Капиталистические спады происходят по многим причинам. Иногда по серьезным, а иногда по тривиальным причинам спрос в каком-нибудь секторе экономики вдруг начинает быстро подниматься или падать. Отрицательный рост в 1946 и 1954 г. был вызван сокращением военных заказов после Второй мировой войны и войны в Корее. Спад 1958 г. последовал за неустойчивым бумом продажи автомобилей в предшествующие годы, когда их покупали люди, не имевшие возможность это сделать в 30-е гг. или не имевшие на это права во время Второй мировой войны и корейской войны. Когда эта накопившаяся потребность была удовлетворена, продажи резко упали в 1958 г. Все спады 70-х гг. были связаны с различными нефтяными и продовольственными шоками. Спад 1982 года был намеренно устроен правительством с целью борьбы с инфляцией (очень высокие проценты Федеральной резервной системы). Если бы надо было выделить причины спада 1990-1991 гг., то мы сосредоточили бы наш анализ на предшествующем крахе цен на недвижимость и происшедшем от этого уменьшении богатства (а следовательно, и покупательной способности).

Вдобавок к экзогенным шокам стимулирующего или угнетающего характера, к деловым циклам ведет внутренняя динамика экономических решений (то, что в экономике называется моделью мультипликатора-акселератора). Когда повышается спрос, заводы ускоряют производство. Поскольку продажи растут, все фирмы, связанные с цепью поставок, решают расширить свой ассортимент готовых или изготовляемых изделий. Каждая фирма заказывает больше соответствующих продуктов или компонент. Чтобы удовлетворить спрос, заводы еще более ускоряют производство. Когда спрос на промежуточную и окончательную продукцию приближается к производительной мощности предприятий, их собственники размещают крупные заказы на новое оборудование, чтобы увеличить эту мощность. Время поставок возрастает. Узнав о дефиците, потребители начинают покупать впрок. Могут возникнуть панические покупки и среди потребителей, и среди производителей, обеспокоенных задержкой поставок и не уверенных, что они получат нужный им товар. Некоторое время этот цикл может поддерживаться сам собой. Спрос растет, заводы ускоряют производство, растут заказы на комплектующие, покупают все больше установок и оборудования. Спрос растет!

Но в конечном счете цикл должен повернуть обратно. Потребители решают, что у них на руках уже более чем достаточно продукта. Продажи стабилизируются и больше не растут. Заказы снижаются; заводы сокращают производство. Ввиду сокращения производства заводы перестают заказывать новое оборудование. Даже снижение темпа роста может привести к резкому уменьшению заказов, а следовательно, и производства нового оборудования. Вследствие падения производства происходит увольнение рабочих и в секторе производства потребительских товаров, и в секторе производства производственного оборудования, падают доходы и покупательная способность. Вместе с уменьшением доходов потребителей снижается число продаж. Образуются нежелательные запасы товаров. Фирмы еще больше сокращают заказы. Таким образом экономическая спираль опускается вниз.

Дефицит бензина и длинные очереди у заправочных станций после первого нефтяного шока, спровоцированного ОПЕК в начале 70-х гг., как теперь полагают, были вызваны не столько нехваткой самого бензина, сколько опасениями нехватки со стороны потребителей, все время наполнявших доверху свои баки, вместо того, чтобы ездить с полупустыми или почти пустыми баками, как они это делали обычно (1). Стремление наполнить то, что в промышленности называется «вторичными емкостями хранения», создало настоящую нехватку бензина, повышение цен на него и длинные очереди у бензоколонок. ОПЕК повысил цены, но дефицит был создан у нас дома – а вовсе не тем, что ОПЕК стал продавать меньше нефти богатым промышленным странам.

При капитализме бумы приводят к бумам, а снижения – к снижениям. В теории предполагается, что те, кто контролирует запасы товаров, должны сдерживать эти циклы. Следя за длительными процессами в экономике, они должны были бы использовать свои товарные запасы при неизбежных подъемах спроса и возобновлять их во время падений. Какова бы ни была их прошлая способность к этому, она должна была бы возрасти при нынешних информационных технологиях и при изощренной математике синхронных ассортиментов. Циклы запасов должны были бы ослабеть. Но одна из загадок экономики состоит в том, что все эти улучшения в управлении запасами не привели к их ослаблению. Люди, контролирующие инвестиции в образование запасов или отказывающиеся делать такие инвестиции, следуют сильным тенденциям роста и спада – скорее ухудшая их, чем улучшая. По мере уменьшения абсолютной величины запасов по отношению к производству возрастает текучесть запасов – подобно тому, как опасность свалиться в пропасть возрастает, когда бегут по ее краю.

Теоретически у капитализма вовсе не должно быть деловых циклов. По мере падения или роста спроса должны падать или подниматься цены и заработная плата, но не объем производства. Предложение и спрос должны обеспечивать использование всех факторов производства, какие согласны на их использование. Уволенные рабочие должны быстро находить новую работу, предлагая работать за меньшую плату. Предприниматели должны в случае необходимости увольнять своих прежних рабочих, отказывающихся работать за сниженную плату, чтобы освободить места для тех, кто согласен. Но, по-видимому, рынки – в особенности рынки труда – не так уж быстро и легко очищаются снижением заработной платы и цен. Объемы производства приспосабливаются быстрее, чем заработная плата или цены – а должно было бы происходить как раз обратное.

Вследствие этого капитализм порождает спады. Они являются частью капиталистической системы. От них нельзя избавиться. Но недостаточно знать, что они будут, надо еще знать, как часто они будут повторяться, насколько они будут глубокими и как быстро будут происходить восстановления. До 90-х гг. спады, происходившие после Второй мировой войны, были короткими, неглубокими и нечастыми, потому что правительства, в частности правительство Соединенных Штатов, сразу же оказывали помощь при начале или угрозе спада, облегчая свою денежную или налоговую политику.

Примером может служить спад 1980-1981 гг. В 1982 и 1983 г. Соединенные Штаты пришли на помощь с большими снижениями ставки процента (трехмесячные процентные ставки при учете векселей упали с 1981 до 1983 г. на 39%) и с большим пакетом налоговых стимулов (при президенте Рейгане значительное снижение налогов и крупный пакет мер бюджетного стимулирования с 1981 до 1983 г. привели к росту государственного дефицита на 263%) (2). Общий контроль и регулирование спроса в духе Кейнса процветали даже при консервативном правительстве Рейгана. Подобно автомобилю «Феррари» с жесткой педалью, экономический рост быстро двинулся в течение первых двенадцати месяцев после того, как Пол Волкер объявил свои драматические изменения в денежной политике. В результате этого агрессивного стимулирования спроса остальной мир вышел из своего спада путем ускоренного экспорта на быстро растущий американский рынок.

Потеря Америкой ее позиций в глобальной экономике серьезно повлияет на суровость деловых циклов будущей эпохи. Сравните деятельность правительства в начале 1980-х гг. с тем, что произошло через десять лет, после спада 1990-1991 гг. Впервые после Второй мировой войны здесь не было американского локомотива. Соединенные Штаты не пришли на помощь с большими снижениями процентных ставок и массивным усилением налоговой стимуляции. Вместо этого они положились на скромные снижения процентных ставок, рассчитывая вызвать таким образом умеренный подъем в Америке. Но этот умеренный подъем в Америке был уже недостаточен, чтобы вытянуть из спада остальной мир.

Чтобы глобальная капиталистическая система, спроектированная после Второй мировой войны, могла хорошо работать, она нуждалась в доминирующем экономическом локомотиве – в стране, которая могла действенно помогать другим странам улучшать свое экономическое положение, поскольку ей не приходилось беспокоиться о своем собственном экономическом положении (3). Но в первой половине 1990-х гг. Соединенные Штаты уже не были такой страной. Было очевидно, что вершители американской политики вовсе не стремились столь же активно помогать остальному миру выйти из этого спада. В течение спада 1990-1991 гг. американские ставки процента, направленные против спада, были очень скромными и не применялось никакого налогового стимулирования; ставки процента были возвращены к прежним значениям задолго до того, как они могли бы укрепить подъем или помочь подъему других стран. Поскольку такой отказ от более активных действий не имел оправдания во внутренних условиях, это изменение американской политики помощи другим странам выглядело весьма драматично. Инфляция в Америке была низкой и снижалась дальше. Прежде Америка всегда готова была помогать в борьбе с мировым спадом, даже в ущерб себе. Теперь она не хотела помочь даже без собственных затрат.

Без американского глобального экономического локомотива восстановление после спада происходило очень медленно – и в Европе, и в Японии. В Европе это восстановление шло лучше, чем в Японии, но все же недостаточно сильно, чтобы устранить упорные, все более казавшиеся неизменными двузначные проценты безработицы. При анемичном темпе роста 2,1% в 1994 г. безработица в большей части Европы все еще возрастала. В техническом отношении официальным концом спада считаются два квартала положительного роста, но в действительности можно было бы определить реальный конец спада как снижение безработицы, а этого нельзя было предвидеть. В некоторых европейских странах, таких, как Финляндия и Швеция, возвращение к уровню ВВП 1990 г. не ожидалось до 1996 г.

Оказалось, что Европа не могла использовать политику снижения ставок процента для стимуляции роста, поскольку германская политика высоких процентных ставок (предназначенная для борьбы с инфляцией вследствие воссоединения с Восточной Германией и для привлечения капиталовложений в Восточную Германию) сковывала денежную политику всех других стран. По существу Германия стала якорем, удерживающим Европу от быстрого восстановления. В конце концов Италия и Англия не выдержали: летом 1992 г. они были вынуждены оторваться от зоны немецкой марки и провести значительную девальвацию. Это позволило им снизить свои ставки процента, и со снижением ставок процента и снижением затрат вследствие девальвации валют их рост ускорился. Но большая часть европейских стран связана с паритетом германской марки, высокими ставками процента и медленным ростом. Выигрыш Англии и Италии сопровождается проигрышем остальной Европы.

Немцы попросту не пожелали заменить американский глобальный локомотив региональным европейским экономическим локомотивом. Без глобального или регионального локомотива Европа страдает в середине 90-х гг. от двузначной безработицы и ведет свои дела при таких высоких или приближающихся к ним уровнях безработицы в течение, почти десяти лет, без надежды на улучшение в обозримом будущем.

Национальная политика с кейнсианскими антициклическими стимулами просто исчезла. Непосредственно после спада 1990-1991 гг. только Япония и Соединенные Штаты снизили ставки процента, чтобы стимулировать спрос, и ни одна страна даже не пыталась вести антициклическую налоговую политику – снижать налоги или увеличивать расходы. Летом 1992 г. Италия, Франция и Соединенное Королевство, которые именно в это время должны были бы стимулировать свою экономику, все повышали ставки процента, чтобы защитить свою валюту.

Такое бездействие можно объяснить некоторым сочетанием страха перед инфляцией, неспособности контролировать структурный дефицит бюджета и ростом глобальной экономики, в которой кейнсианская политика в рамках одной страны стала невозможной. Но так или иначе, в итоге получилось бездействие.

В 70-х и 80-х гг. инфляция, казалось, не исчезала, каков бы ни был уровень безработицы – в Испании безработица достигала 22%, между тем как инфляция все еще была близка к 5%, и ожидалось ее повышение (5). Чтобы помешать ускорению инфляции, национальные правительства, казалось, все время тормозили свою экономику, так что подходящий момент для ускорения как будто никогда не мог наступить.

Если правительства намерены вести антициклическую финансовую политику, они должны быть способны и готовы повышать налоги и сокращать расходы во время бумов, чтобы иметь экономическую свободу снижать налоги и повышать расходы во время спадов. Кейнсианская политика не требует постоянного крупного государственного дефицита. Кто не способен повышать налоги и сокращать расходы при бумах, тот не сможет долгое время снижать налоги и увеличивать расходы при спадах. В 1981-1982 гг. президент Рейган снизил налоги и увеличил расходы, но полностью провалился, когда в середине 80-х гг. пришло время повышать налоги и сокращать расходы. Вместо этого он предсказал безболезненное возвращение к сбалансированным бюджетам (согласно доктрине экономики предложения, рост должен был быть столь энергичным, что государственные бюджеты вернулись бы к равновесию без надобности повышать налоги или сокращать расходы); но это предсказание не оправдалось. Налоговые дивиденды 60-х гг. более не существовали. Даже в период быстрого роста государственные расходы, большей частью связанные с престарелыми, возрастали быстрее государственных налоговых поступлений.

Поскольку все правительства имеют большие структурные дефициты бюджета, которые со временем могут только увеличиться, ни одно из них не чувствует себя способным бороться со спадами, снижая налоги или увеличивая расходы в периоды спада. Если бы какое-нибудь из них проявило хоть малейшую готовность увеличивать расходы во время спадов, то это побудило бы избирателей требовать не временного, а постоянного повышения расходов. В длительной перспективе такое повышение пришлось бы уравновесить более высокими налогами, нежелательными в экономическом отношении и неосуществимыми в политическом. Поскольку повышение налогов после спадов стало политически невозможным, нынешние правительства живут в финансовой тюрьме, из которой они не могут найти выход.

Кейнсианская антициклическая политика блокируется также возникновением глобальной экономики, делающей невозможной национальную кейнсианскую экономику ни для какой отдельной страны, кроме величайших стран мира. Мировые финансовые, рынки перемещают теперь вокруг света столько денег и с такой быстротой, что денежная политика должна приспосабливаться к их диктату – а не к внутренним потребностям экономики. Чтобы не пострадать от бегства капиталов, правительствам часто приходится повышать ставки процента, когда вялость внутреннего спроса и неиспользуемые ресурсы (человеческие и физические) требовали бы прямо противоположного – снижения ставок процента. Попытки рефляции, когда другие этого не делают, попросту приводят к проблемам с платежным балансом. Проблемы эти состоят в том, что импорт растет быстрее экспорта; что стоимость валюты падает, ускоряя инфляцию из-за повышения импортных цен; что слабо увеличивается внутренняя занятость из-за непомерных расходов на импорт. Все эти попытки завершаются в конце концов быстрым отступлением к строгой экономии под угрозой бегства капиталов.

Вследствие этого спады приходится терпеть – с ними нельзя бороться. Новые правительства, встретившись с высокой безработицей, часто говорят о стимулировании, но в конце концов принимают меры строгой экономии (повышение налогов и сокращение расходов), прямо противоположные тому, что рекомендовал бы лорд Кейнс и что они сами обещали в своих предвыборных кампаниях. Французские социалисты, придя к власти в начале 80-х гг. на основе программы полной занятости, пытались добиться этой цели, осуществив рефляцию применением классической кейнсианской денежной и налоговой политики. Но они полностью провалились, едва начав эту политику, и были вынуждены перейти к политике строгой экономии. Десятью годами позже новое консервативное правительство Франции также обещало активно бороться с безработицей, но к концу 1995 г. оно тоже пыталось навязать стране политику строгой экономии. Франция – четвертая в мире экономическая держава. Если и она не может действовать независимо, то национальная денежная и налоговая политика теперь явно невозможна для любой отдельной страны, кроме, может быть, «большой тройки» (Соединенные Штаты, Япония и Германия). В глобальной экономике, где невозможно кейнсианское стимулирование в пределах одной страны, не существует локальных механизмов борьбы со спадами.

В Соединенных Штатах действительность сложнее. Хотя структурный бюджетный дефицит помешал правительству Клинтона применить антициклические налоговые меры, чтобы ускорить восстановление после спада 1991-1992 гг. (такие меры были предложены, но затем оставлены), опыт показывает, что Соединенные Штаты все еще могли бы, если бы захотели, действовать в одиночку. В случае спада начала 90-х гг. Соединенные Штаты успешно использовали снижение ставки процента, чтобы помочь восстановлению после спада. Но Соединенные Штаты – единственная страна, не беспокоящаяся, что произойдет со стоимостью ее валюты. Импорт составляет небольшую часть ее ВВП, американцы не занимают деньги в иностранной валюте, лишь немногие американцы проводят отпуска за границей, и американский рынок столь обширен, столь конкурентен и столь важен, что экспортеры предпочитают назначать цены в долларах – поддерживая долларовые цены неизменными даже при снижении стоимости доллара (то есть по существу снижая американские цены, выраженные в собственной валюте). Вследствие этого стоимость доллара мало влияет и на внутреннюю стоимость жизни, и на темп инфляции. Вдобавок остальной мир готов давать деньги взаймы Америке в ее собственной валюте, так что Америка может финансировать дефициты платежного баланса гораздо дольше, чем те, кому приходится занимать деньги в какой-нибудь чужой валюте. Как и во всех случаях, низкие ставки процента ведут к снижению стоимости доллара; но, в отличие от всех других случаев, американцев это не беспокоит. Это верно лишь для Америки, но не для кого-нибудь другого.

В Германии и Японии никто не знает, что случится, если они попытаются вести энергичную рефляционную политику. Достаточно ли они велики, чтобы все еще сохранять национальную экономическую независимость, или они тоже потеряли эту независимость? В случае Германии никто этого не знает, потому что в последнее время она не пыталась этого делать.

Хотя Япония, подобно Соединенным Штатам, перешла к пониженным ставкам процента, чтобы противодействовать спаду, эта мера не подтолкнула японскую экономику, как это произошло с американской. Большая разница между этими двумя странами состояла в том, что у них произошло с богатством. В Соединенных Штатах фондовая биржа испытывала бум, создавая большее личное богатство и большее потребление, между тем как в Японии фондовая биржа потерпела крах, разрушив, как мы видели, большую массу личного богатства. Падение чистой стоимости на 36% должно было иметь огромные отрицательные последствия и для потребления, и для инвестиционных расходов. По всей вероятности, Япония могла бы осуществить рефляцию, но лишь в том случае, если бы она пожелала структурно перестроиться, перейдя от экономики, ориентированной на экспорт, к экономике внутренней ориентации. Со своей экспортно-ориентированной экономикой она чересчур зависела от роста в остальной части мира, чтобы снова привести в движение свою экономическую машину.

Соединенные Штаты, Япония и Германия, составляющие вместе около 50% мировой экономики, могли бы координировать свою налоговую и денежную политику, превратившись в совместный мировой локомотив. После биржевого краха в октябре 1987 г. координированная денежная и налоговая политика быстро привела к реакции роста. В середине 1987 г., по экономическим предсказаниям, ожидали, что 1988 год будет посредственным годом (6). В ноябре 1987 г. ожидали, что это будет очень плохой год. Но в действительности 1988 год оказался лучшим годом десятилетия. Координированная денежная и налоговая политика, примененная для противодействия последствиям биржевого краха, быстро ускорила глобальную экономику. Но необходимая координация политически неосуществима без очевидного кризиса. Три страны почти никогда не находятся в точно той же стадии делового цикла в одно время и вследствие этого не нуждаются одновременно в одинаковом лекарстве. Кроме того, координация требует, чтобы каждая из трех стран время от времени делала вещи, полезные для глобальной экономики, но болезненные для ее собственной экономики. Лидеров этих стран выбирают вовсе не для того, чтобы они помогали миру за счет экономических трудностей собственных избирателей. Япония не желает сократить свой торговый профицит (увеличив импорт из остальной части мира), Соединенные Штаты не желают превратиться из общества высокого потребления в общество высоких сбережений и инвестиций (допустив тем самым снижение мировых реальных процентных ставок), а Германия не желает иметь низкие процентные ставки, рискуя большей инфляцией.

Разница между Соединенными Штатами, ощущающими свою ответственность глобального лидера, и той же страной, отказавшейся от такой ответственности, отчетливо видна при сравнении решения Федеральной резервной системы под руководством председателя Алана Гринспэна повысить в семь раз ставку процента в течение двенадцати месяцев с начала 1994 до начала 1995 г. с действиями той же ФРС под руководством председателя Пола Волкера во время спада 1982 г. Политика 1982-1983 гг. привела к почти мгновенному исчезновению спада. Напротив, более высокие ставки процента в 1994 и 1995 г. сделали спад длиннее и глубже, чем он был бы без этих мер. С точки зрения циклического восстановления в Европе и Японии, повышения ставки Алана Гринспэна произошли как раз в неподходящее время. Европа только начинала выбираться из своего очень продолжительного спада, а Япония все еще была в спаде. К тому же Соединенным Штатам не нужно было вести мир к более высоким процентным ставкам. Как бы слабо ни было восстановление, повышение американских ставок процента гарантировало еще более слабое восстановление.

На одно или два десятилетия раньше Федеральная резервная система могла бы задуматься, как могут повлиять ее действия на «свободный мир». Но без угрозы коммунизма ФРС не обязана беспокоиться об экономическом здоровье свободного мира. Мистер Гринспэн мог бы, конечно, защищаться, говоря, что за прошедшее десятилетие мир драматически изменился. Соединенные Штаты превратились из величайшего в мире кредитора с торговым профицитом и федеральным бюджетом, сбалансированным на полной занятости, в величайшего должника с постоянными структурными дефицитами в налоговых и в международных расчетах. Они не могут больше делать то, что делали раньше. По поводу условий мистер Гринспэн, конечно, был бы прав – Америка находится в совсем иных условиях.

Как мы уже видели, в результате мировой рост замедлился на 60 процентных пунктов. Правительства, желавшие активно бороться со спадами и стимулировать рост, сменились правительствами, тратящими все свое время на борьбу с инфляцией и на защиту своей валюты.

Но граждане все еще надеются, что их правительства облегчат спады, если и не смогут их устранить. Когда происходят спады, стоящие у власти правительства проигрывают выборы. Граждане не любят, когда на мировых финансовых рынках унижают их правительства. Они вымещают свое раздражение не на безличных финансистах, а на избранных ими политиках. Поскольку правительства бессильно присутствуют при неизбежных капиталистических спадах, правительства ослабевают, а их лидеров выгоняют с должности за то, что они не выполняют пожеланий граждан. Политические лидеры могут сказать с некоторым основанием, что глобальные условия просто не позволяют им делать то, что делали их предшественники, – энергично действовать для прекращения спадов и вести экономику с очень низким уровнем безработицы, – и что их не следует наказывать за то, что они не делают невозможного. Но такой аргументацией трудно убедить избирателей. Если лидеры не могут выполнить то, чего хотят от них граждане, то зачем их выбирать?

Ясно, к чему это ведет. Без Америки как глобального экономического локомотива, без макроэкономической координации «большой тройки», без желания отдельных стран стать региональными экономическими локомотивами и при невозможности национального стимулирования для всех стран, кроме крупнейших (может быть, лишь кроме Соединенных Штатов), мир будет переживать более частые, длительные глубокие спады, с намного более медленным восстановлением. Эта новая реальность очевидна в Европе и в Японии и заметна в Соединенных Штатах. За коротким и неглубоким спадом в 1990-1991 гг. последовало вначале слабое, но постепенно ускорявшееся восстановление, пресеченное в 1995 г. повышениями процентных ставок 1994 г. Это надо рассматривать как новый типичный образец. Редкие и неглубокие спады, обычные в эпоху после Второй мировой войны, ушли в прошлое.

Подобно спадам, финансовые потрясения так же стары, как сам капитализм. Тюльпановая мания началась в Голландии в 1624 г. Восемнадцатый век видел «бум Южных морей» в Англии (когда спекуляция шла вокруг акций Компании Южных морей, имевшей привилегию на работорговлю и рыбную ловлю в Южных морях) и «бум Миссисипи» во Франции (когда центром внимания была земельная собственность во французской территории Луизиане). Девятнадцатое столетие было полно финансовых паник, которые кажутся небольшими лишь по сравнению с «большой» паникой двадцатого века – крахом фондовой биржи в 1929 г. и крушением банковской системы в 1930 г., которые привели к «великой депрессии». Это потрясение почти разрушило капитализм – безработица дошла до 27%.

Вторая половина двадцатого века тоже пережила свою долю малых и больших финансовых паник. Достаточно перечислить крушение американской индустрии сбережений и займов, всемирное крушение стоимости собственности, крах фондовой биржи в октябре 1987 г., крупный крах фондовой биржи в малой стране (Тайвань) и очень большой крах фондовой биржи во второй в мире экономической державе (Японии). Для капитализма финансовая неустойчивость – то же самое, что проблемы наследования для средневековых королей или диктаторов (7). В обоих случаях система оказывается в рискованном положении.

Теоретически с капитализмом не должны происходить такие вещи, как безработица или финансовый кризис. Терпеливые, предусмотрительные инвесторы, знающие фундаментальные ценности, лежащие в основе финансовых бумаг, должны покупать и продавать их на финансовых рынках, компенсируя неустойчивые явления, создаваемые стадным поведением близоруких спекулянтов, хватающихся за кратковременные тенденции подъема и спада. К сожалению, такие терпеливые финансовые инвесторы, устремляющие взор в отдаленное будущее и заинтересованные в долговременном равновесии ценностей, вряд ли существуют в значительном количестве.

При изучении финансовых кризисов вопрос состоит не в том, «почему происходят рыночные крахи», а в том, «как вообще рыночные цены могли дойти до таких немыслимых величин». Таковы были в Голландии 1620 года цены луковиц тюльпана (за одну луковицу тюльпана можно было купить в Амстердаме три дома), цены акций Компании Южных морей в начале восемнадцатого века, цены земель вдоль Миссисипи во французской территории Луизиане в конце восемнадцатого века, во время бума миссисипских земель, или цены на американской фондовой бирже в 1929 г. (удвоившиеся в 1928 и 1929 гг., хотя ВВП в эти годы уже снижался), цены на тайваньской фондовой бирже в 1988 г., цены собственности в середине и в конце 80-х гг. и цены на японской фондовой бирже в 1990 г. (отношение цен к заработкам, как 100 к одному). В каждом из этих случаев видно, что финансовые рынки сильно преувеличивали ценность активов. Если принять во внимание эти абсурдные переоценки, то остается лишь вопрос, когда произойдет падение рынка и насколько быстро и глубоко он упадет.

Как же может случиться, что ловкие в других отношениях люди не замечают, как преувеличена цена их активов? Ответом является человеческая жадность. Люди в точности знают, что должно случиться, но они не в силах сопротивляться. Цены поднимаются в ходе финансового бума, когда можно нажить кучу денег в короткое время, играя на повышение, хотя все знают, что цены слишком высоки и в конечном счете должны упасть. Все бросаются на рынки, надеясь оказаться достаточно ловкими, чтобы выбраться оттуда прежде, чем наступит конец. Кто выходит из игры слишком рано, теряет большой потенциальный доход.

Невозможно, однако, предсказать момент пика, потому что его точное время определяет какой-нибудь тривиальный, не поддающийся обнаружению фактор. Например, и до сих пор никто не может точно сказать, по какой причине американская фондовая биржа начала рушиться 29 октября 1929 г. – а не за несколько месяцев до того или через несколько месяцев после. Некоторые успевают выйти из игры, прежде чем цены начинают падать, но большинство не успевает. Когда конец очевиден, все бросаются продавать, и цены падают прежде, чем кто-нибудь сможет выйти. В конце каждого такого бума все заявляют, что такое больше не случится, но это всегда случается снова. Память слабеет, и высокие прибыли на пути к пику подавляют всякое сопротивление.

В течение первых трех десятилетий после Второй мировой войны учреждения, возникшие в виде реакции на катастрофу 30-х гг., предотвращали любое повторение этих событий. Можно было поверить, что финансовая неустойчивость не является непременным свойством капитализма. Исходя из этой веры, в 1971 г. началось движение за уменьшение регулирования финансовых рынков; в это время мир переходил от фиксированных ставок процента к подвижным. В конце 70-х гг. все основные страны мира, кроме Японии, отменили контроль над капи-талами, учрежденный в конце Второй мировой войны. В течение 70-х и 80-х гг. меры регулирования, принятые, чтобы предотвратить повторение «великой депрессии», были отменены.

Если бы даже регулирование не было отменено юридически, его устранили бы технологические причины.