Доходы домохозяйств были уравновешены возрастанием на 32% за счет реальных годовых заработков женщин (31). Около трети этого возрастания произошло от увеличения оплаты труда, а две трети – за счет увеличения числа рабочих часов в год. Что касается нижних 80% домохозяйств, их жены стали больше работать вне дома, и их возросшие заработки компенсировали, а в случае четвертой квинтили более чем компенсировали снизившиеся заработки их мужей (32). К середине 90-х гг. более половины всех работающих женщин (заметим, что статистика включает и домохозяйства без мужчин) обеспечивали по меньшей мере половину доходов своих домохозяйств (33). Но, несмотря на все эти чрезвычайные усилия, реальные доходы домохозяйств, достигнув максимума в 1989 г., к 1993 г. снизились по сравнению с этим уровнем на 7% (34).

Насколько можно предвидеть, в будущем жены вряд ли смогут возместить снижение реальных заработков своих мужей. Жены, особенно если они замужем за мужчинами, относящимися к нижним 60 процентам в распределении заработков, уже и теперь работают с полной нагрузкой, и у них будет мало времени для добавочных трудовых усилий (35). Как мы видели, в последнее время женские заработки тоже уменьшаются, за исключением заработков женщин, окончивших колледж. В будущем снижение мужских заработков, по-видимому, приведет к снижению доходов домохозяйств.

В конце 80-х и в начале 90-х гг. по экономике прокатились две волны сокращений в корпорациях, уничтоживших добрых 2,5миллиона рабочих мест (36). Объем крупных сокращений, объявленных корпорациями, возрос с 300 000 в 1990 г. до 550 000 в 1991, а затем упал до 400 000 в 1992 (37). Эта первая волна сокращений не вызвала удивления, поскольку увольнения – традиционный американский ответ на экономический спад. Но две вещи были необычны: вместо временных увольнений были объявлены постоянные сокращения рабочей силы, и сокращения не ограничились работниками физического труда («синими воротничками»), а было уволено значительное число работников умственного труда и менеджеров («белых воротничков») (38). Во время спада 1980-1981 гг. на каждых трех уволенных «синих воротничков» приходился один уволенный «белый воротничок» (39). Между тем во время спада 1990-1991 гг. это отношение снизилось до двух к одному (40). В конце 80-х гг., когда не было спадов, 35% уволенных составляли менеджеры, 31% – конторские работники, 8% – продавцы и лишь 19% – работники физического труда (41).

Но затем прошла вторая волна сокращений – волна, явно не связанная со спадом 1991-1992 гг., поскольку она коснулась фирм с высокими и возрастающими доходами, причем уже после окончания спада. Объявленные сокращения в 1993 г. поднялись до 600 000, составив в январе 1994 г. абсолютный месячный рекорд в 104 000, а за весь этот год лишь немного снизились до 516 000 рабочих мест (42). И этот процесс продолжается. В 1995 г. сокращения дойдут до 600 ООО (43). И в то же время корпорации получают теперь наибольшие доходы за период более чем в двадцать пять последних лет (44).

Столь масштабные увольнения создают экономическую загадку– Каким образом эффективно работающие, преуспевающие фирмы объявляют, что они способны обслуживать своих прежних потребителей, и в то же время сокращают в короткий срок свою рабочую силу на 10-30%? (45)

Каким образом фирмы, преуспевавшие в конкурентном рыночном хозяйстве, могли стать настолько неэффективными и обрасти жиром, как на это, по-видимому, указывает приведенная статистика? Происшедшее нельзя объяснить ненормально высоким ростом производительности в таких фирмах, поскольку этот рост был у них не выше, чем в фирмах, не производивших сокращений (46).

Один из возможных ответов состоит в том, что увольнения были не столь велики, как казалось. Некоторые сокращения были попросту сдвигом рабочей силы к внешним поставщикам. Если включить в статистику приращение рабочей силы у поставщиков, то сокращения представляются намного менее драматичными. В какой-то мере сокращения способствовали снижению заработной платы и позволяли избегать социальных столкновений с рабочими-неудачниками, заработки которых только что уже были снижены. Если бы крупные фирмы прямо снизили заработную плату, то готовность рабочей силы стремиться к повышению производительности труда могла бы исчезнуть. Чтобы избежать этого, крупные ФИРМЫ увольняли высокооплачиваемых рабочих., тогда как меньшие фирмы поставщики прибавляли низкооплачиваемые должности к своим платежным ведомостям. Такие сокращения с внешними приращениями рабочей силы позволяли искать пути повышения производительности, снижая реальные заработки более мягким способом, сохраняющим рабочую силу с лучшей мотивацией и более высоким уровням сотрудничества.

Существует другое объяснение, предполагающее внезапный сдвиг в технике (например, современные средства телекоммуникации и новые компьютерные технологии, позволяющие работать с иной структурой рабочей силы, чем прежде). Но это объяснение не согласуется с фактами: технологии, о которых идет речь, появились не вдруг, а постепенно проникали в производство в течение тридцати лет. Трудно поверить, что их влияние оставалось незаметным все это время, чтобы внезапно проявиться в последние годы.

Возможно, фирмы обнаружили, что они могут сократить рабочую силу без потерь для производства, избавившись от традиционной иерархии, продвинув принятие решений на возможно более низкий уровень и развивая бригадные формы организации труда. Имеются свидетельства о таких радикальных реформах, лучшим примером которых были драматические перемены в корпорации Крайслер. Но если это верно, то выходит, что стремление корпораций к эффективности началось как-то «сразу». Конечно, такие перемены могли и должны были происходить уже давно.

Вторая волна сокращений может также рассматриваться как внезапно навязанный новый, более жесткий общественный договор между собственниками и работниками. В прежнем неявном общественном договоре, сложившемся после Второй мировой войны, крупные предприниматели платили, выражаясь языком описавших это явление экономистов, эффективную заработную плату. Заработная плата была выше уровня, необходимого для приобретения рабочей силы нужной квалификации, потому что сверхрыночная оплата побуждала рабочих добровольно сотрудничать со своим предпринимателем, побуждала их усердно трудиться и не переходить к другому предпринимателю, принося ему свои навыки. Но теперь, без политической угрозы социализма или экономической угрозы сильных профсоюзов, эффективная заработная плата, может быть, уже не нужна. В будущем мотивация сотрудничества и усердия может стать иной: это будет уже не эффективная сверхрыночная заработная плата, а страх – страх быть выброшенным в экономику со снижающейся реальной заработной платой.

Какова бы ни была причина сокращений, они разрушили (прежний неявный общественный договор, по которому все получали ежегодные прибавки заработка, а временные циклические увольнения ограничивались «синими воротничками», в то время как «белые воротнички» и менеджеры могли рассчитывать на пожизненную работу, если только их фирмы оставались рентабельными, а их индивидуальная деятельность – удовлетворительной. В нынешнем прекрасном новом мире некоторые рабочие и менеджеры в конечном счете будут всю жизнь иметь работу, но очень немногим рабочим и менеджерам это будет гарантировано на будущее.

Сокращения, начавшись в Соединенных Штатах, распространились на Европу и теперь угрожают Японии. В первые четыре месяца 1994г. 180000 сокращений было объявлено в Германии, экономика которой составляет четверть экономики Соединенных Штатов (47). В 1995 г. крупнейшие фирмы, такие, как «Дойче Банк», объявили сокращение на 20% – что означает уничтожение 10 000 рабочих мест в одной Германии – и в то же время объявили, что они получили в первой половине года 1,75 миллиарда долларов прибыли (48). В целом Германия должна потерять 500 000 рабочих мест в важнейших секторах экономики, таких, как автомобильная промышленность, машиностроение, электротехническая и химическая промышленность (49). Италия потеряла уже 200 000 рабочих мест. Во Франции крупнейший производитель шин объявляет, что в течение трех лет на его главной французской фабрике рабочая сила сокращена наполовину, хотя за это же время там изготовляется шин больше, чем когда-либо раньше (50).

В Соединенных Штатах сокращенные работники приняли на себя главные последствия экономического потрясения. В первую волну сокращений 12% из них совсем ушли с рынка рабочей силы, а 17% все еще оставались безработными два года спустя. Из 71 процента вновь устроившихся на работу заработки снизились: не менее чем на 25% – у 31 процента, менее чем на 25% – у 32 процентов, и только 37 процентов нашли работу без снижения заработков (51). Если сокращенный работник имеет стаж не менее пятнадцати лет, живет в регионе медленного развития и вынужден переменить специальность, то он, как правило, теряет более 50% своего прежнего заработка (52). Люди старше пятидесяти пяти лет попросту выбрасываются с рынка рабочей силы.

Как показало исследование уволенных из компании «RJR Nabisco», 72% их в конце концов нашли работу, но с заработками, составлявшими в среднем лишь 47% прежних (53). В нынешней второй волне сокращений даже те, кто сохранил работу, в ряде случаев обнаружили, что им приходится мириться с большими потерями заработка. Крупнейшая в Бостоне сеть розничной торговли одеждой снизила в 1993 г. заработную плату всем своим служащим на 40%, хотя она и была доходной (54). Компания «Бриджстон/Файерстон Раббер» (Bridgestone/Fire-stone Rubber Company) перенесла длительную забастовку, чтобы вынудить свою рабочую силу согласиться с пониженными ставками и удлиненным рабочим днем, а также связать все будущие повышения заработной платы с ростом производительности труда (55).

В ходе сокращений американские фирмы создают нерегулярную рабочую силу, состоящую из работников с принудительно укороченным рабочим днем, временных работников, работников, нанимаемых по контракту на ограниченный срок, а также ранее уволенных работников, используемых в качестве «вольнонаемных» консультантов за плату намного ниже их прежних заработков. Даже такая компания мирового класса, как «Хьюллетт-Паккард», держит теперь 8 процентов своей рабочей силы на нерегулярном положении (56).

С помощью нерегулярной рабочей силы компании добиваются снижения затрат на труд и большей гибкости в дислокации. Нерегулярные работники получают меньшую заработную плату, меньшие дополнительные льготы, меньше оплачиваемых выходных и вынуждены мириться с большим экономическим риском и неуверенностью. В течение последнего десятилетия увеличение рабочей силы с неполной занятостью было на три четверти вынужденным. Для работников с неполной занятостью вероятность получения пенсий или пособий по болезни составляет менее трети по сравнению с аналогичными льготами для работников с полной занятостью. Заработки их, в соответствующих категориях квалификации, намного ниже, а большинство доступных им видов работы имеют бесперспективный характер (57). Временно работающие мужчины в общем получают половину того, что они получали бы на регулярной работе (58).

Таким образом, самые развитые экономические системы производят тип людей, которых Маркс назвал бы люмпен пролетариатом, – людей со столь низкой потенциальной производительностью, что частная экономика не желает оплачивать их труд вознаграждением, хотя бы отдаленно приближающимся к достаточному для нормальной жизни. В наши дни мы называем их бездомными – по оценкам, эта текучая масса в любую ночь составляет около 600 000 человек, а за пять лет в их составе побывало в Соединенных Штатах, в тот или иной период своей жизни, 7 миллионов (59).

Бездомность началась в Соединенных Штатах в конце, 70-х гг. Сначала в других промышленных странах "бездомность считали специфическим явлением, связанным с недостатками американской системы социального страхования, но теперь бездомность распространилась по всем промышленно развитым странам (60). По оценкам французов, во Франции от 600 000 до 800 000 бездомных (61). Почти в каждом большом городе богатого промышленного мира можно увидеть людей, спящих на улицах, – даже в парке против Имперского отеля в Токио, где туристы совершают пробежки вокруг императорского дворца.

Следующая категория населения, отчасти перекрывающаяся с бездомными, насчитывает 5.8 миллиона человек: это мужчины трудоспособного возраста, не проходящие обучения и не имеющие права на пению по старости, состоявшие в прошлом на работе, а в настоящее время живущие без видимого источника средств к существованию. Эти люди были выброшены, или сами вышли из нормальной экономики труда Соединенных Штатов (62). Это масса социальных отщепенцев. Можно спорить по поводу связи этой группы с преступниками, но трудно придумать сценарий, сулящий ей какое-либо позитивное будущее (63). В настоящее время в Соединенных Штатах больше людей, сидящих в тюрьме или освобожденных на поруки, чем безработных (64). Сорок процентов неженатых бездомных мужчин уже побывали в заключении. Нельзя извлечь из этих чисел ничего хорошего.

Причины этих явлений разнообразны. Закрытие психиатрических больниц без обещанных домов реабилитации и групп поддержки, может быть, объясняет проблему на треть (65). Когда Нью-Йорк сократил население своих, психиатрических больниц с девяноста трех тысяч в 50-е гг. до девяти тысяч в середине, 90-х, это не могло пройти бесследно. Реконструкция городов привела к сносу дешевых жилищ. Семейства не заботятся больше о своих членах. Но важнейшая причина – это экономика. Она попросту не нуждается в этой большой группе своих граждан, не хочет их и не знает, что с ними делать.

Президент Клинтон правильно сказал об этой проблеме: «…отверженные и выброшенные, оставшиеся от бума 80-х гг. и живущие теперь отдельным миром. Они не голосуют, не работают, не жалуются на преступления, не всегда посылают своих детей в школу, а иногда у них нет даже телефона, чтобы до них можно было дозвониться. И поскольку они живут в этом вакууме, неясно, может ли общество иметь к ним претензии или притязать на право их осуждать» (67).

Когда товары дорожают, индивиды покупают меньше. Так же обстоит дело с детьми и с семьями, содержание которых обходится все дороже. Семейные структуры распадаются во всем мире (68). Этой тенденции к возрастанию числа разводов и числа внебрачных детей сопротивляется теперь одна Япония (69). Во всех других местах резко повысилась рождаемость детей у незамужних женщин. Во всем мире с 1960 до 1992 г. число рождений у незамужних матерей от двадцати до двадцати четырех лет почти удвоилось, а у матерей от пятнадцати до девятнадцати лет учетверилось (70). Соединенные Штаты занимают далеко не ведущее место в этой категории, довольствуясь шестым (71). Частота разводов растет и в развитом, и в слаборазвитом мире – так же, как и число домохозяйств, возглавляемых женщинами. В Пекине процент разводов за четыре года, с 1990 до 1994, вырос с 12 до 24 (72). Домохозяйства, возглавляемые женщинами, или домохозяйства, где женщины доставляют не менее 50% общего дохода, повсюду становятся нормальным явлением.

Поскольку мужчины менее способны вносить главный вклад в содержание семьи, а дети нуждаются в более дорогом и продолжительном обучении, причем дети младшего возраста имеют все меньше возможностей пополнять семейные доходы временной или сезонной работой (как это было в больших семьях, живших в деревне), то стоимость содержания семьи и воспитания детей резко возрастает – и это в то время, когда способность семьи зарабатывать на жизнь убывает. С точки зрения экономического анализа, дети являются дорогостоящим товаром, цена которого быстро растет.

В Америке 32% всех мужчин в возрасте от двадцати пяти до тридцати четырех лет зарабатывают меньше, чем нужно для содержания семьи из четырех человек выше уровня бедности. Если семья хочет иметь приемлемый образ жизни, жена должна пойти на работу (73). Но перед женами возникает двойная проблема: они должны пойти на работу, чтобы добывать нужные семье деньги, и в то же время они должны быть дома, чтобы заботиться о детях. Жена принимается за наемную работу, чтобы поддержать экономическое положение семьи, но в конце концов все-таки выполняет вдвое больше работы по дому, чем муж (74). Она испытывает стресс, поскольку находится в стрессовой ситуации.

Конечно, за эти изменения несет ответственность не только экономика. В опросах общественного мнения индивидуальное достижение оценивается теперь выше, чем семья (75). «Состязательный индивидуализм» растет за счет «семейной солидарности» (76). Культура потребления под знаком "я" сменяет культуру инвестиций под знаком «мы».

Естественно, реакция на это состоит в том, что семей становится меньше, а число детей сокращается. В Соединенных Штатах число семей, живущих с воспитываемыми детьми, по отношению к числу всех семей снизилось с 47% в 1950 г. до 34% в 1992 г. В семьях с детьми родители проводят с ними на 40% меньше времени, чем тридцать лет назад (77). Более двух миллионов детей в возрасте меньше тринадцати лет, с работающими матерями, остаются до и после школы совсем без присмотра взрослых (78). В действительности никто не перестает заботиться о детях, но их приходится оставлять одних, так как оплата присмотра за ними в дневное время поглотила бы большую часть материнского заработка, что прежде всего сделало бы бессмысленной работу матери.

В сельскохозяйственном укладе, где семья работала как одно целое, дети представляли реальную экономическую ценность уже с очень раннего возраста, особенно во время посева и уборки урожая. Старшие дети могли при этом заботиться о младших и немного работать. Большая семья социально обеспечивала всех своих членов при болезни, инвалидности или в старости. Так как было трудно прожить без семьи, член семьи поддерживал ее, сколько мог, и лишь неохотно с ней расставался.

В наши дни члены семьи меньше ее поддерживают, поскольку теперь это гораздо менее необходимо для их собственного экономического благополучия. Люди не работают больше всей семьей. Часто они лишь изредка видят друг друга – из-за несовместимых расписаний работы или образования. Когда дети вырастают и часто поселяются за тысячи миль от родителей, члены семьи теряют связь друг с другом. Вследствие такой отдельной жизни большая семья распалась. Семья больше не выполняет функций социального обеспечения. Ее в этом сменило государство, и если бы даже государство перестало это делать, то семья не взяла бы это снова на себя. На языке капитализма, дети перестали быть «центрами прибыли» и превратились в «центры затрат». Дети все еще нуждаются в родителях, но родители не нуждаются в детях (79).

У мужчин в конечном счете возникают сильные экономические мотивы избавиться от семейных отношений и семейной ответственности. Когда мужчина покидает семью, его реальный уровень жизни возрастает на 73% – между тем как реальный уровень жизни семьи снижается на 42% (80). Четверть семей, имеющих на иждивении детей, живут без мужчин (81). Мужчины выходят из игры: либо они порождают семью, не желая быть отцами, либо разводятся и не желают платить алименты для содержания детей, либо – если это приезжие рабочие из третьего мира – через короткое время перестают посылать деньги покинутой семье (82). Современные общества неспособны делать из мужчин отцов (83). Мужчины могут рассматривать свое собственное благополучие либо как нечто более важное, либо как нечто менее важное, чем благополучие своей семьи (84). Но поддерживает ли давление общественных ценностей жертвы, необходимые для создания семьи? Нынешние ценности побуждают делать выбор, а не связывать себя обязанностями.

Природа создает матерей, но обществу приходится создавать отцов.

Если теперь посмотреть на другую сторону уравнения, то в Соединенных Штатах женщины получают пособия государственного вспомоществования («вэлфер») лишь при условии, что в доме нет мужчин. Экономический уровень жизни детей часто оказывается выше, если они попадают под опеку государства, а не отцов, все еще остающихся в своих распадающихся семьях. Одиноких матерей можно заставить работать, но государству это обходится, к сожалению, дороже, чем просто посылать чеки государственного вспомоществования (85). Чтобы такая работа стала экономически выгодной, женщины должны иметь оборудование, руководство и сотрудничество с работниками дополнительных специальностей. Заработная плата должна быть достаточной, чтобы покрыть дополнительные расходы, связанные с началом трудовой деятельности (такие, как дневной присмотр за детьми и транспорт). Если бы нынешняя производительность такой работы оплачивалась, как в частной экономике, то все указанные расходы не окупились бы, и общество попросту не согласно их нести.

В истории одинокие матери никогда не были нормальным явлением, но патриархальная традиционная жизнь теперь экономически невозможна. Семейным ценностям угрожают не правительственные программы, мешающие образованию семей (хотя есть такие программы), и не передачи средств массовой информации, принижающие семью (хотя есть такие передачи); им угрожает сама экономическая система. Эта система попросту не позволит семьям существовать на старый лад, с отцом, доставляющим большую часть заработков, и матерью, выполняющей большую часть работы по воспитанию детей. среднего класса с одним кормильцем больше нет.

Социальные отношения не определяются экономикой – в одно и то же время может быть много возможностей, – но каковы бы ни были эти отношения, они должны быть совместимы с экономической действительностью. Традиционные семейные отношения не таковы. Вследствие этого семья как учреждение находится в процессе изменения и подвергается давлению (86). Дело здесь не в «формировании характера», а в упрямом экономическом эгоизме или, точнее, в нежелании подчинить собственный интерес интересу семьи (87). Экономическая действительность заставила пересмотреть основные вопросы организации семьи. Изменения, происходящие внутри капитализма, делают семью и рынок все более несовместимыми между собой.

Поскольку трудящиеся с наименьшей заработной платой никогда не получали от частных предпринимателей пенсий или медицинского страхования, то они не могут их потерять. Поскольку они никогда не получали повышения в должности и никогда не рассчитывали, что их реальные заработки могут возрасти при их жизни, они не могут быть обмануты в своих ожиданиях. Люмпен-пролетариат не имеет политического значения. Эти люди не делают революций; они инертны. В Соединенных Штатах бедные даже не голосуют.

Имеют значение чаяния среднего класса. Обманутые надежды среднего класса вызывают революции и теперь среднему классу говорят, что их прежние упования устарели (88). Все меньшее число их сможет иметь собственный дом (89). Они будут жить в очень непохожем мире, где неравенство будет расти и где реальные заработки большинства из них будут снижаться. Прошла эпоха ежегодного роста заработной платы; они не могут надеяться на повышение уровня жизни ни для себя, ни для своих детей.

Средний класс боится, и у него есть причины бояться. Эти люди не унаследовали богатства, их экономическая безопасность зависит от общества, и как раз этой безопасности они не получат (90). Правительство все больше отказывается обеспечивать экономическую безопасность, а корпорации рассматривают правительство как наемную «охрану», выдавая все меньше гарантирующих безопасность дополнительных льгот.

Богатые будут оплачивать из своих все более высоких доходов охраняющую их безопасность частную стражу, тогда как средний класс должен будет довольствоваться опасными улицами, плохими школами, неубранным мусором и ухудшающимся транспортом (91). По меткому выражению консервативного аналитика Кевина Филлипса, «средний класс – это не определенный уровень материального комфорта, а социальная установка», но число индивидов, разделяющих эту установку, будет неизменно сокращаться, если она не найдет некоторой опоры в действительности (92).

Действительность постепенно пробивает себе дорогу и меняет точки зрения. В 1964 г лишь 29% населения говорило, что страна управляется в интересах богатых (93); а в 1999. г 90% говорило, что, по их мнению, страна управляется в интересах богатых

И если посмотреть на экономические результаты – кто что получил за предыдущие двадцать лет, – то вряд ли кто-нибудь скажет, что эти люди неправы.

То, что началось в Америке, теперь очевидным образом распространяется на весь остальной западный мир. В начале 80-х гг. Соединенное Королевство начало испытывать рост неравенства, начавшийся десятью годами ранее в Соединенных Штатах. В то время как средний доход с 1979 по 1993 г. вырос на треть, доход нижних 10% снизился на 17% (94). Через десять лет та же тенденция начала проявляться на европейском континенте (95). В начале 90-х гг. разрыв в заработках между верхней и нижней децилью рабочей силы расширялся в 12 из 17 стран ОЭСР (Организации экономического сотрудничества и развития, OECD), собирающих такие данные, – увеличившись в среднем с 7,5:1 в 1969 г. до 11:1 в 1992 (96).

Небольшие снижения реальной заработной платы начали даже появляться в столь необычных для этого местах, как Германия (97). Заработная плата в Финляндии падала четыре года из пяти в начале 90-х гг. (98). Как знак времени, как раз после Рождества 1994 г. французское отделение I объявило о снижении заработной платы своих сотрудников на 7,7% (99). Персоналу был дан выбор между снижением заработной платы и постоянными сокращениями рабочей силы, и 95% из четырнадцати тысяч затронутых этой мерой проголосовали за снижение заработной платы. С их французскими профсоюзами даже не консультировались.

Но нечто случилось в Европе еще до того, как реальные заработки стали снижаться. В Европе социальное законодательство и структура организаций иначе реагировали на те же тектонические процессы, которые вызвали в Соединенных Штатах снижение заработной платы: они превращали снижение заработков в рост 6езработицы (100). Европейское социальное законодательство делает увольнение работников очень дорогостоящим, почти невозможным делом. Поскольку работников нельзя уволить, им не приходится соглашаться на «уступки» и снижения реальной заработной платы, навязываемые американским трудящимся. Вследствие этого на европейском континенте заработная плата и дополнительные льготы росли, в то время как в Соединенных Штатах они снижались. К середине 90-х гг. в большей части стран Западной Европы заработки были намного выше, чем в Соединенных Штатах. Германия возглавляла список, с почасовой заработной платой более 30 долларов при включении дополнительных льгот и около 17 долларов без них (101). С учетом социальных затрат затраты на рабочую силу в германском производстве более чем на две трети выше, чем в Соединенных Штатах (102).

Но если увольнение рабочей силы дорого или невозможно, то фирмы, стремящиеся получать максимальный доход, перестают ее нанимать. В течение 50-х и 60-х гг. экономика европейских стран действовала с процентами безработных, примерно вдвое меньшими, чем в Соединенных Штатах. Но примерно в то же время, когда в Соединенных Штатах начала падать реальная заработная плата, в Европе начала расти безработица (103). К середине 90-х г. процент безработицы в Европе стал вдвое выше, чем в Соединенных Штатах (10,6% против 5,4% в марте 1995 г)., а в некоторых странах втрое или вчетверо выше, например, в Испании (23,2%), в Ирландии (14,3%) и в Финляндии (16,8%) (104).