Новые технологии сделали устаревшими многие из методов регулирования, существовавшие прежде, такие, как контроль над капиталами. Если бы старые способы регулирования не были отменены, им просто перестали бы подчиняться. Когда для перевода денег из Италии в Швейцарию надо было грузить их в рюкзак и переносить этот груз через Альпы, итальянское правительство могло навязать контроль над капиталом. Но теперь, когда деньги можно переместить мгновенно с помощью персонального компьютера, вся идея контроля над капиталом теряет смысл. Можно провести соответствующие законы, но нельзя заставить их соблюдать. Это касается не только контроля над капиталом, но и большей части финансового регулирования. После нынешних крахов кто-нибудь всегда предлагает больше регулирования, чтобы предотвратить будущие (после краха 1987 года на это ответили общим требованием – перестать программировать торговлю), но в нынешнем мире регулирование нельзя навязать. Если какое-нибудь правительство навязывает регулирование, то соответствующая финансовая деятельность просто перемещается электронным путем в какое-нибудь место земного шара, где ее не регулируют. Когда японское правительство объявило незаконной торговлю некоторыми финансовыми инструментами многоцелевого назначения, зависевшими от стоимости ценных бумаг на японской фондовой бирже, эта торговля просто переместилась на Сингапурскую фондовую биржу.

Глобальные денежные рынки и существование электронных систем торговли сделали возможным очень быстрое перемещение огромных сумм денег вокруг света. В течение нормального дня мировые рынки капитала перемещают 1,3 триллиона долларов, между тем как вся величина мирового экпорта составляет лишь 3 триллиона долларов в год (8). В два дня: с небольшим мировые рынки капитала перемещают столько же денег, сколько вся мировая экономика перемещает за год. А в дни напряженной деловой активности мировые рынки капитала могут переместить намного больше, чем 1,3 триллиона долларов. Брокер со средним образованием, представлявший английский инвестиционный банк (Баринга) в Сингапуре, вложил 29 миллиардов долларов в ставку на японской фондовой бирже (7 миллиардов долларов за то, что курс акций поднимется, и 22 миллиарда долларов за то, что он опустится)(9). То, что он сделал, не было необычно. Мы знаем его имя – Николас Лисон – только потому, что он проиграл 1,4 миллиарда долларов и вызвал этим банкротство своего банка (10).

Очень широкие, электронно связанные глобальные рынки не изменяют вероятностей финансовых бумов, но делают их потенциально большими и связывают национальные рынки между собой, увеличивая вероятность того, что эти рынки потерпят крах все вместе.

В 1971 г. можно было верить, и почти все экономисты верили (включая автора этих строк), что переход к гибким биржевым курсам должен привести к большой финансовой и экономической устойчивости (11). (Единственный экономист, не веривший в это и имеющий право честно сказать: «Я это говорил», – Чарлз Кайндлбергер, теперь ушедший на пенсию из Массачусетского Технологического института). Стоимости валют не могут быть удержаны постоянными, если основные величины (главным образом, разность между темпом инфляции и темпом роста производства) не будут эквивалентны в любой паре стран. Но поскольку основные величины почти никогда не эквивалентны, мир с фиксированными биржевыми курсами предполагает их периодическое регулирование. При системе фиксированных биржевых курсов эти курсы имеют тенденцию оставаться высокими, поскольку страны сопротивляются изменению стоимости своей валюты до тех пор, пока основные величины не выйдут далеко за допустимые пределы и пока эти страны не исчерпают все возможности остановить бегство капиталов. Когда такое положение возникает, стоимость валюты должна измениться весьма предсказуемым образом. Пока правительства находятся в смятении, деньги покидают страны со слабой валютой и уходят в страны с сильной валютой. По существу такие явления представляют возможность нажить без риска много денег, так как все знают, какая валюта должна подняться и какая должна упасть.

В теории, гибкие биржевые курсы должны были бы привести к гораздо меньшим, более частым изменениям биржевых курсов – изменениям, менее разрушительным для международной торговли и прямых иностранных инвестиций, чем большие, редкие и непредсказуемые изменения биржевых курсов, с которыми борются правительства. Движения спекулятивного капитала также должны были бы уменьшиться, потому что валюты не могут – в теории – слишком сильно отклоняться от их реальных равновесных стоимостей и при многочисленных малых движениях курсов вверх и вниз было бы труднее предсказать, в каком направлении пойдет валюта в ближайшее время, что увеличило бы возможность испытывать кратковременные потери капитала в биржевой игре и тем самым уменьшило бы стремление участвовать в этой игре. Ставка против некоторой валюты перестала бы быть однозначной ставкой без риска – так, во всяком случае, говорит теория.

Но в действительности переход к гибким биржевым курсам не происходил так, как предсказывала теория. Движения валют увеличились, и вместе с тем увеличились расхождения между предсказаниями теорий покупательной способности по поводу стоимости валют и их действительной стоимостью на валютных биржах. Предполагаемых разумных спекулянтов, учитывающих долговременные реальные стоимости и компенсирующих кратковременные стадные движения неразумных спекулянтов, попросту не было. Как только толпа бросалась к двери, все сразу же хватались за первую возможность, невзирая ни на какие основные величины. Курсы валют прыгали вверх и вниз.

Например, стоимость доллара в реальном торговом выражении с 1979 до 1984 г. поднялась на 52%, а затем к 1987 г. быстро упала на 27% (12). В мире, где господствуют реальные долговременные основные величины, по меньшей мере одно из этих движений не могло бы произойти. То, что считалось не возможным, – быстрые сильные колебания стоимости валют – стало чуть ли не повседневным событием. Стало труднее, а во все не легче предсказать, каковы будут стоимости валют в будущем, где надо и где не надо делать долгосрочные инвестиции, кто должен экспортировать какие-либо товары.

Мексиканский финансовый кризис в конце 1994 г. и в начале 1995 г. превосходно иллюстрирует проблемы финансовой неустойчивости. В любой момент в мировой финансовой системе может оказаться слабое звено – а если его нет, его могут вообразить. В конце 1994 и в начале 1995 г. таким слабым звеном была Мексика (13). Но им могла бы быть и какая-нибудь другая страна. Журнал «Форчун» опубликовал список семи других стран, которые, как предполагается, так же, как Мексика, находятся под угрозой, – это Филиппины, Индонезия, Бразилия, Малайзия, Таиланд, Аргентина и Чили (14). Внешние долги Мексики не выходили за пределы, обычные для ряда слаборазвитых стран, и были намного ниже долгов многих развитых стран. По отношению к ВВП Италия, Бельгия и Греция имеют по крайней мере втрое большие внешние долги (15).

Мексиканская экономика работала хорошо, бюджет Мексики был сбалансирован, но песо было переоценено, и дефицит платежного баланса, где доминировало потребление, приходилось финансировать краткосрочными вливаниями капитала вместо долговременных прямых инвестиций (16). К декабрю 1994 г. резервы иностранной валюты упали так низко, что мексиканское правительство должно было произвести девальвацию, чтобы исправить завышенную стоимость песо (17). Иностранный капитал стал бежать из Мексики, опасаясь еще больших дальнейших девальваций.

Эти страхи распространились на другие страны третьего мира, и в короткое время бегство капиталов охватило третий мир, включая даже такие маловероятные для этого места, как Гонконг. В конце концов для Мексики совместно собрали огромный спасательный пакет (более 52 миллиардов долларов), но в ходе этой помощи Мексика по существу потеряла контроль над своей экономикой (18).

Мировое сообщество в лице МВФ и Соединенных Штатов начало диктовать Мексике, какую денежную политику она должна вести (19). Они потребовали 60-процентной ставки за предоставленные мексиканскому правительству займы в песо сроком в двадцать восемь дней и стопроцентной ставки за потребительский кредит на зиму 1995 г. Эти меры гарантировали спад в Мексике в 1995 и 1996 гг., поскольку ей пришлось бы резко сократить расходы, финансируемые потребительским кредитом, и инвестиции, финансируемые банковскими займами (20). Международное сообщество потребовало строгой налоговой экономии – резкого сокращения расходов в уже сбалансированном бюджете. Прибыли от мексиканской нефти должны были вноситься прямо на счет в Федеральном резервном банке в Нью-Йорке и контролироваться Соединенными Штатами, чтобы гарантировать немексиканским держателям акций уплату того, что им причиталось. Мексика должна была получать лишь остаток (21).

В один месяц ежемесячный торговый дефицит Мексики с США, составлявший 1 миллиард долларов, превратился в небольшой профицит (22). Вне Мексики те, кто зарабатывал себе на жизнь продажей продуктов или услуг мексиканцам, обнаружили, что их рынки внезапно исчезли.

Если посмотреть на Мексику в 1995 г., то складывается впечатление, что ее экономические грехи были очень невелики по сравнению с наказанием, которому ее подвергли для восстановления «доверия инвесторов». Всего лишь за шесть месяцев до того, летом 1994 г., Мексика повсюду приводилась как пример страны, где все дела идут хорошо. Она устранила большие бюджетные дефициты начала 80-х гг. и добилась финансового равновесия. Она проводила отмену регулирования и приватизацию – более тысячи государственных фирм были проданы. Широко распространилась отмена регулирования. Отбросив прежнюю политику самозащиты, Мексика вошла в НАФТА и быстро сокращала тарифы и квоты. Инфляция в 1994 г. составляла всего 7% (23). Президент Салинас был героем, украшавшим обложки популярных журналов. А через год он был в изгнании, и его обвиняли едва ли не во всех мыслимых преступлениях (24). Поскольку люди, действовавшие на рынках, не могли свалить вину за происшедшее на работу рынков, то надо было найти коррупцию (наркотики, убийства) и дьяволов (брат президента) (25).

Хотя у Мексики и был торговый дефицит, этот дефицит был вызван решениями частного сектора – государственный сектор не имел прямых долгов ни внутри страны, ни за границей. Когда же займы происходили, то, как отмечали комментаторы, дефициты торгового баланса, оплачиваемые кратковременными денежными вливаниями, были вполне допустимы, поскольку они отражали частные решения занимать деньги или брать деньги взаймы, принимаемые с обеих сторон рынка. Вдобавок мексиканские торговые дефициты были далеко не худшими на свете. Справедливо, что проблемы Мексики были бы не столь тяжелы, если бы у нее был более высокий процент сбережений и если бы ее фирмы и банки имели меньше долгов, выраженных в долларах. Впрочем, мексиканский уровень сбережений – 16% – превосходит уровень сбережений в Соединенных Штатах (26).

Страна, всего за шесть месяцев перед тем вполне исправная, должна была подвергнуться драконовским наказаниям. Вследствие падения стоимости песо инфляция достигла почти 60% в год (27). В течение тринадцати лет уровень жизни среднего мексиканца снижали ради проведения рыночных реформ, а в конце этого периода, точки зрения среднего мексиканца, богатые иностранные господа желающие взять домой свои деньги навязали Мексике политику, которая должна была снизить покупательную способность семьи еще на 33% (28). В среднем классе – группе, в которой снижение доходов должно было дойти до 50%, – возникло движение «Эль Барсон» (El Barzon), с девизом «Не могу платить, значит, не плачу». То, что в мировой финансовой печати антисептически описывается как «программа строгой экономии», в действительности мексиканских бедных кварталов обернулось резким падением уровня жизни (29).

С точки зрения внешнего мира, мексиканский рецепт подействовал. Макроэкономическая устойчивость была восстановлена уже к концу лета 1995 г. Но отдельному мексиканцу было не так уж хорошо. Согласно официальной статистике, безработица удвоилась, и мексиканский министр труда полагает, что реальный процент должен быть намного выше. Розничная торговля упала на 40%, и осенью 1995 г. не видно никакой перспективы ее возрастания (30).

Кто хочет понять фундаментальные причины мексиканского кризиса, скорее найдет их в Соединённых Штатах. Вследствие низких банковских ставок процента, имевших целью борьбу со спадом 1990-1991 гг., сотни миллиардов долларов перетекли со счетов в американских сберкассах в инвестиционные компании открытого типа с более высокими прибылями. Но чтобы выплачивать эти более высокие прибыли, менеджеры таких компаний должны были получать более высокие прибыли, и для этого они посылали часть своих денег в Мексику. Когда ставки процента в США снова поднялись, эти же менеджеры компаний хотели сбалансировать свои портфели ценных бумаг и начали возвращать свои деньги домой. При такой утечке денег и наличном дефиците платежного баланса Мексика неизбежно должна была исчерпать свои валютные резервы – это был лишь вопрос времени. В феврале 1994 г. у нее были валютные резервы в 30 миллиардов долларов. К декабрю они снизились до 6 миллиардов долларов (31). Мексиканские граждане, имевшие внутреннюю информацию о том, как истощались их резервы иностранной валюты, по-видимому, бросились искать финансовый выход (32). Как только о происходящем начали догадываться непосвященные, они тоже стали искать выход.

Если сравнить потери иностранных инвесторов в Мексике с реальными потерями доходов мексиканских граждан, то становится ясно, что мексиканцы потеряли гораздо больше. Если бы Мексика попросту объявила дефолт и отказалась принять программу строгой экономии, навязанную ей МВФ и Соединенными Штатами, то, очевидно, она испытала бы сокращение своих реальных доходов – была бы неспособна финансировать импортный дефицит, и импорт уменьшился бы, что сократило бы реальные доходы. Но то же произошло и при выполнении плана МВФ – США.

Однако, если бы мексиканцы не приняли условия этого плана, им пришлось бы перенести, сверх неизбежного сокращения импорта, еще и резкий внутренний спад. Но спад, навязанный Мексике, и так стоил ей к апрелю 1995 г. 500 000 рабочих мест, и еще 4 миллиона работников оказались на сокращенной рабочей неделе – менее 15 рабочих часов (33). Ясно, что для-Мексики краткосрочные потери в связи со спасательным пакетом – МВФ – США превзошли краткосрочные выгоды. Вер но, конечно, что если бы Мексика объявила дефолт, то ей труднее было бы в будущем получать займы, но, так или иначе, вряд ли ей придется получать много займов.

Возможно, для Мексики долгосрочные потери даже превзойдут долгосрочные выгоды. Долгосрочные выгоды состоят в более раннем возвращении на международные кредитные рынки. Но у международных кредиторов удивительно короткая память, и они начинают снова давать деньги в долг с поразительной быстротой. Остается проверить, возобновятся ли кредиты быстрее, чем если бы Мексика объявила дефолт.

Такой анализ краткосрочных и долгосрочных потерь и преимуществ приводит к очень простому заключению. Рано или поздно какая-нибудь страна откажется проводить предписанные ей внутренние меры строгой экономии, чтобы удовлетворить международных кредиторов высшего уровня. Эта страна попросту предоставит международным инвесторам нести свои потери (чем больше они пытаются спасти свои деньги, тем больше они теряют) и готова будет уплатить за это более поздним возвращением на международный рынок капиталов. Она попросту поставит благополучие своих граждан выше устойчивости мировой финансовой системы.

Что же тогда произойдет? По правде сказать, никто не знает. Аргументация в пользу помощи Мексике состоит не в том, что мексиканцам от этого будет лучше (как мы видели, им, вероятно, будет от этого хуже), а в том, что если отказать Мексике в помощи, то это вызовет такую потерю доверия и такую панику на мировых финансовых рынках, что сами эти рынки могут потерпеть крах. Конечно, пока такой эксперимент не поставлен, никто не знает, верна ли эта аргументация. Если бы произошел крах мировых финансовых рынков, то проигравшими были бы, разумеется, не мексиканцы, а большие игроки на этих рынках – англичане, немцы, японцы и американцы.

Чтобы выручить Мексику, понадобилось больше денег, чем МВФ мог занять Мексике по своим правилам, и Соединенным Штатам пришлось прийти на помощь – не потому, что их обязывали к этому правила НАФТА, а потому, что их пенсионные фонды рисковали в Мексике сотнями миллиардов. Если бы не была предложена эта помощь, то открытые инвестиционные фонды должны были бы вернуть свои деньги домой по гораздо худшему обменному курсу песо на доллар. В действительности кредитный пакет в 52 миллиарда долларов больше защищал

американские инвестиционные фонды, чем саму Мексику, но вдобавок мексиканцы должны были оплатить займы. Принимая во внимание эту реальность, почему мексиканские граждане должны оплачивать стоимость мер, представляющих в сущности политику страхования для стабилизации мировой финансовой системы? Можно ведь предоставить тем, кто пользуется этой системой, уплатить необходимые страховые премии. Так что лозунг «Не могу платить, значит, не плачу», выдвинутый протестующей группой среднего класса, в следующий раз может стать национальным лозунгом мексиканцев.

Может быть, наиболее интересная черта этого события состояла в том, что, когда Соединенные Штаты объявили о своем первом большом одностороннем пакете помощи, это вызвало однодневную атаку на доллар. Даже когда Соединенные Штаты объявили о международном пакете, с меньшим участием США, рынки принялись судорожно продавать доллары, полагая, что даже Соединенные Штаты – недостаточно большая страна и имеют недостаточно ресурсов, чтобы выручить очень слабого в экономическом отношении соседа. В следующие несколько месяцев после мексиканского бедствия стоимость доллара упала на 25%. Рынкам капитала нравился этот флирт угрозы доллару (34).

Финансовые кризисы и происходящая от них угроза потери национальной экономической независимости не ограничиваются третьим миром. Летом 1992 г. мишенью финансовых спекулянтов были не страны третьего мира, а Италия, Франция и Соединенное Королевство. Все эти страны пытались сохранить стоимость своих валют по отношению к германской марке, как они обязались делать по правилам Европейской системы валютных курсов (СВК). Италия и Великобритания не имели для этого надлежащих оснований. Разрыв между их темпом инфляции и их ростом производительности был намного шире, чем у Германии, и было безопасно делать ставку против их валют. Полагают, что Джордж Сорос заработал на этом около миллиарда долларов.

Но у Франции, четвертой экономической державы мира, основные показатели были в порядке. Летом 1992 г. у нее было лучшее положение, чем у Германии, по бюджетным дефицитам, темпам инфляции и росту производства (35). И все же спекулянты напали на французский франк – и выиграли. Чтобы остаться в СКВ, Франции пришлось принять пакет мер строгой экономии

(повышение ставок процента и т. п.), во многом напоминавший мексиканский. Если можно было атаковать четвертую в мире экономику с благополучными основными данными, это значило, что все, кроме, может быть, Германии, Японии и Соединенных Штатов, могут подвергнуться атаке в любой момент, независимо от того, совершили ли они какой-нибудь экономический грех.

Поскольку повышение ставки процента – единственное краткосрочное орудие, которым правительства могут задерживать бегство капиталов, повышение ставки процента стало одним из последствий нового положения в мире, когда большие массы капитала могут быстро перемещаться из одной страны в другую. Вместо того, чтобы сосредоточивать внимание на снижении ставок процента с целью добиться полной занятости и быстрого роста, политика ставок процента должна теперь сосредоточиваться на контроле в высшей степени подвижных потоков капитала. Денежная политика стала теперь заложником международных потоков капитала, и не может использоваться для содействия внутреннему процветанию (36).

Если можно доверять истории, то рано или поздно глобальная финансовая система испытает нечто равносильное японскому биржевому краху 90-х гг. или американскому биржевому краху 30-х. Что при этом произойдет, пока неясно. Может быть, мир поймет, что глобальная финансовая система нуждается в некотором руководстве, подобно тому, как в 30-х гг. национальные правительства поняли, что их национальные финансовые системы нуждались в руководстве. Но не существует глобального эквивалента национальных правительств, который мог бы принять на себя функции менеджера, регулировщика и кредитора в крайних обстоятельствах. Если бы какая-нибудь отдельная страна, даже Соединенные Штаты, попыталась стать таким глобальным регулировщиком и менеджером после начала кризиса, то финансовая деятельность просто сразу же переместилась бы в другое место мира, где финансовые рынки не подвергаются регулированию. МВФ, конечно, пришел бы на помощь, но это лишь кредитор в крайних обстоятельствах, без регулирующей власти. Никто не знает, где и когда произойдет финансовый кризис и каковы будут его масштабы. Но нет сомнения, что в какой-то неизвестный момент будущего такой кризис придет.

Наиболее правдоподобный кризис принесет с собой атаку на доллар. Те, кто держит свои активы в долларах, перенесли за последние десять лет огромный финансовый удар – они потеряли от 43 до 58% своего богатства по сравнению с тем, что у них было бы, если бы они держали свои активы в марках или иенах. Наступит момент, когда они захотят из этого выбраться. Когда начнется атака на доллар, огромное количество денег может и будет переходить в более выгодные валюты. В настоящее время 60% государственных финансовых резервов и 50% частных резервов хранятся в долларах. Несомненно, эти деньги придут в движение, но это будет лишь небольшая доля всех денег, которые покатятся по склону. Финансовые спекулянты нагромоздят комбинации, основанные на спаде доллара, так что придут в движение намного большие суммы, чем все мировые запасы долларов. Изощренные в финансах американцы и иностранцы будут перемещать свои деньги за границу, чтобы извлечь огромные выигрыши в капитале, которые достанутся тем, кто начнет двигаться раньше других.

Те, долги которых выражены в выгодных валютах (вероятнее всего, в иенах или марках), обнаружат, что реальная величина их долгов, выраженная в их собственной валюте или в долларах, внезапно возросла. Многие из них будут неспособны оплачивать свои долги, выраженные в иенах или марках. По мере того, как иностранцы будут не в состоянии платить свои долги, финансовые учреждения Японии и Германии понесут большие потери. На этом этапе Соединенные Штаты в интересах мировой устойчивости должны будут принять долгосрочные меры (сбалансировать свои бюджеты и внешнеторговые операции) и краткосрочные меры (повысить ставки процента), чтобы защитить стоимость доллара и чтобы, тем самым, доллар мог по-прежнему использоваться как хранилище стоимости и как средство для сделок. Но поскольку, как мы уже видели, падение доллара не слишком болезненно ощущается внутри Соединенных Штатов, то для необходимых исправительных мер не будет внутренней политической поддержки; вероятность того, что американское правительство сумеет навязать американцам экономические неприятности, какие мексиканское правительство навязало мексиканцам, равна нулю. Американцы не поймут почему они должны приносить жертвы для поддержания устойчивости мировой финансовой системы.

В таком торге преимущество будет на американской стороне. Американцы смогут, если захотят, просто напечатать деньги и уплатить ими свои выраженные в долларах внешние долги. Это вызовет меньшее снижение американского уровня жизни, чем уплата долгов на старый лад – за счет торгового профицита. Но именно страх перед таким результатом будет одной из главных причин, по которым начнется атака на доллар.

Положиться на американскую способность остановить атаку на доллар – это все равно, что положиться на преобладание таких внутриполитических интересов, каких попросту нет. Вера в способность Америки остановить атаку на доллар действиями, причиняющими экономически болезненные последствия, – это мираж в пустыне. Линии разлома в финансовой устойчивости – это реальность.