неси до места. Дослужи, Данила, честно, Дальше дело не твое.
      1939
      * * *
      День пригреет - возле дома Пахнет позднею травой, Яровой, сухой соломой И картофельной ботвой. И хотя земля устала, Все еще добра, тепла: Лен разостланный отава У краев приподняла. Но уже темнеют реки, Тянет кверху дым костра. Отошли грибы, орехи. Смотришь, утром со двора Скот не вышел. В поле пусто. Белый утренник зернист. И свежо, морозно, вкусно Заскрипел капустный лист. И за криком журавлиным, Завершая хлебный год, На ремонт идут машины, В колеях ломая лед.
      1939
      ЛЕНИН И ПЕЧНИК
      В Горках знал его любой, Старики на сходку звали, Дети - попросту, гурьбой, Чуть завидят, обступали.
      Был он болен. Выходил На прогулку ежедневно. С кем ни встретится, любил Поздороваться душевно.
      За версту - как шел пешком Мог его узнать бы каждый. Только случай с печником Вышел вот какой однажды.
      Видит издали печник, Видит: кто-то незнакомый По лугу по заливному Без дороги - напрямик.
      А печник и рад отчасти, По-хозяйски руку в бок, Ведь при царской прежней власти Пофорсить он разве мог?
      Грядка луку в огороде, Сажень улицы в селе, Никаких иных угодий Не имел он на земле...
      - Эй ты,кто там ходит лугом! Кто велел топтать покос?! Да сплеча на всю округу И поехал, и понес.
      Разошелся.
      А прохожий Улыбнулся, кепку снял. - Хорошо ругаться можешь, Только это и сказал.
      Постоял еще немного, Дескать, что ж, прости, отец, Мол, пойду другой дорогой... Тут бы делу в конец.
      Но печник - душа живая, Знай меня, не лыком шит! Припугнуть еще желая: - Как фамилия? - кричит.
      Тот вздохнул, пожал плечами, Лысый, ростом невелик. - Ленин, - просто отвечает. - Ленин! - Тут и сел старик.
      День за днем проходит лето, Осень с хлебом на порог, И никак про случай этот Позабыть печник не мог.
      А по свежей по пороше Вдруг к избушке печника На коне в возке хорошем Два военных седока.
      Заметалась беспокойно У окошка вся семья. Входят гости: - Вы такой-то?
      Свесил руки:
      - Вот он я... - Собирайтесь! Взял он шубу, Не найдет, где рукава. А жена ему: - За грубость, За свои идешь слова...
      Сразу в слезы непременно, К мужней шубе - головой. - Попрошу, - сказал военный, Ваш инструмент взять с собой.
      Скрылась хата за пригорком. Мчатся санки прямиком. Поворот, усадьба Горки, Сад, подворье, белый дом.
      В доме пусто, нелюдимо, Ни котенка не видать. Тянет стужей, пахнет дымом, Ну овин - ии дать ни взять.
      Только сел печник в гостиной, Только на пол свой мешок Вдруг шаги, и дом пустынный Ожил весь, и на порог
      Сам, такой же, тот прохожий. Печника тотчас узнал: - Хорошо ругаться можешь, Поздоровавшись, сказал.
      И вдобавок ни словечка, Словно все, что было, - прочь. - Вот совсем не греет печка. И дымит. Нельзя ль помочь?
      Крякнул мастер осторожно, Краской густо залился. - То есть как же так нельзя? То есть вот как даже можно!..
      Сразу шубу с плеч - рывком, Достает инструмент. - Ну-ка... Печь голландскую кругом, Точно доктор, всю обстукал.
      В чем причина, в чем беда Догадался - и за дело. Закипела тут вода, Глина свежая поспела.
      Все нашлось - песок, кирпич, И спорится труд, как надо. Тут печник, а там Ильич За стеною пишет рядом.
      И привычная легка Печнику работа. Отличиться велика У неге охота.
      Только будь, Ильич, здоров, Сладим любо-мило, Чтоб, каких ни сунуть дров, Грела, не дымила.
      Чтоб в тепле писать тебе Все твои бумаги, Чтобы ветер пел в трубе От веселой тяги.
      Тяга слабая сейчас Дело поправимо, Дело это - плюнуть раз. Друг ты наш любимый...
      Так он думает, кладет Кирпичи по струнке ровно. Мастерит легко, любовно, Словно песенку поет...
      Печь исправлена. Под вечер В ней защелкали дрова. Тут и вышел Ленин к печи И сказал свои слова.
      Он сказал, - тех слов дороже Не слыхал еще печник: - Хорошо работать можешь, Очень хорошо, старик.
      И у мастера от пыли Зачесались вдруг глаза. Ну а руки в глине были Значит, вытереть нельзя.
      В горле где-то все запнулось, Что хотел сказать в ответ, А когда слеза смигнулась, Посмотрел - его уж нет...
      За столом сидели вместе, Пили чай, велася речь По порядку, честь по чести, Про дела, про ту же печь.
      Успокоившись немного, Разогревшись за столом, Приступил старик с тревогой К разговору об ином.
      Мол, за добрым угощеньем Умолчать я не могу, Мол, прошу, Ильич, прощенья За ошибку на лугу. Сознаю свою ошибку...
      Только Ленин перебил: - Вон ты что, - сказал с улыбкой, Я про то давно забыл...
      По морозцу мастер вышел, Оглянулся не спеша: Дым столбом стоит над крышей, То-то тяга хороша.
      Счастлив, доверху доволен, Как идет - не чует сам. Старым садом, белым полем На деревню зачесал...
      Не спала жена, встречает: - Где ты, как? - душа горит... - Да у Ленина за чаем Засиделся, - говорит...
      1938-1940
      ИЗ "МУРАВСКОЙ ТЕТРАДИ"
      А. ТВАРДОВСКОГО
      В архиве А. Твардовского сохранилась рабочая тетрадь 1934 - 1935 годов, периода создания поэмы "Страна Муравия". Предлагаемые читателям наброски из этой тетради не вошли в текст поэмы. Одни из них были задуманы автором как эпизоды путешествия героя к стране Муравии, другие представляют собою его воспоминания и размышления. Часть написанного вообще представляет заготовки, не потребовавшиеся автору в его работе. Другая часть, входившая в первые неопубликованные варианты глав поэмы, в дальнейшем была опущена, видимо чтобы более сосредоточить внимание читателя на цели путешествия героя и на узловых происшествиях, составлявших в то же время сюжет поэмы. Публикуемые наброски, несомненно, имеют и свою собственную художественную ценность и существенно дополняют и расширяют уже сложившееся представление о поэме Твардовского. Читатель вновь ощутит взволнованную атмосферу годов "великого перелома", когда переустройство деревенской жизни коснулось многих миллионов судеб.
      (От составителя)
      ВЫЕЗД (1)
      Как говорится, не с добра На неизвестный срок Молчком уехал со двора Никита Моргунок.
      В тетради пометка автора: "Проба начала".
      Когда бы ехал на базар Повел бы разговор. Когда бы в гости - бабу взял, Когда бы в лес - топор.
      Собрал кошелку да армяк, Дегтярку подвязал. Гадай как хочешь, так ли, сяк, Хозяин не сказал.
      Занес вожжу, бочком присел И тронул Моргунок. И след зеленый по росе До поворота лег.
      Пошли привычные места На много верст кругом. Кусты, поля. И стук моста, Как скрип дверей, знаком.
      Глазам тепло, теснит в груди Себя не перемог. А на дороге впереди Сидит и ждет Волчок.
      - Домой., - кнутом ему грозя!, Кричат - и нипочем. Вернется будто бы назад И снова за конем.
      Тогда Никита поманил: Волчок, Волчок, Волчок! И, не слезая, что есть сил Кнутом его ожег.
      Волчок залился у колес И брюхо поволок. И подогнал, дуги от слез Не видя, Моргунок.
      Собачий лай стоял окрест, Крик, гомон в поздний час. Не едут воры ночью в лес Не нужен стал запас.
      Про все дела, про двор, про скот Хозяин позабыл. То на ночь уходил на сход, То смертным поем пил.
      И места не было в дому: Досталось одному За прадедов и правнуков Решать вопрос ему.
      Отец большой лошадник был, Сбивался на коня. Лет пять копил, Коня купил... Век не забуду дня.
      Сидим вот так, глядим, - ведет, В чем дело - не поймем. А конь то задом упадет, То рухнет передком.
      Отец нагнется, обоймет, Поставит передок. А конь тогда, наоборот, Сидит без задних ног.
      Выходит, помню, дед во двор, На лошадь ту глядит в упор. Взглянул, вздохнул: едрит-кудрит... Ты дай ей в морду ! - говорит.
      А конь стоит, не ест, не пьет, Подует ветер - упадет.
      *
      Отец на чурке у крыльца Присел. Кругом народ. Трясутся плечи у отца, Как маленький ревет...
      * * *
      Посыпанные иголочками, На холмике у реки Под елочками-сосеночками Песчаные бугорки.
      Лежат там старые жители, Махнув на весь свет рукой. Жизни они не видели И знать не знают другой.
      ПЕЧНИК
      Тихо в бороду свищет Никита, По усадьбе один бредет. На отлете в срубе покрытом Бабьим голосом кто-то поет,
      Заглянул он в створки пустые, Видит, печку кладет печник. Со слезинкой глаза голубые, И большое радушие в них.
      Он поет, обрызганный глиной, И Никиту манит рукой, И, закончив припевок длинный, - Здравствуй, здравствуй, - сказал, дорогой.
      - Что ж, в колхозе? - спросил Никита. - Нет, пока еще нет, сынок. Вот уж скоро семьдесят лет Не в колхозе, и горя нет.
      - А богатство, гляди-ка, у них!.. Ту ты, что! - замахал печник. Не в богачестве счастье, сынок. Был бы хлеба кусок,
      Да водицы глоток, Да изба с потолком, Да старуха под боком. Я, сынок, тебе вот что скажу, Лет полсотни по свету хожу. Не дал бог мне здоровой семьи: Незадачные детки мои. Первый разумом слаб, а другой Не владеет правой рукой.
      А старуха глазами убога По стене идет до порога. Три калеки, сынок, у меня... И хожу до последнего дня.
      До последнего в жизни дыхания Добываю на всех пропитание. А под праздник расчет получу, В лапти - ckokI - и домой полечу.
      Прилетаю к ночи домой, Тут и, господи боже ты мой, Тут и праздник у нас и престол, Тут сажу я старуху за стол.
      А обапол садятся сыны Сын - с одной стороны, Сын - с другой стороны. Вместе детки сидят и родители. И большие мы песен любители.
      И сидим мы вот так за столом, И любимую нашу поем. Как сижу ва решеткой я в темнице сырой, Подлетает к решетке орел молодой.
      Он зовет меня взглядом, зовет криком своим, Он мне вымолвить хочет: давай улетим. Лолетим мы, товарищ, в далекие края, Где счастливая доля, удача твоя.
      В хороший золотой денек Лугами, лозняком Шагал Никита Моргунов На церковь прямиком.
      Зубчатый лес темнел вдали, Кучнели облака. И нитки белые плыли. Плыли издалека.
      И все, что думал, что смотрел, Смешалось, точно сон. А хлеб, он вырос и созрел И хлебом пахнет он.
      Село. Ограда. Все как встарь. Молись, кому не лень. Но в сторожа небось звонарь Пошел за трудодень.
      Поповский домик. Сельсовет. Обшарпанный порог. И запах памятный тех лет Махорки, паленых газет И грязи от сапог.
      И в комнате, один душой, Парнишка за столом, Сидит и пишет, как большой, И ноги босиком.
      - Тебе Петрова? Нет его. Должно быть, на гумие... А что касается чего, То обратись ко мне.
      Любой вопрос и всякий факт Через меня идет: Рожденья акт, и смерти акт. И от жены развод.
      Могу с одною развести, С другою записать. И номер в книгу занести, И припаять печать...
      * * *
      На взгорье селенье встало, У самой реки погост. Коротко стукнул старый, Сдвинутый набок мост.
      Деревня. Плетень поломан, Изба с отбитым углом. Мох, дерева да солома Соломенная кругом.
      И всё - дворы, огороды, Куриная пыль у ворот Как было многие годы, Так было еще в тот год.
      А дальше белели стены, Сосновой несло смолой, Кипели опилки пеной Под [шаркающей] пилой (1).
      Меж белых ложилось черное Под крышей, что звон оно Сухое и закопченное Со старых дворов бревно.
      И видимо, что не на год, На добрые сорок лет По бревнышку бревна лягут. И помину больше нет.
      (1) В строке зачеркнуто "шаркающей". Видимо, автор собирался подыскать другое определение. - М. Т.
      Растет с четырех углов Двор новый на сто голов. Отделанный сруб золотой Налей по окна водой, И если где потечет Работа не в счет.
      Курчавой стружкой забитый, Старик по лесам идет. - Колхозник? - кричит Никита. - Ого, - отвечает тот.
      На широкий солнечный скат Выбегал малолетний сад. А выгоном вдоль ограды По улице по прямой Бредет, колыхаясь, стадо. На полдень идет домой.
      Шагает за стадом сытым Пастух, как Наполеон.
      - Колхозник? - кричит Никита. - А что ж, - отвечает он.
      По пояс скрытые лугом, От кустиков у реки Ведут прокос полукругом Бабы и мужики.
      В рубахе, прилипшей к лопаткам, Тяжело, с перерывом дыша, От соленого да с устатку Пил косарь из ковша.
      - Что ж, колхозник? - спросил Никита. Тот все пил, и тряслась борода. Серебром осыпалась вода, И когда напился, тогда Вытер лоб молодой непокрытый, Улыбнулся и крякнул: - Да-а!..
      1934 - 1936
      О "СТРАНЕ МУРАВИИ"
      "Страну Муравию" я написал в 1934 - 1936 году, и ее первое отдельное издание вышло в 1936 году в смоленском издательстве. Жил я тогда в Смоленске, областном центре моего родного края, учился в педагогическом институте и одновременно сотрудничал в местных газетах: "Рабочем пути" и "Смоленской деревне". Эта поэма была пятой моей книгой. Я до нее издал уже поэмы "Путь к социализму" и "Вступление", книжку прозы "Дневник председателя колхоза" и "Сборник стихов". Все это было посвящено исключительно занимавшей меня тогда тематике колхозного строительства. Я много ездил в качестве газетного работника, писал корреспонденции, очерки, статьи, стихи и рассказы. Во всех тогдашних делах деревни я разбирался порядочно, - не только потому, что сам происходил из деревни, но особенно потому, что все происходившее там в годы "великого перелома" составляло для меня самый острый интерес и задачу жизни. Эта революция в сельском хозяйстве, во всем жизненном укладе миллионов явилась для меня в юности примерно тем, чем для старшего поколения наших людей были Великая Октябрьская социалистическая революция и гражданская война. Все написанное и напечатанное в эти годы, а также мои рабочие записи и незаписанные впечатления поездок, встреч и т. п. - все это было как бы подготовкой к "Стране Муравии". Но задумал я эту вещь под непосредственным воздействием извне, она была мне подсказана А. А. Фадеевым, хотя эта подсказка не была обращена ко мне лично и не имела в виду жанр поэмы. Началом своей работы над "Муравией", первым приступом к ней я считаю 1 октября 1934 года, когда я занес в свой дневник следующую выписку из появившейся в печати речи Фадеева: "Возьмите 3-й том "Брусков" - "Твердой поступью". Там есть одно место о Никите Гурьянове, середняке, который, когда организовали колхоз, не согласился идти в колхоз, запряг клячонку и поехал на телеге по всей стране искать, где нет индустриализации и коллективизации. Он ездил долго, побывал на Днепрострое, на Черноморском побережье, все искал места, где нет колхоза, нет индустрии, - не нашел. Лошаденка похудела, он сам осунулся и поседел. Оказалось, что у него нет другого пути, кроме колхозного, и он вернулся к себе в колхоз в тот самый момент, как председатель колхоза возвращался домой из какой-то командировки на аэроплане. Все эте рассказано Панферовым на некольких страничках среди другого незначительного материала. А между тем можно было бы всего остального не писать, а написать роман именно об этом мужике, последнем мелком собственнике, разъезжающем по стране в поисках угла, где нет коллективного социалистического труда, и вынужденного воротиться в свой колхоз - работать со всеми. Если внести сюда элементы условности (как в приключениях ДонКихота), заставить мужика проехать на клячонке от Черного моря до Ледовитого океана и от Балтийского моря до Тихого океана, из главы в главу сводить его с различными народностями и национальностями, с инженерами и учеными, с аэронавигаторами и полярными исследователями, - то, при хорошем выполнении, получился бы роман такой силы обобщения, который затмил бы "Дон-Кихота", ибо превращение ста милионов собственников в социалистов более серьезное дело, чем замена феодалов буржуазией". Значение этого совета и призыва старшего писателя было, конечно, не в том, чтобы я так-таки и вознамерился написать произведение, которое затмило бы "Дон-Кихота". Кстати сказать, это выражение Фадеева - отголосок наивной "теории" "догнать и перегнать классиков", имевшей хождение в те годы в литературных кругах. Дело было просто в том, что я очень горячо воспринял возможность этого сюжета, взятого из книги одного писателя и изложенного в таком духе другим писателем, для выражения того личного жизненного материала, которым я располагал в избытке, для осуществления настоятельной потребности, одолевавшей тогда меня: рассказать, что я знаю о крестьянине и колхозе. Эта история замысла "Муравии", на мой взгляд, имеет некоторый интерес, хотя бы как один из примеров многообразных связей и взаимовлияний в нашей советской литературе. Мною для "Страны Муравии" был взят этот сюжетный мотив (мужик, отправляющийся на своем коне в поиски страны, где нет колхозов), хотя далеко не в том плане обширного романа-путешествия, как толковал его Фадеев. Кроме того, взято название "Страна Муравия" - так у Панферова названа страна, которую искал Никита Гурьянов. Совпадает также имя моего героя с именем Гурьянова, фамилия же - Моргунок - это прозвище одного крестьянина, жившего в соседней деревне, приятеля моего отца. Что же такое в изначальном смысле этих слов "Страна Муравия"? Я получаю от читателей и особенно от учащихся средней школы и преподавателей родного языка и литературы много писем с просьбой пояснить это слово или подтвердить те догадки и толкования, которые предлагались в этих письмах. Примерно: не есть ли это Моравия, Область, расположенная в Чехословакии? Не один ли у этого слова корень со словом "муравей" и не символизирует ли оно дружную коллективную работу и жизнь, подобную муравьиной семье? Не происходит ли оно от слова "мурава" - трава-мурава, рождая представление о весенней благодатной зелени травы и всходов? Мне кажется, что последнее предположение не противоречит духу и смыслу этого наименования, но слово Муравия, вообще говоря, не выдумано. Оно взято из крестьянской мифологии и означает скорее всего некую конкретизацию вековечной мужицкой мечты, мечтаний и легендарных слухов о "вольных землях", о благодатных далеких краях, где текут молочные реки в кисельных берегах и т. п. Происхождение названия "Муравия" от слова мурава (трава) подтверждается и заметками в Большой советской энциклопедии и у "Брокгауза и Ефрона", на которые мне указал мой земляк - старый литератор Н. С. Каржанский. Там, между прочим, сказано: "Муравский шлях - один из главных путей, которым пользовались крымские татары в XVI - XVII вв., совершая набеги на Русское государство. Муравский шлях шел от Перекопа к Туле по безлюдной, поросшей травой (муравой) степи, минуя переправы через большие реки..." (БСЭ); "На месте его и теперь существует большая проезжая дорога, называемая дв сих пор у г. Ливен Муравкою" ("Брокгауз и Ефрон"). Любопытно ответить, что в китайском переводе эта моя поэма названа "Страною зеленой свежести". Сознанию Моргунка, как и сознанию Панферовского героя в указанном эпизоде его книги, Муравия представляется страной мужицкого, хуторского собственнического счастья в противоположность колхозу, как такому устройству жизни, где человек будто бы лишен "независимости", "самостоятельности", где "всех стригут под один гребешок", как это внушали среднему крестьянину в первые годы коллективизации враждебные ей люди кулаки и подкулачники. Возвращение Моргунка, убедившегося на фактах новой действительности, что нет и не может быть хорошей жизни вне колхоза, придавало наименованию "Страна Муравия" уже новый смысл - Муравия как та "страна", та колхозная счастливая жизнь, которую герой обретает в результате своих поисков. Кстати, Борис Полевой сообщил мне, что в Сосновоборском районе Пензенской области до недавней поры укрупнения колхозов существовал колхоз "Страна Муравия". Наименование это было присвоено колхозу, во главе которого стоял местный учитель, по-видимому, в конце тридцатых годов, в связи с появлением в печати "Страны Муравии".
      1953 - 1959