Подполковник все записывал. Буковки были маленькие, строчки ложились ровно, словно чистый лист разлинован.
      – Откуда вы этого немца знаете?
      – Я его не знаю.
      – А он вас знает. Называет Паулем Копф.
      – Копф - это девичья фамилия мамы. А Пауль - это Павлик, мой брат. Мы - близнецы. Его увез доктор Доппель, еще когда мама была владелицей гостиницы для офицеров в Гронске.
      – Для советских офицеров?
      – Для немецких. Если бы для советских, то была бы не владелицей, а заведующей гостиницы. Или директором.
      – Послушайте, Лужин, вы утверждаете, что ваша мать была владелицей гостиницы для офицеров во время оккупации?
      – Да.
      – А вы в это время были в партизанском отряде?
      – Нет. Мы с Павликом были при маме. Помогали ей.
      – А как же вы попали в отряд?
      – Это уже после того, как Павлика увезли. Меня вместе с мамой захватили партизаны.
      – И маму тоже?
      – Да. Она была переводчицей. В штабе бригады.
      – И фамилия ее Копф?
      – Лужина.
      – Только что вы сказали, что фамилия мамы Копф.
      – Это девичья ее фамилия. А когда она вышла замуж за отца, она стала Лужиной.
      Ну и непонятливый этот подполковник!
      – Значит, вы утверждаете, что не были в Берлине, не учились там в школе и не знаете Курта Вайсмана.
      – Утверждаю.
      – А мать была владелицей гостиницы для офицеров в оккупированном гитлеровцами городе Гронске.
      – Да.
      – Темно, темно, Лужин.
      – Чего ж тут темного, товарищ подполковник? Мы выполняли задание.
      – Чье задание?
      А верно, чье задание они выполняли? "Дяди Васи"? Алексея Павловича?
      – Советской власти, - неуверенно сказал Петр.
      – Как, говорите, зовут вашего отца?
      – Иван Александрович Лужин. Он погиб в сорок первом.
      – Вот именно. А что делал ваш брат в Берлине?
      – Учился в школе.
      – Откуда вы знаете?
      – Он писал нам.
      – Кому "нам"?
      – Маме и мне.
      – Из Берлина?
      – Да.
      – А еще что он писал?
      – Что жив и здоров. Что скоро мы победим. Хайль Гитлер.
      – Как?
      – Хайль Гитлер. Для камуфляжа. Он ведь из Берлина писал.
      – Так.
      – Еще передавал приветы Фличу.
      – Кому?
      – Фличу. Настоящая его фамилия Фличевский. Фокусник.
      – Фокусник?
      – Мы же в цирке работали. На лошадях. До войны. А Флич - это наш старый друг, фокусник.
      – Значит, в Берлине был Павел?
      – Павел.
      – Вот Вайсман и утверждает, что вы - Павел.
      Петр засмеялся.
      – Ничего удивительного. Мы ж близнецы. Нас всегда путали.
      – Прямо шекспировский сюжет! - усмехнулся подполковник. - А я вам не верю!
      – Почему?
      – Путаете много… Фокусника приплели… Мамина фамилия то Копф, то Лужина…
      – А как ваша фамилия, товарищ подполковник?
      – Боровский.
      – А я вам не верю! - четко сказал Петр и голос его сорвался по-петушиному.
      – То есть…
      – Не верю и все. Может, вы не Боровский и не подполковник. И вообще вас нету.
      Подполковник рассердился.
      – Ну знаете, Лужин… Много себе позволяете. Мы здесь не шутки шутим! Вот прикажу вас арестовать.
      – За что?
      – За грубость. За то, что путаете тут, вместо того чтобы…
      – Извините, товарищ подполковник. Обидно. Вы ж мне не верите!
      – Подпишите.
      – Что?
      – Ваши показания, - подполковник протянул Петру ручку, макнув перо в чернильницу.
      Петр аккуратно вывел: "Петр Лужин".
      – Разрешите идти?
      – Куда?
      – В свой полк.
      – Нет, Лужин. Побудете пока здесь. Поработаете на кухне. Вон народу сколько кормить надо!
      – А как же…
      – А так же. Приказания не обсуждаются, устава не знаете!
      – Есть остаться работать на кухне!
      – Найдете внизу дежурного лейтенанта. Он вас определит.
      – Есть! Разрешите… Разрешите обратиться, товарищ подполковник?
      – Обращайтесь.
      – Можно мне с Вайсманом поговорить?
      – О чем?
      – Он же Павла видел!
      – Успеете, Лужин. Идите.
      – Есть.
      Петр ушел, а подполковник Боровский перечитал его показания, сложил бумагу пополам и сунул в полевую сумку. До войны он был инструктором райкома партии, любил и понимал людей. В армию попал по партийному набору. Стал политработником. Потом его направили в Особый отдел. Нелегкая это работа, ох нелегкая. В бою враг вот он, целься, бей. А враг, с которым он борется сейчас, может принять любую личину, надеть любую форму, предъявить любые документы, враг - оборотень, перевертыш. Его надо найти, распознать, обезвредить. Очень много он вреда может принести, очень.
 

4

 
      Работа на кухне начиналась затемно. Угрюмый ефрейтор Егги, не то латыш, не то эстонец, расталкивал Петра, который спал на тонком матраце возле остывшей кирпичной плиты. Плита сложена еще немцами, в нее вмазано несколько больших чугунных котлов с мятыми железными крышками. В них варили баланду из подгнивших овощей для заключенных. Теперь только кипятят воду. А пищу готовят в походных кухнях.
      Петр был убежден, что в голове Егги спрятан часовой механизм: когда бы ни лег спать ефрейтор - просыпался ровно в пять утра. Быстро умывшись, они шли на дровяной склад. Дров немцы запасли, ведь круглые сутки работал крематорий. На складе они сбрасывали гимнастерки и брались за двуручную, отлично отточенную и разведенную пилу. Наточил и развел ее ефрейтор. Часа полтора, не останавливаясь, пилили они швырок на колобашки. Егги не любил остановок, не любил остывать. Петр был убежден, что руками ефрейтора тоже управляет какой-то скрытый механизм. Он считал себя крепким, тренированным парнем, привычным к нагрузкам. Но руки у него деревенели, а ефрейтору хоть бы хны!
      Потом напиленные колобашки кололи. Петр и раньше любил колоть дрова, когда семья приезжала к деду в Березов. Они даже спорили с Павлом, кому начинать первому, потому что у деда был всего один топор. Дед прекратил споры, одолжив у соседа другой. Но там, в Березове, это было удовольствие. Устанешь - посидишь. А здесь, в лагере, надо было переколоть уйму дров, а ефрейтор Егги не любил передышек, не любил остывать. И Петру приходилось тянуться за ним. Часто подходили бывшие узники, хотели помочь.
      Угрюмый ефрейтор цедил сквозь зубы:
      – Никак нелься. Отдыхать, отдыхать…
      Бывшие узники садились на колобашки, сочувственно смотрели на ефрейтора и красноармейца, безостановочно как автоматы раскалывавших колобашки на поленья, и только одобрительно покачивали головами - крепкие люди, хорошая работа.
      И исчезала из рук деревянность, приходило второе дыхание, как во время представления после долгой трудной репетиции. Петр был артистом, сыном артистов, бывшие узники становились для него зрителями, а дровяной склад - маленьким манежем. И к концу работы он даже с удовольствием чувствовал себя еще здоровее, еще крепче. Великое дело - кураж!
      Старая сивая лошадь неторопливо развозила дрова по лагерю в телеге с высоко поднятыми бортами. Только грузи да разгружай. Украдкой, когда никто не видел, Петр обнимал шею лошади, прижимался щекой к ее морде, вдыхал запах лошадиного пота.
      И тотчас словно возвращался в цирк, к Мальве и Дублону, видел светлые строгие глаза мамы, смеющиеся - отца, и с другой стороны к сивой лагерной лошади подходил Павел, и вот-вот его руки соприкоснутся с руками брата.
      Возле походных кухонь выстраивались очереди. День ото дня бывшие узники становились шумливее, оживленнее, словно скалывалась с них невидимая скорлупа настороженности, страха боли, страха смерти.
      Многие требовали, чтобы их зачислили в Красную Армию и выдали оружие сейчас же, немедленно. И не только советские люди, но и поляки, и чехи, и французы, и даже антифашисты-немцы.
      Но оружия никому не давали и в Красную Армию никого не зачисляли. В лагере работала комиссия. Проверяли каждого: где родился, как жил, при каких обстоятельствах попал в концентрационный лагерь? Проверяли и перепроверяли. Подполковник Боровский осунулся и потемнел от бессонницы. Петр несколько раз сталкивался с ним, приветствовал согласно уставу; подполковник равнодушно отвечал и шел дальше, даже взгляда не остановив на лице Петра. Не узнавал, что ли? Или забыл?
      Петр собрался было уже напомнить о себе. Время шло, а он все колол дрова да разносил пищу больным. А полк, наверно, уже отдохнул, переформировался. Яковлев патроны получил, сапоги починили. Может, уже двинулись вперед. Без него, без Петра! Может, даже взяли кого-нибудь вместо него на довольствие. Нет, не такой человек гвардии сержант. Сам генерал Зайцев разговаривает с ним уважительно. Яковлев генерала подполковником помнит. Нет, никого не возьмет сержант на его место. Ждет, наверно, тревожится. Надо напомнить о себе подполковнику, а то полк до Берлина дойдет - не догонишь!
      Но напомнить о себе не пришлось. Во время обеда к Петру подошел лейтенант, тот самый, который определял его на кухню.
      – Ну как, Лужин, настроение?
      – Паршивое, товарищ лейтенант.
      – Ну-у?…
      – В полк надо. Полк ждет, - сказал Петр с таким выражением словно, не появись он сейчас же, немедленно в полку, пропадет полк.
      – Дивизия отдыхает, - улыбнулся лейтенант. - Это мы с тобой работаем не покладая рук. Слушай, Лужин, подполковник сказал, что ты был артистом в цирке.
      "Значит, не забыл подполковник, помнит, - подумал Петр. - Помнит, а держит".
      Лейтенант ждал ответа, но Петр молчал.
      – Такое дело. Ребятишек надо как-то развлечь, развеселить их, что ли! Ведь что они за свою кошмарную жизнь видели? Ничего. Побои, да голод да шприцы. Да трубу эту дымящую. У них же детства нету. Они смеяться не умеют… В общем, так, подполковник разрешил использовать тебя как циркового артиста. Что ты можешь для детишек сделать?
      Вопрос был настолько неожиданным, что Петр растерялся.
      – В каком смысле?
      – В прямом, Лужин. Ты каким артистом был?
      – Вольтижером на лошади.
      – На лошади? - огорчился лейтенант. - Где ж я тебе лошадь найду? Ведь не всякая и сгодится?
      – Не всякая.
      – А еще что можешь? Акробатика, фокусы там или на проволоке плясать. Я до войны бывал в цирке! Чудо, чудо! Может, ты клоуном можешь чего изобразить?
      Петр вдруг увидел Мимозу. Вот он идет между бараками в широченных клетчатых штанах и тесном пиджачке. Носы длинных туфель загнуты вверх. Сейчас он выйдет на солнечный свет и крикнет по-петушиному: "А вот и я!"
      Лейтенант посмотрел в ту сторону, куда глядел Петр, ничего не увидел и спросил удивленно:
      – Ты чего?
      Мимоза исчез, растворился в солнечных лучах.
      – Я так сразу не могу, - сказал Петр. - Мне подготовиться надо. Костюм какой-нибудь… А музыки у вас нету?
      – Баян. Только баянист в госпитале. А долго тебе готовиться?
      – Ну, хоть два-три дня. Я ж позабыл все!
      – Вспомни, Лужин, вспомни! Детишки ведь!
      Петра освободили от колки дров и предоставили самому себе.
 

5

 
      Сивая лошадь не имела имени. Может, у нее и было когда-то имя, только его никто не знал. Так же как никто не знал, откуда лошадь взялась в лагере. Она откликалась и на сивку, и на Машку, и просто на лошадь. Она отзывалась на человеческий голос и была очень спокойной и понятливой.
      Но когда, коротко разбежавшись, Петр вскочил ногами на ее спину, она удивленно дернула головой и, перестав жевать сено, покосилась на человека круглыми глазами. Всякое довелось ей повидать за свою долгую трудную жизнь: и телегу возила, и сани тащила, и верхом на нее садились. Но никто не прыгал на спину. Нет, это не тяжело - подумаешь, парнишка на спину вскочил! - но неожиданно и как-то непонятно. Сбросить, что ли? У парнишки добрый голос и добрые руки. Уж она-то повидала всяких хозяев. И плеткой били, и сапогами в живот, и вожжами!… А вот гриву, как этот, никто не расчесывал. И не говорил с ней, как этот, тихо и ласково. И она не стала сбрасывать парнишку со спины, только покосилась на него удивленно.
      Тот сам спрыгнул и засмеялся.
      – Что, Сивенькая, непривычно?… Да и не подойдешь ты для манежа. Это я так. Других лошадок вспомнил. - Петр обнял шею лошади. - Не сердись.
      Лошадь развезла дрова по кухням и теперь, распряженная, стояла возле дровяного склада, опускала голову, подбирала губами сено из кучки, которую перед ней положил Петр.
      Петр присел возле на чурбаках. Как все поначалу казалось простым! Надо развлечь детей. Да, десятки, сотни тысяч детей перебывали на представлениях в цирке! Раскрыв рты следили за каждым движением артиста, восторженно хлопали в ладоши, смеялись над проделками клоуна, сочувствовали ему, предупреждали об опасности, когда на манеж выходил шпрехшталмейстер. О-о! Мимоза умел не только смешить, он умел дружить с детьми! Кое-что из его реприз, из его трюков можно повторить. Если получится. Скажем, "проглоченный свисток". Но нужен партнер. Эх, Павлика бы сюда! Уж вдвоем-то они!… Драку бы показали. Чем не номер? Тот же акробатический этюд. Пожонглировали бы. Булав нету - яблоки в ход пошли бы, картошка. Однажды на праздничном вечере они показывали пародию на жонглеров. Всем очень понравилось, все смеялись. А между прочим, артистов рассмешить куда труднее, чем публику. Тогда мама и костюмы придумала. У Павлика по ходу номера все время падали брюки. Он должен был успеть и яблоко поймать и брюки подтянуть. В конце концов, чтобы освободить руки, он засовывал яблоко в рот. Подтянет брюки - и снова жонглирует. А яблоко все откусывает и откусывает и наконец съедает. Очень все смеялись! Эх, Павлика бы сюда!
      А Флич! Петр вспомнил вечер в школе, последний вечер перед войной… Нет, не сможет он так. Ни как Флич, ни как Мимоза, ни даже как он сам с Павликом. Все только поначалу казалось простым.
      И все же он должен что-то придумать, что-то показать, как-то развлечь детей. Они ведь и в самом деле разучились смеяться!…
      Петр вспомнил, как Мимоза лез за подвешенной на лонже трубой. А что, если использовать для балансировки колобашки? Они ж круглые! Он отобрал несколько колобашек. Первую, потолще, поставил на попа, вторую положил на ее торец так, чтобы она свободно каталась. Третью на вторую, но тоже торцом. Попробовал взобраться на это шаткое сооружение. Оно тотчас рассыпалось. Ничего удивительного - сырые, тяжелые колобашки не легкие бочонки из алюминия. Да и тренироваться надо. А времени нет.
      Петру показалось, что он не один здесь, а кто-то смотрит на него, следит за ним внимательно. Ощущение было таким четким, что Петр огляделся. Неподалеку к стене прислонился парнишка в голубой рубашке и коротких, чуть ниже колен, брюках. Голова стрижена наголо, на худом лице голодные глаза.
      – Ты чего? - спросил Петр.
      Парнишка не ответил, только смотрел не отрываясь.
      – Иди в свой барак. Сейчас обед.
      – Ты верно не Пауль? - спросил неожиданно парнишка по-немецки.
      Петр пригляделся.
      – Никак Курт Вайсман?
      – Я-то Вайсман. А ты кто?
      Петр засмеялся.
      – Слушай. Мне с тобой разговаривать подполковник не разрешил. Где ты такие штаны достал?
      Вайсман неопределенно махнул рукой.
      – А там еще есть или все разобрали?
      – Есть, наверно. Значит, ты не Пауль?
      – Сколько раз тебе повторять? Я - Петр Лужин. Из-за тебя я от своего полка отстану.
      – Извини. Я был уверен, что ты Пауль Копф и пробрался в Красную Армию, чтобы шпионить.
      – Пауль тоже не шпион. И настоящая его фамилия Лужин. И если бы он сейчас услышал, что ты про него несешь, он бы тебе почистил физиономию! Слушай, Вайсман, ты давно в лагере?
      – В этом недавно. Нас перевели. Здесь у нас брали кровь, - он протянул руки, показав внутренние стороны локтей. На них были иссиня-бурые пятна. - Они предпочитали немецкую кровь, но брали у всех.
      – А Пауля ты давно видел?
      Вайсман махнул рукой:
      – Давно!
      – Может, он тоже в лагере каком-нибудь?
      Вайсман пожал плечами:
      – Не думаю. Доктор Доппель ведь не отказывался идти на фронт, как мой отец. У доктора Доппеля золотой значок "наци".
      – Видел, - нахмурился Петр.
      – Где? - насторожился Вайсман.
      – Еще в Гронске, Доппель увез Павла в Германию, а я остался с мамой.
      – Ты говоришь по-немецки не хуже Пауля.
      – Вместе учились. Значит, ты ничего про него не знаешь?
      – Нет. Меня забрали. Я попал в лагерь. И больше никого из ребят не видел.
      – Жаль. А я-то рассчитывал хоть что-нибудь узнать от тебя. Ладно. Иди в барак. Обед. Да и не разрешил подполковник мне с тобой разговаривать.
      – Я обедал. Меня к тебе господин офицер послал. Помогать.
      – Ты что же, в цирке работал?
      – Почему в цирке? - удивился Вайсман.
      – А как же ты мне будешь помогать? Я ведь артист цирка. Готовлюсь к выступлению.
      Глаза Вайсмана округлились, и Петр впервые приметил в них детское любопытство.
      – И Пауль был артистом?
      – Еще каким! - воскликнул Петр и приврал: - Его имя на афишах печаталось вот такими буквами.
      – А мы ничего в школе не знали. Мальчик как мальчик, немножко нелюдимый. Друзей не заводил. Мы думали, гордится доктором Доппелем и своей мамочкой. Мама-то богатая. Владелица гостиницы!
      – Длинная история, - сказал Петр. - А дружить он с вами ни с кем не хотел. И что советский - скрывал. И что артист цирка - скрывал. Вы бы его давно замучили!…
      Вайсман нахмурился и отвернулся.
      – Извини, - сказал Петр, - Я тебя не имел в виду. Раз ты в лагерь попал, значит, антифашист. Ладно. Садись и сиди. Может, и понадобишься.
      Вайсман сел на чурку, а Петр прислонился к стене, достал из кармана медную трехкопеечную монету и стал гонять ее по тыльной стороне ладони, обдумывая, что же все-таки он сможет показать детишкам.
      Вайсман с любопытством следил за движением монеты, потом сказал:
      – Этот фокус я видел несколько раз.
      – Пауль показывал? - улыбнулся Петр.
      – Нет. Здесь, в лагере, один дедушка приходил к нам в барак по вечерам. Положит монету, побольше этой, на ладонь, а она, как живая, ходит и между пальцами и на другую сторону руки.
      У Петра перехватило дыхание.
      – А что… Что он еще делал… дедушка этот?…
      – Деньги из воздуха ловил, бросал в кружку… Динь… Динь… - Вайсман показал, как он это делал, и улыбнулся. - Потом перевернет кружку, а там - пусто. Шарик исчезал и появлялся то из носа у кого-нибудь, то из уха. Еще листок бумаги рвал на части, а он целым оказывался.
      – А как… как звали старика?
      – Не знаю. Дедушка и дедушка. Мы его дедушкой звали.
      – Флич? Фличевский? - требовательно спросил Петр.
      – Не знаю. Тут в лагере не по именам, по номерам.
      – В черном фраке, с белой манишкой?
      – Да ты что?… Полосатый он был, как все. И на кармане номер.
      – Ну а лицо у него какое? Волосы черные?
      – Седой.
      – А нос с горбинкой?
      Вайсман пожал плечами.
      – Экой ты бестолковый, Вайсман! Носа у человека разглядеть не можешь!
      – Чего ты кричишь? - с обидой спросил Вайсман.
      – Да не кричу я. Может, это Флич был, понимаешь? Флич!
      – Ну и что?
      – Флич!… Слушай, а куда тот дедушка делся?
      Вайсман снова пожал плечами:
      – Наверно, куда все. В крематории сожгли.
      – Он же живой был!
      – Старый. Старых быстро сжигали.
      – Когда ты его видел в последний раз?
      Вайсман подумал:
      – Снег уже вроде стаял.
      Надежда затеплилась в душе Петра. А может быть, Флич здесь, в лагере? Лагерь-то большой. Могли и не встретиться. Или он больной лежит в каком-нибудь бараке.
      – Вайсман, идем!
      – Куда?
      Петр не ответил. Зашагал к штабу.
      Лейтенант хотел отругать Петра за то, что тот не занимается порученным делом, но Петр выкрутился, заявил, что он разыскивает фокусника как раз для выполнения задания. Лейтенант пошел в канцелярию искать Фличевского или Флича в уточненных списках, а Петр и Вайсман стали ждать возле штаба. Вайсман по дороге узнал кое-что о Фличе от Петра и сейчас вопросов не задавал, понимая, как Петр волнуется.
      Они отошли под единственное дерево в лагере - большой ветвистый дуб со стволом чуть не в два обхвата с такой густой листвой, что сквозь нее не пробивалось солнце и тень под дубом была сплошной и прохладной.
      – Сюда иногда выносили складной столик, и комендант пил чай из русского самовара, - сказал Вайсман. - Не дай бог, в это время попасться ему на глаза. Поморщится, рукой махнет - и все. Даже охранники обходили этот дуб подальше.
      – За все заплатит, - сквозь зубы процедил Петр.
      В дверях штаба показался лейтенант, парнишки, не сговариваясь, шагнули ему навстречу.
      – Среди живых по уточненным спискам ни Флич, ни Фличевский не числится.
      – А среди мертвых? - тихо спросил Петр.
      – Этого никто вам не скажет, пока не разберут архив. Да и весь ли он? Может быть, уничтожали людей, уничтожали и документы. Без следа. Фашисты!…
      – Понимаю.
      – И давайте, Лужин, заниматься делом. Помощника вам дали, если еще что надо - говорите.
      – Костюм бы какой.
      – Вайсман здесь все знает. Он вас отведет на склад. В случае чего, ссылайтесь на меня.
      – Ясно. Разрешите идти, товарищ лейтенант?
      – Идите. И завтра вечером представление в бараке. Тут у нас еще медсестричка есть поющая. Музыку добываем.
      Петр велел Вайсману вести его на вещевой склад, не совсем представляя себе, что это такое. Очевидно, обмундирование немецкое, так оно ему ни к чему. Хотя вот Вайсман оделся в цивильные штаны. Петр молча покосился на Вайсмана.
      А Вайсману не хотелось идти на склад. Тогда он схватил короткие штаны, первую попавшуюся рубаху и убежал. И долго не мог надеть вещи. Хоть оставайся в полосатой куртке! И еще Вайсману казалось, что он уже видел и эти штаны, и эту рубаху на ком-то. Только не помнит, на ком. Видел. Будь он проклят этот лагерь!
      – Пришли, - сердито сказал Вайсман, останавливаясь возле стандартного барака.
      – Идем.
      – Иди, я подожду.
      Петр удивленно пожал плечами и открыл дверь. Пахнуло карболкой, потом, гарью - привычный, свойственный лагерному бараку запах. И к нему примешивался какой-то необычный, но тоже знакомый. Что-то пахло вот так же дома. Зимние вещи. Нафталин. Причем здесь? Ах да, склад вещевой…
      – Вам что, товарищ боец? Заблудились?
      В полумраке Петр разглядел незнакомого старшину, тускло сверкнули медали на гимнастерке.
      – Я по приказанию коменданта лагеря. Мне надо одежду подобрать для выступления.
      – Выступления? - не понял старшина.
      – Да. Детишек приказали развлекать. Артист я цирковой.
      – Понял. Пойдем.
      Старшина зажег довольно яркий фонарь и двинулся по длинному до самого конца барака коридору.
      – Я еще сам плохо ориентируюсь. Завтра комиссия придет считать. - Он открыл одну из дверей. - Что здесь? Детская обувь.
      – Что?
      – Обувь, говорю, детская. Ботиночки, туфельки. Каждая пара заприходована.
      Старшина поднял фонарь над головой, и Петр увидел: все помещение почти до потолка набито старой детской обувью - тысячи, десятки тысяч маленьких туфелек и ботиночек! Десятки тысяч!
      Старшина закрыл дверь.
      – Идем дальше. Здесь, вроде. - Он открыл еще одну дверь. - Нет. Тут женские волосы.
      Только сейчас Петр понял, что и туфельки, и ботиночки, и волосы принадлежали казненным. Тем, которых сожгли в крематории. Фонарь в руках старшины потемнел.
      – Кажется, здесь. Точно здесь, - произнес старшина.
      – Не надо! - крикнул Петр. - Не надо. Обойдусь. Придумаю что-нибудь. Сошью!…
      – Как знаешь, - устало откликнулся старшина. - Я тут неделю уж, а привыкнуть не могу. Весь ихний рейх надо каленым железом. И чтоб без следа. В пепел.
      – Простите, товарищ старшина. Потревожил зря.
      – Чего там. - Старшина сел на табурет возле маленького столика и слился с деревянной стеной.
      Вайсман старался не смотреть на появившегося из двери Петра, чтобы не видеть на белом лице потемневшие, неподвижные бешеные глаза. А Петр не заметил Вайсмана, он просто забыл о нем. Он шел по лагерю все ускоряя шаги, не видя ни бараков, ни встречных людей, ни белесого неба. Ему уступали дорогу, удивленно смотрели вслед. За ним тенью почти бежал Вайсман. Он не понимал, куда стремительно спешит этот странный Петр, так похожий на Пауля, и не задумывался над этим. Он просто бежал следом, словно привязанный к Петру невидимой, но прочной нитью. Что Петр не Пауль, это он понял и даже обрадовался, что ладный паренек в красноармейской форме никакой не шпион, а самый настоящий красноармеец, один из их спасителей, свалившихся с неба прямо на краснозвездных танках. А вот Что Пауль такой же!… Нет, вдруг не поверишь!… Он вспоминал Пауля таким, каким видел его в школе. Обыкновенный немец из благополучной семьи. Так же, как все, кричал "хайль!", так же тянулся перед одноруким инструктором Вернером. Артист цирка? Акробат? Гм Что-то на уроках гимнастики незаметно было. А разве заметно было что он русский? Русский! Узнали бы тогда… Да Вернер расшиб бы ему голову протезом! Столько времени и так притворяться? Не Копф, а Лужин? Нет, к этому надо еще привыкнуть.
      Петр не вошел, а ворвался в штаб, чуть не сбив с ног незнакомого майора с перекошенным шрамом лицом, который в это мгновение спускался со второго этажа.
      – Извините! - крикнул Петр и устремился наверх.
      Майор сдвинул светлые брови и замер, закрыв глаза. Потом тряхнул головой и засмеялся. Вайсман, оставшийся внизу, смотрел на майора удивленно и восторженно. У майора на гимнастерке над орденами и медалями сверкала Золотая Звезда. Точно такая же была у веселого генерала, который приходил к ним в барак. Хорошо, что майор засмеялся, а то попало бы Петеру. Чуть с ног не сшиб! Горячий парень Петер. Вон как взорвался! Словно в него бес вселился. А он, Вайсман, видать, зачерствел, привык, что каждый день сжигают и маленьких и больших? Не-ет! Он ведь тоже на этом "складе" схватил первую попавшуюся одежду…
      Майор обратился к Вайсману, спросил что-то по-русски. Вайсман не понял, только вытянул руки по швам, чуть отставив локти, как их учили в школе.
      Майор снова засмеялся, махнул рукой и поднялся обратно на второй этаж.
      Дверь в кабинет подполковника Боровского была открыта, и взволнованный срывающийся голос почти выкрикивал:
      – Отдайте мой автомат!… Я должен в свою роту. Меня сержант Яковлев ждет. Гвардии сержант!… Я в армию пошел не дрова колоть, а фашистов бить!… - Голос на какое-то мгновение умолк, а потом произнес потише с хрипом, словно ком застрял в горле и мешал: - Вы детские ботиночки видели, товарищ подполковник? Туфельки вот такусенькие?… Отпустите меня, товарищ подполковник. Не могу я дрова, когда…
      Голос перешел почти на шепот, и майору показалось, что говоривший всхлипнул. Он заглянул в открытую дверь. Подполковник Боровский сидел за столом, положив руки на столешницу. Пальцы сжаты в кулаки, словно подполковник старается зажать в кулаках что-то, что сидит в нем самом, внутри, зажать, не дать выплеснуться наружу. Поэтому и взгляд воспаленных глаз такой напряженный. А спиной к двери стоит боец, гимнастерка топорщится на спине. Из широковатых кирзовых голенищ торчат тонкие ноги. Сквозь загар на шее проступает злость, от волнения. Майор не видит лица, но так четко представляет себе его - чуть вздернутый нос, светлые материнские глаза, мальчишеские припухшие губы, - так четко, что сжимается сердце и предательски начинает щекотать в носу.
      – Рядовой Лужин, - строго сказал Боровский, - прекратите истерику. Думаете, мне не хочется взять автомат и бить их?… А вот сижу здесь и разбираюсь. Приказ.
      – А мне гвардии сержант Яковлев приказал догонять роту, - упрямо возразил Петр.
      – Гауптвахта по вас плачет, Лужин. Просто рыдает. Вот, товарищ майор… - Лицо подполковника внезапно засветилось улыбкой. - Вот красноармеец, которого я имел в виду. Ваш?
      – Мой, - майор с трудом разлепил внезапно пересохшие губы.
      Петр недоуменно смотрел на майора с розовым шрамом на правой щеке, на светлые глаза… Глаза… Глаза…
      – Что, Петушок?… Изменился сильно?…
      "Петушок"… Внезапно Петр увидел себя и брата маленькими на пестром коврике. Они вцепились друг в друга, сопят и стараются повалить один другого. А папа присел на корточки, смеется. "Нет, мать, v нас не мальчишки, а Петушок да Павлин!…"
      Петр глядел на майора, и недоумение в его взгляде сменилось удивлением, кровь отхлынула от щек. Он понял, что перед ним отец, но еще не верил, не верил.
      – Папа, - сказал он так тихо, что никто, кроме майора, не мог его услышать. - Папа…
 

6

 
      Поезд уходил в первом часу ночи, но Гертруда Иоганновна приехала на вокзал часов в девять, нашла в переполненном зале ожидания освободившийся угол скамейки, присела, положив на колени маленький чемоданчик, с такими ходят спортсмены на тренировки, придерживая крышку указательным пальцем, чтобы не открылась.
      Кругом сидели пассажиры с чемоданами, баулами, мешками, корзинами, узлами. Они с подозрением косились на худенькую женщину с легкой сединой в светлых волосах, с хмурым отчужденным взглядом больших серых глаз. Такой взгляд отбивает охоту перекинуться словом-другим. Да и одета женщина странно, грубые солдатские сапоги и видавший виды ватник никак не строятся с ярко-голубой тяжелого шелка юбкой. Впрочем, все за войну пообтрепались. Да и вещичек у нее - кроха чемоданчик. Несолидно.
      А если бы знали, что в чемоданчике всего-то пара белья, штопаные чулки да красная коробочка с орденами!…
      Никто не провожал Гертруду Иоганновну. Кто ж ее провожать будет, если она в Москве одна-одинешенька? И никто не встретит ее в Гронске. Кто ж ее будет встречать, если никто не ждет?
      Вот и притащилась она на вокзал пораньше, деваться-то некуда!
      День выдался суматошным. Решение ехать в Гронск пришло внезапно. То ли озарение, то ли затмение. Верно, назревало оно подспудно, толкала к нему теперешняя ее жизнь. Словно бы не нужна никому. Там, в Гронске, в период оккупации было трудно, ох как трудно! Вспоминаешь - и не веришь! Сама не веришь. А рассказать кому!… Ведь в обнимку со смертью жила. Одно слово неосторожное, неверный шаг - и конец! Но жила!… А теперь?