Все сборы в путь любой жены

И без войны не сладки.

И без войны тревог полны

Все сборы в жизни краткой.

Но речь одна, когда добром, —

Не по нужде суровой

Мы край на край и дом на дом

Иной сменить готовы.

Другая речь – в годину бед

Жене самой, без мужа,

Из дома выйти в белый свет

И дверь закрыть снаружи.

С детьми из теплого угла,

С гнезда родного сняться,

Где, может быть, еще могла

Ты весточки дождаться.

С котомкой выйти за порог —

И, всей той мукой мучась,

Брести…

Но если на восток, —

То как бы ни был путь жесток, —

Бывает горше участь.

Как на родной земле своей,

Так ты, и дом теряя,

Хоть под кустом, а все ж на ней —

В любом далеком крае.

А вот когда чужим судом

Обмен решен иначе, —

Не край на край, не дом на дом,

А плен —

На плен с придачей.

С какой придачей – погоди:

Расчеты эти впереди.

Еще он твой – последний час

В твоем дому, пока

Переведут тебе приказ

С чужого языка.

Но твой – он выбран не тобой —

Лежит на запад путь.

И взять ни имени с собой,

Ни отчества. Забудь.

Забудь себя еще живой

И номер получи.

И только этот номер свой

На память заучи.

И только можешь ты молчать,

Приказ в дорогу дан.

На нем недвижная печать

И подпись: комендант.

И в нем твой дом, и хлеб, и соль,

Что от немых властей.

И хоть самой – на снег босой,

Троих одеть успей.

Рукой дрожащею лови

Крючки, завязки, мать.

Нехитрой ложью норови

Ребячий страх унять.

Зови меньших живей, живей,

Как в гости, в тот поход.

И только старшенькой своей

Не лги – и так поймет.

И соберись, и уложись,

И в час беды такой

Еще хозяйкой окажись

Проворной и лихой.

И всю свою в дорогу кладь,

Как из огня, схвати.

И перед тем, как выйти, мать,

Не оглянись и не присядь, —

Нельзя.

И дом – прости!..

Прости-прощай, родимый дом,

Раскрытый, разоренный,

И пуня с давешним сенцом,

И садик занесенный.

Прости-прощай, родимый дом,

И двор, и дровосека,

И все, что памятно кругом

Заботой, замыслом, трудом, —

Всей жизнью человека.

Дом, где он жил среди хлопот

И всем хозяйством правил.

И, чтоб годам был виден счет,

Он надпись: тыща девятьсот

Такой-то год поставил.

Среди такой большой земли,

Родной, заветный угол,

Где эти девочки росли

И наряжали кукол.

И где как будто жизнь прошла,

Куда хозяйка дома

Как будто девочкой вошла

К парнишке молодому.

Где пел по веснам свой скворец

И жил, как все на свете,

Порядком вечным: мать, отец,

Потом скворчата-дети.

Пришла в родную сторону

Чужая злая сила.

И порознь мужа и жену

Из дома проводила.

И где-то, где-то он сейчас,

Какой идет дорогой,

Солдат, что воинскую часть

Свою искал с тревогой.

Теперь меж небом и землей,

Огнем вокруг объятой,

Она была его семьей,

Его родною хатой.

И человек среди людей,

Как хлебом и одеждой,

Он был обязан только ей

Своей мечтой-надеждой.

В пути, за тридевять земель,

У Волги ли, у Дона

Свою в виду держал он цель,

Солдат, – дойти до дома.

Хоть кружным, может быть, путем —

Дойдем, придем с победой

Домой!

А что уже тот дом —

Не все ты знал и ведал.

В тот первый день из горьких дней,

Как собрался в дорогу,

Велел отец беречь детей,

Смотреть за домом строго.

Велел сидеть в своем углу

В недобрую годину,

А сам жену в чужом тылу,

В глухом плену покинул.

Ну что ж, солдат, взыщи с нее,

С жены своей, солдатки,

За то, что, может быть, жилье

Родное не в порядке;

Что не могла глядеть назад,

Где дом пылал зажженный,

Как гнал ее чужой солдат

На станцию с колонной;

Что не могла она сберечь

В саду трехлеток-яблонь;

Что шла, покинув дом и печь,

А так детишки зябли!

Что шла, как пленные, в толпе

На запад под конвоем;

Что не отправила тебе

Письма с дороги, воин.

За все с того, кто виноват,

По всем статьям устава

Взыщи со строгостью, солдат,

Твое, хозяин, право.

Всего и нужно для суда

И для сведенья счетов

Прийти с победою туда,

Проверить, как и что там.

Отдать поклон краям своим,

Припав к земле с винтовкой,

Сквозь смерть прийти туда живым,

За малым остановка.

Сквозь смерть иди, не умирай,

В жару лица не утирай,

В снегах не мерзни в зиму.

Там, впереди, твой отчий край,

Солдат, твой дом родимый.

Шагай, солдат, свои права

Имея в этом мире,

Шагай, воюй и год, и два,

И три, и все четыре!..

Прошла война, прошла страда,

Но боль взывает к людям:

Давайте, люди, никогда

Об этом не забудем.

Пусть память верную о ней

Хранят, об этой муке,

И дети нынешних детей,

И наших внуков внуки.

Пускай всегда годину ту

На память нам приводит

И первый снег, и рожь в цвету,

Когда под ветром ходит.

И каждый дом и каждый сад

В ряду – большой и малый.

И дня восход и дня закат

Над темным лесом – алый.

Пускай во всем, чем жизнь полна,

Во всем, что сердцу мило,

Нам будет памятка дана

О том, что в мире было.

Затем, чтоб этого забыть

Не смели поколенья.

Затем, чтоб нам счастливей быть,

А счастье – не в забвенье!

Родился мальчик в дни войны,

Да не в отцовском доме, —

Под шум чужой морской волны

В бараке на соломе.

Еще он в мире не успел

Наделать шуму даже,

Он вскрикнуть только что посмел

И был уже под стражей.

Уже в числе всех прочих он

Был там, на всякий случай,

Стеной-забором огражден

И проволокой колючей.

И часовые у ворот

Стояли постоянно,

И счетверенный пулемет

На вышке деревянной.

Родился мальчик, брат меньшой

Троих детей крестьянки,

И подают его родной

В подаренной портянке.

И он к груди ее прирос —

Беда в придачу к бедам,

И вкус ее соленых слез

Он с молоком отведал.

И начал жить, пока живой,

Жилец тюрьмы с рожденья.

Чужое море за стеной

Ворочало каменья.

Свирепый ветер по ночам

Со свистом рвался в щели,

В худую крышу дождь стучал,

Как в полог колыбели.

И мать в кругу птенцов своих

Тепло, что с нею было,

Теперь уже не на троих,

На четверых делила.

В сыром тряпье лежала мать,

Своим дыханьем грея

Сынка, что думала назвать

Андреем – в честь Андрея,

Отцовским именем родным.

И в каторжные ночи

Не пела – думала над ним:

– Сынок, родной сыночек.

Зачем ты, горестный такой,

Слеза моя, росиночка,

На свет явился в час лихой,

Краса моя, кровиночка?

Зачем в такой недобрый срок

Зазеленела веточка?

Зачем случился ты, сынок,

Моя родная деточка?

Зачем ты тянешься к груди

Озябшими ручонками,

Не чуя горя впереди,

В тряпье сучишь ножонками?

Живым родился ты на свет,

А в мире зло несытое.

Живым – беда, а мертвым – нет,

У смерти под защитою.

Целуя зябкий кулачок,

На сына мать глядела:

– А я при чем, – скажи, сынок, —

А мне какое дело?

Скажи: какое дело мне,

Что ты в беде, родная?

Ни о беде, ни о войне,

Ни о родимой стороне,

Ни о немецкой чужине

Я, мама, знать не знаю.

Зачем мне знать, что белый свет

Для жизни годен мало?

Ни до чего мне дела нет,

Я жить хочу сначала.

Я жить хочу, и пить, и есть,

Хочу тепла и света,

И дела нету мне, что здесь

У вас зима, не лето.

И дела нету мне, что здесь

Шумит чужое море

И что на свете только есть

Большое, злое горе.

Я мал, я слаб, я свежесть дня

Твоею кожей чую,

Дай ветру дунуть на меня —

И руки развяжу я.

Но ты не дашь ему подуть,

Не дашь, моя родная,

Пока твоя вздыхает грудь,

Пока сама живая.

И пусть не лето, а зима,

И ветошь греет слабо,

Со мной ты выживешь сама,

Где выжить не могла бы.

И пусть ползет сырой туман

И ветер дует в щели,

Я буду жить, ведь я так мал,

Я теплюсь еле-еле.

Я мал, я слаб, я нем, и глуп,

И в мире беззащитен;

Но этот мир мне все же люб —

Затем, что я в нем житель.

Я сплю крючком, ни встать, ни сесть

Еще не в силах, пленник,

И не лежал раскрытый весь

Я на твоих коленях.

Я на полу не двигал стул,

Шагая вслед неловко,

Я одуванчику не сдул

Пушистую головку.

Я на крыльцо не выползал

Через порог упрямый,

И даже «мама» не сказал,

Чтоб ты слыхала, мама.

Но разве знает кто-нибудь,

Когда родятся дети,

Какой большой иль малый путь

Им предстоит на свете?

Быть может, счастьем был бы я

Твоим, твой горький, лишний, —

Ведь все большие сыновья

Из маленьких повышли.

Быть может, с ними белый свет

Меня поставит вровень.

А нет, родимая, ну, нет, —

Не я же в том виновен,

Что жить хочу, хочу отца

Признать, обнять на воле.

Ведь я же весь в него с лица —

За то и люб до боли.

Тебе приметы дороги,

Что никому не зримы.

Не дай меня, побереги…

– Не дам, не дам, родимый.

Не дам, не дам, уберегу

И заслоню собою,

Покуда чувствовать могу,

Что ты вот здесь, со мною.

…И мальчик жил, со всех сторон

В тюрьме на всякий случай

Стеной-забором огражден

И проволокой колючей.

И часовые у ворот

Стояли постоянно,

И счетверенный пулемет

На вышке деревянной.

И люди знали: мальчик им —

Ровня в беде недетской.

Он виноват, как все, одним:

Что крови не немецкой.

И по утрам, слыхала мать,

Являлся Однорукий,

Кто жив, кто помер, проверять

По правилам науки.

Вдоль по бараку взад-вперед

С немецким табелем пройдет:

Кто умер – ставит галочку,

Кто жив – тому лишь палочку.

И ровным голосом своим,

Ни на кого не глядя,

Убрать покойников – живым

Велит порядка ради.

И мальчик жил. Должно быть, он

Недаром по природе

Был русской женщиной рожден,

Возросшей на свободе.

Должно быть, он среди больших

И маленьких в чужбине

Был по крови крепыш мужик,

Под стать отцу – мужчине.

Он жил да жил. И всем вокруг

Он был в судьбе кромешной

Ровня в беде, тюремный друг,

Был свой – страдалец здешний.

И чья-то добрая рука

В постель совала маме

У потайного камелька

В золе нагретый камень.

И чья-то добрая рука

В жестянке воду грела,

Чтоб мать для сына молока

В груди собрать сумела.

Старик поблизости лежал

В заветной телогрейке

И, умирая, завещал

Ее мальцу, Андрейке.

Из новоприбывших иной —

Гостинцем не погребуй —

Делился с пленною семьей

Последней крошкой хлеба.

И так, порой полумертвы,

У смерти на примете,

Все ж дотянули до травы

Живые мать и дети.

Прошел вдоль моря вешний гром

По хвойным перелескам.

И очутились всем двором

На хуторе немецком.

Хозяин был ни добр, ни зол, —

Ему убраться с полем.

А тут работницу нашел —

Везет за двух, – доволен.

Харчи к столу отвесил ей

По их немецкой норме,

А что касается детей, —

То он рабочих кормит.

А мать родную не учить,

Как на куски кусок делить,

Какой кусок ни скудный,

Какой дележ ни трудный.

И не в новинку день-деньской,

Не привыкать солдатке

Копать лопатою мужской

Да бабьей силой грядки.

Но хоть земля – везде земля,

А как-то по-другому

Чужие пахнут тополя

И прелая солома.

И хоть весна – везде весна,

А жутко вдруг и странно:

В Восточной Пруссии она

С детьми, Сивцова Анна.

Журчал по-своему ручей

В чужих полях нелюбых,

И солона казалась ей

Вода в бетонных трубах.

И на чужом большом дворе

Под кровлей черепичной

Петух, казалось, на заре

Горланит непривычно.

Но там, в чужбине, выждав срок,

Где что – не разбирая, —

Малютка вылез за порог

Хозяйского сарая.

И дочка старшая в дому,

Кому меньшого нянчить,

Нашла в Германии ему

Пушистый одуванчик.

И слабый мальчик долго дул,

Дышал на ту головку.

И двигал ящик, точно стул,

В ходьбе ловя сноровку.

И, засмотревшись на дворе,

Едва не рухнул в яму.

И все пришло к своей поре,

Впервые молвил:

– Мама.

И мать зажмурилась от слез,

От счастья и от боли,

Что это слово произнес

Ее меньшой в неволе…

Покоса раннего пора

За дальними пределами

Пришла. Запахли клевера,

Ромашки, кашки белые.

И эта памятная смесь

Цветов поры любимой

Была для сердца точно весть

Со стороны родимой.

И этих запахов тоска

В тот чуждый край далекий

Как будто шла издалека —

Издалека с востока.

И мать с детьми могла тогда

Подчас поверить в чудо:

– Вот наш отец придет сюда

И нас возьмет отсюда.

Могло пригрезиться самой

В надежде и тревоге,

Как будто он спешит домой

Да припоздал в дороге.

А на недальнем рубеже,

У той границы где-то,

Война в четвертое уже

Свое вступала лето.

И по дорогам фронтовым

Мы на дощечках сами

Себе самим,

Кто был живым,

Как заповедь писали:

Не пощади

Врага в бою,

Освободи

Семью

Свою.

Я начал песню в трудный год,

Когда зимой студеной

Война стояла у ворот

Столицы осажденной.

И завершаю в год иной,

Когда от стен Берлина

Пришел солдат с войны домой

Своей дорогой длинной.

Чего, чего не повидал,

Казалось, все знакомо.

Но вот пришел, на взгорке стал

И ни двора, ни дома.

И там, где канули в огне

Венцы, столбы, стропила, —

Темна, жирна по целине,

Как конопля, крапива.

Да груда глины с кирпичом,

Золою перебитая,

Едва видна на месте том,

Уже травой прошитая.

Глухой, нерадостный покой

Хозяина встречает.

Калеки-яблони с тоской

Гольем ветвей качают.

Глядит солдат: ну, ладно – дом,

А где жена, где дети?..

Да, много лучше о другом,

О добром петь на свете.

Но не минуешь горьких слез,

Которым срок не минул.

Не каждой матери пришлось

Обнять родного сына.

Не каждой женщине – жене,

Родной сестре, невесте —

О тех, что сгинули в войне,

В конце дождаться вести.

Ответ не каждому письму, —

Иное без ответа.

Привет не каждому тому,

Чье сердце ждет привета.

Но если та горька печаль,

Чье место свято в доме,

То, может, легче, да едва ль,

Печаль особой доли.

Печаль подвижника-бойца,

Что год за годом кряду

Войну исполнил до конца,

И вот тебе награда!

Присел на камушке солдат

У бывшего порога,

Больную с палочкою в ряд

Свою устроил ногу.

Давай солдат курить табак,

Сходиться люди стали,

Не из чего-нибудь, а так —

В свидетели печали.

Стоят над нею, опершись

На грабли, на мотыги.

Вздохнул один и молвил:

– Жизнь… —

Другой сказал:

– Как в книге…

А третьи только и могли

Добавить осторожно:

– Еще не все домой пришли

Из той дали острожной.

И отвести старались взгляд

Соседи в разговоре,

Чтоб не видать, как он, солдат,

Давясь, глотает горе.

Не мог он душу освежить

Тем трудным, скрытым плачем…

Все так.

А надо было жить.

И жить хозяин начал.

Погостевал денек-другой.

– Ну что ж, на том спасибо. —

И потянул с больной ногой

На старую селибу.

Перекурил, шинель долой,

Разметил план лопатой.

Коль ждать жену с детьми домой,

Так надо строить хату.

А где боец за столько лет

Себе жилья не строил!

Не только там, где лесу нет,

А нет земли порою.

Где нет земли, один песок,

А то, как камень, грунт жесток,

А то – болото. Мука!

А на земле – не штука.

Так-сяк, колхоз

Леску подвез,

Помог до крыши сруба.

А дальше сам

Мостил, тесал, —

Займись – оно и любо.

И все спешил покончить в срок,

Как будто в хате новой

Скорей солдат увидеть мог

Семью живой-здоровой.

К покосу был окончен дом,

Как раз к поре горячей.

А сам солдат ютился в нем

Со дня, как строить начал.

На свежеструганом полу,

Что облекал прохладой,

Он отдыхал в своем углу

С великою отрадой.

Да что! У смерти на краю,

На каждом новоселье,

И то любитель был свою

Обжить, устроить келью.

Не знаешь, год иль день там быть,

А все же и в землянке

Охота гвоздь какой-то вбить,

Зажечь фитиль в жестянке.

Водой, дровами запастись,

Соломой побогаче.

А там – приказ. И в ночь снялись,

И с тем жильем навек простись! —

А жить нельзя иначе.

Соорудил хозяин стол,

Лежанку возле печи.

И все в порядок произвел

Желанной ради встречи.

Гадал, старался что к чему

Приладить, вспомнить кстати…

И так тоскливо самому

Вдруг стало в этой хате.

Такая горькая нашла

Душе его минута.

– Зачем не ты меня ждала,

А я тебя, Анюта?

И не мила, не дорога

Ему своя светлица…

Пошел солдат с людьми в луга.

Чтоб на людях забыться.

Чтоб горе делом занялось,

Солдат вставал с рассвета

И шире, шире гнал прокос —

За все четыре лета.

Вслед за косой качал солдат

Спиной, от пота серой.

И точно время на свой лад,

Своею мерял мерой.

И добрым ладом шли часы,

И грудь дышала жадно

Цветочным запахом росы,

Живой травы из-под косы —

Горькавой и прохладной.

И сладкий пек июльский зной,

Как в годы молодые,

Когда еще солдат с женой

Ходил в луга впервые.

В луга верст за пять от села.

И пот кипел на коже,

И точно сила, как была, —

Не та, не та, а все же!..

И косу вытерши травой

На остановке краткой,

Он точно голос слушал свой,

Когда звенел лопаткой.

И голос тот как будто вдаль

Взывал с тоской и страстью.

И нес с собой его печаль,

И боль, и веру в счастье.

Коси, коса,

Пока роса,

Роса долой —

И мы домой.