В его классе ребята нечаянно разбили оконное стекло. Пришел директор. Никто не признавался. Все молчали. Толя взял вину на себя.

Кто-то вырезал на парте хулиганскую надпись. Требовали, чтобы виновник сознался. Толя громогласно заявил: «Я вырезал».

Директор несколько раз посылал Ольге Петровне записки, приглашая зайти. Толя записок не передавал: боялся. Не раз приходила классная руководительница, но матери дома не заставала. Когда же Анатолий сильно избил мальчика, ябеду из их класса, руководительница отправилась к Ольге Петровне в госпиталь. Обнаружилось, что Толя не передавал матери записок, что он скрывал полученные двойки…

Ольга Петровна вернулась домой сама не своя.

— Правда ли все это?

— Было дело! Ну и что? Подумаешь!

— Как же так?

— А так, что делал и буду делать!

Ольга Петровна обозвала Толю «неблагодарным, хулиганом, обманщиком». Он грозил уйти из дому. Ольга Петровна разрыдалась, обнимала его, требовала клятв, что это больше не повторится.

— Ну ради отца, сынок, ну обещай быть благородным, как он, честным, никогда-никогда не лгать.

«Учишь не лгать, а сама? — хотел спросить Толя. — Ведь ты же не родная мать… А разве не благородно и не смело брать вину других на себя?» Хотел спросить, но не спросил.

Он насупился, упрямо отворачивался от поцелуев и вот-вот готов был зареветь сам.

— Знаешь что? Начни учиться играть на баяне. Меньше на улице будешь болтаться… Ведь от отца у нас остался баян, сам отец хотел учить тебя, да не пришлось… Хочешь, я найду тебе учителя?

— Найди!

На следующий день Толя вышел во двор притихший, молчаливый. Новоявленные дружки заметили это и встретили его насмешками:

— Неужели поддался на соленую водичку? Слабак! Одно слово — маменькин сынок, Мамона!

О «художествах» Анатолия узнал и дядя Коля, брат отца, штурман дальнего плавания. Он жил в Подмосковье и иногда навещал Ольгу Петровну. Он уговаривал ее держать мальчишку в руках, поблажек не давать, «пожестче драить», а то и до беды недалеко.

Ольга Петровна впервые видела всегда сдержанного моряка таким взволнованным. Она кивала головой, вздыхала: «Если бы отец был жив…», соглашалась, но шли недели и месяцы, а все оставалось по-прежнему. Была она человеком мягким, неспособным на резкость, настойчивость и больше всего боялась, как бы не упрекнули ее в излишней суровости, не напомнили о том, что она мачеха, а не родная мать.

Нашелся учитель — баянист. Мальчик, обладавший отличным слухом, занимался некоторое время с увлечением, а потом снова сорвался. Ольгу Петровну опять вызвали в школу, где был серьезный разговор. Она наконец решила проявить твердость: вечером не пустила Толю на улицу, накричала на него, закрыла дверь комнаты на ключ, в сердцах толкнула к столу — чтобы сейчас же сел готовить уроки.

Мальчик вспылил: ведь сегодня на спортплощадке тренировка по боксу, как же так! В сердцах он впервые бросил Ольге Петровне:

— Чего ты придираешься? Была бы матерью, не издевалась бы надо мной, не тиранила бы. Мачеха!

У Ольги Петровны замерло сердце. Обливаясь слезами, она обнимала сына, а он грубо отталкивал ее, глупо повторяя:

— Не слюнявь! Отстань!

Сколько раз потом он мучительно вспоминал об этом.

С того вечера Ольга Петровна притихла, ни в чем не перечила Толе. Только об одном просила — чтобы он по-прежнему называл ее мамочкой, чтобы никогда-никогда не слышала она от него слова «мачеха».

Школа, двор, улица…

В школе, где учился Анатолий, жизнь шла по одним, писаным правилам. А на улице и во дворе — по другим, неписаным. И эти вторые, уличные правила оказывались часто сильнее, чем первые. Школа Анатолия была неудачной. В ней царил дух внешнего, показного благополучия.

Чуткие детские сердца во многом угадывали фальшь и неправду. Ребята знали, что можно не выучить урока, стоять перед доской дурак дураком, но если учитель и поставит двойку, то потом, чтобы не испортить картины «стопроцентной успеваемости» класса, уж тройку-то за четверть выведет.

На пионерских сборах обсуждали все те же классные дела. Скучно… А вот о ребячьих внешкольных делах и интересах, о том, как идет розыгрыш хоккейного первенства, о безобразной драке возле кино, в которой принимали участие и ученики школы, о новых самолетах, о второй, после И. Д. Папанина, экспедиции на дрейфующей льдине, станции «Северный полюс», руководимой С. С. Сомовым, — об этом никогда не заходил разговор.

Однажды школьникам объявили о предстоящей встрече с писателем. Пусть все прочитают его последнюю книгу и будут готовы участвовать в обсуждении.

Анатолий прочел повесть. Нет, он бы не так действовал, как этот Сашко в повести. Бежит Сашко ночью по глубокому снегу в лес, чтобы предупредить командира партизан о том, что в сарае гитлеровцы заперли взятых в плен партизан, а утром их уведут.

Организовал бы Сашко школьников, оглушили бы они часового поленом по голове, выпустили бы партизан из сарая, взяли бы взрывчатку и вместе с партизанами взорвали бы мост! Вот это дело!

И еще… Когда вешали партизанского командира дядю Васю за то, что он поджег фашистские цистерны с бензином, а гитлеровцы не знали о том, что дядя Вася командир, Сашко нечего было смотреть и плакать, а надо было выйти и сказать гитлеровцам, что это он, Сашко, поджег, а совсем не дядя Вася. Тогда бы дядю Васю освободили и не погиб бы славный партизанский командир.

Толя решил все это сказать писателю. Он попросил учительницу дать ему выступить. «На какую тему?» Толя, волнуясь, пересказал учительнице свои мысли.

— Но ведь это же чепуха, осужденный авангардизм! — возмутилась учительница. — Ты что, писателя учить хочешь?

— Какой такой авангардизм?

— А такой, когда дети, которым надлежит заниматься своими чисто детскими делами, пытаются действовать как взрослые.

— А пионер Павлик Морозов? — возразил Анатолий. — А пионер Леня Голиков, Герой Советского Союза?

— Придется попросить вожатую специально заняться тобой, — рассердилась учительница. — Заруби себе на носу: никаких рецидивов авангардизма в школе мы не потерпим. К тому же список ораторов уже составлен. Будут говорить организованно: трое о достоинствах повести, один о недостатках, а один обратится со словами благодарности к автору и пожеланием ему творческих успехов. И незачем пороть отсебятину. У писателя сложится неправильное мнение об учебном процессе…

Оставь свой нос в покое!

— Вы же сказали: заруби себе на носу, вот я и стараюсь, — А я постараюсь, чтобы с тобой сейчас же, незамедлительно поговорила вожатая, а если этого окажется недостаточным, то поговорим на педсовете. Бессовестный! Недаром же за тобой установилась репутация беспокойного, правда, не лишенного способностей, но дерзкого мальчишки, от которого всего можно ожидать!

Вожатая говорила с Анатолием в том же тоне.

— Проявление инициативы со стороны учащихся мы приветствуем, но, по-моему, тебе в голову лезет нечто несусветное, что нарушает общепринятые меры учебно-воспитательного процесса.

Анатолию очень хотелось спросить у вожатой, почему она, такая еще молодая, а говорит заученными, казенными фразами. Он промолчал. Все равно не поймет…

— Ну почему ты такой? — недовольно спросила вожатая.

Анатолий пожал плечами. Он многое мог бы ей рассказать, о дворе, например, где происходили очень сложные дела. Мог бы, да что с нею, такой, говорить!..

А во дворе обсуждались и решались многие детские дела. Во дворе законодателем был Хозяин — парень двадцати шести лет.

«Кому, — говорил он, — я—Гришка Санькин, кому— Григорий Степанович, а кому и Хозяин».

Хозяин уже давно приглядывался к Анатолию — смелому и ловкому парнишке. Он заметил и его пылкость в дружбе, и его безоглядную щедрость, и бесстрашие, когда дело шло о поддержке товарища. Хозяин, всячески стараясь расположить Анатолия к себе, рассказывал, будто он мальчишкой сбежал на фронт, воевал с фашистами, был отчаянным разведчиком. Из обычного полка он за какие-то мелкие грехи попал в штрафной батальон, а там — самые отчаянные ребята! Но о том, что все его россказни — вранье, Толя узнал намного позже.

«Нет водки, мы организуем ночью экспедицию в окопы к фрицам, захватим шнапса, консервов, „языка“ прихватим, какого-нибудь полковника, и назад. Ручных часов у каждого столько, что сплошь от ладони до локтя понавешены. Денег — во! Житуха! Симплекс-комплекс!»

Там же, на фронте, по словам Хозяина, он заболел туберкулезом.

«Я человек, который для друга в огонь и в воду полезет, последним поделится. Этому фронт меня научил», — говорил он.

Но почему-то в рассказах Хозяина отчаянными ухарями, которым море по колено, обычно оказывались не обыкновенные солдаты, а воры. И почему-то сверхгеройские подвиги обязательно сопровождались каким-нибудь удивительно ловким, дерзким и остроумным воровством.

Постепенно Хозяин овладевал воображением Толи. Таких насмешливо говорливых, необычных, не похожих на вечно занятых и скучных взрослых, которые за целый год не перекинутся с мальчишками словом, Толе еще не приходилось встречать.

Отталкивающая внешность Хозяина — скелетообразная фигура, костлявое морщинистое лицо — казалась всем мальчишкам во дворе удивительной. Ребятам нравилась даже его вихляющая походка, они подражали ей, засовывали руки в карманы, оттягивали их так, чтобы с двух сторон «напузырить» брюки, возили по земле расслабленными ногами. Шаг получался какой-то развинченный. Хозяин глядел со стороны и ухмылялся.

Хозяин держался с мальчишками, как. с ровней: играл с ними в биту и карты, даже советовался по каким-то мелким делам, сквернословил, бахвалился попойками, рассказывал гнусные истории о жильцах дома. Польщенные таким доверием, ребята старались показать себя старше, чем они были: тоже, отплевываясь, курили, тоже сквернословили, хвастались, грязно говорили о женщинах.

Хозяин не раз вступался за ребят. Кто отобрал у дворника футбольный мяч, когда ребята разбили стекло? Хозяин! Вот так подошел, ни слова не сказал, а только сделал едва заметный жест, и дворник сразу оробел. Кто играл с ними в футбол и прогонял всех, кому не нравились шум и крики? Опять же он, Хозяин! Его ругали хулиганом, бандитом. Ну и что?

Иногда Хозяин водил ребят в кино, угощал конфетами, поил сладким вином. «Потом отдадите», — говорил он. Но долгов он не прощал. Приходило время, и Хозяин становился другим. Не было ни ласковости в голосе, ни шуток. Он требовал. «Нет денег? Возьми у матери из сумочки! Если прячешь деньги в кармане, вытащу насильно. Кто мне не отдает, тот не друг. С друзьями, — поучал Хозяин, — надо рассчитываться в первую очередь». Завидев во дворе чистенького мальчишку в пионерском галстуке, Хозяин подмигивал своей компании, строил смешную постную рожу и издевательски начинал: «Ну, деточки, споем дружнее: „Жил-был у бабушки серенький козлик…“ Он никогда не упускал случая подразнить, высмеять прилежного ученика: „Эй ты, пионер— всем пример! Выслуживаешься перед папенькой и маменькой за конфеточку? Подойди сюда — носик вытру!“ Слово „пятерочник“ звучало у него издевкой, вроде „подлиза“. Получалось, что ребята, которые хорошо учатся, много читают, помогают родителям, — это либо трусы, либо „ишаки“, „на таких воду возят“. А вот тот, кто поплевывает на все и на всех, знать не хочет никаких обязанностей и живет „легкой жизнью“, — о! такой „свой в доску“, „кореш“, „мировецкий“.

Иногда ребята, не желавшие юлить перед ним, яростно спорили, но Хозяин переводил спор в ссору, строптивых бил и прогонял, «чтобы не портили компанию».

Постепенно возле Хозяина сгруппировалось человек шесть самых верных его обожателей. «Хозяйский хвост» — презрительно прозвали их жильцы дома. Эти ребята рабски смотрели в рот своему повелителю, кривлялись, когда кривлялся он, ругались, когда ругался он, улюлюкали и гоготали по его команде. В большинстве своем это были мальчишки, растущие без отцов или настоящей, так необходимой им мужской дружбы.

Анатолий особенно привязался к Хозяину летом, после очень неудачной поездки в пионерский лагерь.

Всегда занятый, часто уезжавший в командировки капитан милиции Корсаков, сосед Русаковых по квартире, как-то встретил Ольгу Петровну и торопливо, на ходу, предупредил, что дружба ее сына с Хозяином может кончиться очень плохо. Ольга Петровна нерешительно заговорила об этом с Толей. Мальчик сразу вспылил, грубо оборвал мать:

— Не учи! Сам знаю, с кем водиться. Не маленький, в няньках не нуждаюсь! К черту твоего Корсакова!

Ольга Петровна ахнула, на глаза ее навернулись слезы, и она поспешила выйти на кухню. Уже не первый раз Толя взрывался необъяснимой, какой-то истерической грубостью. Ольга Петровна робела, недоумевала, тихо плакала, скрывая свои слезы от соседей.

После этой вспышки Анатолий угрюмо замкнулся в себе, несколько дней почти не разговаривал с матерью. Тяжелые, противоречивые чувства одолевали мальчика. Приходили мысли, которые он тут же старался отогнать от себя. Дело в том, что Анатолий и сам иногда испытывал неловкость и стыд при виде жалких кривляний Хозяина и его хищной злобы к людям. Ну зачем, например, портить телефон-автомат, выдавливать стекла в кабине? Или разбивать лампочку в подъезде? Зачем «просто так» сквернословить? Конечно, мать по-своему права. Но когда она сослалась на Корсакова, то Анатолий возмутился.

Чувство мальчишеского желания противоречить, доказать свою самостоятельность оказалось сильнее разума. Какой бы ни был Хозяин, но если Анатолий с ним дружит, то не станет отрекаться от него из-за Корсакова.

Поняв, что Ольга Петровна бессильна, Корсаков позвонил директору школы и сказал, что мальчик попал под дурное влияние, что надо его отвлечь от плохих дружков. Директор школы, узнав, с кем говорит, потребовал от Корсакова, чтобы тот сам занялся Русаковым и этим помог и школе и семье.

— Обязан. Рад помочь. К сожалению, я почти не живу в Москве. Проще всего это можно было бы сделать, если бы я служил в районном отделении милиции, даже в городском управлении и работал на территории Москвы. Но моя работа протекает все время в разъездах. Поверьте мне, это не обычные командировки. В прошлом году я был в Москве в общей сложности один месяц одиннадцать дней. Необходимо занять свободное время Русакова и подыскать ему авторитетного друга… пока не поздно…

— А мать?

— Я предупреждал Ольгу Петровну.

На следующий день директор вызвал к себе Русакова и потребовал признания. В чем? Как — в чем? Ведь не станет же такой занятой человек, как Корсаков, сигнализировать ему, директору, без всякого на то основания.

Анатолий рассвирепел. С этого дня он видел в Корсакове «доносчика и предателя».

Как раз в эти дни Хозяин зазвал Анатолия в котельную. Там в летний день никогда не бывало жарко.

Хозяин молча принялся грызть свои ногти. Потом начал:

— Твоя мать рассказывала женщинам, что этот милицейский, Корсаков, поучал ее: «Не распускайте сына, не давайте болтаться во дворе и водиться с Хозяином, дерите почаще, как Сидорову козу». Знаешь об этом?

— Знаю! — угрюмо ответил Анатолий.

— А знаешь, что Корсаков звонил директору школы, чтобы тебя покрепче жучили?

— Так я же сам тебе об этом рассказывал!

— Ну до чего же у этих легавых сволочной характер! Ну чего он к тебе пристал? Жалуется, пакостит. И мне пакостит, и на меня доносит. Из-за него и мне житья не дают. Так что же, прикажешь молчать? Или ты и в самом деле тумак, разиня, симплекс-комплекс?

Хозяин грыз ногти и сопел.

— Никакой я не тумак…

— А я что говорю? Ты парняга что надо, гвоздь! Есть у меня идейка… Надо отбить ему охоту совать нос в чужие дела. Лишь бы ты не оказался рохлей.

— Да ты что? — Анатолий обиделся.

Хозяин не спеша вынул пачку папирос, потянулся к выступу трубы за спичками так, будто они там обязательно должны находиться. Коробка лежала на месте. О ней многие знали, но никто не смел ее снять оттуда.

Хозяин не спеша закурил и дал папиросу Толе. Тот испытывал отвращение к табачному дыму, но «компанейства ради» тоже закурил.

— Когда Корсаков пойдет утром в ванную, — начал Хозяин, — а жена его будет на кухне, ты войди к ним в комнату и стибри пистолет. Как только пистолет будет у тебя в кармане, айда сюда. Меня не будет, спрячешь за печку, вот сюда.

— Ты что! — воскликнул Анатолий.—Украсть?

Хозяин презрительно хмыкнул, дунул табачным дымом в глаза Анатолию и сказал:

— Слушай ухом, а не брюхом. Разве я сказал — укради? Потом вернем.

— А зачем брать?

— Вот дурья башка! Пусть Корсаков побегает, попотеет! Это и будет наша месть.

— Но как же я так…

— А так, пусть Корсаков не доносит, не шпионит… Ну что ты фары пялишь? Ну скажи, чем плохо, если ты со мной, бывшим фронтовиком, сходишь в киношку? Или даже выпьешь сладенького. Почему из-за этого шум поднимать? А Корсаков что? Он только и норовит нам жизнь портить… Он за то и деньги получает, чтобы людям пакостить… Вот мы его и подведем под выговор. Знаешь, как им всыпают за потерю оружия? Он, пожалуй, одним выговором не отделается, недели две ареста дадут. Чем людей сажать — пусть сам посидит, подумает… Ну, как, заметано?

— Так я же пионер…

— Здравствуйте! А почему ты все время со мной? Что тебе это пионерство дает? Вот ты был в пионерском лагере. Весело там?

— Не очень…— признался Анатолий и потупился.

Да, хуже той скуки, что царила в их лагере, придумать трудно. Спали они в душных спальнях. В лес ходили строем. Костры зажигать запрещали — может случиться пожар. Крикунья вожатая только и делала, что следила, чтобы никто никуда «не отлучался»: ни в лес, ни на речку. А река была рядом, лес рядом, глубокие овраги рядом. Ребята ночью убегали купаться. Тайком ловили рыбу, варили уху, карабкались по оврагам. В овраге соорудили «секретный» шалаш, прятались в нем от вожатой. Сражались деревянными мечами, стреляли из луков. Во всех этих проделках первым был Русаков, он же Мамона.

Кто-то заболел ангиной. Больной сознался в тайных ночевках в шалаше. Разразился громкий скандал, в лагере установили еще более строгий режим. Анатолия отослали в Москву.

— Кого это вы там прозвали «С песенкой»? — не без ехидства напомнил Хозяин.

Анатолий как-то рассказывал ему, что так ребята окрестили вожатую. Куда бы ни шли ребята — на зарядку, с зарядки, в столовую, — она деланно бодрым голосом покрикивала: «А ну, с песенкой! Подтянитесь!»

— «Подтянитесь»! — издевался Хозяин, грызя ногти. — Им одно дело — тянуться. Это же Корсаков в юбке. Житья нет от них… Знаешь что? Уж ты постарайся насчет пистолета. Слабо?

— И совсем не слабо!

Анатолий не стащил пистолет, не мог пойти на воровство. Он почти не выходил во двор, не отзывался на призывные свистки Хозяина, не играл на баяне, сказался больным — словом, всячески избегал встречи. Ведь будет издеваться!

Так прошла неделя. Однажды Анатолий сидел у окна и читал книгу о втором путешествии Ливингстона в Африку. Со двора послышался истошный визг собаки. Он выглянул в открытое окно и увидел Хозяина, склонившегося над лежавшей на земле Лаской, дворовой собачонкой, с которой дружили все ребята. Придавив правым коленом собаку к земле, Хозяин делал над ней что-то такое, от чего она пронзительно визжала.

«Убивает!» Анатолий помчался во двор. Он растолкал мальчишек, налетел на Хозяина, сидевшего к нему спиной, и, задрав его подбородок кверху, изо всех сил дернул на себя. Хозяин опрокинулся на спину. В руках у него была окровавленная финка. Отрезанный пушистый хвост Ласки лежал на земле. Жалобно скуля, собака зализывала кровоточащую рану.

— Фашист, живодер! — крикнул Анатолий в бешенстве.

— Тю на тебя, дурак!—ответил тот, продолжая лежать.—Если хозяин собаки просит меня укоротить хвост, чтобы было как положено, должен я помочь человеку? А ты: «Живодер, фашист»! Ну и хитер, малец! Я свищу-свищу, не идет. Собака завизжала — примчался. Не душа у тебя, а симплекс-комплекс…

— Так Ласка же ничья, у нее нет хозяина.

— Тю на тебя! А Ерофеич?

Так во дворе звали инвалида, переехавшего на другую квартиру.

Анатолий в досаде махнул рукой и убежал домой. С этого дня он обязательно выносил Ласке кусочки и объедки, стараясь не попадаться Хозяину на глаза.

И все же Хозяин однажды подстерег его. Он долго при мальчишках издевался над ним, обозвал слюнтяем, трусом и больно ударил твердым ребром ладони по затылку. Толя яростно бросился на него. Вдруг Хозяина словно подменили. Оттолкнув мальчика, он неожиданно засмеялся и в знак примирения протянул руку:

— Мир, друг, — сказал он. — Не лезь в бутылку. Не бросайся на своих. Молодец, Мамона! Люблю смелых!

Окружавшие их мальчишки, только что вместе с Хозяином задиравшие Толю, приумолкли и даже с уважением посматривали на него.

Дня через три Хозяин отозвал Толю в укромный уголок двора и, артистически плюнув метра на четыре, прямо в прислоненный к стене дворницкий совок, доверительно сказал:

— Дело к тебе есть, Мамона… Других не зову, они против тебя — мелочь… Завтра мне надо наведаться на Бутырскую к двум старым дружкам. Задолжали они мне семь сотенных, а все тянут, не отдают. Надо из них долг вытрясти, хоть часами. И прижучить так, чтобы всю жизнь помнили закон товарищества. Если ты мне друг, Мамона, прогуляемся вместе. А то дела мои плохи, монет совсем нет, скоро жрать нечего будет. Выручал людей, а они теперь подличают…

Дальше Хозяин напомнил, что он и на него, Анатолия, потратился немало: водил в «Художественный» и в «Новостяшку», угощал пирожными и сладким вином, даже на такси один раз возил на стадион «Динамо», билеты на матч покупал… Пусть Мамона не лезет в бутылку, он, Хозяин, сказал об этом к слову. Вот если Мамона поможет ему выкачать долг, то он, Хозяин, будет считать себя его должником и другом на вечные времена. Все пополам! «Ты за меня, я за тебя!» А то есть такие артисты, что когда у него, Хозяина, шуршат в карманах бумажки — они тут как тут, а в тугие времена их и не видать.

— Но ты, Мамона, конечно, не из таких. Ты не бросишь друга в трудном положении…

Знал Хозяин, чем «купить» романтическую душу подростка, чем привязать его к себе.

«Приемчики для дураков, — говорил Хозяин своим великовозрастным дружкам, — а действуют безотказно, и ловятся на них молокососы, как бабочки на огонь».

Анатолий был польщен. Еще бы! Сам Хозяин предлагает ему дружбу навечно и даже просит помочь в трудную минуту. Ну что же, если надо помочь, то он, Анатолий, готов.

Хозяин закурил, ухмыльнулся, хлопнул Толю по плечу и предложил подписать клятву дружбы кровью. «Так надежнее… Будем мы вроде как кровные побратимы».

Глаза Анатолия загорелись. Он мигом сбегал домой и принес ученическую тетрадку, пузырек с чернилами и ручку с пером. Тут же на тетрадочном листке был написан текст клятвы. Затем Хозяин тщательно вытер перо и вытащил из-за пояса финку с цветной плексигласовой ручкой. Он сделал укол на своем и Толином пальце, и они оба, по очереди, подписались под клятвой. Листок Хозяин сложил вчетверо и взял себе на хранение.

В доме уже засветились огни квартир. Анатолий медленно прошел через двор. Он даже не ответил ребятам, предложившим «прошвырнуться» на Никитский бульвар. Лицо его было строгим, торжественным. Дома он раскрыл том «Графа Монте Кристо», углубился в него и даже почувствовал, что теперь ему стал еще понятнее справедливый и благородный Эдмонд Дантес. Ольга, Петровна, глядя на сына, тихо радовалась — таким он сегодня был собранным, серьезным.

По аллее в Сокольниках идет компания молодых людей и подростков. Посмотреть со стороны — они чуть навеселе. Подростки «отмачивают штучки» проходящим девушкам, от которых те краснеют. Но вот один из компании с криком «Здравствуй, друг!» заключает какого-то прохожего в объятия, и вся компания сразу же тесно смыкается вокруг. Все они громко смеются. Хозяин что-то запевает, и все подхватывают.

Кому из гуляющих взбредет на ум заподозрить неладное? Видимо, куражатся озорники над одним из своих. Но и громкий смех, и песня, и толкотня, и дружеские объятия — только маскировка.

Так, в людном месте, на глазах у многих, человек лишается денег и часов. Бледный, испуганный, он беспомощно оглядывается вокруг, а хохочущая компания уже разбежалась. Обирали двое, остальные шумели, чтобы заглушить возможный крик о помощи. Если кто из посторонних подойдет, заинтересуется, его сразу «отошьют» шуточками, матом: «Катись, мол, не суйся в наши приятельские дела. Пьяного друга учим…»

Некоторые из этой компании, те, что помоложе, может быть, сперва и не понимают, что происходит у них на глазах, не догадываются, думают, что старший и в самом деле сводит счеты с кем-то из своих недругов…

Несколько таких грабежей в парках и на улицах прошли для Хозяина и других безнаказанно. Пострадавшие, напуганные угрозами и видом ножа, поднимали шум лишь тогда, когда от «веселой компании» и след уже простыл. А некоторые и не заявляли о случившемся.

Безнаказанность, как известно, поощряет. Хозяин решил снова попытать счастья. А заодно — сломить, закабалить Анатолия, обманом втянуть его в преступление. Зачем ему это было нужно? По многим причинам. Вору, как правило, нужны сообщники. Но кто же у нас сознательно захочет стать вором, преступником, отказаться от нормальной жизни, от семьи и друзей, стать отщепенцем и врагом общества, всеми презираемым паразитом? Вот почему, сначала не открывая цели, надо заманить, завлечь неопытного любыми средствами, а потом запугать, запутать и угрозами подчинить себе.

Соучастники в преступлениях нужны вору и как ширма, как «козлы отпущения», на которых можно свалить вину. К тому же вора гнетет волчье одиночество, ведь настоящих друзей у него нет. Поэтому для «самоутверждения» собственной персоны он ищет существо, которое преклонялось бы перед ним. У профессиональных воров, как у запойных алкоголиков, появляется болезненная потребность затянуть, совратить побольше новичков. Опять же — чем больше у вора по-собачьи преданных ему, вконец порабощенных помощников, тем большим авторитетом он пользуется среди преступников, тем большим атаманом он кажется сам себе.

Выбор Хозяина пал на Анатолия. «Парнишка в самый раз: с характером, зубастый. Обломаю, выдрессирую, такой не подведет», — думал он про себя.