1

 
      Какая длинная, тяжелая зима!
      Гитлеровцы словно начинили горы пехотой, артиллерией, танками… Всполошились, чуют - конец близок!
      И за отрядом шли фашисты по пятам, как шакалы, не давали ни передохнуть, ни обсушиться.
      И вдруг исчезли… Ни выстрела, ни снежного хруста…
      Не иначе как переправили фашистов на восток, в Карпаты. Ждут нового наступления Красной Армии.
      Тучи над горами висят низко, темные, вздувшиеся, прилипают к вершинам Сыплет, не переставая, крупный мохнатый снег, тропы раскисли. Измученные, голодные, продрогшие, бойцы выбиваются из сил. Связи с центром нет, связные не возвращаются. А если и возвращаются, то не так просто найти отряд. Он все время в движении: минирует дороги, устраивает завалы, нападает на обозы немцев
      Павел, пожалуй, выносливее многих. Даже здесь, в горах, утр0 у него начиналось с зарядки. Верно говорят: привычка - вторая натура После боя на шоссе, когда командир подарил ему свой портсигар, его больше не считали "недомерком", не старались спрятать от пули, он стал бойцом, как все, словацким партизаном.
      Привалы унылы. Деревья не укрывают от мокрого снега. Набухла одежда, отяжелели вещмешки, крупно смолотая кукуруза сама по себе превращается в мамалыгу - хоть ложкой черпай. На оружии сквозь смазку проступают предательские пятна ржавчины.
      Хорошо хоть, немцы не давят на пятки - можно развести костерок. Правда, тепла от него не жди - один едкий дым: лежалый сушняк давно уж не "сушняк", а "мокряк". Но все же и дым - теплый, жилье напоминает.
      На одном из привалов командир позвал Павла к своему костру.
      – Говорят, у тебя мать немка?
      – Да. - Павел насторожился, нахохлился. Почему командир задал этот вопрос? Разве в отряде нет немцев? Немка - еще не фашистка.
      Командир улыбнулся.
      – Ну-ну… Не пузырься. Говорят, ты по-немецки чешешь, как по-русски.
      Павел кивнул.
      – Пойдешь с нами.
      Павел не стал спрашивать: куда? Не положено. Только поднялся, готовый идти куда прикажут.
      – Сиди, - сказал командир. - Чуть попозже, как стемнеет. - Он отвел взгляд от Павла и стал пристально смотреть на бегающие по сырым головешкам огоньки. Головешки "стреляли" маленькими клубами пара, иногда внезапно оседали, выбрасывая сноп ярких оранжевых искр. И полз над ними густой дым, переливался сизо-сиреневым, алым, синим.
      Если закрыть глаза, шум костра напоминает шум отдаленного боя.
      Командир сидел молча, глядел на костер и думал, и думы его, видать, были не легкими, потому что угрюмая складка четко обозначилась между бровей и глубокие скорбные морщины легли у губ.
      Сколько лет командиру? Рассказывали, он, раненным, попал в плен. Сидел в концентрационном лагере. Сколотил там группу отчаянных парней, которым было все нипочем. Организовал побег, но его поймали. И отправили в другой лагерь, который обслуживал военный завод. В цехах под землей точили артснаряды и авиабомбы. Завод и лагерь были окружены колючей проволокой. Всюду стояли пулеметные вышки, охрана ходила с овчарками. Только фашисты могли вырастить такую злобную породу. Они все время скалились и готовы были вцепиться в любого, лишь отпусти поводок. Кормили плохо. Заключенные умирали от истощения.
      Командир и там задумал побег. Он готовился в глубокой тайне. Товарищи, которые помогали смельчакам, рисковали жизнью.
      Покойников выносили и закапывали сами заключенные, немцы только наблюдали. Этим и решили воспользоваться. Пятерых умерших товарищей, после осмотра вечно пьяного лагерного врача, который подписывал акт о смерти, спрятали под нарами, сняв с них полосатые куртки с номерами на груди. Эти куртки надели командир и его товарищи. После обеда "похоронная команда" положила их на телегу, и старая кляча повезла за ворота. Беглецы лежали лицами вверх, чтобы охрана у ворот могла видеть номера на куртках. На лица набросили небрежно кусок брезента.
      Главное - проскочить ворота. Потом в бараке обнаружат еще пять покойников, на которых надели куртки бежавших.
      Охрана сверила номера на куртках с номерами в акте о смерти. Шевельнись кто-нибудь в телеге, чихни, вздохни и - конец! Но никто не шевельнулся, не вздохнул.
      Охранник махнул рукой. Старая кляча выкатила телегу за ворота." "Похоронная команда" брела рядом, опираясь на лопаты, как на палки, а следом шел автоматчик с собакой.
      Телегу подкатили ко рву. Брали мнимых покойников за руки и за ноги и, качнув несколько раз, как делали это обычно, бросали в ров на слой мертвецов, брошенных сюда вчера и позавчера.
      Автоматчик стоял поодаль, собака сидела у его ног, оба равнодушно смотрели, как бросают полосатые трупы.
      Потом заключенные из "похоронной команды" засыпали "мертвых" землей, стараясь меньше сыпать на головы, сложили лопаты на телегу и побрели назад.
      До наступления темноты пятеро беглецов лежали, не смея согнать с лиц ползающих мух. А когда стало темно и в лагерной зоне зажглись прожектора, беглецы по одному выползли из рва и ушли в ночь.
      Историю этого побега знал весь отряд. Двое избежавших с командиром тоже здесь, а двое погибли. Один нарвался на патруль, вступил в рукопашную схватку, и его застрелили в упор. А второй, француз Поль, умер почти что на руках Павла. Веселый француз, которому фашисты отбили легкие.
      Сколько же лет командиру? Может, и не так уж много, просто пережитое, а не время нарезало на его лице морщины.
      – Такое дело, Павел, - неожиданно произнес командир. - Тут ребята провод нашли. Можешь послушать?
      Павел удивленно поднял брови.
      – Мы подключимся, трубка есть. А ты послушай повнимательней. Мало ли!…
      – Конечно, товарищ командир!…
      В горах не как на равнине, темнеет быстрее, ночь не с неба опускается, а выползает из ущелий. На вершине еще день, а здесь, внизу, уже ночь склеила заснеженные деревья в одну дремучую черно-белую массу.
      – Пошли, - сказал командир.
      Павел поднялся и двинулся вслед за командиром во тьму, приметив, как вперед соскользнули две тени - разведчики.
      Шли довольно долго. Глаза никак не привыкали к темноте, фигура командира не виделась, а, скорее, угадывалась впереди. Ноги вязли в глубоком снегу, Павел то и дело спотыкался о невидимые камни и чувствовал от этого досаду, потому что старался идти тихо, а под ногами скрипело и хлюпало.
      – Тут, - произнес кто-то рядом, и Павел чуть не наткнулся на командира.
      – Подключай, - сказал командир.
      Впереди завозились, чиркнули спичкой, вспыхнул слабый огонек. Сверкнуло лезвие ножа. Спичка погасла. Тьма стала еще гуще.
      – Давай, Павел!
      Павел подошел, командир сунул ему в руку холодную мокрую трубку. Он прижал ее к уху. В трубке что-то слабо потрескивало и шуршало. Как ни вслушивался Павел, ничего больше не слышал.
      – Ну! - нетерпеливо произнес командир.
      Павел отрицательно помотал головой. Он не знал, можно ли отвечать, не услышат ли его те, что держат трубки на концах этого провода! Командир понял его.
      – Чтоб тебя слышали, надо нажать рычаг на трубке.
      – Ясно. Ничего, товарищ командир.
      – Слушай. Заговорят. Не для того провод по горам тянули.
      Павел кивнул, не отрывая ухо от трубки. Откуда и куда этот провод?
      Он представил себе связиста, идущего вверх. За спиной его крутится катушка, отматывается двужильный провод. Откуда? Куда? В трубке что-то щелкнуло. Павел насторожился.
      – Але, але! Гора! Я - Камень, я - Камень… Гора! - произнес в трубке низкий, простуженный голос так внятно, что Павел отшатнулся. - Гора! Я - Камень. Как слышите?
      – Да слышу-слышу! - откликнулся ленивый дискант. - Это ты, Ганс?
      – А кто ж еще! Свинья Мольман дрыхнет, и метель ему нипочем!
      – А у вас метель? - спросил дискант.
      – А у вас нет?
      – Махнемся? Я тебе - нашу, ты мне - вашу.
      – Францихен, ты все такой же… - Тут простуженный голос произнес слово, которого Павел не понял.
      Ленивый хмыкнул.
      – Ты чего звонишь?
      – Проверка линии.
      В трубке снова щелкнуло, и осталось только шуршание и потрескивание.
      Павел пересказал услышанный разговор командиру.
      – Да-а… Не густо. А все же слушать надо. Франек, останешься с Павлом. В случае любой тревоги - уходите. Можете подремать по очереди, но трубку слушать. Если начнут разговор - трубку отдаешь Павлу. Все ясно?
      Один из разведчиков шевельнулся, но ничего не ответил. Так это Франек! Как же он его сразу не узнал? По калошам? Франек уснул у костра, и сапоги на нем истлели, и шерстяные носки, и проснулся он только тогда, когда начало жечь пятки. Теперь Франек ходит в калошах, привязанных к ногам парадными шнурами с офицерского мундира.
      Командир и второй разведчик ушли, а Павел и Франек остались.
      – Маш пофайчить? - спросил тихо Франек.
      – Нет. Не курю, - по-русски ответил Павел.
      Франек вздохнул. В трубке все потрескивало и шуршало.
      – А куда провод? - спросил Павел.
      Франек пожал плечами, уселся поудобнее, привалился к толстому стволу, закрыл глаза. Командир разрешил подремать.
      – Разбуди, если что… - обронил он сквозь зубы и мгновенно засопел тоненько.
      Тихое сопение сливалось с потрескиванием и шелестом в телефонной трубке. Павел тоже уселся бы поудобнее, но провод трубки был короток. Немцы молчали. Павел вспомнил, как он по утрам звонил Петьке в гостиницу, голосом доктора Доппеля спрашивал маму. Сейчас бы Петьку сюда, пусть посмотрит, как он, Павел, партизанит в горах Словакии! Нет, Петька не из таких, что со стороны смотреть могут. Петька бы тоже стал партизаном. А уж с Петькой вдвоем они такого натворили бы!… А если б еще папу и маму сюда! А может быть, папа там, за перевалом? Идет с Красной Армией навстречу ему, Павлу? Очень даже может быть. А вот где Петька и мама?… Нет, в гибель их он не верит. Скорее всего, они партизанят. И доктор Доппель сказал, что их захватили партизаны. Для него партизаны - это смерть. Он же не знает, что для мамы и Петра - это жизнь. Он же ни о чем даже не догадывался, доктор Доппель. Ни разу он, Павел, не выдал себя ни словом, ни жестом.
      – Але! Гора! Я - Камень, - захрипела трубка.
      – Здесь Гора.
      – Франц, твой гауптман далеко?
      – А что?…
      – Обер-лейтенант Юнге желает с ним поговорить.
      – Он у оберста.
      – Балуются шнапсом? - ехидно спросил простуженный.
      – Твое счастье, что не слышит герр оберст. Он бы из тебя сделал свиную отбивную на закуску.
      – Где оберст - где мы! - неопределенно хмыкнул простуженный. - Скажи своему гауптману, что мой обер-лейтенант ждет его звонка. Отбой.
      – Отбой! - откликнулся дискант.
      Щелчок. Павел некоторое время слушал молча шорохи в трубке, потом вдруг сказал голосом простуженного:
      – Обер-лейтенант Юнге вызывает герра гауптмана.
      И тут же сам себе ответил дискантом:
      – Гауптман у герра оберста ест свиную отбивную.
      Франек схватился за автомат:
      – Немцы?
      Павел засмеялся.
      – Да нет, спи, Франек. Это я разговаривал.
      – С кем?
      – Да с самим собой.
      Франек не понял, озирался, водя стволом автомата.
      – Это я… Я говорил. Ну, как будто они. Спи, Франек. - И повторил хриплым басом: - Обер-лейтенант Юнге вызывает герра гауптмана.
      Франек показал ему кулак и, все еще озираясь, стал снова укладываться.
      Ночь тянулась томительно. Снег все сыпал и сыпал, во всем мире, наверно, белым-бело. Трубка молчала. Павла клонило ко сну, но жалко было будить Франека, а тот сам не просыпался. Павел клевал носом, очень боялся заснуть и выпустить из рук мокрую трубку.
      И вдруг:
      – Камень, Камень! Я - Гора! Отвечайте! Я - Гора!…
      – Камень слушает, - откликнулся простуженный сонно.
      – Дрыхнешь, Ганс?
      – С тобой выспишься.
      – Буди своего обер-лейтенанта. На проводе гауптман Брук.
      – Сейчас.
      Прошло минуты две молчания, потом молодой мужской голос произнес:
      – Обер-лейтенант Юнге слушает.
      – Клаус, опять нарушаешь инструкцию, ск-казано н-никаких чинов, н-никаких имен, - голос был ровным, с низкими нотами и чуть спотыкающимся. Говорящий слегка заикался.
      – Хорошо порезвились?
      – Т-ты что, не знаешь оберста? В-весь вечер торчали над картами.
      – Чего ради?
      – Г-готовим оборону. В-вам там на верхушке д-должно быть в-вид-нее, что творится.
      – Особенно ночью, да еще в метель! - насмешливо откликнулся обер-лейтенант.
      – Н-не проспите красных.
      – А что, уже близко?
      – Не телеф-фонный разговор.
      – Нас тут продувает насквозь. Облака лезут прямо под шинель. Пушки и те скоро отжимать придется. Мориц, будь человеком, пришли шнапса.
      – М-может быть, к-коньяку? - спросил гауптман, и Павел услышал смешок.
      – Да прокачивайте свой коньяк сами. Нам бы самого паршивого шнапсу. Только побольше. Шнапсу, Мориц, шнапсу!
      В трубке замолчали, потом гауптман сказал потускневшим голосом:
      – Забрало тебя не на шутку.
      – Какие шутки, Мориц! Закопаться мы в гору кое-как закопались, а откапывать другим придется, если нас не отогреть.
      – Ладно, утром пошлю по канистре на взвод, только боюсь, мои солдаты з-заплутаются.
      – А пусть по проводу идут, - посоветовал повеселевшим голосом обер-лейтенант. - Подъем, конечно, крутенек и снегу по горло, зато путь короче. А мы встретим!
      И снова потрескивание и шорох, будто по проводам гуляет метель.
      – Франек! - позвал тихонько Павел.
      Франек проснулся мгновенно. У многих партизан выработалось это свойство: засыпать и просыпаться мгновенно.
      – Франек, поговорили они. - Павел помахал трубкой. - Сходи за командиром. Понимаешь? Командира сюда.
      Франек заколебался: не было приказа оставлять товарища.
      – Надо, Франек, надо, - Павел даже провел ребром ладони по горлу, чтобы показать, что очень надо.
      Франек кивнул, бесшумно поднялся, подхватив автомат, и исчез в темноте. Как растворился.
      Павел остался один. Он слушал шум в трубке, а сам настороженно всматривался во тьму. И не то чтобы ему становилось страшно, он не трус, не маленький мальчик, который боится темных углов. Да они с Петькой и маленькими ничего не боялись. Однажды из клетки каким-то образом вышел лев. Где ж это было? В Новосибирске или в Свердловске? Названия-то какие - Но-во-си-бирск, Сверд-ловск!… Или в Иркутске? Им тогда с Петькой было по пять лет. Сидят они у служебного входа в цирк и играют в камешки. И вдруг из двери на улицу выходит лев. "Гляди-ка, - сказал Петя. - Лев идет, и, наверно, без спросу". А он ему: "Еще под машину попадет". И так стало жалко льва, который может под машину попасть! Схватили они его, не сговариваясь, за мохнатую гриву. "Куда? - спросил Петька. - Нельзя тебе на улицу без хозяина", - сказал он и приказал льву лежать.
      Лев лег, видно, шум улицы напугал его. Прохожие шарахались, а они лежали, обняв львиную гривастую теплую шею, на теплой каменной ступеньке, пока не пришел дрессировщик Пальчиков и не забрал льва. Все тогда удивлялись, как это мальчишкам не было страшно? А чего страшного, ведь они спасали льва, он мог попасть под машину или еще хуже, под трамвай.
      Нет, и сейчас ему не страшно. Только какая-то холодная жуть вползает в сердце, словно и туда пробрались струйки текучего снега. И шорохи вокруг какие-то не такие, будто подкрадывается кто. Неуютно одному… Хрустнула ветка!… Показалось? Павел прижал трубку к уху плечом и обеими руками взял автомат. Мокрое холодное ложе успокаивало. Зверь ли, враг - сумеет встретить. А вообще-то надо думать о чем-нибудь постороннем. Бывали такие моменты, когда откуда-то приходила и вселялась в тебя неуверенность. Тебе, скажем, крутить двойное сальто-мортале, а в башке мысль: нет, не прокрутишь. Почему? Ведь не первый же раз! Пора крутить, а ты уже в себя не веришь. И тут надо подумать о чем-нибудь постороннем, но не понарошку, вот я, мол, думаю о постороннем. Надо так думать, чтобы та мысль в башке, что не прокрутишь, в уголок забилась! Чтобы ее и с фонарем не отыскать! Отчаянно надо думать. И тогда уж - крути. А не выйдет, разозлись и крути снова! Получится!
      – Гора! Гора! Я - Камень. Как слышите? - раздалось в трубке.
      – Заткнись, Ганс!… - тотчас откликнулся дискант. - Дай подремать.
      – Фарнцихен, ваш гауптман утром посылает шнапс.
      – Ну и что?
      Ганс хихикнул:
      – Канистра на взвод, все одно что слону капля.
      – А тебе подавай цистерну! Как в Витебске.
      – Не вспоминай, Франц!… В той цистерне доблестно утонул обер-ефрейтор Кушке, пусть земля ему будет пухом. Помнишь, привязал он к котелку веревочку и черпал через люк и вдруг пропал…
      – Меня мутит от воспоминания…
      – Будь мужчиной, Францихен! Мне не нужна цистерна, я хочу дотянуть до победы. А вот если ты пришлешь старому другу флягу…
      – Ты всегда умел разжалобить, Ганс. Ладно, спроси у ребят. Не знаю, кто пойдет, но у кого-нибудь на поясе будет для тебя фляга.
      – Я твой должник, Франц! Отбой.
      Удивительное дело, все вокруг стало на место. И снег шуршит, как обычно, и тьма ночная не гуще других ночей. И вряд ли кто подкрадется к нему незаметно. Потому что и он сам для других незаметен. Ночь для всех одна. Отвлекли Ганс и Франц - и все стало на место.
      Павел сидел неподвижно, прижимая трубку к уху плечом, не ощущая ни страха, ни тревоги, только зябкость и желание уснуть. Но спать нельзя.
 

2

 
      Окно палаты, в которой лежал Василь, выходило на асфальтированный дворик, ограниченный кирпичной оштукатуренной стеной чуть выше человеческого роста. Летом по двору ветер гонял белые шары, скатанные из тополиного пуха; осенью разливались большие дождевые лужи - приходилось прокладывать дощатые мостки; зимой заваленная снегом стена становилась ниже - через нее можно было чуть ли не перешагнуть. А весной, когда улицы уже просыхали, отзвенев ручейками, под стеной еще лежал серый рыхлый снег. Он и нынче лежит, и от него тянет холодом.
      Толик подтащил несколько ящиков, составил их пирамидой, чтобы добраться до Василева окна. Катерина помогала ему.
      Несколько раненых сидели прямо посередине двора на таких же ящиках. Здесь светило солнце, парил нагретый асфальт, можно было расстегнуть ватники, а один поотчаянней вовсе снял ватник и рубаху и подставил весеннему солнцу белую спину.
      – Эй, зря стараетесь! Нету вашего Василя в палате, - крикнул один из раненых, дядя Костя, у которого были перебинтованы обе руки.
      – Как это нету? - обернулся Толик. - Был-был и нету?
      – Увезли его.
      – Куда увезли? - насторожился Толик.
      – Известно, в операционную. Глаза разувать будут.
      Катерина ойкнула.
      – Чего ты пугаешься? - ласково сказал тот, что подставлял спину солнцу. - Это ж хорошо. Человек прозреть должен.
      – Думаете, увидит? - с надеждой спросил Толик.
      Раненые переглянулись.
      – Думай не думай… - произнес дядя Костя. - Должен. Раз доктор сказал, то должен. Садись-ка вот и жди.
      Толик подтащил два ящика, для себя и Катерины, сел.
      – Садись, Катюня.
      Возле стены Серый передними лапами разгребал снежную кучу. Замирал на мгновение, опускал голову, принюхивался и снова принимался разгребать.
      – Видать, косточку почуял, - сказал дядя Костя.
      – Ну и псина у тебя! - воскликнул раненый, возле которого на асфальте лежали костыли. - Такой и за глотку схватить может.
      – Тебя схватишь, - засмеялся другой. - Ты сам кого хошь схватишь.
      – Гитлера - схвачу, - отбрил владелец костылей.
      Фамилия у него была интересная - Колечко. И пожалуй, не было никого в госпитале, кто не спел бы ему хоть разок: "Потеряла я колечко, а с колечком и любовь…" В ответ Колечко делал вид, что бросает в обидчика костыль, хотя нисколько не обижался. Обижался он только на собственную судьбу. Это надо ж! Ну хоть бы огнестрельная рана или там осколками. А то с крыши упал! С самого первого дня в боях. Пули - мимо, словно кругом облетали, как завороженного. Он и не верил в пулю. Не отлил еще для него Гитлер! А тут бой на улице. Из-за угла носа не высунешь. Фрицы засели на крыше с пулеметом.
      – Разрешите, товарищ командир, я их оттуда турну?
      Покусал командир зубами свой рыжий ус.
      – Давай, Колечко. Выручай.
      А из-за угла не высунься, поливают фрицы! Они ж не знают, что его пуля не берет, убить могут ненароком.
      Тогда вышиб Колечко прикладом стекло в окне и влез в чью-то квартиру. Стол стоит, диван, буфет. Фото на стене висят, да рассматривать времени нет. Попал в коридор. А там на полу женщина сидит в зимнем пальто, вся платками укутанная, на голове - котелок чугунный, а к животу полотенцем большая чугунная сковорода привязана.
      Колечко даже не удивился, некогда удивляться. Только спросил:
      – Чего это вы, бабуся, обрядились?
      – Так стреляют же! - ответила "бабуся" звонким девичьим голосом.
      – Это точно! - подтвердил Колечко. - Где тут у вас выход во двор?
      "Бабуся" поднялась с пола, взяла его за руку и, пригибаясь на всякий случай, провела за собой во тьму. Чего-то грохнулось, то ли таз, то ли корыто.
      – Я вам стекло вышиб. Извиняйте. Вернусь - починю.
      "Бабуся" вывела его на лестницу, пропахшую кошками.
      – Эта дверь на двор.
      – Спасибочки.
      Колечко выглянул во двор. Пусто. Ринулся к подворотне. Теперь улицу перескочить. Фрицы на крыше противоположного дома. Эх, была не была! Выскочил на улицу и, петляя по-заячьи, рванул на ту сторону. Потом по лестнице вверх, по сбитым цементным ступеням. Этаж, второй, третий… Двери на чердак, верно, снарядом снесло. Во как разворочено!
      Высунулся в чердачное окно. Вот они, голубчики. Двое. Устроились, гады! Поднял автомат. Жмет на спуск. Что за дьявольщина! Не стреляет. Патронов нет. Весь боезапас расстрелял!
      А у этих есть! Вон, целый ящик рядом. Выскочил Колечко на крышу - и к пулеметчикам. Пулемет ногой шибанул. Фрицев схватил за шкирки, как щенков паршивых, приподнял - откуда и сила взялась! - толкнул вниз. Один успел за Колечко ухватиться. И пришлось Колечко вместе с фрицами вниз с крыши лететь. Фрицы насмерть расшиблись. А Колечко ноги вот сломал. Обидно.
      – И Серый Гитлера за глотку схватит, - сказал Толик и крикнул собаке: - Гитлер капут!
      Гав-гав, - свирепо откликнулся Серый.
      Раненые засмеялись.
      – Собака, а соображает, - сказал дядя Костя одобрительно. - Ну-ка, Толик, сверни-ка мне. Кисет в кармане.
      Толик достал из кармана дяди Костиного ватника затейливо расшитый цветными нитками кожаный кисет. В нем лежали аккуратно сложенный газетный лист, коробок спичек и крупнорезанная темно-зеленая махорка. Ловко свернул длинный фунтик из кусочка газеты, сломал его пополам, насыпал махорки, сунул в приоткрытый дяди Костин рот. Чиркнул спичку. Дядя Костя зажал "козью ножку" меж перебинтованных рук. Он был танкистом. В танк ударил фашистский снаряд. Танк загорелся. Открыли нижний люк. Командир приказал уходить, а сам прилип к пушке, завертел башней, потому что к горящему танку полным ходом шли два танка противника, а за ними бежали автоматчики. И никто не покинул машину, не оставил командира. Стреляли, пока задыхаться не начали. Один немецкий танк завертелся на месте, теряя гусеницу. Второй тоже остановился и задымил. Автоматчики повернули назад.
      Уж как дядя Костя оказался на земле возле танка, вытащил его кто или сам выполз, он не помнил. Рядом лежал водитель, уже мертвый, обгорелый до неузнаваемости. А командир так и остался у орудия. Навечно.
      Дядя Костя выжил. "Против закона природы", - сказал врач. Днем это был общительный добрый человек, а по ночам стонал и скрипел зубами. Видно, долго еще будет задыхаться дядя Костя в синем дыму горящего танка.
      В двери, ведущей со двора на кухню, появилась Злата в белом халате и стоптанных туфлях на босу ногу. Волосы прихвачены белой косынкой.
      Раненые примолкли. И Злата стояла молча, на бледном усталом лице синели глаза. Катерина бросилась к ней, прижалась. Злата погладила ее плечи.
      – Ты что, Злата? - тихо спросил Толик.
      Злата всхлипнула и отвернулась, прижалась лбом к притолоке.
      – Василь? - Толик поднялся с ящика, глядел напряженно, будто готовился к драке. К нему подошел Серый, шерсть на холке стояла дыбом.
      – Видит он, видит… - сквозь всхлипывания сказала Злата.
      Раненые загалдели, заговорили все разом. Толик подошел к Злате.
      – Так чего ты ревешь, Крольчиха?
      – Так… От радости… - Она наклонилась, поцеловала Катерину. Та отерла Златины слезы со своей щеки.
      – Куцый сказал, что Василю новые глаза прибинтовали вместо старых. Прижились, значит?
      – Дурак твой Куцый, - засмеялась Злата сквозь слезы. - Свои У Василя глаза, свои…
      – Тогда чего ж ему прибинтовали? - недоуменно спросила Катерина.
      Колечко прихватил костыли, оперся на них, поднялся неуклюже.
      – И везет же вашему Василю! У тебя синеглазой сестрички нет? Или подружки? А то мне и потанцевать не с кем!
      – А ты отыщи свою, с котлом на голове, - посоветовал дядя Костя.
      – Тю!… Я ж не разглядел, что там под котлом.
      Раненые засмеялись.
      – Идемте, - позвала Злата Толика и Катерину. - Я вас к Василю проведу.
      – Уже можно? - спросила Катерина.
      – Ну, прогонят…
      Катерина пошла за Златой, а Толик стал быстро складывать ящики под окном. Доктора он побаивался, а со двора надежней, да и Серого с собой в госпиталь не возьмешь! Он забрался на ящики, поцарапал стекло. Никто не открыл. Он поднялся на цыпочки, прижался к стеклу носом. В щель между занавесок увидел Василя. Тот сидел на своей койке, прижавшись к подложенной под спину подушке. Глаза по-прежнему забинтованы. А напротив на стуле сидела Гертруда Иоганновна, держала в руках тетрадочные листки. Толик уже видел эти листки, письма Петра с фронта.
 

3

 
      Три немца шли, не скрываясь, по заснеженной тропе, двое с мешками за плечами, у третьего в руках была свежесрезанная палка, и он опирался на нее. У всех троих на шеях висели автоматы, а полы шинелей для удобства были заткнуты под ремни. Немец с палкой все время посматривал вправо, где тянулся скрытый в кустах телефонный провод.
      Немцы не разговаривали, а только перекидывались отдельными словами, тропа шла круто вверх. Внезапно она свернула в сторону. А провод тянулся прямо.