- Да пошел ты!.. Тебе не понять!
      - Думаешь, раз я родился в Пантене, так мне не понять твоей ностальгии по навозу?
      - Откуда мне знать? Думаешь, я сам хоть что-нибудь понимаю? Ох, что-то жизнь иногда бывает чересчур сложной!
      * * *
      - А на танцы вы ходите по субботам?
      Пьер предпочел бы сесть подле Маринетты и помолчать рядышком, но эта ограда, эта решетка, за которую цепко держатся его пальцы, создает между ними дистанцию и вынуждает обоих говорить.
      - Ага, хожу иногда, - уклончиво отвечает Маринетта. - Только это далеко. У нас в Люзиньи танцев не бывает. Надо идти в Бон. А родители не любят меня одну отпускать. Если с соседской дочкой - тогда пожалуйста. Жаннетта - она девушка серьезная, когда я с ней, им за меня спокойно.
      Пьер размечтался.
      - Как-нибудь в субботу я заеду за вами в Люзиньи, и махнем в Бон. Захватим и Жаннетту, раз такое дело.
      - Вы приедете за мной на вашей сорокатонке? - удивилась практичная Маринетта.
      - Да нет же! У меня мотороллер.
      - На мотороллере мы втроем не уместимся.
      Наступило удрученное молчание. Пьер находил, что девушка не очень-то охотно идет ему навстречу. Или наоборот, ей хотелось немедленного осуществления, и потому она сразу увидела реальные препятствия?
      - Но потанцевать ведь можно и здесь, - вдруг сказала она, как будто сделала открытие.
      Пьер не понял.
      - Здесь?
      - Ну да, у меня есть транзистор. - Девушка нагнулась и нашарила в высокой траве маленький радиоприемник.
      - А как же решетка?
      - Есть ведь танцы, когда друг друга не касаются. Джерк, например.
      Она включила приемник. Полилась нежная, медленная музыка.
      - Это разве джерк? - спросил Пьер.
      - Да нет, больше похоже на вальс. Попробуем все-таки?
      И, не дожидаясь ответа, держа транзистор в вытянутой руке, девушка закружилась на месте под изумленным взглядом Пьера.
      - Ну, что же вы? Будете танцевать?
      Пьер тоже принялся кружиться, сначала неловко, потом разошелся. Гастон, придя за своим напарником - тот стал глух ко всем гудкам, остолбенел при виде странной и грустной картины: парень и девушка, такие ослепительно юные, вместе танцевали венский вальс, разделенные решеткой и колючей проволокой.
      Когда отправились дальше, за руль сел Гастон. Пьер протянул руку к радиоприемнику на приборном щитке. Тотчас зазвучал вальс Маринетты. Пьер откинулся на спинку сиденья, словно витая в блаженных грезах. Ему вдруг показалось, что простирающийся вокруг пейзаж удивительно подходит к этой музыке, как будто что-то общее, родственное есть между Бургундией в цвету и Веной времен империи и Штраусов. Мимо проносились старые дома, приветливые и исполненные благородства, плавные округлости холмов, нежно-зеленые луга.
      - Странное дело, - сказал он наконец, - до чего же красивый пейзаж. Десятки раз я проезжал здесь, и никогда не замечал.
      - Это все музыка, - объяснил Гастон. - Знаешь, как в кино. Если хорошо подобрана музыка, сцена куда лучше смотрится.
      - И еще ветровое стекло, - добавил Пьер.
      - Ветровое стекло? Как это понимать?
      - Как-как! Получается, что пейзаж за стеклом, ясно?
      - А-а, значит, по-твоему, ветровое стекло для того придумано, чтобы защищать пейзаж?
      - В каком-то смысле так и есть. И пейзаж за ним сразу становится красивее. А почему - не знаю.
      Но подумав немного, он поправился:
      - Нет, я знаю, почему.
      - Ну валяй, говори. Почему это за ветровым стеклом пейзаж становится красивее?
      - Я, когда был маленький, любил ездить в город, смотреть на витрины. Особенно под Рождество, конечно. На витринах все было так красиво разложено, на бархате, кругом - гирлянды, еловые ветки. А стекло - оно близко не подпускает, не дает потрогать. Когда мы заходили в магазин и просили показать что-нибудь с витрины, все вдруг оказывалось не так красиво. Теряло свою прелесть, понимаешь, что я хочу сказать? Ну вот, а здесь, за ветровым стеклом, пейзаж как будто на витрине. Красиво, и не потрогаешь. Потому, наверно, он и кажется лучше, чем на самом деле.
      - Короче говоря, - заключил Гастон, - если я тебя правильно понял, автострада - это красота, но только для глаз. Не стоит останавливаться и протягивать руки. Не трогать, запрещено, лапы прочь!
      Гастон умолк. Ему хотелось еще что-то добавить, закончить свою мысль, но он не решался. Зачем так уж обижать малыша Пьеро - зеленый он еще совсем, увалень этот, молоко на губах не обсохло. И все же Гастон высказался.
      - Только знаешь что, - произнес он вполголоса. - Когда ты на автостраде, не только пейзаж нельзя потрогать. Девушку тоже. Пейзаж за ветровым стеклом, девчонка за оградой - все на витрине. Не трогать, запрещено, лапы прочь! Вот тебе автострада!
      Пьер и бровью не повел. Его пассивность разозлила Гастона. Он вышел из себя.
      - Что, не так, Пьеро? - рявкнул он.
      Пьер вздрогнул и поднял на него растерянные глаза.
      * * *
      Огромная, неподвижная тень грузовика вырисовывалась на фоне усыпанного звездами небосклона. Кабину освещала слабая лампочка. Гастон, переодевшись на ночь и водрузив на нос очки в металлической оправе, уткнулся в какой-то роман. Пьер, лежа на койке, в конце концов решил узнать, почему напарнику не спится.
      - Что ты там делаешь? - спросил он сонным голосом.
      - Ты же видишь: читаю.
      - А что ты читаешь?
      - Когда ты со мной болтаешь и я с тобой болтаю, так я уже не читаю. Не могу. Нельзя делать все сразу. А пока мы не начали болтать, я читал роман. "Венера песков" называется.
      - "Венера песков"?
      - Да, "Венера песков".
      - А про что это?
      - Там дело происходит в пустыне. В Тассилине. Это где-то на юге Сахары. Ну вот, там погонщики караванов. Ребята, которые ведут через пустыню верблюдов, нагруженных разными товарами.
      - Интересно?
      - Может, кто и не поверит, но чем-то похоже на нас.
      - Как это?
      - Эти мои погонщики - они идут день-деньской по песку со своими верблюдами. Перевозят товары из одного места в другое. В общем, это и были дальнобойщики тех времен. Или наоборот: мы - нынешние погонщики караванов. Только вместо верблюдов тяжеловозы, вместо пустыни автострада, а так - одно к одному.
      - Угу, - пробормотал Пьер сквозь дремоту.
      Но Гастон, увлеченный собственным рассказом, продолжал.
      - А еще там есть оазисы. В оазисах погонщики делают привалы. Там вода, пальмы, там их ждут девушки. Вот почему роман называется "Венера песков". Это девчонка одна, писаная красотка, она живет в оазисе. Ну, и погонщики, ясное дело, о ней мечтают. Вот, послушай:
      "Молодой наездник уже спрыгнул со своего белого мехари - это по-ихнему верблюд - со своего белого мехари и искал Айшу - это ее так зовут, - под сенью пальмовой рощи. Он не мог ее найти: девушка спряталась у колодцев, наблюдая за тщетными поисками юноши через прорезь в покрывале, которым она закрыла лицо. Наконец он разглядел и узнал ее неясный силуэт сквозь ветви розового тамариска. Когда юноша приблизился, она встала, ибо женщине не подобает говорить с мужчиной сидя". Видишь, в той стране женщины знали свое место.
      "Айша, - сказал он ей, - восемь дней я брел по камням Тассилина, но всякий раз, когда глаза мои закрывались, не выдержав жара палящего солнца, твое нежное лицо вставало передо мной. Айша, цветок Сахели, вспомнила ли ты обо мне хоть один раз за все это время?"
      Девушка откинула покрывало, и он увидел лиловую глубину ее темных глаз и ослепительную белизну улыбки.
      "Ахмед, сын Дахмани, - ответила она, - ты говоришь так нынче вечером. Но завтра, с первыми лучами солнца ты поднимешь твоего белого мехари и уйдешь дальше на север, и ни разу не оглянешься. Потому что я знаю: твоего верблюда и твою пустыню ты любишь больше, чем меня!" Ну, что ты на это скажешь?
      Пьер повернулся на койке с боку на бок. Гастон услышал жалобный всхлип, и ему показалось, будто он различил имя: "Маринетта!"
      * * *
      Грузовик приближался к "Ландышам", за рулем был Пьер. Гастон дремал на подвесной койке.
      Машина свернула на ответвление дороги и затормозила.
      - Я выйду на минутку, - объяснил Пьер.
      - Ладно, я тут буду, - раздался с койки ответ.
      Пьер шел под деревьями. Серый день приглушил краски и пение птиц. Какое-то обманутое ожидание повисло в воздухе, угрюмое, почти угрожающее. Вот и ограда. Ни коров, ни пастушки Пьер не увидел. Постоял с минуту, разочарованно озираясь, вцепившись пальцами в решетку. Позвать? Какой смысл? И так было понятно, что здесь никого нет, и потому развеялись чары. Вдруг, словно приняв решение, Пьер круто повернулся и быстро зашагал к грузовику. Сел на водительское место и включил мотор.
      - Что-то ты быстро сегодня, - послышалось с койки.
      Грузовик пронесся по ответвлению, вырулил на автостраду, пренебрегая осторожностью. Мчавшийся мимо "Порш" едва успел вильнуть влево, возмущенно мигая фарами. Пьер давит на газ, виртуозно переключает скорости, выжимая все возможное из тяжеловоза, который, к несчастью, еще и нагружен по самые борта. Вот и поворот на Бон. Грузовик вихрем въезжает на объездную дорогу. Из-за спинки сиденья высовывается ошеломленное лицо Гастона в рамке шерстяного шлема.
      - Ты что вытворяешь? Спятил, что ли?
      - Люзиньи, Люзиньи-сюр-Уш. - цедит Пьер сквозь зубы. - Мне туда надо.
      - Да ты соображаешь, во что нам это станет? Тебе уже на все плевать? В котором часу мы будем в Лионе? Мало тебе истории с лесенкой, опять лезешь на рожон?
      - Да что такого, небольшой крюк! Полчаса, я прошу у тебя всего полчаса.
      - Полчаса! Скажешь тоже!
      Грузовик останавливается перед будочкой сборщика дорожной пошлины.
      - Люзиньи, Люзиньи-сюр-Уш? Ты знаешь, где это?
      Служащий делает неопределенный жест и бормочет что-то неразборчивое.
      - Как?
      Еще более неопределенный жест и нечленораздельные звуки.
      - Ладно! - бросает Пьер, включая мотор.
      - Я так понимаю, - говорит Гастон, - ты сам не знаешь, куда едешь?
      - Люзиньи, Люзиньи-сюр-Уш. Понятно? Маринетта сказала: полкилометра.
      Грузовик едет дальше и тормозит, поравнявшись с маленькой старушкой; в одной руке у нее зонт, в другой корзина. Она испуганно шарахается в сторону.
      - Мадам, простите, как проехать в Люзиньи?
      Старушка приближается и, зажав под мышкой зонт, приставляет ладонь к уху.
      - В магазин? В какой магазин? Вам нужна бакалейная лавка?
      - Нет, Люзиньи, Люзиньи-сюр-Уш.
      - Как? Покушать? Так вы закусочную ищете?
      Гастон решает, что пора ему вмешаться и, перегнувшись через плечо Пьера, медленно произносит:
      - Мадам, мы ищем Люзиньи. Люзиньи-сюр-Уш.
      Старушка вздыхает.
      - Сушь? И не говорите, сушь-то какая стоит, дождичка бы надо...
      - Черт! - рычит Пьер, трогая машину с места.
      Грузовик едет с километр на малой скорости и еще замедляет ход, когда в окне со стороны Гастона появляется человек; он гонит перед собой корову. Гастон, высунувшись, спрашивает его. Не останавливаясь, без единого слова прохожий машет рукой вправо.
      - Надо свернуть направо, - говорит Гастон.
      Тяжелый грузовик с трудом въезжает на узкую дорогу. Навстречу едет молодой парень верхом на измученной рабочей кляче с мешком из-под картошки на спине вместо седла.
      - Эй, дружище, Люзиньи, Люзиньи-сюр-Уш? Ты знаешь, где это?
      Парень с глупым видом таращится на них.
      - Ну, ты чего? Знаешь или нет? Люзиньи?
      Снова молчание. Потом лошадь вдруг вытягивает шею, показывает огромные желтые зубы и испускает долгое насмешливое ржание. И тут же парень, вторя ей, разражается идиотским смехом.
      - Не связывайся, - советует Гастон. - Не видишь, он же полоумный.
      - Да что ж это за дыра такая! - взрывается Пьер. - Сговорились они все, что ли?
      Чуть дальше асфальтированную дорогу пересекает проселок. Здесь стоит столбик дорожного указателя, но табличка сорвана. Пьер спрыгивает на обочину, шарит в траве вокруг столбика. Он действительно находит позеленевшую чугунную табличку с названиями деревень, в том числе и Люзиньи.
      - Смотри! Видишь? Люзиньи - три километра! - торжествует он.
      - А ты говорил: полкилометра, - напоминает Гастон.
      - Значит, мы, олухи, не в ту сторону ехали!
      Грузовик трогается с места и сворачивает на проселок.
      - Куда? - кричит Гастон. - Застрянем!
      - Да брось ты! Гляди, идет, как по маслу.
      Грузовик катит медленно, покачиваясь, словно корабль. Ветки скребут по бортам, хлещут по ветровому стеклу.
      - Ох, добром это не кончится! - причитает Гастон.
      - Вот так и накликают беду.
      - Бывает, что не накликают, а предвидят. Вон! Гляди-ка, что навстречу ползет!
      Действительно, из-за поворота выезжает трактор, таща за собой телегу во всю ширину проселка: дорога закупорена. Грузовик тормозит, трактор тоже. Пьер выскакивает из кабины и о чем-то переговаривается с водителем трактора. Затем вновь садится рядом с Гастоном.
      - Он сказал, там подальше можно разъехаться. Он подаст назад.
      И начинается непростой маневр. Грузовик движется вперед со скоростью черепахи; трактор, которому мешает громоздкая телега, медленно пятится. Так они добираются до места, где проселок и в самом деле расширяется - правда, не сказать, чтобы очень. Грузовик теснится вправо, насколько это возможно без риска. Трактор пытается его объехать. Телега не проходит. Грузовик подает на несколько метров назад, затем снова вперед, съезжая еще правее. Путь для телеги свободен, но грузовик опасно кренится всей своей тяжестью вправо. Пьер жмет на газ. Мотор ревет, работая вхолостую. Правые колеса глубоко увязли в траве и мягкой земле.
      - Готово дело! Засели, - констатитует Гастон с каким-то зловещим удовлетворением.
      - Кончай ныть, я все предусмотрел.
      - Предусмотрел? Ты?
      - Ну да, вот же трактор! Он нас и вытащит!
      Пьер выходит; Гастон видит в окно, как он говорит с водителем трактора. Тот отрицательно мотает головой. Пьер достает бумажник. Снова отказ. В конце концов трактор трогается с места, и телега проползает мимо грузовика. Тут Гастон, спрыгнув на землю, бежит вдогонку за трактором.
      - Скажите пожалуйста, нам надо в Люзиньи. Люзиньи-сюр-Уш. Вы знаете, где это?
      Водитель махнул рукой в ту сторону, в которую ехал он сам. Гастон с убитым видом вернулся в грузовик, где Пьер рылся в кабине в поисках троса.
      - Веселенькая новость, - сообщил он. - Придется разворачиваться.
      Но до этого еще далеко. Пьер размотал трос, забрался под радиатор, прикрепил конец к лебедке. Затем, держа в руке другой конец, пошел искать, за что бы зацепиться понадежнее. Примерился к одному дереву, к другому, и наконец выбрал старое распятие, стоявшее на пересечении проселка и тропы. Он обмотал трос вокруг каменного основания и вернулся в кабину. Заурчал мотор; трос медленно пополз, извиваясь, по булыжникам дороги, потом натянулся и задрожал, как струна. Пьер выключил мотор, словно собираясь с силами перед рывком. Затем включил лебедку снова, уперся руками в руль, как будто не двигатель, а его, Пьера, усилие должно было вытащить сорок тонн тяжеловоза из колеи. Гастон наблюдал за ним, чуть отойдя от кабины. Он знал, что если стальной трос порвется, то человека, оказавшегося поблизости, может сбить с ног, а то и убить насмерть. Грузовик дрогнул, увязшие колеса медленно поползли вверх, высвобождаясь из мягкой земли. Пьер, неотрывно глядя вниз, отсчитывал каждый метр продвижения грузовика. Поэтому Гастон первым заметил, как распятие дало угрожающий крен, а затем рухнуло в траву - как раз в тот момент, когда все четыре колеса прицепа оказались наконец на дороге.
      - Распятие! Смотри, что ты сделал!
      Пьер, счастливый - выпутались-таки! - только пожал плечами.
      - Вот увидишь, не миновать теперь тюрьмы, - гнул свое Гастон.
      - Если бы тот гад взялся нам помочь, ничего бы этого не было!
      - Жандармам будешь объяснять!
      Грузовик двинулся дальше, мягко подскакивая на буграх неровного проселка.
      - За городом, конечно, красиво, но ты все-таки не забывай, что нам надо развернуться.
      - Приедем же мы в конце концов куда-нибудь.
      Действительно, еще с километр - и они въезжают на площадь какого-то городишка. Здесь есть продуктовый магазинчик, он же кафе, аптека, опустевший рынок - скатанные полотнища брезента на проржавевших стойках, а за всем этим - памятник павшим, изображающий солдата, поднявшегося в атаку со штыком наголо и попирающего башмаком остроконечную каску. Не самое лучшее место, чтобы развернуть тяжеловоз, но выбирать не приходится. Гастон вылезает из кабины руководить действиями. Рядом переулочек идет под уклон; нужно втиснуть туда перед тягача, а затем дать задний ход, одновременно подавая влево. Беда в том, что больше переулков нет, а значит, нет и места для маневра. Надо постараться подать как можно дальше назад, почти до самого подножия памятника.
      Гастон бегает взад-вперед, от прицепа к окну кабины, направляя Пьера.
      - Вперед подай!.. Еще... Стоп... Теперь вправо... Назад... Стоп... Влево... Вперед...
      Это все равно что разворачиваться на носовом платочке. Оттого, что ни одной живой души не видно ни на площади, ни в домах, еще усиливается какое-то тягостное чувство, не оставляющее обоих с той минуты, как они пустились в эту авантюру. Да куда же это они заехали? И выберутся ли когда-нибудь?
      Остается самое трудное: буфер теперь почти упирается в витрину аптеки, а край прицепа, кажется, вот-вот снесет памятник павшим. Но у Гастона глаз - алмаз. Он кричит, носится, просто из кожи вон лезет. Славный старина Гастон, он так боится всяких неожиданностей и терпеть не может попусту тратить силы - ну и денек сегодня для него выдался!
      Если грузовик продвинется хоть на сантиметр вперед, он разнесет витрину с разложенными на ней леденцами от кашля, настойками и поясами от ревматизма. Пьер до предела выворачивает баранку и дает задний ход. Ему все кажется, что чересчур осторожный Гастон на каждом маневре заставляет его терять драгоценные сантиметры. Нет, точно, на все его команды нужна поправка! Грузовик пятится. Голос Гастона доносится до Пьера издалека, но отчетливо.
      - Давай! Осторожно. Еще. Еще. Осторожно. Стоп, хорош.
      Но Пьер уверен, что еще метр в запасе у него есть. Этот метр избавит потом от лишнего маневра. И он подает машину еще немного назад. В голосе Гастона слышится паника.
      - Стоп! Стой! Да стой же ты, черт тебя побери!
      Раздается скрежет, потом глухой удар. Пьер наконец выключает мотор и спрыгивает на землю.
      У бравого солдата, только что державшего двумя руками штык, нет больше ни штыка, ни рук. Он, однако, доблестно защищался: на борту прицепа красуется огромная свежая царапина. Гастон, нагнувшись, подбирает осколки бронзы.
      - Ну вот, теперь этот друг - совсем калека, - констатирует Пьер. Ладно, будет инвалид войны - не так уж плохо, верно?
      Гастон пожимает плечами.
      - На этот раз придется идти в жандармерию. Никуда не денешься. И с этой твоей дырой, как ее там... сюр-Уш - все! На сегодня хватит!
      Формальности заняли добрых два часа, и когда они вышли из жандармерии, уже стемнело. Гастон отметил, что Пьер - мрачный, решительный, весь как будто клокочущий от сдерживаемой ярости - даже не спросил у жандармов дорогу в Люзиньи. Как они попали в этот городок и что делают здесь со своим тяжеловозом? На этот вопрос для протокола они наплели что-то о необходимости срочно заменить одну запчасть: им-де дали неверный адрес гаража, ну а дальше недоразумения пошли одно за другим.
      Теперь оставалось только вернуться на автостраду. За руль сел Гастон. Пьер сидел мрачнее тучи и молчал. Грузовик проехал километра два, как вдруг громкий треск заглушил шум двигателя.
      - Это еще что такое? - встревожился Гастон.
      - Ничего, - буркнул Пьер. - Это в моторе.
      Они ехали дальше, пока дорогу не преградил бледный слепящий свет. Гастон затормозил.
      - Подожди, - сказал Пьер, - я выйду, посмотрю.
      Он выскочил из кабины. Это был всего лишь бенгальский огонь, догоравший посреди шоссе. Пьер хотел было вернуться на место, но тут грянула какая-то дикая, разухабистая музыка, и его окружила орава плясунов в масках, с факелами в руках. У одних - свистульки, у других - дудки, трубы. Пьер отбивается, хочет выбраться из шутовского хоровода. Его осыпают конфетти, какой-то Пьеро набрасывает на него ленты серпантина, кто-то в маске розового поросенка тычет ему прямо в лицо длинный бумажный язык.
      - Кончайте! Кончайте, кретины!
      Под его ногами взрывается петарда. Схватив розового поросенка за лацканы, Пьер яростно трясет его, бьет кулаком в пятачок, маска мнется и сплющивается от удара. Дружки спешат на выручку. Пьеру подставляют подножку, он падает. Тут Гастон пулей вылетает из кабины, прихватив электрический фонарик, и орет:
      - А ну, хватит, болваны! Мы сюда не веселиться приехали! Сейчас я ваших жандармов кликну! Мы их знаем, между прочим!
      Гвалт смолкает. Весельчаки снимают маски, открываются жизнерадостные физиономии принаряженных по-праздничному деревенских парней. У каждого на лацкане трехцветный значок и ленточки призывников.
      - Что такого? Мы комиссию прошли, годны к службе, вот и веселимся! Так полагается!
      - А сами-то вы что здесь делаете среди ночи, да на этакой колымаге? Переезжаете, что ли?
      Парни крутят пальцами у висков, взвизгивая от хохота.
      - Во-во, переезжают! Вещички перевозят!
      Пьер потирает ушибленные бока, Гастон поспешно подталкивает его к грузовику и втаскивает в кабину, не дожидаясь, пока дела опять примут скверный оборот.
      На автостраде, крутя баранку, он все время косится краем глаза на затвердевшие черты, на упрямый профиль своего напарника в редких слепящих вспышках встречных фар.
      - Знаешь что, - произносит он вдруг. - Этот самый твой Люзиньи. Я уж думаю, а есть ли он вообще на свете? Может эта твоя Маринетта тебя продинамила.
      - Что Люзиньи нет на свете - это может быть, - помолчав, отвечает Пьер. - Но чтоб Маринетта меня продинамила - вот уж нет.
      - А если не продинамила, тогда объясни, почему она назвала тебе деревню, которой нет?
      После новой долгой паузы Гастон слышит ответ, озадачивший его донельзя:
      - Да потому что, может быть, и Маринетты никакой на свете нет. Так девушка, которой нет на свете, и должна жить в деревне, которой нет на свете, верно?
      * * *
      Уже давно рассвело, когда на другой день грузовик, возвращаясь в Париж, приближался к стоянке "Ландыши". За рулем сидел Пьер. Он был так же мрачен, как и накануне, и не раскрывал рта, лишь изредка цедил сквозь зубы ругательства. Гастон, забившись в угол, с тревогой наблюдал за ним. Туристический автобус обогнал их и на лихой скорости свернул направо. Пьера прорвало.
      - Ах ты! Эти туристы! Только дороги засоряют! А как авария - так всегда дальнобойщики виноваты! Нет бы им тихо-спокойно ехать отдыхать на поезде!
      Гастон отвернулся к окну. Какой-то "Ситроен" тоже, пыхтя, шел на обгон.
      - И блошки туда же! Да еще и баба за рулем. Нет, если она едет медленнее нас, почему ей обязательно надо пролезть вперед?
      Однако, к немалому удивлению Гастона, Пьер сбросил скорость, и малолитражка легко обошла их. Женщина за рулем помахала рукой в знак благодарности.
      - Ишь, какой ты вежливый, - усмехнулся Гастон, а Пьер, между тем, еще замедлил ход, хотя после вчерашних приключений им нельзя было терять времени.
      И тут Гастон заметил, что Пьер, продолжая сбрасывать скорость, включил правый сигнал поворота и съезжает на обочину. Он все понял, увидев на противоположной стороне автострады стоянку "Ландыши".
      - Нет, черт возьми! Не вздумай начинать все сызнова!
      Ни слова не говоря, Пьер выскакивает из кабины. Нелегко будет пересечь два шоссе, по которым несется в обе стороны сплошной стремительный поток машин. Но Пьеру вроде и дела нет до них. Он как будто ослеп.
      - Пьер! Да ты с ума сошел! Осторожней, Господи Боже!
      Какой-то "Мерседес" едва не сшиб Пьера и возмущенно взревел клаксоном. Еще рывок - и Пьер добирается до разделительного барьера. Перемахивает через него и устремляется на шоссе, ведущее из Парижа на юг. Громадина тяжеловоза проносится на волосок от него, он вынужден остановиться. Тут же в отчаянном прыжке уворачивается от легковушки. Еще рывок. От удара Пьер закружился волчком, второй удар сбил его с ног, но не успел он коснуться земли, как еще один сокрушительной силы удар подкидывает его вверх. "Казалось, будто машины играют Пьером, как футбольным мячом", - скажет потом Гастон. Визжат тормоза, отчаянно гудят клаксоны. На шоссе образуется пробка.
      Гастон первым подбегает к Пьеру. Еще три водителя помогают отнести его к их грузовику. Окровавленная голова Пьера бессильно мотается из стороны в сторону. Гастон поддерживает ее двумя руками. С нежностью и болью он заглядывает в глаза своего напарника. Губы Пьера шевелятся. Он хочет что-то сказать. Язык его не слушается. Наконец, медленно-медленно, выстраиваются слова.
      - Автострада... - шепчет он. - Автострада... Вот видишь, Гастон, если ты с автострады... нельзя и пытаться с нее свернуть.
      Чуть позже полуприцеп с Гастоном за рулем отправляется дальше. Перед ним едет машина "скорой помощи" с мигалкой на крыше. Вскоре она съезжает вправо и поворачивает на Бон. А грузовик, обогнав ее, катит дальше, в Париж. "Скорая" замедляет ход на подъеме, проезжая мимо дорожного указателя, но Пьер без сознания и не может прочесть на нем: ""Люзиньи-сюр-Уш" 0,5 км"".
      Пьеро, или Что таит в себе ночь
      СКАЗКА
      В городе Пульдрезик стояли друг против друга два белых домика. В одном жила прачка Коломбина. Она всегда носила белоснежное платьице и была похожа в нем на белую голубку. А в другом домике жил булочник Пьеро.
      Пьеро с Коломбиной росли вместе, вместе ходили в школу. Тогда они были неразлучны, и все считали, что они непременно поженятся. Но Пьеро стал булочником, а Коломбина прачкой, и жизнь развела их. Ничего не поделаешь, если булочник работает по ночам, чтобы у жителей города были к завтраку свежий хлеб и теплые булочки. Прачка же работает днем. Правда, они могли бы встречаться вечером, когда Коломбина собиралась ложиться спать, а Пьеро вставал на работу, или рано утром, когда у Коломбины начинался трудовой день, а у Пьеро кончался. Но Коломбина избегала Пьеро, и несчастный булочник очень горевал. Отчего же Коломбина избегала Пьеро? Да оттого, что ее бывший приятель напоминал ей множество неприятных вещей. Коломбина любила солнце, птичек и цветы. Летом, в тепле, она сама распускалась как цветок. Пьеро же, как вы знаете, жил по ночам. А Коломбина считала, что ночь - это мрак кромешный, населенный чудовищами, вроде волков и летучих мышей. И потому по ночам она закрывала двери и ставни и спала, свернувшись клубочком на своей перине. Мало того, в жизни Пьеро было еще два темных пятна: темно было у него в подвале-пекарне и в его печке - вот что пугало Коломбину. А вдруг в пекарне водятся мыши? И ведь не зря же говорят: "Черно как в печи"?
      Надо сказать, внешность Пьеро вполне соответствовала его занятиям. Наверное, именно потому, что он работал ночью и спал днем, лицо его было круглым и бледным, как полная луна. А своими глазами, внимательными и удивленными, и широким балахоном, перепачканным мукой, он напоминал сову. И так же как луна и сова, Пьеро был робким, тихим, верным и таинственным. Он любил зиму больше, чем лето, веселой компании предпочитал одиночество, говорил мало - и не больно-то красиво, часто с трудом подбирая слова, - но зато любил писать; при свече, огромным пером он писал длинные письма Коломбине, только никогда не отправлял их - он не верил, что Коломбина станет их читать.
      Что же все-таки писал Пьеро Коломбине? Он старался ее переубедить. Он объяснял ей, что ночь совсем не такая, какой ей кажется.
      Уж кто-кто, а Пьеро знает, что такое ночь. Она вовсе не похожа на черную яму, кстати, и в его пекарне, и в его печи тоже не так уж черно. Ночью река поет звонким и ясным голосом и переливается серебристой чешуей. Высоченные деревья покачивают в небе листвой, усыпанной звездами. Ночью запах моря, леса и гор сильнее, чем днем; ведь день насквозь пропитан трудом и заботами.
      И еще Пьеро знал, что такое луна. Он умеет смотреть на нее. Луна совсем не похожа на плоскую белую тарелку. Пьеро вглядывается в нее внимательно, по-дружески и даже невооруженным глазом видит, что она выпуклая и на самом деле похожа на шар, на яблоко или на арбуз и вовсе она не гладкая, а вся резная, лепная, исчерченная, она - словно земля, которая покрыта холмами и долинами, словно человеческое лицо, которое способно хмуриться и улыбаться.
      Все это Пьеро знал совершенно точно, потому что, зародив в своем тесте жизнь с помощью дрожжей и тщательно вымесив его, он оставляет его на два часа отдохнуть и подняться. Тем временем он сам выходит из пекарни. Город спит. Пьеро бодрствует за всех. Широко раскрыв большие круглые глаза, он идет по улицам, по переулкам, оберегая сон людей: мужчин, женщин, детей, все они проснутся только утром, чтобы съесть испеченные для них теплые булочки. Он проходит под закрытыми окнами Коломбины. Он стережет город, стережет Коломбину. Он представляет себе, как девушка вздыхает во сне в прохладной белизне огромной постели, а когда он поднимает свое бледное лицо к луне, вместо матового шара, плывущего в дымке над деревьями, ему мерещится то щечка, то грудь.
      Очевидно, так бы все и шло дальше, если бы в одно прекрасное утро, пестрое от цветов и птиц, в городе не появился чужестранец, который тянул за оглобли очень странный фургон - не то кибитку бродячих актеров, не то ярмарочный балаган; как в кибитке, в нем наверняка можно было жить и спать, но при этом фургон был размалеван и увешан красочным плакатами, как настоящий ярмарочным балаган. Вверху блестела лакированная вывеска:
      МАЛЯР АРЛЕКИН
      Живой худощавый чужестранец, румяный, с рыжими кудрями, был одет в трико из разноцветных ромбиков, похожее на мозаику. Ромбики были всех цветов радуги и еще многих других, за исключением белого и черного. Чужестранец остановил свой фургон у булочной Пьеро и с недовольной гримасой оглядел пустой, невеселый фасад дома, который украшали всего два слова: