Юлиан Тувим
      Ироническая проза
      /перевод с польского Асара Эппеля/
      ИНТЕРВЬЮ
      На визитной карточке, которую протянула мне горничная, стояло: "Богдан Рышард Лупко, литератор". Затем вошел сам литератор Богдан Рышард Лупко, объявил, что он - Богдан Рышард Лупко, литератор, и сел.
      Богдан Рышард Лупко оглядел стены, письменный стол, полки и, наконец, голосом дрожащим и радостно возбужденным сказал:
      - Вот, значит, храм раздумий, в коем созидает маэстро.
      Положительное впечатление, произведенное на меня Богданом Рышардом Лупко возникло как-то сразу. "Маэстрящих" я вообще-то ненавижу. Но, поглядев в его голубые сияющие глаза, полные восторга и поклонения по отношению ко мне (в глазах этих было целое посвящение - длинное, сердечное, преувеличенное, завершенное глубоким уважением и преданностью), поглядев на беспомощные руки Лупко, руки, которые могли быть в данный момент самыми счастливыми, держи они букет роз (предназначенный, разумеется, мне), - я почувствовал теплую симпатию к Богдану Рышарду и с неподдельным дружелюбием ответил:
      - Вот, значит.
      Лицо Лупко раскраснелось так, словно бы ответ мой был сенсацией, сюрпризом, чем-то менее всего на свете ожидаемым.
      Влажным восхищенным взглядом начал он полировать мебель. Он превратился в весеннее солнце, от которого некрашеные полки, стол, стулья (и я сам) засияли, словно наполитуренные.
      Мы помолчали несколько мгновений, оба счастливые и смущенно улыбающиеся.
      - Я пришел, маэстро, просить у вас интервью. Я редактирую литературный ежеквартальник слушателей Высшей Шелководческой Академии (ВША, - прибавил он с лукавой улыбкой). Журнал наш называется "Зови нас, рань!" и...
      Название журнала столь озадачило меня с фонетической стороны, что я прервал Лупко и попросил написать последнее на бумаге. Несколько успокоенный увиденным, я поинтересовался программой журнала, его содержанием, целями и тому подобным, то есть абсолютно не имеющими для меня значения вещами.
      Литератор Богдан Рышард откашлялся, малость придвинул стул и с вообушевлением начал излагать:
      - Нашей целью, маэстро, являются красота и дух. Мы верим в лучезарное будущее, в победу добра и солнца. Наши идеалы: правда, вера, искусство и сила. Долой слабость! Долой маразм! Мы стремимся к новой заре! Человечество должно возродиться, омытое в кринице истины и духа! Серая повседневность должна исчезнуть с лица земли - мы заменим ее царством духа и красоты.
      На благородном лице розового от природы Лупко проступили пылающие помидорные пятна; левой рукой он темпераментно маневрировал между сердцем и потолком.
      Программа ежеквартальника мне очень понравилась. Царство красоты и духа было ведь и моей тайной мечтой. Поэтому я спросил, каким образом ВША реализует свои намерения.
      Оказалось, что очень просто. Каждый квартал будет выходить по номеру "Зови нас, рань!", в каковом будет прививаться человечеству вера в красоту, в дух и в лучезарное будущее. С помощью идеалов, истины, искусства и могущества будут изгнаны из мира слабость и маразм, после чего все начнут стремиться к заре - и народы автоматически возродятся в кринице истины и духа. Тут-то и исчезнет серая повседневность, а затем уже настанет царство духа и красоты.
      Не скрою - я загорелся этими идеями. Ведь все было ясно и без долгих слов... подумать только, человек веками мучается, трудится, ищет новых дорог, проглатывает сотни книг, но все более погрязает в сомнениях и внутреннем разладе. А между тем вот этакий Богдан Рышард с молниеносной быстротой овладел совокупностью проблем и загадок, наметил себе чудесную цель, изыскал простые средства для ее достижения и - в орлином полете - мчит к победе.
      - Чем же я могу быть вам полезен? - спросил я.
      - Мы просим, маэстро, интервью! Мы ждем, чтобы со страниц нашего ежеквартальнка прозвучали сильные мужские слова...
      - Пожалуйста, задавайте вопросы.
      Лупко вытащил из кармана блокнот и карандаш.
      - Что маэстро думает о красоте?
      Я не колеблясь ответил:
      - Верю в лучезарное будущее красоты.
      - Великолепно! Великолепно! - шептал Лупко, записывая небывалый мой ответ.
      - А о духе что вы думаете, маэстро?
      - Дух - это сила. Истина духа и веры должна светить человечеству, а дорога к ней ведет через золотые врата искусства.
      Лупко от восторга потерял рассудок.
      - Верно! Верно! - говорил он горячим, заклинательским шепотом, записывая мои слова. - А каковы, маэстро, должны быть идеалы человечества?
      - Идеалами человечества должны быть сила и вера в лучезарную зарю рассвета! Народам следует возродиться в кринице истины и духа, а лозунгом их должна стать вера в то, что маразм и слабость исчезнут с лица земли, омытые рассветными лучами царства духа.
      Лупко плакал. Из пылких, горящих глаз его слезы стекали на помидорные пятна, а последующие капали на блокнот, испещренный нервическими буквами.
      - Ну не чудотворно ли, ну не чудесно ли, - воскликнул он, - что вы, маэстро, понимаете все и чувствуете, как мы! Ведь мы же не сговаривались! Ведь из ваших уст, маэстро, я услышал подтверждение наших идеалов! Да! Мы тоже веруем в лучезарную победу духа! Наши идеалы идентичны: сила, искусство и истина! Мы устремляемся вместе с вами к новой заре!
      - Вместе, юные друзья! - крикнул я. - Да здравствует дух!
      - Да здравствует!!! - завыл Лупко уже в трансе, уже в экстазе, уже мой навеки.
      - А теперь - водяры бы, девок бы, надраться бы, трах-тарарах бы! рычал я, как безумный, самозабвенно вознеся десницу к потолку.
      - Да! Да! - кричал Лупко в идеалистическом промрачении. - Вместе! Водки! Девок! Трах-тарарах! Надраться! К новой заре! К новым рассветам!
      Возвращались мы с Бодей в лучезарном сиянии новой зари. Было семь утра. Бодя плелся потрепанный и помятый.
      Наконец он пробормотал:
      - Слышь, Юлька!.. А может, на вокзале продадут?
      Как известно, железнодорожные буфеты открыты круглосуточно и без перерыва, а с недавних пор стали продавать там и спиртные напитки.
      1931 г.
      ГОРОДСКОЙ ПРОКАЗНИК
      Миллион милых шуток и проказ с приспособлениями и без
      I
      Ты входишь в скобяную лавку, когда хозяин завтракает (или обедает) на своей половине, а за прилавком стоит приказчик.
      Ты входишь и с очень серьезным видом, с видом человека, который прекрасно знает, что ему нужно, спрашиваешь:
      - Будьте любезны, дайте мне "Избранные сочинения" Леонардо да Винчи в переводе Стаффа.
      - Чего?
      - Я прошу "Избранные сочинения" Леонардо да Винчи в переводе Стаффа.
      - Пардон... Не понимаю-с... У нас тут скобяная торговля...
      - Вот я и говорю - в переводе Стаффа, два тома.
      - Извиняюсь... Но вы, кажется, не заметили... что лавка-то со скобяным товаром...
      - Я знаю, любезный, что говорю! И не надо меня учить. Издание Мортковича, перевод Стаффа, два тома.
      - Извольте тогда подождать... Пойду позову хозяина... а то я, ей-богу...
      Приказчик идет за хозяином, рассказывает ему о чудном клиенте и его дикой просьбе. Спустя минуту оба появляются в лавке. Хозяин внутренне готов или к скандалу, или к тому, что придется иметь дело с душевнобольным. Смерив тебя взглядом, он довольно грозно спрашивает:
      - Ну-с? Чего изволите?
      А ты в ответ очень спокойно:
      - Да вот гайку зашел купить.
      II
      Ты входишь в магазин головных уборов, подходишь к прилавку, вынимаешь из кармана блокнот и карандаш и пишешь на листке: "Покажите, мне, пожалуйста, черный котелок". Листочек протягиваешь продавщице. Она читает, с состраданием глядит на бедняжку немого и показывает тебе несколько шляп. Ты примеряешь их, выбираешь одну и снова пишешь на листке: "Эта подойдет. Сколько стоит?"
      Растроганная твоим физическим изъяном, продавщица решает, что ты к тому же еще и глухой, и поэтому пишет на листочке цену. Ты читаешь, киваешь головой, делаешь жест, выражающий сожаление по поводу дороговизны, платишь деньги и надеваешь новый котелок. Затем, поклонившись, ты громко и отчетливо произносишь:
      - Мое почтение!
      И уходишь из магазина.
      III
      В кондитерской ты спрашиваешь, есть ли в продаже шоколадные буквы: 10 букв "N" и 12 букв "L".
      - Сейчас, к сожалению, нету, - отвечает хозяйка, - но если изволите прийти в четыре, они будут готовы.
      Уже в три ты в магазине. Ждешь, нетерпеливо расхаживаешь, в общем, делаешь вил, что спешишь. Ровно в четыре услужливая хозяйка показывает тебе 10 шоколадных "N" и двенадцать "L".
      Ты таращишь глаза, и кровь бросается тебе в голову от возмущения.
      - Позвольте, что это такое? Они какие-то вычурные, завитушки какие-то! Мне нужны простые печатные буквы латинского алфавита: десть букв "N" и двенадцать букв "L". Да-а-а, порядочки у нас!..
      Хозяйка сто раз просит ее извинить, вызывает специалиста-кондитера, и вдвоем вы растолковываете ему, что следует сделать из шоколада десять букв "N" и двенадцать букв "L", а не какие-то там другие, и притом без всяких финтифлюшек. Можешь, если хочешь, даже нарисовать кондитеру, что тебе нужно.
      Хозяйка просит зайти в шесть.
      Заходишь. Буквы готовы.
      - Вот, говоришь ты, - эти хорошие.
      - Завернуть? - спрашивает предупредительная хозяйка.
      - Не надо, - отвечаешь ты, - я их тут скушаю.
      1924 г.
      СЛЕСАРЬ
      В ванне что-то засорилось, трубы издавали гудение, временами переходящее в протяжный вой, причем вода из кранов еле сочилась. Попытка исправить дело домашними средствами (ковыряние в трубе зубной щеткой, напрасные старания дунуть в кран, устные высказывания и т. д.) не увенчались успехом. Пришлось вызвать слесаря.
      Слесарь был худ, высок, с седой щетиной на щеках и в очках на остром носу. Его большие голубые глаза взирали исподлобья каким-то мутным плачущим взглядом. Войдя в ванную, он покрутил краны, стукнул молотком по трубе и сказал:
      - Фершлюс надо разогнать.
      Быстрота диагноза понравилась мне, и я, не сморгнув, спросил:
      - А зачем?
      Слесарь поразился моему любопытству, но после первой реакции удивления, выразившейся во взгляде поверх очков, кашлянул и сказал:
      - Потому что дроссельклапан не в аккурат отрихтован и люфтит.
      - Ага! - сказал я. - Понимаю! Значит, если бы дроссельклапан был в свое время отрихтован в аккурат, то сейчас бы не люфтил и не надо было бы разгонять фершлюс.
      - Конечно! А теперь из-за этого пуфер придется раззенковывать, шабровку ему дать, чтобы штендер законтрить.
      Я трижды стукнул молотком по трубе, кивнул головой и констатировал:
      - Даже по стуку слыхать.
      - Чего слыхать?
      - Что штендер незаконтренный, но я уверен, что если дать ему шабровку, да еще и раззенковать как следует, то дроссельклапан отрихтуется, перестанет люфтить и, само собой разумеется, облегчится разгонка фершлюса.
      И я измерил слесаря ледяным нахальным взглядом.
      Мой профессиональный язык, а также легкость, с которой я сыпал услышанными впервые техническими терминами, сбили с толку аскетичного мастера, и он решил мне чем-нибудь понравиться.
      - Сейчас я, правда, сделать не могу - шведик не взял с собой... А заплатить вам за ремонт придется, - он помедлил немного, чтобы добить меня экономическим эффектом, - а заплатить вам придется 7 злотых и85 грошей.
      - Это немного, - заметил я спокойно. - Я думал, раза в два дороже будет. Что же касается шведика, то, честно говоря, не вижу в нем необходимости. Попытаемся обойтись без шведика.
      Слесарь был бледен. Слесарь ненавидел меня. Чаркастически улыбнувшись, он сказал:
      - Без шве-едика! А как же без шведика сифон зачеканишь? Если бы трихтер был сделан толково, то можно! Но на нем же центра потеряны и во фланце три нитки сорвано, так что я одними клипцанками обойтись не смогу.
      - Ну знаете, - воскликнул я, разводя руками, - уж этого я от вас не ожидал! Значит, трихтер, по-вашему, сделан бестолково? Ха-ха! Просто смешно! Где же, господи боже ты мой, видно, что на нем центр потеряны?
      - Как это где? - буркнул слесарь. - А допуска на заплечиках с зазором!
      Я покраснел до ушей и смущенно сказал:
      - Действительно... Я ведь и не заметил, что допуска на заплечиках у него с зазором. Правда ваша. Без шведика тут не обойтись.
      И он пошел за шведиком. Ибо из-за того, что допуска на заплечиках были с зазором, трихтер действительно был сделан бестолково и центра на нем оказались потеряны, так что без шведика невозможно было бы зачеканить сифон с целью раззенковки пуфера, от которой зависело, дать ли ему шабровку, чтобы законтрить штендер, что в свою очередь позволило бы разогнать фершлюс, который оттого плохо работал, что дроссельклапан был отрихтован не в аккурат и теперь люфтил. 1931 г.
      ИЗ ДНЕВНИКА НЕРВНОГО ЧЕЛОВЕКА
      12 декабря
      Вчера собирался на раут. Побрился безопасной бритвой. И довольно прилично, хотя щетина у меня жесткая. Был даже в неплохом настроении. Муки начались, когда надевал крахмальную фрачную рубашку. Застегивая воротничок, думал - лопну. Пальцы у меня млели. Нечеловеческим усилием протолкнул запонку сзади на шее. Сразу же выскочила передняя. Слабая была какая-то и ненадежная. Другой не оказалось. Пришлось прикрепить нижней тесемкой. В конце концов удалось. Но уже у зеркала, завязывая галстук, заметил на пластроне красную капельку. Капнуло, видать, с подбородка. Хотел стереть и размазал еще хуже. Снял рубашку и воротничок с помощью ножниц. На раут не пошел.
      13 декабря
      Ждал сегодня на остановке семнадцатый. Сначала пришла девятка. Потом пятерка. Потом - снова девятка. Наконец показалось, что вдалеке двузначный номер. Девятнадцатый. Потом двадцать третий. И снова пятерка. Тут я завелся. Остановил такси. Когда отъезжали - пришел семнадцатый.
      14 декабря
      Ожидание приводит меня в ярость. У телефона в кондитерской был сегодня шестым в очереди. Очень обстоятельно разговаривали дамы. Одна информировала приятельницу, во что были разодеты разные там шлюхи в ночном дансинге. Другая объясняла какому-то мужчине, что не сможет. Сцепился с одним из-за места в очереди. Удалось настоять на своем и пойти первым. Номер был занят. После двадцати минут ожидания! Тот, с которым я поскандалил, ухмылялся. Снова встал в очередь. Впереди четверо. Четыре дамы.
      16 декабря
      Сегодня наблюдал одного в кондитерской. Он повесил трость на спинку стула. Немного повисев, трость свалилась. Субъект поднял ее и снова повесил. Трость, разумеется, снова свалилась. И так - несколько раз. А я все это время нервничал - ждал, когда упадет. Но всего больше меня бесила несообразительность этого человека. После трех-четырех раз он мог бы, наконец, понять, что следует изменить способ вешания и падать не будет. Болван, однако, не догадался.
      17 декабря
      Уже пять дней не ношу подтяжек. Старые разорвались, новых купить не могу. Боже! Выбирать в магазине подтяжки! Мне абсолютно ведь все равно какие, а там откроют несколько коробок... "Может, вам оригинальные английские?"... начнут расхваливать, показывать. Наконец, решился. Говорю: "Мне подтяжки". "Какие изволите?" Ответил "Джексона и Хумпердина, оригинальные с праполетами, номер девятнадцать с половиной!" Изумленный приказчик посмотрел на меня уважительно: "Таких не имеем". Я ушел с безразличным и высокомерным лицом.
      18 декабря
      Прицепляю брюки к рубашке булавками, и очень даже неплохо держатся. Настроеньице ничего. Доволен. Побывал у зубного. Исключительно удачно. Не застал его дома.
      19 декабря
      Морду разнесло. Английские булавки рвут рубашку. Прислуга принесла идиотский сифон, приходится долго трясти, пока набежит чуть-чуть. Сняли занавески и портьеры. В комнате голо, светло. Звонил Сташек, просил обратно свою рукопись. Куда я ее дел - не знаю. Перерыл шкафы, комоды, столы. Все есть, кроме рукописи. У этого паразита, видите ли, "нет копии". Почему же ты, спрашивается, не сделал копию?
      20 декабря
      Морда раздувается и раздувается, но не болит. Пристают насчет зубного. Был Сташек со скандалом: "Напишу в газеты". Пиши, удавись. Ношу ремешок с пряжкой. Выглядит элегантно, но нервирует. Точил карандаш. Сточил весь, ничего не осталось. На пере - волос.
      21 декабря
      Перенес ремешок на лицо, чтобы остановить опухоль. Не помогает. Начинает болеть. Занавески еще не повесили. Делают какую-то генеральную уборку. Мои книги расставили на полках согласно формату и цвету обложек. Высказался о домработнице. Уходит. В разгар уборки. Сташек прислал письмо. Не распечатываю. Третий день не бреюсь. Болит все сильнее. Мотаюсь, мотаюсь по квартире, одной рукой придерживаю щеку, другой - брюки...
      1926 г.
      О ЗНАКОМЫХ
      Знакомым называется человек, с которым вы когда-то обменялись рукопожатием, сказав свое имя и при этом, вероятно, добавили: "Очень приятно!" Знакомый немедленно начинает пользование знакомством; раскланивается с вами на улице и свято верит в то, что знает вас "лично", ибо прежде он знал вас только " в лицо". Знакомы бывают всегда старые и хорошие. Мне ни разу не приходилось слышать, чтобы говорили: "Это мой молодой или плохой знакомый". О стареем же и о хорошем слышишь буквально на каждом шагу.
      Для совершения знакомства достаточен обряд представления людей друг другу. Обряд этот, как правило, имеет место при любезном посредничестве третьего лица. Третье лицо является вашим знакомым, и у него есть знакомый, который является вашим незнакомым. Поэтому третье лицо представляет вам незнакомого, говоря: "Позвольте представить - пан Цыбуляк" (возможна и другая фамилия), затем Цыбуляк говорит: "Цыбуляк" или "Цыбуляк, с вашего разрешения", вы тоже говорите "Цыбуляк" или "Цыбуляк, с вашего разрешения", если случайно вы с ним оказываетесь однофамильцами, оба Цыбуляка пожимают друг другу руки - и с этой минуты становятся знакомыми. На всю жизнь. В свою очередь новый знакомый может представить вам всех своих знакомых, все они своих, и так до бесконечности, на веки вечные. Это как раз и страшно.
      Когда-то, еще школьником, в будке с газированной водой я разменял двадцать копеек - у газировщика не было сдачи - некоему жаждущему газировки. Благодарный за великодушие мое возлиятель представился мне. Это случилось в 1912 году. С той поры человек этот раскланивается со мной на улице. И как сердечно! В будке с газированной водой он был взмокшим, красным от жары мальчиком. Теперь мальчик превратился в седеющего, одышливого, толстого быка; у него астма, и он ходит с тремя своими детьми есть морожено к Земянской, где со мной и раскланивается. Хотя он и начинает сиять, завидев меня, но, будучи человеком тактичным, знает, что между нами нет ничего общего, поэтому ко мне не подходит и разговора не начинает. Этот вид знакомства до гробовой доски - самый примитивный и относительно наименее вредный.
      А бывает и похуже. Бывают роковые знакомые. Чудовища. Они подходят и разговор начинают:
      - Тыщу лет! Как дела?
      Обычно отвечаешь:
      - Ничего... Помаленьку...
      - Жарковато сегодня?
      - Да.
      - А ведь дождь вроде будет.
      - Похоже.
      - У вас тут не занято?
      И садится. Садится, ибо он знакомый. Он знакомый, потому что Цыбуляк шел как-то с ним по улице, остановил меня и, будучи моим знакомым, спросил, как дела, и его представил.
      - Цыбуляка видите?
      Цыбуляк как бы связной. Мой собеседник убежден, что Цыбуляк - личность для меня живая и близкая. Цыбуляк - все, что этому человеку известно обо мне и о моей жизни. Цыбуляк наш общий знакомый. Он тот, кто нас познакомил, и, возможно, для моего собеседника он столь же посторонний, как и для меня, но Цыбуляк необходим для начала разговора. Он - некий мистический фактор. Спасительный обломок доски. Из доски этой сделан стул, на который за мой столик уселся знакомый. Разговор оживленно продолжается:
      - А у вас что слыхать?
      - Ничего, так, спасибо.
      - Пишете?
      - Пишу...
      - Читал недавно, что у вас книжка вышла.
      - Было дело
      - Где ее можно достать?
      - В книжном магазине.
      - Обязательно куплю.
      - Хорошо.
      Я ведь знаю, что не купит, что его это совершенно не интересует и интересовать не должно, да и не может. Он пьет кофе, мутным взглядом глядит куда-то, курит мои папиросы, критикует правительство, говорит, что времена нелегкие, сетует, что "в его деле паршиво", спрашивает, что я думаю о Пилсудском ("да в общем-то, как сказать..."), выражает уверенность в плодотворности торговли с Россией, высказывает дельную мысль, что литературой прожить, наверное, трудно, наконец, просит записку, чтобы дали контрамарку в театре.
      Пишу торопясь и говорю, что следует поспешить.
      - Это почему? Ведь сейчас только четыре...
      - да, но пока дойдете...
      Ушел.
      Это был знакомый, у которого к вам "нет дела". Но есть знакомые, у которых "дело есть". Они не менее ужасны.
      - Кстати же я вас встретил! Знаете, организуется театр, что-то вроде "Синей птицы"... Есть деньги, помещение, разрешение, труппа, все. Нужен репертуар...
      Или:
      - Организуется журнал... Который, знаете ли, сгруппировал бы и т. д.
      Или:
      - Здравствуйте! Чудно, что я вас встретил! У меня дело к вам. Моя кузина тяготеет к литературе, знает языки, может переводить. Очень способная барышня. Нет ли у вас чего-нибудь для нее...
      С места заявляю, что ничего нет.
      - Ну а вдруг! Давайте-ка на всякий случай я запишу ваш телефон, а вам оставлю свой, и, если вы что-нибудь узнаете
      Начинаются поиски карандаша, бумаги и т. п. мучительство.
      Театра и журнала никогда не будет. Знакомый об этом знает. Но все-таки пристает. Кузине с языками следует выйти замуж. Знакомый знает и об этом. Но все-таки морочит голову.
      Зачем? Во всеуслышание спрашиваю: зачем?
      1926 г.
      О ВИЗИТАХ
      Стойко и неуступчиво борясь со всякого рода кошмарами жизни повседневной или попросту говоря: жизни (ибо где, как не в повседневности, та, другая, которую пишут с большой буквы "Ж"), я хотел бы поговорить о страшном обычае нанесения визитов, а также обо всем, что связано с этим демоническим явлением. Если существуют полицейские кары за нарушение общественного спокойствия, то штрафы во сто крат тяжелее, притом денежные, следует налагать на людей, нарушающих спокойствие личности, ибо "мой дом моя крепость", а легкомысленное посещение этой моей крепости так называемыми "знакомыми" (смотри трактат о знакомых) является взывающим к богу о возмездии нарушением элементарнейших прав человека на тишину и покой.
      Конечно., у каждого из нас попадаются среди знакомых люди милые, близкие, умные, с которыми с удовольствием поболтаешь часик, даже полчасика, и не только поболтаешь, но и помолчишь, сидя за столом за несколькими стаканами чая, к которому подадут обязательно печенье или яблоки (о, тупые фруктовые ножики!). Повторяю - тут я не против. Такой гость - радость без преувеличения. И счастье - с преувеличением.
      Но есть визиты дьявольские, визиты кошмарные - принудительные, словно каторжные работы. Вот об этих я и хотел подробнее порассуждать и порассуждавши, проклясть. Они делятся на внезапные и неожиданные визиты родственников, свойственников и, по божьему произволению знакомых, и на посещения этих же особ, заранее намеченные. Рассмотрим внимательней эту мерзость в обеих ее ничтожных разновидностях.
      - К вам пришли.
      - Меня нету.
      - А я сказал, что вы дома.
      Девушка из Люблинского воеводства, выполняющая вспомогательные функции в моем так называемом домашнем хозяйстве, окидывается взглядом своего благодетеля, означающим, что благодеяния могут и прекратиться.
      И вот гость уже вешает пальто в коридоре, утирает нос, подправляет пробор перед зеркалом, застегивается, где следует, и, наконец, с торжественным и оживленным лицом входит в комнату. Вместо того чтобы сказать ему твердо и сурово с места и без обиняков: "Вон! - а если станет упираться, взять за шиворот и вышвырнуть на лестницу, вы с какой-то скотской улыбочкой делаете вид, что приход этого типа явился для вас приятнейшей неожиданностью.
      - Добрый вечер! Как поживаете? Пожалуйста! Садитесь...
      Ну, и начинается. "Разговор" начинается. Злодей произносит сначала несколько вступительных фраз:
      - Давненько я у вас не бывал. Дале, знаете, - совсем времени нет. А сейчас проходил мимо и заскочил на минутку. Я не помешал?
      Единственный честный и деловой ответ был бы: "Да. Вы мне помешали. Даже очень. До свидания". После чего следовало бы, легко подталкивая гостя, вывести его в коридор, дать ему в руки пальто, шляпу, трость, калоши и прочие вещи, которые он принес с собой, и выставить его в прихожую. Пускай там одевается. Но врожденная мягкость и вежливость не позволяют мне прибегать к этим не принятым в обществе, хотя и естественным реакциям.
      Поэтому я отвечаю:
      - Что вы? Ради бога...
      - Уж не прервал ли я вашу работу? (и ведь видит, бестия, что на письменном столе лежат раскрытые книги, разложена бумага и даже перо мокро от чернил!)
      - Нет... Так... В общем-то... Да садитесь, пожалуйста! (А он уже сидит несколько минут, но что еще можно сказать?)
      - Что поделваете? - спрашивает милый гость.
      - Так, работаю...
      - Хорошо, если есть работа. Съездить никуда не собираетесь?
      Тут у меня в голове мелькает гениальная мысль - ответить, что уезжаю! Выезжаю через полчаса! Но, кто знает, не захочет ли этот грозный человек проводить меня на вокзал? И я говорю:
      - Да вот, собираюсь... Хотелось бы, только денег нету...
      - Да, деньги вот, действительно. Всеобщая болезнь. Хотя, знаете ли, если за границей практично жить, то обойдется не дороже, чем у нас. Сейчас один знакомый поехал во Францию и пишет, что...
      И начинает рассказывать. С потолка нависают уже тяжелые сталактиты сгущенной скуки. Я уныло гляжу на распаленного гостя и мечтаю, что когда он кончит информацию о жизни за границей ("другой мир, другие люди, темп жизни, культура, для вас, как для поэта..."), то встанет и уйдет. Но человек этот просто Везувий разговорчивости. Литература, искусство, полтика, наука словом, самые дикие темы. Наконец, он спрашивает, который час. Отвечаю, что половина восьмого (он пришел в пять). "А, - говорит он, - нужно отправляться. Мне тут еще в семь надо побывать в одном месте". И сидит еще полчаса. Потом прощается. Очень долго. В коридоре, уже в пальто, он, продолжая разговаривать, несколько минут держится за дверную ручку. На прощанье я говорю ему: "Заскочите как-нибудь" (а сам думаю - под автомобиль). Тогда гость просит, чтобы и я его посетил; расстегивает пальто, развязывает шарфик, расстегивает пиджак, вынимает из кармана бумажник, из бумажника визитную карточку и дает мне свой адрес. Но на визитной карточке нет номера телефона. Поэтому гость возвращается в мой кабинет, чтобы записать этот номер. А когда записывает - замечает на письменном столе какую-то книгу... И вот, стоя в пальто, он сызнова заводит разговор разговор об этой книге... Полиция-я-я-я!!!
      Не менее омерзительное дело - так называемый "прием на несколько персон". Такой визит не бывает, правда, внезапным сюрпризом, потому что уже за несколько дней известно, что "будут гости", однако он не менее чудовищен. Точнее говоря - хуже вышеупомянутого из-за хмурого сознания, что гости придут. Лучше же он потому, что присутствие нескольких человек освобождает хозяина от интенсивного "поддерживания беседы" и "развлечения" гостей. Хозяин половчей может даже оставить гостей одних, сам же сесть в отдаленной комнате у окна и глядеть себе на улицу. Но я по опыту знаю, что хозяйка дома, как правило, бывает недовольна таким поведением. В многолюдном обществе беседа идет очень оживленно. Говорят о квартире, о том, что далеко живут (так не притаскивайтесь, если вам далеко!), что на улице скользко, что в этом году в Закопане было битком, что в каждом доме грипп, что в кабаре прекрасная программа, что Слонимский "уж слишком", что в Париже другая жизнь, но вот франк сейчас... что новый год был или будет лучше или хуже, чем в прошлом году, что уже несколько лет, как изменился климат, что журнал "Цирюльник" очень хорош, что Литва, что забастовка шахтеров в Англии, что Пилсудский, что чарльстон, что Декобра, что дорого, что Бодо, что радио, что кикарабаса рабамфука дыпа хомба пунта брекс!..
      Одни хлебают чай, другие кофе, эти едят пирожные, те мастерски чистят яблоки и апельсины (есть такие артисты по обработке фруктов), стол замусорен, комната замусорена, хозяйка угощает, граммофон играет, начинают танцевать.
      - Валенсия-я-я-я!
      - Полиция-я-я-я-я-я!!!
      НЕСКОЛЬКО СЛОВ КАСАТЕЛЬНО ОПЕРЕТТЫ
      Велики и неисчислимы мерзости сценического зрелища, именуемого опереттой. Нищета идиотского шаблона, тошнотворной сентиментальности, дешевой разнузданности, убийственных шуточек, хамство "безумной роскоши", бездонная черная тоска извечных ситуаций, банальность унылых "эффектов" весь этот протухший торт, начиненный мелодраматическими сладостями, политый приторными сливками, каким-то кремом с малиновым сиропом, то бишь "мотивчиками", все это неприличие, сладострастно облизываемое кретинами из партера и мелобандитами с галерки, весь этот театральный организм, именуемый опереттой, должен быть, наконец, пнут в соответствующее место столь основательно, чтобы все в нем перевернулось. Пение, музыка, танец, связанные живым и пульсирующим ритмом, могут создать в театре явление чудесное и увлекательное. Но старую идиотку оперетту надлежит прикончить. Даже помучить ее немного перед смертью, чтобы впредь неповадно было. Будь то "Графиня Марица" или "Марина Царица", "Летучая чушь" или "Собачья мышь", "Баяколла", "Перидера", "Индуска", "Пиндуска" или наоборот - всегда, вечно одно и то же: графы, финьшампань, гульба, "любэвь", демонические героини, дуэтик, балетик, кабинетик, веселые разгульные песенки, от которых веет кошмаром отчаяния, безумные драматические моменты, позывающие к животному смеху, две влюбленные пары, смертельно остроумный комик, очаровательное недоразумение (скажем, отец не узнает дочку, поскольку та в новых перчатках; целующаяся пара не замечает входящего в комнату полка тяжелой артиллерии и т. д.), дипломатические осложнения на Балканах, магараджа в Париже (чтоб тебя там первое же авто переехало!) - таково приблизительно содержимое типичной оперетты.