– С Петром?… И брат здесь?
      – Нет. Петр в Красной Армии. На фронте. Как мы Гронск освободили, так он в армию мобилизовался. А я вот…
      – А мама?
      – Гертруда Иоганновна?… Тоже с нами в бригаде была. Потом в Москву улетела.
      Лицо Павла сморщилось, немыслимо защекотало в носу. Он всхлипнул.
      – Ну что ты, Павлик! - Дед Ондрей положил руку на его плечо. - Нашлась же мама. Радоваться надо, а ты…
      – Я и радуюсь… - Павел снова всхлипнул.
      – Ну, с нашим комиссаром, товарищем Ковачеком, вы уже познакомились, - сказал товарищ Алексей и кивнул на мужчину в шинели.
      – Познакомились, - скупо улыбнулся командир, - получили сведения, что у вас тут отряд самообороны.
      – Не сердись. Не мог же я выложить всю дислокацию первому встречному, хоть и симпатичному.
      – Да я не сержусь. Все правильно, комиссар.
      – Что ж, ставим вас на довольствие. Вольетесь в нашу бригаду отдельным отрядом, если не возражаете, - сказал товарищ Алексей.
      – Возражений нет. Вместе бить фашистов сподручней.
      – Добре. Как вас величать?
      – Людовит Влчек, капитан Словацкой армии.
      – Комиссар, сам проводишь товарищей или пошлем кого?
      – Сам, - откликнулся Ковачек. - Как-никак первый знакомый. - Он засмеялся.
      – Добре. Устраивайтесь, отдыхайте. И, если можно, оставьте мне Павла. Воевал вместе с его матерью.
      – Конечно, конечно. Он - замечательный парень, хоть и артист. Франек!
      Командир ушел в сопровождении Франека и Ковачека. Алексей Павлович подошел к ребятам.
      – Встреча Великих Вождей?
      – А вы откуда знаете? - вспыхнул Эдисон.
      – Я, брат, многое знаю, но только сейчас понял, что ты, Эдисон, из этой компании. Ничего у вас была компания. Подходящая!
      До позднего вечера просидел Павел у Алексея Павловича в его "келье" - маленькой комнатке с низким потолком, с узким окном, прихваченным изнутри решеткой, и с двумя железными кольцами, вделанными в стену. Павел сразу обратил на них внимание. Вероятно, когда-то, в незапамятные времена, здесь содержались узники. Может быть, борцы за свободу? Железными цепями приковывали их к этим кольцам, чтобы сломить волю. Может быть, здесь они и умирали, не уступив?
      Павел все узнал о маме и Петре. Это было так важно, так важно знать, что они живы, боролись и борются!
      – И папа мой жив, - сказал Павел. Как давно он ни с кем не говорил об отце! Даже старался не думать о нем, чтобы не проговориться. Теперь можно. Мама в Москве. Брат воюет. И он, Павел, как все Лужины!
      Павел рассказал обо всем, что пережил с того самого дня, когда доктор Доппель увез его в Германию и так жутко выл Киндер. Он рассказывал и нет-нет поглядывал на торчащие из стены железные кольца. А ведь он тоже был скован невидимой цепью. Не менее страшной, чем железная. Но не сломался. Нет.
      Алексея Павловича интересовали мельчайшие подробности.
      А когда Павел рассказал о посещении покинутого дома и о письме Матильды, которое она оставила на столе в его комнате, Алексей Павлович нахмурился:
      – К англичанам или американцам? Скользкий тип. Ищет новых хозяев.
      – Но они ж союзники! - возразил Павел.
      – Союзники поневоле. Не случайно так долго тянули с открытием второго фронта. Все ждали, чтобы мы изошли кровью. Союзники! Одну руку тебе протянут, а в другой за спиной - финка!… Ладно, Павел, наговорились мы с тобой. Рад, что ты такой же, как твои папа и мама. А теперь - спать. У меня заночуешь?
      – Лучше бы у Эдисона…
      Алексей Павлович улыбнулся:
      – Ну что ж, желание гостя - закон! Ступай.
      Павел распрощался и ушел. А Алексей Павлович присел на деревянную койку, застеленную солдатским одеялом, и долго еще сидел, опустив голову на руки. Воспоминания разбередили душу. Виделась Гертруда Иоганновна с сияющим лицом, тоненькая, светловолосая, такой она была, когда маршал вручал ей ордена. Гертруда Иоганновна, которая против воли вошла в его сердце и осталась там, вероятно, навсегда.
 

5

 
      – У меня отец был охотником. И дед. И прадед. И пра-пра… Потому и фамилия Польовник. И между прочим, всех звали Франеками.
      – И прапрапра?… - удивился Павел.
      Франек погасил сигарету, воткнув ее в землю, и посмотрел на свои новенькие австрийские башмаки из пупырчатой свиной кожи на толстой подошве. Их подарил ему комиссар бригады Ковачек. Франек считал, что за храбрость, ну и за выносливость, конечно. Не всякий пройдет зимой по горам в калошах, подвязанных к ногам шнурами с офицерского парадного мундира.
      Они втроем сидели возле каменной стены замка на солнечной стороне. От стены тянуло холодом, а солнце грело, ласкало щеки.
      Серега Эдисон вытянул длинные ноги в офицерских шевровых сапогах со стоптанными подошвами и щурился, как кот, подставляя лицо солнцу. Он не понимал словацкого и не вмешивался в разговор. Только изредка поглядывал на Павла и сравнивал его с Петром. Интересно, теперь они так же на одно лицо, как и раньше, или изменились? Ведь сколько времени прошло! Он вспомнил Петра. Вот он стоит возле землянки в сером ватнике и ушастой шапке… Да нет, это ж Павел!… Павел рядом, вот он, чешет по-словацки… Или Петр?
      Эдисон неожиданно засмеялся.
      – Ты чего?
      – Сравниваю тебя с Петром. В уме.
      – Ну?
      – Путаюсь!
      Павел тоже засмеялся. И Франек засмеялся. За компанию.
      – А Ржавый женится на Крольчихе, - неожиданно сообщил Эдисон.
      – Ну? - Павел удивленно уставился на товарища. - Как женится?
      – Обыкновенно. По любви.
      – Мы с Петькой тоже были в нее влюблены.
      – Оба?
      – Оба.
      – Надо же!… И я маленько, - признался Эдисон. - А может, только кажется…
      – Нет. Не кажется, - убежденно сказал Павел. - А Толик?
      – Что Толик?
      – Тоже, наверно…
      – Между прочим, он меня от смерти спас. - И Эдисон рассказал, как попал к полицаям, как убили его напарницу - Валю. Как допрашивали, а потом вдруг повели ломать кирпичную стену. А Толик со Златой подготовили побег. Толик поднял суматоху, и ему удалось бежать.
      Павел слушал затаив дыхание и коротко пересказывал все Франеку. А потом объяснил, что у них в Гронске была компания такая - Великие Вожди. Игра, конечно. Но все остались верны клятве. Все!
      В какое-то мгновение он вдруг пожалел, что рассказывает о Великих Вождях… Детство. Пять мальчиков и синеглазая девочка. Франек засмеет еще!…
      Но тот слушал с интересом, стал расспрашивать о землянке в лесу. И в глазах его загорелись озорные огоньки. Все-таки он был тоже мальчишкой, Франек, хоть и старался держаться солидно.
      – Слушай, Эдисон, давай примем Франека в Великие Вожди, - неожиданно для самого себя предложил Павел.
      – А что? - загорелся Серега.
      – Ты как, Франек?
      – Вы серьезно?
      – Конечно. - Павел встал и скрестил руки на груди.
      И Серега встал и скрестил руки на груди.
      Глаза Франека вспыхнули, будто попали в них куски солнца. Он поднялся, недоверчиво посмотрел на Павла и Серегу и осторожно скрестил руки.
      – Дружба навек, Франек! И тайна. - Павел поднял руку над головой, как когда-то это сделал Василь Долевич - Ржавый в заброшенной землянке под Гронском. - Никому! Никогда! Ни слова! Язык проглоти, а тайну не выдай! Один за всех и все за одного! - И добавил от себя: - Смерть фашизму!
      – Смерть фашизму! - как клятву повторили друзья.
      Все-таки они в душе оставались мальчишками - и партизан Павел, и радист Серега, и разведчик Франек.
 

6

 
      Не простое это дело - сидеть в дозоре. А главное, утомительное. Особенно под утро. Веки сами смыкаются, хоть спички вставляй. А уснешь - беда! А ну как проскочит мимо тебя вражеский лазутчик? В замке и в деревушке сотни людей, вооруженных и невооруженных, есть старики, женщины, дети. И все как бы на твое попечение оставлены, спят спокойно, знают, что ты бодрствуешь, никого не подпустишь. Ну, не один ты, конечно. Лагерь окружен дозорами, ближними и дальними. Все тропы перекрыты.
      Павел сидел в кустах на слоистой холодной каменной плите, торчащей прямо из земли. Здесь выходила наружу горная порода. А метрах в двух ниже кусты расступались, давая место узкой дороге, присыпанной тем же дробленым камнем - серым, коричневым, желтым, вперемешку со снегом, видно, не очень-то наезженная дорога, хотя всезнающий Франек рассказывал, что она единственная к селу и замку. По ту сторону ее - второй пост, партизан укрылся в камнях, только клетчатая кепка торчит. Вероятно, и он видит его, Павла. Можно, конечно, перекинуться с ним словом-другим, но кругом такая утренняя тишина!… Только где-то неподалеку под снегом прозрачно журчит вода, то ли родничок, то ли ручеек. Надо будет, как сменят, взглянуть. И от журчания этого, жужжания, тишина кажется глубокой и ломкой. Скажешь слово, разобьешь ее, и пойдет гулять твое слово по горам, откликнутся ему камни и кусты, деревья и светлеющее небо. А у врага тоже уши! Нет уж, лучше помалкивать.
      Павел слышит тишину и видит дорогу и все, что возле и над ней и даже, ему кажется, то, что и вовсе не видно: как поворачивает дорога за скалу и бежит по ущелью и где-то там, за извилистыми километрами, наталкивается на шоссе, покрытое тонкой ледяной коркой. Может, он и бывал в том месте с отрядом. Всю осень и зиму кружили по горам, уходили то на юг, в Словацкие Рудные горы, то на север, в Высокие Татры. Может, и побывал у конца этой каменистой дороги, а может, и нет… Когда вымотаешься на кручах, горы становятся похожими на одно лицо. Некогда вглядеться, некогда вслушаться. Только бы лечь, закрыть глаза, забыться коротким сном и ни о чем не думать! А сейчас спать нельзя. Надо ущипнуть себя побольнее. Павел улыбнулся - детство все это, щипки там всякие. Если ты боец, так и будь бойцом. Приказал себе не спать и не спи! Это тишина усыпляет… Тишина… Если вслушиваться в журчание воды, в какое-то мгновение перестаешь его слышать, оно сливается с тишиной, растворяется в ней… Так и в цирке бывало, когда кто-нибудь показывал рискованный трюк под куполом. Оркестр замолкал, затихал зал, казалось, что люди даже дышать перестали. Звучала только дробь барабана. Но дробь эта не воспринималась, как звук. Становилась частью настороженной тишины… Павел не услышал, скорее, угадал, уловил перемену втишине. Хруст? Сорвался камешек? Шаги? Павел взглянул на противоположную сторону дороги. Клетчатая кепка исчезла. Ага… Значит, тоже услышал.
      А хруст все явственней. Нет, не шаги. Шаги были бы разделены паузами, а хруст сплошной, с какими-то легкими ударами. "Лошадь с телегой", - подумал Павел.
      И не ошибся. Вскоре из-за поворота показалась коричневая понурая лошадь со спутанной гривой. Она тащила телегу с высоким брезентовым верхом, как у бродячих цыган. "Кибитка", - подумал Павел, беря автомат на изготовку. Вожжи свободно висели вдоль тощих лошадиных боков, а концы были привязаны к скамейке на передке телеги. Возницы не было.
      Павел и партизан в кепке одновременно вышли на дорогу.
      – Тпру-у… - произнес Павел. Лошадь тотчас остановилась и вздохнула, словно долго-долго ждала команды, покивала головой и равнодушно посмотрела на остановивших ее людей. От тощих боков ее подымался пар.
      "Нет никого, что ли?" - удивился Павел, обошел телегу и, стволом автомата отодвинув сзади край брезента, заглянул внутрь. На соломе лицом вниз лежал мужчина, а рядом, свернувшись калачиком, мальчишка или девчонка. Не разобрать. Еще приметил темный фанерный ящик, и вдоль брезентовых стен свисали маленькие дети в пестрых одеждах. Павел даже отшатнулся от неожиданности. Кошмар какой-то!
      – Погляди-ка! - воскликнул он сдавленным голосом.
      Напарник подошел. А в кибитке что-то шевельнулось. Павел наставил ствол автомата на брезент. Брезент раскрылся и в щель высунулась девчоночья голова, из темных волос торчали соломинки, синие глаза смотрели непонимающе и моргали.
      – Здрасте, - сказал Павел по-русски.
      Брезент раскрылся еще больше, и девочка соскочила с телеги, отряхивая с коротковатого пальтишка солому. На плече висел серый шерстяной платок, видно свалился с головы.
      – Вы кто? - спросила девочка по-словацки.
      – А ты?
      – А я уснула. - Она сняла платок, встряхнула его и быстро накинула на голову, сразу превратившись из девочки в девушку.
      – А кто там еще? - Павел повел стволом автомата на телегу.
      – Дедушка.
      – Чего ж не выходит?
      – Болеет, - ответила девочка и нахмурилась.
      – Больше никого?
      Девушка только руками развела.
      – А дети повешенные? - спросил Павел, не опуская автомата.
      – Дети? - удивилась девушка.
      – Дети. Висят.
      Девочка посмотрела на Павла, и в глазах ее быстро начал разгораться синий огонь. Сперва забегали искорки, потом полыхнуло, и она рассмеялась весело, безудержно, заразительно. Ничего не понимающий партизан в клетчатой кепке заулыбался. Лошадь махнула хвостом, только Павел смотрел на девушку требовательно, в упор. Он не принимал смеха.
      – Это ж бабки… Бабки, - проговорила девушка сквозь смех. Павел не понял, не знал этого слова. Он обошел девушку и заглянул в брезентовую щель. Дети висели на прежних местах. У одного была сивая борода. У другого, маленького, красный колпак с двумя кисточками, на которых висели колокольчики. У третьего, со старушечьим лицом, из-под мятой юбки торчали деревянные ноги. "Куклы", - сообразил Павел. Даже от сердца отлегло.
      – Куклы!
      – Бабки… - девушка все еще смеялась.
      Тут и Павел не выдержал, засмеялся, опустил автомат.
      – Бабкове дивадло, - сказал партизан в клетчатой кепке.
      – Ясно. Кукольный театр, - кивнул Павел. - А что с дедушкой?
      – Немцы. Ни сесть, ни лечь. Второй день не ест. А вы кто?
      – Оружие есть? - спросил на всякий случай Павел.
      – Кухонный ножик, - ответила девушка почему-то сердито.
      "Кого она напоминает? Раньше я ее не встречал". Павел посмотрел в ее построжевшие синие глаза. И сказал громко и удивленно:
      – Злата!
      Такие же синие, как у Златы, глаза.
      – Альжбетка… С кем ты там?… - послышался слабый старческий голос.
      – Люди, дедушка, с ружьями.
      – Обижают?…
      – Нет, дедушка, не обижают. Вы не беспокойтесь. Лежите себе… Она повернулась к Павлу. - Меня зовут Альжбета, а тебя?
      – Павел.
      – Юрай, - представился партизан в клетчатой кепке.
      – Вы куда направляетесь? - спросил Павел.
      – Дедушка велел к старому замку… Подальше от немцев. Он работать не может. Чего есть будем? - Альжбета посмотрела на Павла печально.
      – Накормим, - ласково ответил Павел и повернулся к Юраю. - Я провожу их.
      – Давай.
      – Лезь к своим куклам, - скомандовал Павел, а сам забрался на передок, отвязал вожжи. - Н-но-о!… Хио!…
      Лошадь повернула голову, посмотрела на нового возницу с недоверием, но тронулась с места.
      Девушка к куклам не полезла, впрыгнула на ходу, села рядом с Павлом.
      – Так и ездите? - спросил он.
      – Так и ездим. Сперва вчетвером ездили. Папа с мамой. А теперь вот вдвоем с дедушкой.
      – А…
      – Не знаю… Осенью их немцы забрали. На работы какие-то. Всю зиму мы с дедом кое-как… Вдвоем. Теперь вот деда высекли. Поправится - дальше поедем.
      – За что его?
      – Сказку мы показывали про дракона и принцесску. Как дракон девушек по очереди поедал. И принцесскина очередь пришла. А тут Бача с Гашпарко. Пришли принцесску выручать. Если гитлеров поблизости нет - так дедушка дракону на головы касочки немецкие надевал. Вроде драк-немец… А тут и гитлеры нагрянули. Увидали касочки на драконьих головах и высекли деда. И убить могли.
      – Могли, - согласился Павел.
      – Теперь вот деду отлеживаться надо. Что есть будем?
      – А дома своего у вас нет?
      – Есть. Только далеко, почти что в Венгрии… Вот поправится дедушка, и поедем. Может, и мама с папой туда придут. Если живы еще… - добавила Альжбетка тихо.
      Павел покосился на нее и только вздохнул. Что скажешь? утешишь? Вот и он ничего про отца не знает. Жив ли? Сколько времени прошло!… Мама… Повидаться бы с мамой! Вот война кончится…
 

7

 
      – Товарищ гвардии сержант… старший сержант, - поправился Петр, заметив новенькие широкие красные лычки на зеленых погонах Яковлева, - красноармеец Лужин прибыл.
      Яковлев только кивнул. Лицо его было хмурым, озабоченным.
      – Хорошо. Я уж думал, ты вовсе отсачковал. Котелок цел?
      Петр удивленно пощупал голову.
      – Да не твой котелок, - усмехнулся Яковлев. - Настоящий.
      – Цел.
      Старший сержант махнул рукой в сторону:
      – Иди подкрепись. И у Силыча боезапас возьми. Он на тебя получил. Давай, артист.
      Петр пошел в ту сторону, куда показал Яковлев. Почему это он его артистом назвал? Никогда так не называл. Только по фамилии. И хмурый. Недоволен чем? Так он же не по своей воле в лагере застрял!…
      Петр посмотрел по сторонам и заметил неторопливое движение кругом. Кто-то нес патронные ящики, кто-то чистил оружие. Связисты, деловито переругиваясь, крепили провода к столбу, один наверху с "кошками" на ногах, другой внизу отматывал провод с катушки. Из хаты вышла группа офицеров, расставались не прощаясь, расходились в разные стороны.
      Свое отделение Петр увидел за забором, на вскопанном огороде, возле походной кухни. Бойцы сидели кружком. Поблескивали на солнце ложки, чернели прокопченные котелки.
      – Привет!
      Все дружно оторвались от котелков и посмотрели на Петра.
      – Нашлась пропажа.
      – А мы думали, ты уж в генералы подался!
      – Лезь в дыру, - улыбнулся Силыч, повернулся в сторону кухни и крикнул повару: - Вахрамеенко! Выдай ему двойную порцию. Отощал парень на генеральских харчах!
      Петр пролез в дыру в заборе, улыбаясь, прошел к походной кухне. Ворчун Вахрамеенко наскреб ему со дна котла каши со свининой. Держа котелок в обеих руках, Петр подошел к товарищам, сел рядом на сырую землю, замкнул красноармейский круг, сверкнул алюминиевой ложкой. Так хорошо, так радостно было на душе, словно домой вернулся после долгой разлуки.
      Все ели не торопясь, молча. Не слышно было обычных подковырок. И по сосредоточенным лицам товарищей, по движению на улице вдоль забора Петр понял - предстоит "дело". Яковлев никогда не говорил "бой", "атака", только "дело", "рывок". И никогда не волновался или скрывал, что волнуется. И бойцы не волновались. Как-то легче идти "на дело", чем "в бой".
      Когда поели, Силыч сказал одному из товарищей:
      – Елкин, захвати-ка наши котелки, мой и Петрухин. Я ему вводную дам.
      Маленький усатый Елкин молча забрал пустые котелки, пошел мыть. А что ему? Ему б занадобилось, Силыч помыл бы или Петруха. Все - пальцы одной руки.
      – Такие дела, - неопределенно произнес Силыч, когда они остались вдвоем. - Слышал, у тебя отец нашелся?
      Петр кивнул.
      – Он и не терялся. Он погиб в сорок первом.
      – Вона! - удивился Силыч.
      – Ошибка вышла в газете…
      – Приятная ошибка, коли живой он. Генерал?
      – Майор.
      – Я и говорю - генерал-майор.
      – Да просто майор. Герой Советского Союза. Разведчик. - Петр счастливо улыбнулся. - Он меня к себе хотел забрать.
      – Ну…
      – Не согласился я… Не маленький при папе состоять.
      – Ну и дурак. Отец все-таки!… Вдвоем воевать сподручней, - сказал Силыч, нахмурясь.
      – Я и так не один воюю. А Яковлев, а ты, а Елкин, а ребята?… - запальчиво произнес Петр.
      – Оно конечно… А все ж - не родной отец. Я б хотел, чтоб мой Колька рядом был.
      – Ну что ты, Силыч, по-твоему выходит: война - семейное дело?
      – А может, и семейное, - строго сказал Силыч. - Какая семья!
      – А меня вот папа понял, когда я отказался.
      – Понял… А душа, верно, на части трескается…
      – У тебя мой боезапас? - спросил Петр, чтобы переменить разговор.
      – В вещмешке.
      – На "дело" идем?
      – Приказали быть наготове. Слышь, как там ребятишки-то?
      Петр понял, что Силыч спрашивает про лагерных мучеников.
      – Отъедаются.
      – Говорят, шуму ты там наделал, на коне задом наперед скакал.
      – Кто говорит? - насторожился Петр.
      – Слухом земля полнится. Утром чихнул, вечером - будь здоров. Говорят, ты прямо артист!
      "Вот почему Яковлев назвал его артистом. И сюда дошло", - понял Петр, а вслух сказал:
      – Что приказали, то и делал. - Как бы отмежевывался от представления. - А у тебя никак новая медаль "За отвагу"?
      Силыч покосился на медали.
      – Вчера вручили. Всем, кроме Яковлева, награды.
      – Как же это? - усомнился Петр.
      – А Яковлева представили к первой степени. Будет вроде полный кавалер.
      Петр кивнул. И грустно ему стало. Всех за "дело" наградили. А он в лагере на коне скакал. Обидно.
      – Так собираться?
      – А чего тебе собирать? Весь тут! Забирай у меня боезапас.
      Петр забрал патроны и гранаты, переложил в свой вещмешок.
      Вернулись товарищи. Елкин молча подал ему котелок.
      – Поздравляю, - сказал Петр.
      – С чем это?
      – С наградой.
      – А… Спасибо. Обмыть бы, - сказал Елкин, подкрутил ус и пол мигнул Петру.
      За забором показался Яковлев с офицером в плаще, придержал штакетину, сказал почтительно:
      – В дырку, товарищ подполковник. - И крикнул негромко: - Отделение, становись!
      Построились в одну шеренгу без суеты, но быстро. Узнали командира полка.
      Церцвадзе поздоровался. Ответили дружно.
      – Ну как, орлы? Готовы?
      – Так точно, товарищ подполковник.
      Взгляд подполковника скользнул по лицам.
      – Который?
      – Рядовой Лужин, два шага вперед, - скомандовал Яковлев.
      Сердце у Петра екнуло, неужели отец забирает его? Сейчас, при всех. Стыд!
      С каменным лицом Петр выполнил приказание.
      – Рядовой Лужин, по поручению командира корпуса, от имени Верховного Совета вручаю вам боевую награду - медаль "За отвагу". Носите ее с честью!
      – Служу Советскому Союзу! - звонко по-мальчишечьи выкрикнул Петр.
      Подполковник прикрепил к его гимнастерке медаль.
      – Поздравляю.
      – Спасибо, товарищ подполковник.
      – Майор Лужин ваш отец?
      – Так точно.
      – Хороший у вас отец. И выходит, сын у вашего отца тоже орел! Идите в строй.
      – Есть!
      Церцвадзе снова оглядел бойцов, сказал весело:
      – Что б я без вас делал, орлы? - Козырнул и заспешил к дырке, на улицу.
      – Вольно, разойдись! - скомандовал Яковлев.
      Товарищи окружили Петра, хлопали по спине, поздравляли. Петр сиял. И только краем уха услышал, как Силыч спросил старшего сержанта:
      – Как же ты, Яковлев?
      – А так. Пошел к подполковнику. Давайте, хоть я вручу, если сами не можете. На "дело" все-таки идем. А бойцу табак, кашу и награду вынь да положь!
 

8

 
      Альжбетка не отходила от дедушки. Несмотря на тесноту, ему освободили кровать в одном из домов деревни. Он лежал плашмя, то уперевшись подбородком в плоскую подушку, то прижавшись к ней колючей щекой, и изредка тихо стонал. Он мог поворачивать только голову, и то с усилием, спина и бока были в синяках и кровавых полосах. Немцы били обрывком стального плетеного троса и сапогами.
      Видно, и внутри что-то отбили, он не мог есть, а когда кашлял, на губах являлась розовая кровь. Партизанский доктор сказал про него: не жилец. Но Альжбетка не верила, не хотела верить. Она раздобыла курицу, сварила крепкий бульон, белое мясо накрошила меленько-меленько, чтобы деду не жевать.
      Но дед сказал:
      – Не надо, Альжбетка… Не лезет в меня… Вот отлежусь…
      Альжбетка достала из ящика в кибитке маленькую кофейную чашечку и оделила бульоном всех. И Павел выпил свою порцию.
      – Последние деньги на эту курицу ушли. Чем кормить деда буду?
      – Мир не без добрых людей, - сказал дед Ондрей.
      Он и спустился в деревню, чтобы чем-то помочь, если сможет. Альжбеткин дедушка оказался старым знакомцем. Они и словом ни разу не перекинулись, но дед Ондрей видел представления маленького кукольного театра. Узнал и кукольника, и его внучку и очень сокрушался, что с ними такая беда приключилась.
      И Франек, оказывается, видел представление.
      – У них куклы, как живые: и поют, и разговаривают, и дерутся. Ну чисто человечки, - рассказывал он Павлу, одновременно и восторгаясь, и удивляясь. - А девочка с железной тарелкой ходила, деньги собирала. Не просила, люди сами давали, кто сколько мог. Она только кивала да "спасибо" говорила. Гордая девочка. Ишь как заневестилась!…
      Павел несколько раз побывал в кибитке кукольников, с любопытством рассматривал кукол. Они были вырезаны из цельных, потемневших кусков дерева, а деревянные головы, руки и ноги крепились на шарнирах. От рук, ног и головы тянулись веревочки к деревянному перекрестью. За эти веревочки и водили кукол. Потянешь за одну - рука подымается, за другую потянешь - нога шагнет. Он попробовал поводить куклу Бачу - старика в крестьянском костюме, опоясанном широким кожаным поясом. Тяжелая кукла оттягивала руки и двигалась несуразными рывками.
      Альжбетка смеялась.
      – Чего ты смеешься? - обескураженно спросил Павел. - Тебе его и не поднять!
      Альжбетка пожала плечами, отобрала у него куклу и спустила Бачу с кибитки вниз, на землю.
      Бача встал на обе ноги, почесал рукой в затылке и сказал странным девичьим басом:
      – Куда ж подевался этот озорник Гашпарко? - При этом рот Бачи открывался и закрывался. Бача подошел к колесу, заглянул за него, наклонился, посмотрел под колесо, покачал головой: - Сладу с ним нету. А может, он догадался, что я голодный, как волк, и пошел стянуть у кого-нибудь поросенка?
      Несколько партизан остановились рядом, с улыбкой смотрели на Бачу.
      – Здорово, - искренне похвалил Павел. - Дай-ка я еще попробую.
      Он влез в кибитку, взял у Альжбетки деревянное перекрестье, от которого тянулись веревочки к кукле.
      – Значит, это - руки, это ноги, это рот.
      Альжбетка кивнула.
      Бача дернулся несколько раз, потом поднял руку, почесал затылок и сказал голосом деда Ондрея:
      – Куда ж подевался этот озорник Янек? - Павел подергал за ниточки от ног, Бача, нелепо подпрыгивая, двинулся к колесу, но вместо того чтобы наклониться, шлепнулся в землю носом.
      Партизаны засмеялись.
      – Ничего, Павлик, - утешила Альжбетка. - Не сразу… Поводишь и научишься. Не так уж и трудно.
      С этой минуты Павла охватил азарт. Он захотел во что бы то ни стало научиться водить кукол. Ощущение было знакомым. Бывало в цирке они с Петькой "заболевали" трюком, тренировались до изнеможения. Мама запрещала перегрузки, а папа подначивал. "Ничего Гертруда, пускай стараются. Всякое старание на пользу". - "Но мошно и сломаться", - возражала мама. Папа только смеялся: "Эти не сломаются. Упорства у них хватит.
      И упорства хватало.
      Такой же азарт появился и теперь. И Павел рад был ему. От кукольного туловища вверх шел металлический стержень, за него-то и приходилось держать тяжелую куклу. По сути дела на весу. Рука скоро затекала, каменела. А другая подергивала нужные веревочки. Павел менял руки, затекшая путала концы. Кукла несуразно дергалась. Только разберешься с веревочками, начнешь привыкать, уже рука затекает. Поменяешь - и начинай все сначала.
      Альжбетке нравилось упорство, с каким Павел овладевал куклами. И восторгало его умение говорить на разные голоса.
      – Да ты прирожденный артист, Павлик! - как-то воскликнула она.
      – А я и есть артист.
      – Как это? - удивилась Альжбетка.
      – Я ж в цирке выступал до войны.
      – В цирке?
      – Ну да!… На лошади скакал. Акробатический этюд работал с братом, с папой и мамой.
      – Серьезно? - не поверила Альжбетка.
      Вместо ответа Павел прошелся на руках, сделал несколько фляков, прокрутил арабское колесико. Хотел было сделать сальто-мортале, но в последний момент испугался, что не получится. Отвык он от акробатики. Не до нее было эту зиму. Да и негде тренироваться. Не в снежных же сугробах в горах!
      Альжбетка восторженно захлопала в ладоши. В это время появились Серега и Франек. Они очень подружились, говорили на какой-то невероятной смеси русского, белорусского и словацкого, подкрепляя чуть не каждое слово жестами. Серега даже начал учить любознательного Франека работе с радиостанцией.
      Франек сказал весело:
      – Новый способ покорять девичье сердце, ставить свое с ног на руки.
      А Серега лукаво спросил:
      – А как же Злата?
      Павел покраснел и нахмурился, буркнул:
      – Мы репетируем.
      – А мы что? Мы ничего… - засмеялся Серега и подмигнул Франеку.
      – И как успехи? - спросил тот чересчур серьезно.
      – Он - талант! - Альжбетка ткнула пальчиком в сторону Павла. - Он артист из цирка! - И спросила невинно: - А кто это - Злата?
      – Это… - Серега перехватил сердитый взгляд Павла. - Это… Лошадь так звали в цирке.
      – Да врет он все, Альжбетка! - сказал Павел. - Злата - девочка У нее такие же синие глаза, как у тебя. Она красивая.
      – И я красивая? - спросила Альжбетка, посмотрела требовательно на Павла и опустила взгляд.
      – Конечно! - воскликнул Павел. - И кто со мной не согласен с тем я буду драться!
      Альжбетка снова взглянула на Павла, поняла, что он действительно будет драться, и сердце ее остановилось на мгновение, замерло сладко, а потом бросилось догонять самое себя, и кровь жарко прилила к щекам! Она схватила самую маленькую куклу - Гашпарко - звякнули колокольчики на кисточках колпачка - и чмокнула его в нос.
      – Ты б уж лучше сразу… - Франек хотел сказать: "Павлика поцеловала", но осекся… У каждой шутки есть предел, и его должно подсказать собственное благородство. А вдруг Павел и в самом деле полюбил Альжбетку? Чего ж тут смешного! Лично он, Франек, никогда не влюбится. Никогда! По крайней мере пока не разгромят фашистов. Конечно, кое-кто ему симпатичен, но влюбиться - нет! Никогда! Он - партизанский разведчик! А Павлик - артист. У артистов слабые сердца, они живут чувствами, а он, Франек, - волей! Долгом! Головой! Подумав так, Франек зауважал себя, выпрямился и, гордо подняв голову, посмотрел на Павла чуть свысока. Хотя, честно говоря, он не возражал бы, чтобы маленькая Альжбетка почаще глядела на него, а пореже на Павла. Артисты! Рыбак рыбака видит издалека. Но уж дружбу их мужскую не порушат даже синие глаза Альжбетки!