Месяц на работу оформляли. Ей бы тогда и насторожиться! Месяц приходила изо дня в день в отдел кадров к полной женщине, чью фамилию никак не могла вспомнить. Встречала холодный взгляд за толстыми стеклами очков. "Завтра, милочка. Все не так просто. У нас, между прочим, и фронтовые бригады формируются".
      Ждала терпеливо. Кончились продуктовые карточки, полученные в штабе партизанского движения. Стукнуть бы кулаком по столу! А может, и верно все не так просто? Проверяют. Проверят - и образуется.
      В коридоре Управления цирками полно народу, приезжают, уезжают, стоят в очередях в кассу, бегают из кабинета в кабинет с бумагами, собираются группками, галдят, целуются встречаясь, целуются прощаясь. Расступаются перед именитыми, пропускают без очереди: имя! Знакомых лиц почти нету. А и встретишь - здравствуй и прощай. Смотрят удивленно. Словно она с неба свалилась. И не расскажешь - где была три года, что делала. Да и рассказывать не хочется, чтобы не насторожить немецким своим акцентом.
      Надо было, когда в отдел кадров шла, ордена надеть. Постеснялась. Неловко как-то напоказ, вот, мол, глядите, какая я!
      Однажды в коридоре она натолкнулась на своего директора, Григория Евсеевича Лесных. Так внезапно и неожиданно, что оба остановились.
      – Гертруда! Живая! - наконец воскликнул директор, обнял ее и ткнулся холодным носом в щеку. - Гертруда! Ах, как же это хорошо! И мальчики здесь?
      Ей так давно никто не радовался, что горло перехватил спазм, и она прикусила губу, чтобы не разреветься. Она смотрела сквозь слезы на осунувшееся, серое лицо Григория Евсеевича и только кивала.
      – Что, шибко переменился? Никогда толстым не был. Замотался. А ты поседела, что ли? - Он отстранился и внимательно оглядел ее. - Ну чистый мальчишка! А где Петр и Павел - день убавил?… Давно в Москве?… Пойдешь в мою фронтовую бригаду. И слушать не хочу!… Ты и мальчики - конный номер. Правда, перевозить лошадей сложно… А! Что-нибудь придумаем!… Не боги горшки!… Есть кураж?… Слушай, - Григорий Евсеевич отошел на шаг и оглядел ее всю сразу, как бы оценивая, - ты почему в военном?
      Гертруда Иоганновна улыбнулась:
      – А нет ничего другого…
      – Это в каком смысле?
      – Нету…
      – Дела-а… Ничего. Пошьем. Лесных не откажут! - Он подмигнул. - Такой номер сделаем!
      – Григорий Евсеевиш, нету малтшиков в Москве… Я одна…
      – Нету?… А где ж они?
      – Петя не знаю. А Павлик… Это ошень долго… - Она покосилась на снующих кругом.
      Григорий Евсеевич взял ее за руку и потянул за собой.
      – Идем. Идем, идем!…
      Кто-то окликнул его. Он обернулся.
      – Занят. Прости. Завтра. Все дела завтра.
      Он вывел Гертруду Иоганновну на улицу, спросил:
      – Обедала?… - И не дожидаясь ответа, сказал: - Идем. Тут за углом такая столовка!
      Гертруда Иоганновна решительно остановилась, отвела взгляд на стену противоположного дома, будто там бог знает как интересно. Обронила тихо:
      – У меня нет картошек.
      – Как это нет?
      – Отдел кадров оформляет…
      – Черт с ним, с отделом кадров! - воскликнул Григорий Евсеевич. - Столовка без карточек. Идем.
      Он привел ее в маленькую учрежденческую столовую, она не обратила внимания на название учреждения. Повесил свой плащ и ее ватник вешалку. Усадил за маленький, покрытый несвежей скатертью столик.
      – Посиди, я сейчас.
      Гертруда Иоганновна следила за ним взглядом, как он торопливо пересекает зальчик, подходит к официантке, что-то говорит улыбаясь. И уходит вслед за ней в дверь, ведущую, очевидно, на кухню.
      И вдруг ей показалось, что она уже была в этой столовой, давным-давно. И так же торопливо шел Григорий Евсеевич к той же официантке и говорил ей что-то. А рядом сидели Иван и мальчики. Мальчики под столом тихонько пинали друг друга, а лица у них были благодушно-каменные, словно ничего не происходит под столом, а сидят они чинно-благородно. Такие условия игры.
      Сердце превращается в крохотный комочек, вытолкнув всю кровь, и кровь приливает к щекам, к горлу, она чувствует ее жар. Трудно дышать. А сердце словно окаменело, остановилось. Последнее время у нее бывают эти странные приступы. Надо посидеть тихонько, расслабившись. Оно пойдет, сердце, пойдет…
      Вернулся Григорий Евсеевич. Лицо у него было такое, словно он дрался там, на кухне, и победил. Следом шла официантка с подносом, на котором стояли тарелки.
      Гертруда Иоганновна ела старательно и неторопливо. Григорий Евсеевич хлебал суп быстро, словно боялся не успеть опорожнить тарелку. Да еще рассказывал какие-то истории, которые случались с цирковой бригадой на фронте.
      Гертруда Иоганновна почти не слышала, он понимал, что она не слушает, думает о чем-то своем, и все говорил, говорил, стараясь бессознательно отвлечь ее от ее мыслей, понимал, что они мало радостные.
      Ей было неловко, что она не слушает директора, но ничего Гертруда Иоганновна поделать с собой не могла. Слово "фронт" сразу вызывало в памяти уход Ивана, его глаза, теплые, такие родные губы… Она пережила его смерть и его воскресение, ни разу так и не повидав мужа, даже не зная, где он, что с ним. А теперь еще и Петя на фронте. А за линией фронта, где-то там, в Германии, Павел.
      И ничего-то, ничегошеньки она не знает ни о ком. Она оторвана от них, и нет, наверное, ничего горше этой пустоты вокруг. Даже в Гронске, в фашистском замкнутом круге, который все сужался и сужался, как петля, накинутая на шею, ей не было так одиноко, так худо.
      После обеда она почувствовала предательскую слабость: отвыкла за эти дни от сытной еды. Когда вышли из столовой на шумную залитую мартовским солнцем улицу, она внезапно остановилась и глубоко вздохнула.
      – Ты что, Гертруда?
      – Нишего, Евсеевиш… Пройдет… Устала…
      – Пойдем-ка, посидим в скверике. Не замерзнем на солнышке?
      Она слабо улыбнулась в ответ.
      Сквер был пуст, только в глубине, на скамейке сидела старушка закутанная в серый платок, да рядом играл ребенок. Скреб деревянной лопаткой серый снег.
      Они сели на скамейку под деревом, на котором каким-то чудом еще трепетались кое-где сухие коричневые листья.
      Некоторое время Гертруда Иоганновна наблюдала за неуверенными движениями малыша.
      – Ну, давай рассказывай, где мальчики, что делала? Последний раз я видел Павлика и Петю, когда они сбежали с дороги в Гронск. Тебя выручать. А за ними ушел Жак Флич.
      Она кивнула. Флич… Флича увезли в какой-то лагерь, и она ничего не смогла сделать. Вокруг нее уже стягивалась петля.
      И она начала рассказывать. Первый раз в жизни она как бы видела себя со стороны, осмысливала и оценивала поступки свои, мысли, переживания. Даже представить себе не могла, что вот так просто, в скверике, под шуршание шин и автомобильные гудки она сможет найти слова, чтобы рассказать о сокровенном, не переживая его заново, а отстраненно, как бы не о себе рассказывала.
      А Григорий Евсеевич слушал и ужасался, и слезы текли по его щекам, когда поведала она о гибели клоуна Мимозы, дяди Миши, и о том, как Доппель увез Павла, и вместе с Гертрудой пережил он мнимую гибель Ивана. Добрая душа директора отзывалась на каждое ее слово, хотя рассказывала она медленно, с трудом подбирая русские слова, как бывало всегда, когда она волновалась.
      Почернело небо, и на улице зажглись фонари, потянул холодный ветер, а Гертруда Иоганновна все вспоминала и вспоминала.
      Через два дня был подписан приказ о зачислении артистки Лужиной Гертруды Иоганновны на работу. Ей выдали продуктовые карточки и предоставили место в общежитии. Она понимала, что не обошлось без вмешательства Григория Евсеевича, и в душе была ему благодарна. Она бы сказала об этом, но Григорий Евсеевич уехал со своей бригадой в очередную поездку. Она понимала, что он взял бы и ее, если бы у нее был номер. Но увы, номера не было. Лошадей, Мальву и Дублона, передали какому-то ведомству, искать их было бесполезно, за три года вряд ли лошади сохранили цирковые навыки. Надо было брать новых лошадей и начинать все сначала - объездку, дрессировку… Ей одной не под силу. Да и не дадут лошадей, пока не вернутся с войны Иван и мальчики. Ах, скорей бы!…
      Считалось, что она на репетиционном периоде, но по сути она стала нахлебницей: получала зарплату, карточки, а ничего не делала. Попробовала было подыскать себе партнера или партнершу. Сделать партерный номер, ведь поначалу работали же они с Иваном акробатический этюд! И неплохо получалось.
      Впрочем, это было так давно, совсем в другой жизни. И тогда рядом был Иван, а с Иваном она могла работать хоть под куполом. Иван был надежен. Иван!…
      Свободных актеров немало слонялось в коридорах Управления. Не во-первых, не со всяким сможешь работать, а те, с которыми могла бы, относились к идее совместного номера более чем прохладно. Номер делать непросто, а вернется старый партнер - и все рухнет, тем более что у Гертруды не просто партнер, а муж. Да и как ее судьба сложится? Немка. В тюрьме сидела.
      Гертруда Иоганновна ощущала неприязнь к себе, холодность, ловила во взглядах любопытство, даже осуждение. Попытки сблизиться с двумя артистками, с которыми она жила в комнате общежития, как-то не удавались. Фразы повисали в воздухе. Ответы были односложными. Она замолчала, замкнулась, ложилась на койку и притворялась спящей или бродила по Москве, пока не замерзала. А по вечерам уходила на Красную площадь, глядела на всполохи салютов, жадно слушала сводки Совинформбюро и приказы Верховного Главнокомандующего. И каждый салют для нее был салютом в честь Ивана, приветом от Ивана.
      И внезапно пришло решение - уехать в Гронск. Не задумываясь написала она заявление с просьбой предоставить ей отпуск за свой счет, в связи с тем что репетиционный период затянулся, так как ни партнеров, ни лошадей нет. И пошла с этим заявлением, написанным меленькими растрепанными буквами, в конце строчек сползающими вниз, к начальнику актерского отдела, с ужасом думая о том, что ей могут отказать. И тогда - тупик. По крайней мере ей так казалось в ту минуту. Она даже не подумала, что будет делать в Гронске? Просто потянуло в Гронск.
      Начальник актерского отдела прочел заявление, хмыкнул неопределенно, макнул перо в красивую чернильницу с бронзовым львом и размашисто написал наискосок в пустом углу: "Не возражаю". Буквы ровные, округлые, уверенные.
      Прижав заявление к груди, Гертруда Иоганновна поблагодарила. Начальник актерского отдела кивнул. Ему не до артистки Лужиной, в его руках огромная трудно управляемая масса цирковых артистов: больших и маленьких, которые шли гарниром к большим. Аттракционы: львы, собаки, медведи, лошади и еще невесть что - и куча отдельных номеров: групповых, парных, сольных; акробаты, гимнасты, каучук, жонглеры, антиподы, прыгуны, канатоходцы, эксцентрики, манипуляторы, иллюзионисты. Клоуны!… И всех их нужно собрать, объединить, оснастить, одеть… Пусть Лужина идет в отпуск, раз не работает…
      Увеличенные толстыми стеклами глаза начальницы отдела кадров смотрели с открытым ехидством: "Вот те на! Давно ли пороги обивала каждый день, и - в отпуск без содержания. На что жить будет? Надеть нечего!…" Впрочем, ничего вслух. Начальница быстро обменяла продуктовые и хлебные карточки на розовые "рейсовые", по которым можно было получить хлеб и продукты в любом городе. Выдала справку, что артистка Лужина находится в отпуску сроком… Тут она задумалась: "День? Неделя? Месяц?… А хоть навек!" И написала: "До вызова". Подумав: "Вряд ли вызовут!…"
      И вот Гертруда Иоганновна сидит в тесном, по-банному гудящем зале ожидания с чемоданчиком на коленях и терпеливо ждет, когда объявят посадку на поезд, идущий в Гронск. На душе у нее смутно. Последний раз она ехала в поезде с Иваном и детьми. В тот же Гронск. Только это было очень давно, в другой жизни, ставшей призрачной, как фотография, которую долго носили в кармане: лица не видишь - угадываешь.
      Когда наконец объявили посадку и многие, подхватив вещи, бросились в толкучку у выхода на перрон, она не шевельнулась, словно одеревенела от горьких мыслей и стертых видений. И лишь несколько минут спустя вздохнула прерывисто, встала и, внезапно ощутив непомерную усталость, по-старушечьи волоча ноги, побрела на платформу.
      Чуть ли не последней она протиснулась в свой вагон. Он был допотопным, средние полки смыкались, и на этих сплошных нарах, и на боковых лавках, и на третьем этаже под потолком копошились, устраиваясь, пассажиры, перекрикивались, ругались, искали вещи, в середине вагона надрывно кричал младенец. Гертруда Иоганновна стояла в проходе, прижимая к груди легкий чемоданчик. Вагон дернулся, за окнами поплыли назад синие огоньки перрона.
      – Поехали! - сказал кто-то удовлетворенно.
      Пассажиры улеглись и уселись где кто мог, притихли, а Гертруда Иоганновна все стояла, ощущая, как прижатый к груди чемоданчик обретает вес, становится тяжелее и тяжелее. Наконец она поставила его на попа и села.
      Ничего, что в вагоне темно и душно и пробирающиеся в тесноте пассажиры спотыкаются о ее ноги; куда ж их денешь? Главное, что она едет.
      В Гронск…
      Там, в Гронске… А что там?…
      Под утро поезд долго стоял в поле. Небо начало сереть, отделилось от черной земли, приподнялось, вычерчивая линию горизонта. Сквозь дрему Гертруде Иоганновне слышались храп, стоны, сонное бормотанье, какое-то неумолчное, едва приметное движение. Казалось, что вагон заполнен одним огромным, жарким сонным существом, которое никак не может улечься удобно.
      В дверях появилась проводница, влезла на край полки, потянулась руками вверх, открыла стекло фонаря, пальцами пригасила почти совсем оплывшую свечу.
      За окном прогрохотал встречный поезд.
      Проводница поманила пальцем Гертруду Иоганновну, та даже сразу не поняла, что это ее зовут. Потом поднялась со своего чемоданчика, шагнула через чьи-то вытянутые поперек прохода ноги.
      – Чемоданчик-то прихвати, уведут…
      Гертруда Иоганновна вернулась за чемоданом. Проводница провела ее в служебное купе. Там на верхней полке спала женщина с ребенком.
      – Ложись вот. - Проводница кивнула на нижнюю полку, застеленную серым одеялом.
      – А вы?
      – А мне уж недосуг… Да ты поспи, поспи, сидя-то и спину сломать можно. Ложись.
      Гертруда Иоганновна кивнула только, сняла ватник, легла, укрывшись им с головой, и провалилась в теплый, качающий сон. И спала без сновидений, даже не поворачиваясь на другой бок, пока не разбудила проводница.
      – Гронск, гражданочка.
 

7

 
      Гертруда Иоганновна спустилась по решетчатым подножкам на платформу и остановилась. Кто-то из выходящих бесцеремонно толкнул в спину. Она отошла к разрушенной стене вокзала и неожиданно сквозь опаленную до черноты дыру в ней увидела привокзальную площадь, мощенную крупным булыжником. Ржавые рельсы. Сиротливо торчащие трамвайные столбы, растерянно раскинувшие железные руки без проводов. Рядом со старенькой, донельзя обшарпанной полуторкой запряженную в телегу лошадь с подвешенной к морде торбой. Деревянные облезлые дома, словно осевшие под тяжестью низкого хмурого неба. Суетливо расходились прибывшие пассажиры. Странно и жутко было видеть площадь сквозь изрешеченную дырами стену.
      Суета за спиной нарастала, новые пассажиры пробивались к вагонам, цеплялись за поручни, толкались, кричали. Потом лязгнули буфера вагонов, колеса медленно начали выстукивать на стыках свою привычную песню. А Гертруда Иоганновна ничего не слышала, словно уши забиты ватой. Она стояла у пролома в стене, обеими руками прижимая к груди чемоданчик, и завороженно глядела на площадь. И иные люди обступали ее.
      …Хлестал весенний дождь. Она держала за руки своих мальчиков, Петра и Павла. Смеялся Иван. Что-то говорил Флич, забавно вздергивая кустики бровей…
      Война разрубила жизнь на две неравные части, и та, довоенная, длинная и счастливая, стала казаться короткой, а короткая военная - бесконечно длинной, страшной и мучительной.
      Где Иван? Где мальчики? Зачем? Зачем она приехала в Гронск? Здесь их нет. Она посылала Петру письма на почтамт до востребования. И не получила ни одного ответа. Скорее всего, Петр ушел с армией на Запад. Павел в Германии. Если, конечно, жив… Если, конечно… Иван… Она уже хоронила его один раз, второго она не вынесет… Флич пропал где-то в лагерях… Зачем она приехала?
      Возник какой-то шаркающий звук, словно натирают пол. Он был навязчиво-непрерывным. Она даже оглянулась. Платформа пуста. На дальних путях товарные вагоны и цистерны недвижны. Возле свежесколоченного из белых досок домика с надписью: "Кассы" маячит дежурный по станции в красной фуражке, глядит в ее сторону. Откуда ж этот нарастающий непрерывный шаркающий звук?
      Внезапно сквозь пролом она увидела втекающую на площадь колонну немцев в перепачканных шинелях, с оружием. Она вздрогнула от неожиданности. Какая нелепость! А потом вгляделась и поняла, что у них не оружие, нет - лопаты и ломы. А рядом шагает красноармеец с винтовкой. Пленные.
      Гертруда Иоганновна вздохнула тяжело, будто эти серо-зеленые в колонне преследовали ее и ей только-только удалось скрыться.
      – Вам плохо?
      Она повернулась на голос. Рядом стоял дежурный в красной фуражке. Она и не заметила, как он подошел.
      – Нет-нет, спасибо…
      Гертруда Иоганновна кивнула дежурному и двинулась к выходу в город. Не стоять же век у черного пролома в вокзальной стене.
      Ну зачем? Зачем она приехала в Гронск?
      Она вышла на площадь. Хвост колонны пленных втягивался в улицу, ведущую к центру. Замыкал колонну еще один красноармеец с винтовкой.
      Гертруда Иоганновна поморщилась и побрела вслед за колонной. У нее не было ни определенной цели, ни какого-либо плана, ни каких-либо желаний. Только одно - двигаться. Шагать. Туда. В центр. К своему прошлому. Ей казалось, что у нее нет ни настоящего, ни будущего, только прошлое. Ноги болят, и дышать трудно. Может, она заболевает? Болезнь прокралась неприметно и вот грызет суставы и сердце. А может, это усталость?
      Как изменился город: полинял, обгорел. Проклятая война!
      Колонна пленных свернула в боковую улицу. Гертруда Иоганновна постояла немного на перекрестке, глядя ей вслед, и побрела к центру, обдумывая, с чего начать жизнь в Гронске. Но мысли все время перескакивали на детей. То мерещился Павел, окровавленный на каменном полу. Под доброй личиной доктора Доппеля - жестокое сердце фашиста. Чтобы подчинить мальчика, он не остановится ни перед чем. Он - порождение рейха! О! Они еще немало бед принесут, прежде чем им сломают хребет. Идея национальной исключительности порождает цинизм и вседозволенность. Это страшно, это очень страшно…
      То виделся ей огромный немецкий солдат с пустыми глазами под зеленой каской, с автоматом в волосатых с засученными рукавами руках. И дуло автомата направлено в грудь Петра. Сейчас он выстрелит, выстрелит…
      Иван! Где ты, Иван! Спаси, спаси сына!…
      Она брела по улицам, чемоданчик бился о ногу. Она старалась думать о собственном будущем, но не могла, не могла думать о себе. Потому что и Иван, и мальчики - это тоже она.
      Что-то остановило Гертруду Иоганновну. Она сразу не поняла, что, оторвала взгляд от щербатых плит панели и увидела потрепанный, изорванный купол шапито. Он стоял на своей площадке сиротливо и неприкаянно, открытый и солнцу, и ветрам, и дождям. Брезентовая крыша обветшала, осела, в брезентовых боках зияли дыры…
      И снова не хватило воздуха. Распахнуть бы ватник! Она даже расстегнула верхнюю пуговицу…
      Кто-то бесцеремонно схватил ее за рукав, и рядом раздался визгливый женский голос:
      – Ах, кого я вижу! Попалась, немецкая шкура!
      Гертруда Иоганновна вырвала рукав и отшатнулась. Перед ней стояла Олена, та самая, с которой она сидела в тесной камере еще до прихода в город фашистов. Тогда никто не знал, что сидела она по собственной воле, что она приняла предложение сесть в тюрьму, рассчитывая на то, что фашисты освободят ее и поверят ей. Ведь она была немкой, "соотечественницей"…
      – Что, узнавать не хочешь?… - Ярко накрашенные губы кривились в усмешке. - Как издевалась надо мной в тюрьме, забыла? Я напомню!…
      Возле начали останавливаться любопытствующие. Оскалясь, Олена ткнула Гертруду Иоганновну наманикюренным пальцем.
      – Хозяйка офицерской гостиницы фрау Копф! Глядите, люди добрые! Не успела удрать! Идем в милицию, я тебя сдам нашей Советской власти. Пускай тебя шлепнут, шкура немецкая!
      Она снова вцепилась в рукав ватника и потащила Гертруду Иоганновну под одобрительные возгласы добровольного конвоя из прохожих. Не каждый час доводится поймать шпионку!
      Гертруда Иоганновна шла покорно. Наверно, многое предстоит еще вытерпеть. Многое. Эта бешеная могла и убить.
      Так и ввалились в комнату дежурного галдящей, возбужденной толпой.
      За деревянным барьером стоял облезлый в чернильных пятнах письменный стол. А за ним сидел молоденький лейтенант в милицейской форме с золотой нашивкой за тяжелое ранение и с медалью "За отвагу". Строгое лицо его было в синих пороховых пятнах. Перед ним на столешнице рядом с бумагой и фарфоровой чернильницей-непроливашкой лежала фуражка. Он неторопливо надел ее, как бы подчеркивая, что он - лицо официальное. Постучал ладонью по столешнице.
      – Тихо, граждане! Кто-нибудь один.
      Все притихли и посмотрели на женщину с крашеными губами, все еще цепко державшую рукав ватника. Олена произнесла с наслаждением:
      – Шпионку поймали. Не успела удрать. Вот, фрау Копф, владелица гостиницы "Фатерлянд"… Шкура.
      – Та-ак… Все эту гражданку опознали?
      Какая-то тетка, укутанная в серый платок так, что один нос торчал, прошепелявила:
      – Лично-то я с ей не зналась. Но ежели шпиёнку ведут, чего ж не помочь? Дело обчее.
      – Ясно. А остальные?
      Все загалдели. Лейтенант поморщился, будто у него зуб заболел.
      – Тихо, граждане! Кто эту гражданку не опознает, можете быть свободными. Кто опознает - останьтесь. Не базар, понимаете.
      И все ушли, кроме Олены, все еще вцепившейся в рукав ватника, словно она боялась, что "фрау" уйдет вместе с остальными.
      – Та-ак… - Лейтенант почесал переносицу, обдумывая, с чего начать, внимательно оглядел Гертруду Иоганновну. - Что имеете в чемодане?
      Гертруда Иоганновна пожала плечами.
      – Алексеев, примите чемодан.
      Стоявший у двери милиционер подошел к Гертруде Иоганновне, мягко отобрал чемоданчик и, перегнувшись через барьер, поставил его на стол.
      Лейтенант кивнул, неторопливо подвинул к себе листок бумаги, взял тоненькую желтую ручку, макнул перышко в чернила, оглядел его внимательно, не пристало ли что, и перевел взгляд на Олену.
      – Фамилия?
      – Мое?
      – Ваша.
      – А я-то при чем, товарищ начальник? - нахмурилась Олена. - Ее допрашивайте. Она - шкура немецкая.
      – Допросим, - сказал лейтенант. - Но вы сделали заявление. Сделали?… Вот. И я должен его зафиксировать.
      – Зафиксировывай. Валяй. Фамилие мое Сивко Олена Тарасовна.
      – Где проживаете?
      Олена назвала адрес.
      – Что имеете заявить по существу дела?
      – Она вот, - Олена наконец отпустила рукав ватника и подчеркнуто брезгливо вытерла ладонь о пальто.
      На ней было новенькое серое пальто с подложенными плечами, застегнутое на три большие пуговицы. Все это Гертруда Иоганновна заметила, покосившись на свою бывшую соседку по камере.
      – Она вот, фрау Копф, владелица гостиницы "Фатерлянд". Для немецких офицеров. Подружка шефа СД, которого наши партизаны угробили, когда взорвали ее ресторан. Между прочим, ее еще наши посадили, когда война началась. Я с ней в одной камере сидела.
      – За что?
      – За ошибки молодости… - Олена посмотрела на потолок, будто там, на потолке, пыталась отыскать неуловимую тень своих ошибок, потом в упор глянула на Гертруду Иоганновну. - А таких, как эта фрау, шлепать надо. Да ее и шлепнули б, кабы гитлеры не пришли, не выпустили из тюрьмы.
      – Вы подтверждаете, что вы фрау Копф? - обратился лейтенант к Гертруде Иоганновне.
      Она кивнула.
      – Та-ак… "Копф" - по-русски "голова"?
      Она снова кивнула. И лейтенант кивнул, довольный своими познаниями немецкого языка, потом протянул бумагу Олене, макнул перо в чернильницу.
      – Подпишите.
      – Это можно. - Олена старательно вывела свою фамилию, повернулась к Гертруде Иоганновне и сказала со счастливой улыбкой: - Все. Шлепнут. На всю катушку.
      – Присядьте, - бесстрастно произнес лейтенант и взял чистый лист бумаги. - Теперь с вами. - Он подождал, пока Олена усядется на деревянную скамейку с натертой до блеска спинкой, и спросил: - Значит, ваша фамилия Копф?
      – Моя фамилия Лужина.
      – Как же? Вы только что подтвердили, что вы фрау Копф.
      – Во время оккупации. - Гертруда Иоганновна впервые употребила слово "оккупация", оно показалось ей чуждым, неопределенным, и она уточнила: - При немцах я действительно называлась, имела имя фрау Копф. Но настоящая фамилия моя Лужина.
      – Две фамилии, как у жуликов, - сказала Олена.
      – Что ж, так и запишем: Копф-Лужина. Имя, отчество?
      – Гертруда Иоганновна.
      – Национальность?
      – Немка.
      – Сознается, - снова вставила Олена.
      Лейтенант посмотрел на Гертруду Иоганновну с любопытством. Ему доводилось сталкиваться с немцами, стреляющими, бегущими, поднимающими руки. А вот разговаривать так не приходилось. Чего только не наглядишься в милиции! Он положил ладонь на чемоданчик.
      – Что в чемодане?
      – Вещи.
      – Алексеев.
      – Есть! - Милиционер подошел, повернул чемодан замком к себе. - Не запертый?
      – Осторожней. Может, там бомба, - сказала Олена.
      Гертруда Иоганновна усмехнулась.
      – Мошно открывать.
      Щелкнул замок. Алексеев аккуратно переложил из чемоданчика на стол белье, чулки, фотографии.
      – Кто на фото? - спросил лейтенант.
      – Муж и дети.
      – Вот, - сказал Алексеев, доставая из чемодана красную коробочку.
      Лейтенант открыл ее. Олена встала, потянулась посмотреть.
      – Однако, ордена и медаль, - сдержанно произнес милиционер.
      – Ваши? - спросил лейтенант.
      – Сперла где-нибудь, - позлорадствовала Олена.
      – Мои.
      – Имеются документы?
      Гертруда Иоганновна молча достала из-за пазухи завернутые в большой носовой платок паспорт и орденскую книжку, отдала лейтенанту.
      – Подделка, - убежденно сказала Олена. - И не такое подделывали.
      – Вы - мошет быть, - обронила Гертруда Иоганновна, не глядя на Олену.
      – Ну ты!… - угрожающе нахмурилась Олена.
      – Тихо! - сказал лейтенант. - Не базар. - И посмотрел на Гертруду Иоганновну с любопытством. - За что?
      – За гостиницу "Фатерлянд", товарищ лейтенант. Долго рассказывать.
      Лейтенант хотел было поправить ее, не "товарищ" лейтенант, а "гражданин" лейтенант, но ясный взгляд светлых, чуть воспаленных от усталости глаз и какая-то внутренняя уверенность, спокойствие задержанной остановили его.
      А у Гертруды Иоганновны, когда она произнесла вслух "за гостиницу "Фатерлянд", появилось ощущение, будто в комнату дежурного вошли ее товарищи, друзья, больше чем друзья: Флич, Федорович, Алексей Павлович, дети, фельдфебель Шанце… Ощущение было таким острым, четким, что она обернулась, чтобы разглядеть их. И неожиданно рассмеялась. Вероятно, в это мгновение она поняла, что в Гронск поехала не от московских неудач, сердце вело ее, сердце и память! Глупый она задавала себе вопрос: зачем? Если тебе нужны друзья, - значит, и ты нужна им.
      Лейтенант глядел на задержанную, с трудом подавляя ответную улыбку. Не хватает еще хихикать на дежурстве! Ты никому не имеешь права верить. Никому и ничему. Только установленным и проверенным фактам. Ни один преступивший закон не считает себя преступником. Его надо припереть фактами. Припереть к стене. Но что-то мешало лейтенанту, почему-то он склонен был задержанной верить.
      А это уже чувства, или, говоря по ученому, эмоции. Недопустимо! Поступило заявление. Вот.
      Он прижал подписанную гражданкой Сивко Оленой Тарасовной бумажку ладонью к столу, как бы нащупывая в той бумажке собственную пошатнувшуюся твердость.
      И в этот момент дверь резко растворилась и в ней появился милицейский подполковник в наглухо застегнутой шинели.
      Лейтенант торопливо встал.
      – Товарищ подполковник, за время моего дежурства особых происшествий не было. Задержаны три мешочника, карманник и вот гражданка по подозрению в шпионаже.
      Гертруда Иоганновна повернулась к вошедшему и ничуть не удивилась, узнав под милицейской фуражкой вечно желтоватое скуластое лицо заместителя командира партизанской бригады Ефима Карповича Мошкина.
      – Здравствуйте, Ефим Карповиш.
      Мошкин прищурился и стремительно шагнул к ней, протягивая обе руки.
      – Лужина!… Какими судьбами! Видение!…
      Они обнялись.
      На этот раз лейтенант не смог удержать губы, они растянулись в улыбке.
      Милиционер Алексеев стоял навытяжку спокойный и безучастный. Только в глазах светилось любопытство.
      – Вы ж в Москве остались!…
      – Приехала.
      – Похудели… Осунулись… - Мошкин отстранил Гертруду Иоганновну от себя и, чуть склонив голову набок, рассматривал ее уставшее лицо.
      Она засмеялась, махнула рукой:
      – Были б кости, мясо наживется.
      – И то верно. - Мошкин повернулся к лейтенанту, сдвигая свирепо брови. - Так это она, что ли, шпионка?
      – Так точно, товарищ подполковник.
      – Это Гертруда Иоганновна Лужина, подпольщица и партизанка, наш дорогой боевой товарищ.
      Лейтенант развел виновато руками:
      – Имеется заявление, товарищ подполковник.
      – Какое заявление?
      – Вот, гражданки…
      Но гражданки не было в комнате. Никто не заметил, как она исчезла.
      Лейтенант взял со стола бумажку:
      – Гражданки… Сивко Олены Тарасовны…
      – Выбрось… Или нет, попридержи, лейтенант. Может, случайность, а может, и нет. А Гертруду Иоганновну мы знаем как самих себя. - Он повернулся к ней. - Ну, пойдем ко мне, поговорим.
      – Пойдем. Только скажите, Ефим Карповиш, где Петр? На письма не отвешал…