– Дело какое? Или так, в гости?
      – Теперича только и гостевать… - сердито ответил Пантелей Романович. - Буряка ищем. Меняем на самогон.
      – Вона!…
      – Жить как-то надо. Вот и парнишечка ко мне приблудился, - Пантелей Романович кивнул на Толика, гладившего вздрагивающую Розу.
      – А лошадь откуда?
      – Немцы дали.
      – Ну?
      – Баранки гну. Самогон мы, стало быть, им… А на те деньги соль, дрожжи, еще какую продукцию… - Пантелей Романович хитро прищурился. - Вот нам уважение от них, лошадь, язви их!… Буряк нужен, Микола.
      – Много?
      – Сколь увезем. Поговори с соседами. Оченно нужен буряк.
      – Почекай.
      Микола ушел к соседнему дому. Ребятишки, крутившиеся во дворе, высыпали за плетень, окружили незнакомых. Будто ждали от них чего-то. Бледными были ребятишки, худенькими, заморенными. Видать, давно досыта не ели. Сердце Пантелея Романовича сжалось. Эх, дать им какого гостинца! Он даже пошарил по пустым карманам и вздохнул.
      Вернулся Микола, следом шел обросший бородой до самых глаз мужик в расшитой холщовой рубахе поверх штанов, в валенках с калошами. Маленькие голубые глаза мужика светились из-под копны спутанных темных волос. Он был похож на сказочного разбойника.
      Поздоровавшись, мужик подошел к Розе, похлопал ее по шее. Лошадь повернула к нему голову, ткнулась губами в плечо.
      – Самогон нам ни к чему, - произнес мужик сиплым голосом. - Самогон расслабляет волю. А буряку дадим полную телегу. Правда, мороженого.
      – Оно для гонки лучше, - кивнул Пантелей Романович. - Вам виднее…
      – А в плату - лошадь.
      – Чего? - не понял Пантелей Романович.
      – Лошадь, говорю, дадите.
      Пантелей Романович посмотрел на мужика озадаченно, потом усмехнулся:
      – А кто ж телегу буряку потащит?
      – Она ж и потащит. Только завтра. Поймите, товарищ, у нас посевная, а тягла нема.
      – Посевная?
      – А як же?… Или вы думаете: фашист пришел, сеять не надо? Надо. Партия так и сказала: сеять. Хлеб растить. Кормить народ, народных мстителей. Опять же армия наша придет. Придет, не сомневайтесь. Чем армию будем кормить? Раз есть решение - давай выполнение. В Куриху они больше не придут, - лицо мужика помрачнело. - Пусто. А мы поля наши, курихинские, колхоза "Путь Ильича" вспашем, - он поднял руку и потряс над головой кулаком. - Вспашем! Фашист смерть сеет, а мы жизнь сеять будем! Жизнь живее смерти. Жизнь не порешишь! Как ваше фамилие?
      – Гудков.
      – Как, товарищ Гудков, даешь нам лошадь на сутки?
      – А вы кто будете?
      – Бригадир колхоза "Путь Ильича". Теперь, считай, за председателя. Я и сам бы в лес ушел, да нутро гнилое.
      – Здоровое у тебя нутро, товарищ.
      Мужик улыбнулся скупо.
      – Я не про сердце. Про живот. Даешь лошадь?
      – Дам. И пособим мы вот с Толиком.
      – Добре. Собирай баб, Микола. Пойдем пахать.
      Только на другой день Пантелей Романович и Толик тронулись в обратный путь. На телеге лежали четыре мешка подмороженной свеклы, целое богатство по нынешним временам. Роза шла медленно, иногда даже останавливалась и стояла опустив голову. Ее не понукали. Устала лошадь. Наработалась. Не выдержать ей того, что человек выдерживает.
      Позади, за сожженной Курихой, осталось черное, вспаханное поле, и раскрасневшиеся лица женщин, и зацветшие от работы молодые глаза.
      И все вспоминался заросший бородой до глаз бригадир в рубахе навыпуск, одной рукой навалившийся на рукоятку плуга вместе с женой, а другой придерживающий живот.
      Какие люди!
      Телегу встряхивало, мягкая свекла в мешках давилась, и сквозь рогожу проступал алый сок. Будто кровь.
 

5

 
      Ефрейтор Кляйнфингер старался не дышать. Неподалеку стоял сам комендант города, маленький полковник. От него пахло одеколоном, на тщательно выбритом лице глаза были закрыты и только усики, как у фюрера, чуть подрагивали.
      А мимо шли эсэсовцы в черных шинелях, в касках. Потом лошади бесшумно потянули зачехленные минометы, ящики с минами. Копыта были обмотаны тряпками. Полковник стоял, не шевелясь, с закрытыми глазами.
      Потом мимо провели собак на коротких поводках. Собаки шли рядом с проводниками и не огрызались, не тявкали: видать, тоже боялись полковника.
      За первой колонной двигалась вторая, за ней третья.
      "Ишь сколько! - подумал Кляйнфингер. - Будет дело. Партизанам капут".
      Полковник Фриц фон Альтенграбов пропустил мимо все три колонны. Солдаты подготовлены отменно. Он удовлетворен. Теперь главное - марш-бросок.
      Полковник взглянул на часы: девятнадцать десять. Начал накрапывать мелкий холодный дождь.
      Да. Утром партизанского отряда не будет существовать. Только так. Утром он доложит в ставку, что в районе Гронска бандитов больше нет.
      А в партизанском лагере разжигали костры. Пахло дымком. Двое бородачей, Сергеич да Михайло, и Семен метались от костра к костру, подбрасывая мокрые ветки. Дымить так дымить.
      Играла гармонь, и женский голос выводил: "Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч…" Это возле штабной землянки на пне стоял патефон. И была всего одна пластинка. На одной стороне "Синий платочек", на другой "Катюша".
      Горели костры, лилась песня, и только не было у землянок людей. Отряд поднялся по тревоге и ушел еще прошлой ночью. В лагере остались только бородачи и Семен. Поддерживать видимость жизни. Подходы к лагерю заминировали. У Семена и его товарищей автоматы и по три гранаты на человека. На всякий случай. А вообще-то есть строгий приказ: пошуметь и тихо отваливать.
      Начал накрапывать дождь. Семену стало жаль патефона. Он соорудил над ним навес из старого ватника на палках. Подкрутил пружину в который раз.
      "Выходила на берег Катюша, на высокий на берег крутой…" Лес вокруг стал черным, отдельные стволы не различались. Навалилась ночь.
      Поспела каша, нетерпеливо пыхала в котелке. Партизаны присели у костра, молча поели, прислушиваясь к ночной лесной тишине, такой необычной здесь, где и по ночам кипела жизнь: приходили и уходили на задания группы, чистили и чинили оружие, подковывали лошадей, переговаривались вполголоса, пели песни задушевно.
      Теперь только ветки в кострах потрескивают, запасли на всю ночь.
      Семен покрутил пружину, перевернул пластинку.
      "Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч…"
      По расчетам полковника, колонны должны уже выйти на заданный рубеж и развернуться. Он движется с первой колонной. Порядок образцовый. Тишина и бесплотность. Черные шинели сливаются с ночью.
      "Демоны тьмы", - не без гордости подумал полковник.
      Несколько "демонов" возникло рядом.
      – Господин полковник, - он узнал голос цугфюрера разведки штурмфюрера Шульца, - у партизан спокойно. Слышна музыка. Гармонь или баян. Женщина поет.
      – Прекрасно. Пойдете со своими людьми в первой линии. Если обнаружите боевое охранение, снять без шума.
      – Слушаюсь. "Демоны" растаяли в ночи.
      Полковник присел на складной стульчик. Все складывается как задумано. Даже слишком хорошо. Слишком. В лагере поют. Песня - признак беспечности. В конце концов это не организованная воинская часть, а кучка бандитов!
      Полковник посмотрел на часы: мертво-голубым светились стрелки. Без минуты четыре. Пора.
      Тотчас глухо рвануло впереди, там, где располагался лагерь.
      Полковник отчетливо представил себе выскакивающих из землянок полуголых обезумевших людей. Крики. Команды. Паника… Густые цепи "демонов ночи" возникают из деревьев, из кустов, из дождя. Вперед, вперед! За фюрера! За великую Германию!
      – Лейтенант, чаю, - голос полковника спокоен и ровен. Нет основания волноваться, по сути дела, все уже решено.
      Адъютант возник рядом с термосом в руках, отвинтил крышку, налил в фаянсовую чашку горячий чай.
      – Благодарю.
      Полковник отхлебнул сладкой ароматной жидкости. Хорошо. О здоровье надо помнить всегда. Если ты бодрствуешь, надо есть понемногу, но часто.
      Первые мины провыли внезапно где-то неподалеку, смяв лесную тишину, надавив на барабанные перепонки до глухоты.
      – Началось, - сказал один из бородачей, Михайло.
      – Заткни патефон, - посоветовал Сергеич Семену. - Неестественно петь в такой, можно сказать, ситуации.
      Семен снял иголку с охрипшей за ночь пластинки, аккуратно уложил звукосниматель на место, закрыл крышку. Все. Отслужила свое машина. Что ж это выходит? Фрицы будут теперь ею пользоваться?
      Рядом разорвалась мина. Дыхнуло в лицо горячим, запахло порохом, дробью рассыпались комья земли, щепа, срезанные осколками ветки.
      Ну уж нет!… Семен взял в руки патефон, поднял над головой, чтобы бросить в костер. И вдруг стало жалко расставаться с этим чудо-ящиком. В ушах возникла ласковая мелодия: "Синенький скромный платочек…" Эх!… Он взял патефон за ручку, чемоданчик и чемоданчик.
      Снова грохнуло. Теперь где-то у болота.
      – Во дают!
      – Да брось ты патефон! - сказал Сергеич.
      – Ну уж нет!… Мы еще заведем "Синий платочек".
      Черноту леса разорвали короткие вспышки. Они были и справа, и слева, и впереди. Только там, у болота, где рвались густо немецкие мины, вспышек не было.
      – Ну что, добавим шуму? - Михайло лег за накат землянки и дал очередь из автомата по мелькающим во тьме вспышкам.
      Рядом примостились Сергеич и Семен.
      – Если они мне патефон попортят, я с них шкуры спущу! - крикнул Семен, нажимая на спуск автомата.
      – Теперь давай туда, - Михайло метнулся мимо костра, лег за дерево, дал очередь в другую сторону.
      Семен и Сергеич пробежали пригнувшись, легли рядом.
      Семен сменил диск.
      Сергеич застонал.
      – Ты что? - наклонился к нему Семен.
      – Кажись, в плечо, - Сергеич попытался приподняться, но вторая пуля царапнула ему ухо. Глаза залило кровью.
      Семен оттащил его к землянке.
      Сергеич ругался громко. Сел, прислонился к бревенчатому накату, нашарил в карманах гранаты, положил рядом.
      – К Михайле иди, Семка, черт! Такая ситуация! Отходите в болото. Я их тут малость придержу.
      – Все уйдем, Сергеич! - Семен стал подымать товарища.
      – Не надо. У меня и в боку чего-то сидит. Не уйти. Ну, да тех, что ко мне сунутся, переживу.
      Семен отпустил Сергеича. Посидел мгновение возле на корточках. Потом внезапно метнулся в сторону, вернулся с патефоном. Поставил его на землю. Открыл крышку. Сунул ручку на место, стал крутить.
      – Ты чего?
      – Пускай поет.
      В треск стрельбы, в свист пуль и грохот разрывов вплелась нежная мелодия, женский, чуть с хрипотцой голос выводил: "Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч. Ты говорила, что не забудешь ласковых, радостных встреч…"
      Подполз Михайло.
      – Отходим к болоту?
      – Идите, други, - сказал Сергеич.
      – Тебя не бросим, - Михайло обхватил его туловище.
      Сергеич застонал.
      – Оставь. Все одно не донесешь. Видать, ситуация моя такая. Уходите, други, уходите. Не уйдете, кто про мою геройскую жизнь людям расскажет? - Сергеич закашлялся.
      Михайло снял шапку.
      – Прощай, Сергеич… - Он вскинул автомат, дал длинную очередь по возникшим в деревьях теням, побежал к болоту.
      Семен, отстреливаясь, побежал за ним.
      Они вошли в черное болото, запрыгали по невидимым кочкам.
      Кочки уходили из-под ног.
      Позади грохнули один за другим три разрыва.
      – Сергеич, - прошептал Семен, вскинул автомат, обернулся.
      – Не стрелять, - жестко приказал Михайло. - Нету нас здесь. Нету.
      Тяжело дыша и всхлипывая, он двинулся дальше, к тому месту, где загодя были приготовлены жерди.
      А позади у костров метались фигуры в касках, трещали автоматы. Лаяли собаки.
      Полковник Фриц фон Альтенграбов, услышав треск автоматов и разрывы гранат, решил немного пересидеть на своем складном стульчике. Пули в темноте не разбирают. Он не сомневался, что лагерь уже усеян трупами партизан. Кольцо сомкнулось.
      Взрывы и стрельба стали быстро стихать. Только все еще ухали за спиной тяжелые минометы, которые, как и предусматривалось планом, перенесли огонь на болото, единственный ненадежный путь отхода партизан. Они потонут там все до одного. Все до одного!
      Внезапно стало совсем тихо. Все. С партизанами покончено!
      Полковник Фриц фон Альтенграбов произнес патетически:
      – Идемте, лейтенант, на поле боя.
      И зашагал в темноту, в тишину, меж угрюмых стволов, сквозь кусты, как никогда ощутив себя крохотным. И от ощущения этого портилось настроение. Он шел, спотыкаясь о корни, как слепой, натыкался на стволы деревьев и тихо чертыхался про себя. Шел на неистовый собачий лай.
      Наконец впереди показались огоньки, тлели костры, пахло дымом и порохом, кто-то светил фонариком. И было тихо. Удивительно тихо.
      Полковник чуть не наткнулся на цугфюрера разведки Шульца.
      – Ну!…
      Шульц молчал, смотрел куда-то в сторону.
      – Покончили?
      Так точно, господин полковник.
      Полковник Фриц фон Альтенграбов прошел мимо землянок. На площадке возле костра рядком были положены трупы.
      – Это все? - спросил он.
      – Ищут, господин полковник.
      – Прекрасно…
      И вдруг осекся, увидев знакомые каски и черные шинели.
      – А партизаны? - резко спросил он.
      – Один. Подорвался на гранате, - произнес кто-то в темноте.
      Полковник постоял оторопело, повернулся и зашагал в лес, к дороге, к машине, прочь отсюда. Ослы! Упустили всю банду! Предатели!
      Тишина в лесу была такой гнетущей, что захотелось завыть по-волчьи.
 

6

 
      Доктор Доппель пригласил Гертруду Иоганновну к себе. В кабинете стояла тропическая влажная духота. Блестели мясистые листья кактусов. Пахло свежезаваренным кофе.
      – Меня отзывают, Гертруда. Очевидно, я нужен буду фюреру где-либо в другом месте. Поговорим о вас. - Он посмотрел на нее печально, словно видел в последний раз.
      – Да, Эрих…
      – Фирму закрывать не стоит. Дело налажено. Офицеры довольны. А вот мальчиков жалко.
      Гертруда Иоганновна взглянула на него вопросительно, не сразу поняла, каких мальчиков он имеет в виду.
      – Петер и Пауль обречены на прозябание. Не учатся. Надо вводить их в большую жизнь. Я беру Пауля с собой. Я покажу ему его истинную родину - Германию. Я выращу из него настоящего немца. Нет-нет, не благодарите меня, это мой долг и перед вами и перед Германией!
      Она растерялась. Она ждала чего угодно: обвинения в краже рейхсмарок, ареста, провала, смерти, наконец… Но забрать мальчика, увезти Павлика в Германию, на чужбину, оторвать от семьи?…
      – Эрих… - Она с трудом разжала помертвевшие губы. - Эрих…
      – Нет-нет, не говорите ничего. Я понимаю, вы взволнованы. Решение мое несколько неожиданно для вас. Понимаю. Но я шел к нему долго. Все обдумал, поверьте. Я привязался к Паулю.
      – Но я тоже привязана к Паулю! Я - мать…
      – Да. И именно потому, что вы - мать, вы не станете обеднять жизнь сыну, не станете препятствовать его возвышению. А я из него сделаю высокого немца!
      Гертруда Иоганновна задыхалась, не находила ответа.
      А доктор Доппель принял это за столь естественное материнское волнение. Ведь решается судьба сына. И какая судьба! Кто знает, может быть, придет день, когда не он будет подымать Пауля, а Пауль его. У молодости своя сила, надо только направить ее в нужную сторону твердой рукой.
      И потом, если Пауль будет с ним, Гертруда не пошатнется, не предаст. Дело будет процветать.
      Доппель снова взглянул на Гертруду печально. Ему было немного жаль ее. Ах, как мы немцы все-таки сентиментальны! Какие у нее белые губы и лицо без кровинки. Ничего, дорогая, через это надо пройти. Так будет лучше.
      – Не… не сегодня, - шевельнула она губами.
      – Что?… - он засмеялся. - О, нет. У вас еще будет время подготовить Пауля к отъезду. Представляю, как мальчик будет рад, горд и счастлив! Мне хотелось бы, Гертруда, чтобы днями, когда вам будет удобнее, Пауль переселился ко мне. Пусть привыкает. Не смею больше вас задерживать, дел, наверно, по горло.
      – Да… - она поднялась и двинулась к двери как неживая.
      – До свиданья, Гертруда, - сказал Доппель.
      Она обернулась. Фигура Доппеля задрожала и стала расплываться. "Сейчас я расплачусь. Нельзя. Нельзя".
      – До свиданья.
      Гертруда Иоганновна вышла за дверь, прошла через комнату Отто, молча кивнув унтер-офицеру, оказалась в коридоре, сделала несколько шагов и опустилась на деревянную скамейку. Сил больше не было. Слезы потекли сами. Она только старалась не всхлипывать и не потерять сознания, потому что голова внезапно стала тяжелой, под тяжестью ее никло тело, и потребовалось огромное усилие, чтобы удержать его, не дать упасть.
      Она посидела так какое-то время. Потом в конце коридора послышались шаги. Она выпрямила спину и стерла ладонью слезы со щек. Шедший мимо офицер остановился.
      – Вам плохо?
      – Нет. Спасибо. Прошло. - Она заставила себя улыбнуться, поднялась со скамейки и двинулась коридором к лестнице. Стены расползлись в стороны, и коридор казался широким, как поле.
      Потом она вышла на улицу. Над городом висело солнце. В трещинах асфальта пробивалась тоненькая бледная травка. А она ничего не видела и шла как слепая.
      Хорошо, что мальчиков дома не оказалось. Она села в кресло, не снимая пальто. Ей надо было думать, думать, искать выход.
      Такой, с горестным заплаканным лицом и напряженным взглядом припухших глаз, ее и застал Шанце.
      – Что вам, Гуго?
      – Я зайду потом, фрау Копф.
      – Давайте меню…
      Она взяла у Шанце листок, взглянула на него, но ничего прочесть не могла.
      – Что-нибудь случилось, фрау Копф? - тихо спросил Шанце.
      – У меня убили мужа, - сказала она, с ненавистью глядя на серый мундир фельдфебеля.
      Он поежился под этим взглядом, опустил глаза, вздохнул.
      – Я слышал. - Шанце хотел сказать фрау какие-то очень душевные значительные слова, но понимал, что не имеет на это права, что мужа ее убил кто-то в таком же мундире. Теперь и он в ответе, все они в ответе. За все.
      – Простите, Гуго, вы ни при чем, - сказала Гертруда Иоганновна глухо.
      – При чем, - ответил он мрачно, и длинный нос его совсем опустился на подбородок. - Я тоже пришел сюда вместе со всеми.
      Она взглянула на него странным, напряженным взглядом, словно старалась и не могла понять.
      Теперь он увозит мальчика, Пауля.
      – Кто?
      – Доктор Доппель.
      – Увозит? Куда?
      – В Германию…
      – Не отпускайте! - воскликнул Шанце.
      – Вы же знаете эту машину, - сказала Гертруда Иоганновна.
      – Пусть Пауль убежит.
      – Куда?
      – Не знаю. К партизанам, - выпалил Шанце и прикусил язык.
      Она усмехнулась.
      – Есть еще Петер.
      – И Петер с ним.
      – А что же будет со мной? - Ей вдруг стало легче от того, что этот глупый хромой повар в мундире фельдфебеля начал строить невероятные, неосуществимые планы.
      – И вы бегите, - запальчиво сказал Шанце.
      – А что же тогда будет с Фличем? С вами?…
      – И мы убежим!
      – К партизанам?
      – Хоть к черту! Вы думаете, я могу глядеть спокойно на всю эту мерзость? Немцам пора образумиться, фрау Копф. Если мы останемся скотами, мы кончимся как нация. Нельзя жить в угаре, нельзя каждое поколение посылать на смерть. Нельзя жить ненавистью к другим. Чем синеглазая девочка Злата хуже любой Грехтен, фрау? Чем? Мы считаем себя великой нацией. Великое должно быть прекрасным, великодушным, добрым. Зло не может быть великим.
      – Гуго, по вам плачет петля.
      Шанце повернул голову и посмотрел на нее сбоку, став похожим на птицу.
      – Если узнают, о чем я думаю. Но вы ж не донесете.
      – Нет, Гуго, не донесу. И бежать мне некуда. Я - немка. Слишком большой узел. Вдруг не развяжешь.
      – Большие узлы надо рубить.
      – Спасибо за совет. - Не могла ж она ему сказать, что здесь она не случайно, что ей поручено важное дело и дело это нельзя предать никакой ценой. Нет этому делу цены.
      Шанце ушел на кухню расстроенный.
      Гертруда Иоганновна еще немного посидела не шевелясь, потом поднялась с кресла, сняла пальто, повесила на вешалку. Прошла в спальню, рассмотрела себя в зеркале, припудрилась.
      Когда пришли мальчики, она сидела за письменным столом и просматривала какие-то бумаги. Строго спросила:
      – Где вы были?
      – Ходили к цирку, смотрели собак, - ответил Петр.
      – Прошу вас никуда не уходить, не предупредив меня.
      – Хорошо, мама, - согласился Павел.
      – У нас неприятные новости. Доктор Доппель уезжает и намерен забрать Павла с собой.
      – Надолго? - спросил Петр.
      – Навсегда.
      – Как это навсегда? - удивился Павел.
      – Будет воспитывать тебя.
      – Ты шутишь!… - воскликнул Павел и хотел засмеяться, но смех застрял в горле, такие у матери были глаза. - Но я не хочу!
      – Он не хочет! - повторил Петр.
      – И я не хочу, но наши желания для него ничто. Он решил. Положение трудное, мальчики. Я не знаю, как поступить, что предпринять. И посоветоваться не с кем.
      – А Флич? - наивно спросил Павел.
      – Флич может только посочувствовать. Вот что, мальчики, прежде всего Доппель и вообще никто не должен догадаться, что Павел не хочет уезжать. Наоборот. Сейчас ты, Павел, пойдешь к Доппелю и поблагодаришь его. Да повеселей! Скажи, что это твоя мечта. А на днях переберешься жить к нему.
      – Я не смогу, мама…
      – Сможешь, - сказала Гертруда Иоганновна мягко. - Ты сможешь. Ты артист, сын артистов. Главное, не терять кураж.
      Киндер сидел посередине комнаты и тревожно смотрел то на одного, то на другого. Он не понимал, о чем речь, но общая тревога передалась ему. Казалось, сам воздух в комнате сгущается и дрожит.
      Павел погладил Киндера, шерсть на собачьей холке стояла дыбом.
      – Хорошо, мама. Я пойду. Сейчас?…
      – Иди сейчас.
      – Возьму Киндера?
      – Возьми.
      Павел надел пальто.
      – Идем, Киня.
      – Будь очень внимательным, Павка, - сказала Гертруда Иоганновна.
      Павел улыбнулся, хорошо, что мама назвала его Павкой.
      Внизу, у входной двери, он встретил штурмбанфюрера Гравеса и посмотрел ему в глаза так смело и открыто, что тот удивился.
      – Ты что?
      – Я - Пауль, - информировал он Гравеса. - Я еду в Германию. Меня берет с собой доктор Доппель. Я буду учиться в Берлине!
      – Вот как? - штурмбанфюрер был озадачен.
      И тогда Павел сказал очень важным значительным голосом:
      – Я тоже стану штурмбанфюрером, а может быть, и бригаденфюрером. Хайль Гитлер!
      Павел вышел на улицу и зашагал к комендатуре. Рядом бежал Киндер.
      Несколько рассерженный штурмбанфюрер Гравес, - как это он узнает новости последним! - прямо от портье позвонил Доппелю.
      – Здравствуйте, доктор. Вы собираетесь в Германию?
      – Да. Меня, видимо, переведут на юг. Вы ведь знаете, там вот-вот начнется.
      – И берете с собой Пауля?
      – А вы как всегда все знаете? Мальчишка не хочет расставаться с мамой? - жестко спросил Доппель.
      – Наоборот. Он в телячьем восторге. Заявил мне, что будет бригаденфюрером.
      – Прекрасно. Благодарю за информацию.
      – И Гертруда отпускает его?
      – Гертруда - немка до мозга костей. Я это всегда утверждал! - не без гордости ответил Доппель.
      Через два дня Павел переселился. В огромной квартире, где до войны, наверно, размещалось несколько семей, он оставался один. Ему выделили комнату, поставили туда солдатскую койку, застеленную колючим солдатским одеялом, большой платяной шкаф с резными дверцами, секретер из красного дерева с перламутровой инкрустацией. Передняя стенка его опускалась, открывая множество ящиков и ящичков, хранивших слабый запах духов. Видимо, секретер раньше принадлежал женщине. Возле стояло затейливое неудобное кресло с деревянными завитушками. Над секретером висел портрет Гитлера.
      Павлу комната не нравилась, она была чужой: ни брата, ни мамы, ни Киндера!
      Шкаф стоял пустым, вещи Павел так и не вытащил из старого чемодана.
      Доктор Доппель дал ему несколько книг на немецком языке и грамматику. Они лежали на подоконнике. Толик отдал "Отверженных" Гюго и "Железный поток" Серафимовича. Толиковы книжки Павел прятал в одном из ящиков секретера.
      Двери комнаты выходили в коридор, как все двери в квартире, а коридор упирался в большую мрачную кухню.
      По утрам дважды в неделю приходила крупная круглолицая женщина убирать квартиру. Звали ее Олена.
      Убирала она неторопливо. Руки у нее были полными, белыми, пальцы наманикюрены. Плотные круглые щеки подрумянены, губы ярко накрашены. Она заговаривала с Павлом о том о сем грудным, каким-то воркующим голосом, рассказывала городские новости и ругала немцев и их новый порядок. Иногда расспрашивала про доктора Доппеля.
      Павел разговора не поддерживал. Все следят друг за другом. Однажды он даже пригрозил, что расскажет доктору про ее разговорчики.
      Олена обиженно поджала губы и заявила, что больше не произнесет ни слова, раз он такой. Она-то думала, что он артист советского цирка, а он немецкий прихвостень!
      – Я не прихвостень. Я - немец! - ответил Павел гордо. Он понимал, что каждое его слово будет передано или штурмбанфюреру, или коменданту, или доктору Доппелю. А может, и еще кому.
      После ухода Олены он начинал слоняться по комнатам. Делать было решительно нечего. Немецкая грамматика осточертела. Читать не хотелось. Пробовал играть в шахматы с самим собой - скучно!
      Он садился в гостиной около телефона, долго рассматривал трубку. Телефонные разговоры тоже могут подслушивать. Потом звонил своим. Если у телефона оказывался Петр, Павел произносил голосом доктора Доппеля:
      – Доброе утро, Петер. Как ты себя чувствуешь, мой мальчик?
      – Спасибо, господин доктор, вы очень добры, - сладким голосом отвечал Петр.
      – Твой брат не звонил?
      – Нет, господин доктор. По утрам он зубрит грамматику.
      – Похвально, - удовлетворенно произносил Павел голосом доктора Доппеля и спрашивал: - Мама дома?
      – Она где-то в гостинице. Ее позвать?
      – Спасибо, не надо, мой мальчик, я разыщу ее сам.
      – Хорошо, господин доктор, - соглашался Петр.
      Павел клал трубку и улыбался. Ни разу Петр не узнал его. Очень хотелось крикнуть:
      – Петька, дуралей, это же я!…
      Но если открыться, другой раз не позвонишь, сразу узнает.
      Он мог бы поговорить и голосом коменданта, и голосом Флича, и как Пантелей Романович, даже маминым голосом. Он мог лаять, как Киндер, и мяукать, и свистеть по-птичьи. Он любил прислушиваться и подражать.
      Ах, как скучно сидеть одному в огромной чужой квартире!
      Доктор Доппель собрал чемоданы. Упаковано все, кроме кактусов. Кактусам надо дышать, а отъезд пока откладывается. Берлин требует рабочую силу.
      Биржа труда не может удовлетворить даже местные потребности. От добровольной мобилизации жители уклоняются: прячутся, уходят в леса, притворяются больными. Придется прибегнуть к древнему способу. Когда-то отлавливали и вывозили рабов. Отловим и вывезем. Победителей не судят.
      Облава началась днем. Эсэсовцы перекрыли улицы. Солдаты с собаками и полицаи обходили дома, стучали во все двери, выгоняли жителей из квартир. Тут же фильтровали: стариков и старух отпускали, а пригодных для работы мелкими партиями уводили на станцию, сгоняли за колючую проволоку на товарном дворе.
      Крик стоял на улицах. Плакали дети. Люди предъявляли документы, что-то доказывали. На них науськивали собак, гнали прикладами.
      У оккупантов остекленели глаза. "Шнеллер! Шнеллер!" Приказано брать всех. Там разберутся.
      Попал в облаву и Толик. Он шел к Пантелею Романовичу, когда эсэсовцы перекрыли улицы. Почуяв неладное, Толик юркнул в ближайшую парадную, побежал вверх по щербатой лестнице, добрался до последнего этажа, попытался укрыться на чердаке, но деревянная, обитая железом дверь, ведущая на чердак, оказалась на запоре. Он ударил по ней несколько раз ногой - безрезультатно. Внизу послышались голоса, стук, треск, собачий лай.
      Толик сел на ступеньку и затих. Может, пронесет?
      Солдатские сапоги топали все ближе и ближе. Толик поджал под себя ноги, свернулся клубком.
      Может быть, и пронесло бы, да овчарка учуяла его, зарычала, натянула поводок.
      – Ну чего ты, глупая, - тихо сказал Толик.
      Рядом с овчаркой появились сапоги, решительные пальцы ухватили ворот пальто.
      – Руссише швайн! Шнелль!
      Куда денешься? Он спустился вниз, вышел на улицу, двинулся рядом с незнакомой плачущей девушкой. Впереди и позади шли люди, спотыкаясь на ровном асфальте, не понимая, куда и зачем их гонят. А по бокам скалились крепкими клыками овчарки и лениво покрикивали солдаты.
      Толик шел и озирался по сторонам: как бы дать знать друзьям, что он попал в облаву? Но панели были пусты, окна домов наглухо закрыты. Внезапно он увидел знакомую фигуру, тощую, нескладно-длинную в серо-зеленой шинели. Да это же Шанце, повар!…
      – Господин Шанце!… Господин повар! - закричал Толик и замахал обеими руками, чтобы привлечь внимание немца.
      Шанце завертел птичьей головой с длинным носом.
      – Это я… Я здесь!… Скажите нашим… Злате… - он совсем забыл, что повар не понимает по-русски.
      Шанце заметил Толика, шагнул к краю панели, но солдат с собакой жестом велел отойти.
      – Заген зи Злате!… Гут?… - крикнул Толик, оборачиваясь.
      Девушка, шедшая рядом, посмотрела на него неприязненно и отстранилась.
      – Это повар, - сказал Толик.
      На станции за колючей проволокой в несколько рядов собралась большая притихшая толпа. Кто-то сказал, что всех расстреляют как заложников. Кто-то, что отправят в лагерь. У обмотанных той же новенькой проволокой ворот стояли часовые, ефрейтор подсчитывал пригоняемых людей по головам, как скот.
      Толик устроился поближе к воротам. А вдруг Шанце понял его и скажет Злате, тогда его непременно постараются выручить.