Пришла врач, долго и осторожно ощупывала ногу Гертруды Иоганновны. Лодыжка опухла и покраснела. Прикосновения причиняли боль. Врач велела отвезти больную в травматологический пункт, там делали рентгеновские снимки круглые сутки.
      Лейтенант Каруселин вызвался раздобыть автомобиль. Побежал в вагончик дирекции, звонил по телефону какому-то начальству. Вскоре возле цирка остановилась "эмка".
      К счастью, у Гертруды Иоганновны перелома не обнаружили. Врачи наложили на лодыжку тугую повязку, сделали обезболивающий укол и строго-настрого приказали лежать неподвижно. По крайней мере недели три.
      В гостинице у Лужиных, куда привезли из травмпункта Гертруду Иоганновну, сидели Григорий Евсеевич, Гурий Александрович, дядя Миша, Флич и лейтенант Каруселин.
      Иван Александрович слонялся по комнате, перекладывал с места на место вещи, подходил к жене, спрашивал:
      – Как, Труда?
      Она улыбалась:
      – Ничего. Терпимо.
      Григорий Евсеевич сокрушался:
      – Три недели!… Зарезали! Придется снимать с программы. А кем заменять? Кого вызывать? И когда еще приедут!…
      – Не надо никого вызывать, - сказал Павел.
      – А вам спать давно пора, - прикрикнул на братьев Григорий Евсеевич.
      – Они молодцы, - сказал Гурий Александрович. - Не растерялись. Прекрасный финал получился!
      – Да уж, - сердито откликнулся Флич. - Нарочно не придумаешь.
      – Не надо никого вызывать, - настойчиво повторил Павел. - Мы с Петей отработаем.
      – Малы еще! - возразил Григорий Евсеевич. - И трюков ваших мало.
      – Думаете, у меня Мальва не пойдет? - запальчиво спросил Павел. - Пойдет. Как шелковая. Верно, мама?
      – Пусть попробуют, - сказала Гертруда Иоганновна.
      – Пусть, - кивнул Флич. - Наша, цирковая косточка.
      – Завтра выходной. Манеж свободен, - сказал Павел.
      – Так я на завтра вызову двух униформистов, - сказал Гурий Александрович, словно репетиция в выходной - дело решенное.
      – Не надо. Управимся сами, - Иван Александрович привлек к себе сыновей.
      – Управимся, - сказали они хором.
      Лейтенант смотрел на них с любопытством: вот ведь какие мальчишки!
      – Пусть попробуют. - Флич подбросил монетку, поймал, хлопнул ею о стол, и монетка исчезла.
      – Утро вечера мудренее. - Директор Григорий Евсеевич любил, чтобы последнее слово оставалось за ним. Хотя и так все было ясно. - Поправляйся, Гертруда. А вы - спать! Чтобы завтра были в форме. А там поглядим-увидим.
      Все ушли. Братья расставили свои раскладушки. Обычно они долго шептались о всяком-разном, пока не влетало от родителей. Сейчас легли и молчали. Завтра предстоял трудный день. Они приказали себе спать и уснули.
 

9

 
      Великие Вожди встревожились. На первом уроке близнецов не было.
      – Опоздали, - шепнул Долевич Сереге, который сидел на парте впереди. - Наверно, у Хрипака "загорают". - И лицо его сморщилось, будто не кто-нибудь, а он сам "загорает" у Хрипака.
      Директор школы Николай Алексеевич иногда по утрам перехватывал в вестибюле опоздавших и уводил к себе в кабинет. Он никогда не спрашивал о причинах опоздания, был убежден, что уважительных причин не бывает. Он садился за стол и спокойно работал, как будто в кабинете никого не было. А опоздавшие стояли у стены весь урок, "загорали".
      Не пришли братья и после переменки.
      – Заболели, - предположил Василь.
      – Сразу оба? - засомневался Серега.
      – А может, у них, у близнецов, так: один заболел - и другой тут же.
      Предположение казалось не лишенным смысла. Кто их знает, близнецов?
      Братья в школу так и не пришли. А в цирке - выходной.
      После уроков у "пушкинской" скамейки состоялось короткое совещание. Решили пойти в гостиницу.
      Остановились около подъезда. Послали на разведку Злату.
      Злата поднялась на третий этаж. Перед дверью пригладила ладошками волосы, поправила на поясе блузку и вошла в гостиничный коридор с независимым видом.
      – Вы к кому? - спросила сидевшая за столом тетка с огромной брошкой на груди.
      – К Лужиным. В тридцать пятый.
      – С утра ушли. Только больная дома.
      – Спасибо. Извините, - с достоинством сказала Злата.
      Важно вышла на лестницу, а вниз скатилась кубарем, перепрыгивая через две ступеньки.
      – Может, они с утра прямо в "вигвам" поехали? - высказал предположение Серега.
      – Потащат они такую тяжесть, - возразила Злата.
      – Идем в цирк. Если Киндера нету…
      – Точно. Без Киндера они не поедут, - поддержал Толика Василь.
      В цирк можно попасть, минуя сторожа. С другой стороны были ворота. Их створки обычно связывались проволокой. Но нынче на воротах висел большой амбарный замок.
      – Сигаем через ограду? - спросил Василь.
      – Неудобно, - сказал Толик. - Еще подумают что…
      Обычно возле вагончиков было многолюдно, шумно. Сейчас - ни души. Над брезентовым куполом, над цветными вагончиками висела пронизанная солнцем тишина, такая плотная - хоть трогай руками. Даже перезвон трамваев сюда не доносился.
      Толик сунул пальцы в рот и пронзительно свистнул трижды.
      Из-под вагончика выскочил серый мохнатый ком, подкатился к ограде и залаял.
      – Киндер, - ласково сказал Толик и протянул руку меж прутьев ограды, погладить.
      Из-за вагончика появился один из близнецов. Он щурил глаза от яркого солнечного света.
      – Привет! - крикнул Василь и спросил без обиняков: - Ты Петр или Павел?
      – Павел.
      Он направился к ограде. Великие Вожди заметили, что одет Павел необычно: голубая, вылинявшая футболка с темными пятнами, черные трикотажные брюки заправлены в высокие потрепанные сапоги.
      – Вы чего в школе не были? - спросил Василь.
      – Репетируем. Мама ногу подвернула. Приходится номер перестраивать.
      Мужской голос позвал:
      – Павел!
      – Иду!
      – А как же аккумулятор? - спросил Серега.
      – Да ладно тебе, - оборвала его Злата. - Павлик, можно нам посмотреть… Мы тихонько. Нас и не заметит никто.
      – Валяйте.
      Василь подсадил Злату, а Павел бережно принял ее по ту сторону ограды.
      – Да ты же мокрый весь! - удивилась она.
      – Взмокнешь!
      Мальчишки тоже перемахнули через ограду и пошли вслед за Павлом к цирку.
      – Ты куда запропастился? - спросил Иван Александрович. Он стоял у форганга и с удивлением рассматривал ребят.
      – Папа, это из нашего класса. Пришли узнать. Можно, они посмотрят?
      – Мы тихо, - сказала Злата.
      Иван Александрович глянул в ее синие глаза и улыбнулся:
      – Ну, если тихо…
      Великие Вожди, ступая так, будто рядом был спящий, которого никак нельзя будить, поднялись на несколько ступенек и сели на деревянную скамью для зрителей.
      Как не похож дневной цирк на вечерний!
      Над манежем горели две одинокие лампы. Они казались тусклыми, свет их не доходил до брезентовых стен, таял где-то на полдороге. Сквозь щели в брезенте тут и там пробивались тонкие полоски солнечного света. В них плясали пылинки.
      На манеже вместо праздничного яркого ковра - серый, потертый, перепачканный опилками. И барьер вокруг серый, не алобархатный, как вечером. И только запах тот же. Цирк всегда пахнет цирком.
      – Мальчики, - крикнул Иван Александрович, - помните: самое главное - синхронность!
      Голос его тонул в полумраке и тишине, как свет ламп. Он вышел на середину манежа с длинным хлыстом в руке, одетый так же, как Павел, - вылинявшая футболка, потертые сапоги.
      – Готовы? Пошли!
      На манеж выбежали одна за другой серые в темных яблоках лошади. На легких седлах стояли Павел и Петр, поднимая в приветствии руки.
      – Алле… Ап!
      Павел и Петр одновременно спрыгнули с лошадей, перевернувшись в воздухе. Колесом прошлись поперек манежа. Лошади за это время пробежали полукруг. Братья снова вскочили на них на ходу, встали на седла.
      Иван Александрович щелкнул хлыстом. Братья подпрыгнули, перевернулись назад и оказались за хвостами бегущих лошадей.
      Ребята смотрели на близнецов с восхищением.
      – Стоп! - крикнул Иван Александрович.
      Братья подхватили уздечки. Остановили лошадей.
      – Павлик, ты что, аршин проглотил? Сожмись. Превратись в мяч. В большой красивый мяч. Давайте сначала.
      Снова и снова бежали лошади по кругу. Снова и снова прыгали близнецы, переворачиваясь в воздухе.
      Короткая передышка. И опять все сначала.
      Футболки на спинах взмокли. На губах у лошадей закипала пена.
      Потом лошадей водили по площадке возле вагончиков, чтоб остыли.
      – Представление видели? - спросил Иван Александрович ребят.
      – Видели.
      – Понравилось?
      – Очень.
      – Ну вот… Теперь и репетицию посмотрели.
      – И так каждый день? - спросила Злата.
      – Каждый день.
      – Да-а… Не соскучишься, - сказал Василь так, будто это он каждый день репетирует.
      Лужины переоделись в своем вагончике. Братья вытащили тяжелый ящик-аккумулятор.
      – Держи, Серега.
      – Поздно уже.
      – Домой тащи.
      Серега и Василь подхватили аккумулятор. Толик помогал.
      Киндер вертелся под ногами. Он проводил всех до выхода в ограде. Сторож сидел на своей табуретке, вытянув деревянную ногу и облокачиваясь на толстую клюку. Козырек выгоревшей красноармейской фуражки с темным пятиконечным следом от звездочки отбрасывал тень на морщинистое лицо. Он удивленно и подозрительно посмотрел на ребят. Вроде туда проходили только двое. Но ничего не сказал, поскольку с ними был артист Лужин.
      – Мы после обеда опять придем, - сказал Иван Александрович. - Так что не прощаемся.
      На представлении в пятницу вечером Лужины выступали втроем. У форганга толпились артисты. Флич гонял по ладони монетку. Дядя Миша - Мимоза стоял в проходе рядом с Гурием Александровичем, готовый, случись что, выбежать на манеж, вмешаться, дать артистам передышку.
      Но ничего не случилось. Публика проводила Лужиных дружными аплодисментами.
      – Молодцы, - сказал дядя Миша. - Есть кураж!
      И все же Иван Александрович заставил ребят репетировать и в следующий выходной. В искусстве не бывает совершенства, есть только постоянное стремление к нему. И нельзя останавливаться в этом стремлении. Тогда ты - артист!
      Так и не удалось братьям съездить в "вигвам". Слишком много забот свалилось на них. Гертруда Иоганновна поправлялась, но вставать ей все еще не разрешали. Приходилось ходить в магазины, покупать продукты, вместе с отцом наскоро что-нибудь готовить. Мама не любила столовской еды. Да и уроков к концу года задавали много.
      Так прошел май. Наступил июнь. Дни стояли жаркие. Весь город раскрыл окна настежь.
      Даже по вечерам в брезентовом цирке было душно. Гурий Александрович снял калоши. Слониху Монику поливали водой три раза на дню. Она нежилась под струей из шланга и переминалась с ноги на ногу, будто танцевала. За оградой собиралась толпа поглазеть.
      После жаркого дня лошади работали неохотно. Приходилось их понукать. И только медведи, несмотря на густые мохнатые шкуры, были в форме. Алешенька выпрашивал сахар, похлопывая себя лапой по пузу, и, если кто-нибудь давал медведю сладкое, он уморительно кланялся.
      Гертруде Иоганновне наконец разрешили встать. Опираясь на палку, она добрела до цирка. Навела порядок в вагончике, почистила костюмы.
      Однажды братьев попросили выступить на школьном вечере. Они стали уговаривать Флича пойти с ними, и так настойчиво уговаривали, что Флич согласился.
      Он был, как всегда, в черном фраке с белой манишкой и цилиндре. В школьном актовом зале было тесно и жарко. Флич вышел на сцену, подмигнул и стал играть цветными шариками, которые появлялись ниоткуда и исчезали так же таинственно. И каждое появление и исчезновение сопровождалось бурей восторга. А Флич любил удивлять и всегда все делал с удовольствием. Он стал добывать из воздуха монеты и со звоном бросать их в жестяную кружку. Потом позвал малыша, который стоял возле занавеса с открытым ртом.
      – Мороженое любишь?
      – Люблю-у, - протянул малыш.
      – Тогда подставляй ладошки. Я тебе насыплю монеток.
      Малыш сложил ладошки лодочкой. Флич перевернул кружку. Она была пуста. Зал веселился.
      – А мороженое за мной, - прошептал Флич на ухо малышу и достал из кармана игральную карту. Она исчезла. Потом появилась целая колода, рассыпалась по полу, в руке появилась вторая колода, третья.
      – В рукаве! В рукаве! - кричали из зала.
      Флич засмеялся, снял фрак и манишку, бросил их на стул и остался в майке, поверх которой тянулись брючные помочи. И снова стали появляться и исчезать шарики, монеты, карты, носовые платки.
      Зал то замирал, то ревел от удовольствия. Раскрасневшийся Флич сиял. И под конец из небольшого чемоданчика, который был ну совершенно пуст, достал… Киндера. Тот с лаем бросился к своим хозяевам.
      Они аплодировали вместе со всеми. Такого Флича даже они еще ни разу не видели! Это был великий фокусник! Великий артист!
 

10

 
      А на другой день, ранним утром, когда крепче спится, гостиницу встряхнул грохот. Задребезжали стекла. Звякнула и закачалась люстра под потолком. Грохот давил на уши.
      Братья проснулись. Отец подбежал к окну и отпрянул. Это сон, сон, сон!…
      Стена дома напротив медленно оседала, сползала вниз, рушилась. Обнажились клетушки-комнаты с разноцветными обоями, с мебелью - столами, стульями, кроватями, диванами, шкафами, с картинами и фотографиями.
      Это выглядело жутко и неправдоподобно.
      Кто-то закричал пронзительно. За окном расползалось облако розоватой пыли.
      – Что это, Иван? - голос Гертруды дрожал и срывался.
      Иван Александрович не ответил. Облако пыли повисло перед гостиницей, густое, пахнущее гарью. А ему снова и снова мерещилась сползающая стена, комнаты-клетушки с разноцветными обоями. Словно в мозгу отпечаталась моментальная фотография.
      Потом ударило несколько раз где-то подальше.
      И вдруг взвыла сирена, как во время учебных воздушных тревог. Звук был тоскливым и протяжным. Он то повышался до стона, то спадал. Он проникал куда-то внутрь, леденил сердце. От него некуда было деться.
      И снова грохот, и запах гари, и крики…
      Улицу возле гостиницы перекрыли. Красноармейцы, милиционеры и добровольцы из жителей разбирали рухнувшую стену. Битый кирпич наваливали в кузова грузовиков. Пыль осела, и улица стала розовой.
      Сигналя, подходили машины "скорой помощи". Санитары осторожно переносили пострадавших от бомбежки через завал. Некоторые были укрыты простынями с головой. И простыни, и белые халаты тоже становились розовыми.
      Лужины вышли из гостиницы через запасной выход, который вел на тесный асфальтированный двор. Там уже толпились растерянные артисты. Флич был бледен, испуганный взгляд его перебегал с одного лица на другое, словно Флич молча спрашивал: что ж это? Что ж это?… Но ответа не находил. Машинально достал он из кармана знакомый всем медный пятак, стал гонять его между пальцев, но руки мелко дрожали. Пятак упал, звякнув, покатился по асфальту.
      Петр догнал его, наступил ногой, потом поднял, протянул Фличу.
      – А!… - выдохнул Флич и махнул рукой.
      – Где Григорий Евсеевич? - спросил кто-то.
      – Кажется, умчался в цирк вместе с Гурием, - ответил дядя Миша. Сморщенные белые губы его дрожали. - Это нападение. Гитлер. Немцы.
      Когда он произнес "немцы", некоторые посмотрели на Гертруду Иоганновну. Она опустила голову, хотя и сама, и другие понимали, что Гертруда ни при чем. И все же она была немкой. Она родилась там, в Германии.
      – Пойдемте в цирк, - сказал Флич.
      Все двинулись испуганной плотной стайкой и как-то жались друг к другу, искали друг у друга защиты. Так, наверно, птицы сбиваются в стаю перед бурей.
      Город пропах гарью. На улицах было многолюдно. Мелькали испуганные, растерянные, непонимающие лица. Кто-то плакал.
      Промчались пожарные машины.
      Прогрохотал грузовик, рассыпая на мостовую обломки кирпичей.
      Директор, Сергей Сергеевич, Гурий Александрович и несколько униформистов стояли возле большой ямы-воронки. Бомба разорвалась между воротами и шапито. Вагончик дирекции опрокинуло. Столб, к которому был подвешен толстый электрокабель, вырвало из земли. Брезентовая стенка изрешечена.
      – Вот, товарищи, - сказал Григорий Евсеевич печально. - Надо что-то делать.
      Но никто не знал, что надо делать, и Григорий Евсеевич не знал.
      – Люди не пострадали? - спросил дядя Миша.
      Сергей Сергеевич и несколько униформистов жили в вагончике.
      – Все целы. Только страху натерпелись, как ахнуло, - сказал Сергей Сергеевич. - И животные целы. Кроме Алешеньки. Алешеньке осколок угодил прямо в голову.
      – Нет Киндера, - шепнул Павел брату.
      Они, потрясенные, озирались, но пса нигде не было.
      – Пойдем в конюшню, - позвал Петр.
      Они направились к конюшне, настороженно посматривая по сторонам, в привычном подмечая следы взрыва. Дырки в стенке вагончика. Перебитый пожарный шланг, из отверстия, брызгая, вытекает струя воды. Под ногами хрустят осколки стекла, разбит плафон фонаря, сорванная лампочка болтается на конце провода.
      В конюшне беспокойно всхрапывали перепуганные лошади. Кто-то всхлипывал. Да это ж Пашенный! Вот он сидит прямо на присыпанном опилками полу перед открытой клеткой, а рядом - неподвижный Алешенька. Голова медведя на коленях дрессировщика. Пашенный всхлипывает, плечи его вздрагивают.
      – Что с ним? - тихо спросил Петр.
      Пашенный повернул к братьям искаженное лицо с неподвижными, как у слепого, глазами и не ответил, только вздохнул.
      – Киндер, - позвал тихонько Павел, - Киндер.
      Пес выполз из-под загородки, где стояли Мальва и Дублон, медленно подошел к хозяевам, словно лапы его не гнулись. Хвост был поджат. Он потерся о колени хозяев и тоненько заскулил.
      Григорий Евсеевич и Гурий Александрович ушли к городскому начальству, выяснить: что же все-таки происходит? На самом деле война или чудовищная, дикая провокация?
      Артисты не расходились. Никому и в голову не пришло отправиться домой досматривать сны.
      Возле перебитого шланга образовалась большая лужа, ее обходили, словно она здесь была вечно. Наконец кто-то догадался перекрыть кран.
      Сергей Сергеевич озабоченно ощупывал продырявленный брезент. Осветители проверяли кабель. Ругался дирижер: осколки, пробив стенку вагончика, где хранились музыкальные инструменты, разнесли бок контрабаса, на барабане кожа свисала внутрь лохмотьями.
      Раздалось глухое жужжание. Кто услышал - посмотрел на небо. Снова летят? Но жужжало где-то рядом.
      – Это ж телефон, - сказал Флич.
      В опрокинутом вагончике дирекции действительно жужжал телефон. Проникнуть туда можно было только сверху, в маленькое оконце.
      – Петр, Павел, быстренько!
      Братья поняли, вскарабкались на бок вагончика, ставший крышей. Телефон жужжал.
      Павел торопливо отбил ногой остатки стекла, они упали внутрь. Он сел на край, опустил ноги в оконце, ухватился за раму руками и скользнул в вагончик, ударившись о ножку опрокинутого стола. Здесь царил невообразимый хаос, все сдвинулось с места, упало, рухнуло. По стенке, которая стала полом, расползлась лиловая чернильная лужа. Валялись бумаги, книги, афиши…
      Дребезжал телефон. Аппарат оказался зажатым между столом и бывшим потолком, который стал стенкой.
      Павел оттащил стол. Трубка скатилась в чернильную лужу и тотчас в ней захрипело: але, але… але… Он поднял трубку, приложил к уху.
      – Слушаю.
      – Цирк?… Але… Это цирк?…
      – Да-да, цирк. - Павлик узнал директорский дискант. - Это я, Григорий Евсеевич. Павлик.
      – Павлик?… Что ты там делаешь?
      – Влез в окно. Ведь дирекция опрокинута.
      – Ну, да… ну, да… Слушай меня внимательно, Павлик. Ты слышишь?
      – Да-да, слышу.
      – Германия напала на Советский Союз. Включите радио. Будет передано важное сообщение. Слышишь?
      – Слышу…
      – Передай: никому не расходиться. Мы скоро придем. Утреннее представление отменяется. Понял?
      – Понял.
      – Павлик… Мальчик… - вдруг едва слышно сказал Григорий Евсеевич, даже не сказал, выдохнул и снова громко: - Давай действуй.
      В трубке запищали короткие гудки… Германия напала… Напала… Война. Он представил себе войну такой, какой видел в кино… Строчит пулемет… Мчится конница… Сверкают сабли.
      – Павлик! - позвал сверху брат.
      Рухнула стена дома… Выносят людей с наброшенными на лица простынями…
      – Павлик!
      – Да-да… - Павлик освободил придавленный столом телефонный провод, поднял аппарат над головой. - Держи.
      Петр подхватил аппарат, вытащил наружу. Потом протянул в окно руку, помог брату вылезти.
      Они стали рядом на краю вагончика. Павел весь был перепачкан чернилами, но у него было такое лицо, такие суровые глаза, что никто из глядевших на него снизу не улыбнулся.
      – Товарищи, - у Павла перехватило горло, но он справился с собой. - Утреннее представление отменяется. Никому не расходиться. Германия напала на Советский Союз.
      – Война, - произнес Флич.
      Все стояли неподвижно и молча, словно ощутили на плечах всю тяжесть этого слова.
      Больше в цирке представлений не было.
      В школе занятия давно закончились, но ребята, не уехавшие из города, бежали в школу. Оказалось необходимым и очень важным быть вместе.
      Оборудование столярной мастерской перетащили из подвала в коридор первого этажа. Подвалы очистили от мусора и всякого хлама, превратили в бомбоубежище.
      Старшеклассники дежурили в группах противовоздушной обороны, в санитарных дружинах. Некоторых мобилизовал военкомат разносить повестки.
      Возле военкомата выстраивались очереди. Добровольцы осаждали военного комиссара, требовали немедленно направить на фронт. Среди них был и Иван Александрович.
      На третий день войны пришла телеграмма из Москвы: цирк эвакуировать.
      Григорий Евсеевич направился к начальнику железнодорожной станции просить вагоны. Вагонов не было.
      – У меня же люди, оборудование, - объяснял Григорий Евсеевич, размахивая телеграммой.
      – У всех, товарищ, люди и оборудование. Оставьте заявку. При первой возможности - удовлетворим. - Опухшие от бессонницы глаза начальника станции не смотрели на собеседника. В кабинете было полно народу, и все требовали вагонов.
      – Но у меня животные! Товарищ, - повернулся Григорий Евсеевич к одному из мужчин, стоявшему с расстегнутым портфелем в одной руке и с пачкой бумажек в другой. - Товарищ, у вас, например, есть слон?
      Тот засмеялся.
      – Слона нет. Только слона мне сейчас и не хватало!
      – А у меня есть! - воскликнул Григорий Евсеевич фальцетом. - Государственный слон! И медведи, и лошади! Поймите, товарищ начальник!
      – Понимаю, - устало сказал начальник станции. - И вы меня поймите.
      – И я вас понимаю, - проникновенно пропел Григорий Евсеевич. - И если мы понимаем друг друга, дайте хоть три вагона.
      – Слушай, а боеприпасы у тебя есть? - спросил мужчина с раскрытым портфелем. - А у меня - склады! Что же там, - он махнул энергично рукой, - слоном, что ли, твоим прикажешь стрелять?
      – Вагонов нет, - сказал начальник станции. - Все вагоны - на военном коменданте.
      Но к военному коменданту Григорий Евсеевич не пошел, понимал, что бесполезно. А что-то делать было просто необходимо. И он побежал в горком партии.
      Там тоже было полно народу и в коридорах, и в приемной первого секретаря. Люди сидели на стульях у стен и тихо переговаривались. Звонили телефоны. Строгая секретарша за столиком у дверей снимала то одну трубку, то другую. Коротко отвечала.
      Григорий Евсеевич потоптался на месте и направился к ней.
      – Здравствуйте. Я - директор цирка.
      – Слушаю вас.
      – У меня вопрос чрезвычайный и безотлагательный. Решить его может только первый.
      – Товарищ Порфирин очень занят. Вот, все ждут…
      – Понимаю… Понимаю… Но у меня чрезвычайное положение. У меня, видите ли, животные. Слон, медведи, лошади. И вот телеграмма.
      Секретарша вздохнула.
      – Слон, слон! - произнес Григорий Евсеевич, как заклинание.
      – Хорошо. Попробую. Давайте вашу телеграмму.
      Она взяла телеграмму и, бесшумно открыв дверь, скрылась за ней. Через минуту она вернулась.
      – Пройдите, товарищ.
      В приемной умолкли, проводили Григория Евсеевича взглядами, кто удивленно, кто осуждающе.
      В кабинете за длинным столом для заседаний сидели трое мужчин. Григорий Евсеевич знал первого секретаря Порфирина и начальника милиции. Третий в военной форме был ему незнаком.
      – Здравствуйте.
      Порфирин кивнул.
      – Давайте коротко.
      – У меня телеграмма об эвакуации цирка. У меня животные.
      – Видел, - улыбнулся Порфирин.
      – А вагонов начальник станции не дает.
      – Сколько?
      Григорий Евсеевич хотел сказать "три", но сказал:
      – Хотя бы один. Зверей вывезти.
      В конце концов он понимал, что вагонов действительно нет.
      Порфирин дотянулся до вделанной в письменный стол кнопки. Вошла секретарша.
      – Соедините меня с начальником станции. - И обратился к Григорию Евсеевичу: - Как думаете отправлять остальное имущество?
      Тот пожал плечами:
      – Поездом.
      – Если будет, - вставил военный.
      – У вас же кони, конная тяга, - сказал начальник милиции.
      На письменном столе зажглась лампочка. Порфирин взял телефонную трубку.
      – Порфирин. Как у тебя с вагонами?… Надо один дать цирку…
      – Знаю, но надо… Двухосную платформу?… Хорошо. - Он положил трубку. - Теплушек нет. Не обессудьте. Только платформа.
      – Но слон… - попытался возразить Григорий Евсеевич.
      – Берите пока дают, - снова вмешался военный.
      – Есть! - ответил Григорий Евсеевич. - У меня все.
      – А у меня вопрос, - сказал Порфирин. - Что за семья артисты…
      – Лужины, - подсказал военный.
      – В каком смысле? - удивился Григорий Евсеевич.
      – Что за люди?
      – Хорошие люди. Иван Александрович - член партии. Гертруда Иоганновна осталась в Советском Союзе во время гастролей в тысяча девятьсот двадцать шестом году.
      – Почему? - спросил военный.
      – По любви. Влюбилась в нашего Ивана Лужина. И он, соответственно, влюбился. Весь цирк переживал. Отец ее Иоганн Копф - известный цирковой артист.
      – И как он отнесся к поступку дочери?
      – Загрустил, конечно. А что предпримешь, если дело уже сделано, Я думаю, он бы и сам тогда остался.
      – Что ж не остался?
      – Трудно сказать. Контракты. Обязанности, Они от нас по Скандинавским странам поехали.
      – Гертруда Иоганновна переписывается с отцом?
      – Нет. Вот уж года три.
      – Что так?
      – Иоганна Копфа арестовали.
      – За что?
      – Подробностей не знаю… Кажется, что-то позволил себе на манеже против Гитлера.
      – То есть?
      – Ну… В цирке есть много способов посмеяться. Да вы не думайте, Гертруда - наш человек, советский. Она тут вторую Родину обрела. У нее здесь все, - горячо сказал Григорий Евсеевич. - И дом, и семья, и счастье. И детей воспитала правильно. Они все у меня на глазах росли. В цирке душу не утаишь. Ежели дрянь человек, и грим не поможет.
      – Спасибо, - сказал Порфирин. - Разговор был строго конфиденциальным.
      – Ясно.
      – И не тяните с эвакуацией, - добавил начальник милиции. - Запрягайте коней завтра же утром.
      – Не успеем шапито разобрать.
      – Да бог с ним, с шапито! Вывозите людей и самое необходимое. Видите, что творится? Прут немцы. Кровью истекают, а прут, - сказал военный.
      – Что ж их не остановят? - вырвалось у Григория Евсеевича.
      – Остановят, - сказал Порфирин. - Не вдруг, но остановят. И погонят! Но не вдруг.
 

11

 
      Возле "пушкинской" скамейки сошлись Великие Вожди. Яблони, усыпанные мелкими зелеными яблоками, отбрасывали тень на дорожку, но прохладнее от нее не становилось. Сад томился от зноя, ждал дождя, или ветра, или хоть махонького ветерка, листвой шевельнуть.
      Лицо Долевича облупилось от солнца, он осунулся, в голосе и жестах пропала уверенность. Отца мобилизовали в армию, и вчера он ушел. Мать пострадала во время первой бомбежки, лежала в больнице. Сестренка осталась на его руках. Вот и приходится водить ее с собой. Отец строго-настрого наказал ее беречь. Да разве он и сам не понимает!
      Вот она собирает опавшие яблочки в подол. Рыжие косички заплетены кое-как, шнурок на ботинке развязался.
      Великие Вожди стояли кружком и молчали. Иногда молчание красноречивей слов.
      Катька непременно наступит на шнурок и шлепнется…
      – Катерина, завяжи шнурок, - приказал Василь.
      Злата отделилась от кружка, подошла к девочке и, откинув сумку противогаза на спину, присела на корточки, занялась шнурком.
      И у Василя через плечо висел противогаз. Они со Златой дежурили.
      – Завтра утром мы уезжаем, - сказал Павел громко, чтобы слышала Злата.
      – Мы тоже, - сказал Серега. - Наш завод эвакуируют.
      – Немцы, говорят, совсем близко. - У Толика топорщился карман брюк - таскал по привычке собачий обед. Но собаки не торопятся к нему, жарко, не до обеда.
      В воздухе возник слабый звук. Он густел. Высоко в раскаленном небе появился непривычный самолет с двойным фюзеляжем.
      – "Рама", - сказал Серега. - Разведчик.
      Со словом "война" вошло в обиход множество новых слов: "линия фронта", "эвакуация", "бомбежка", "рама", "фрицы"…
      – И чего его не сбивают? - воскликнула Злата и топнула ногой. Словно угадав ее желание, в небе появилась точка. Она быстро приближалась к "раме". Немецкий самолет отвернул. Точка сделала крутой вираж, блеснув на солнце, пошла навстречу "раме" и взмыла вверх. А у "рамы" появился, тонкий хвост дыма. Возник пронзительный звук, самолет стал быстро терять высоту и исчез из виду. А черный дымный хвост повис в ослепительной голубизне.