Над городом, над лесом несколько раз появлялся самолет, "рама". Зачем? Искал лесной лагерь?
      Из Германии пришел груз, ящики со шнапсом. Обычно Доппель часть шнапса каким-то способом переправлял в подвал ресторана для торговли. На этот раз, вероятно, что-то не сработало. Все ящики попали в распоряжение коменданта.
      Они любят выдавать шнапс солдатам перед какой-нибудь операцией, считают, что спиртное "раскрепощает" солдата от излишних раздумий, делает его храбрее, ожесточеннее.
      На душе у Гертруды Иоганновны становилось все тревожней, и тревога эта оттеснила на второй план даже мысли об Иване.
      Надо предупредить лес. Да. Предупредить лес.
      Может быть, старик-самогонщик еще не уехал?
      Гертруда Иоганновна понимала, что идет на риск, связываясь с Пантелеем Романовичем. Но у старика пропуск. Он может покинуть город. И потом, у него жили мальчики, когда им пришлось туго. Не зря же их устроили именно к нему…
      Риск, конечно, есть, но она считала его оправданным. Оставалось три дня. Пусть даже она ошиблась в своих предположениях. В конце концов она не стратег, она всего-навсего артистка цирка. Но если немцы и в самом деле нападут на лесной лагерь… Нет, она обязана предупредить лес. Риск оправдан.
      Гертруда Иоганновна присела за стол, написала на листке бумаги несколько слов. Плохо, что записка написана ее рукой. Ну, да бог не выдаст, свинья не съест.
      Она спустилась в комнатку возле ресторана, где Флич и мальчики заряжали аппаратуру фокусника, готовя ее к вечернему представлению.
      – Петер, Пауль, надо дойти до деда. За самогоном.
      – Он же не гонит, - удивился Пауль.
      Гертруда Иоганновна посмотрела на него внимательно:
      – Может, что-нибудь осталось из старого запаса. Надо сходить к деду. И с деньгами передать вот это, - она протянула Павлу записку. - Этого никто не должен видеть.
      – Ясно. А если его нет дома?
      – Быстро возвращайтесь. Петер, оденься потеплее и подними воротник. Помни про свою ангину.
      – Ладно.
      Братья ушли одеваться.
      – Флиш, - сказала Гертруда Иоганновна, присаживаясь на стул. - Мне страшно. Такое ощущений, что вокруг стягивают петлю.
      – Каждый день стягивают петлю, Гертруда. Вы просто очень устали и расстроены.
      – Да… - она неуверенно покачала головой. Глаза ее лихорадочно блестели и глядели на Флича тревожно и вопросительно. Словно Флич знал что-то такое, чего не знает она, Гертруда. И очень важно, чтобы он сказал ей это.
      Деда дома не оказалось. На калитке висел замок. Возле забора четко отпечатались в подсыхающей грязи две колеи от тележных колес. Толик приезжал за дедом на Розе.
      Павел и Петр поспешили домой. Возле входа в гостиницу остановилась черная машина штурмбанфюрера Гравеса. Штурмбанфюрер вышел из нее, захлопнул дверцу и увидел братьев.
      – А-а… Наш гитлерюгенд!… Где ж это вы бегаете?
      – Ходили за самогоном, господин штурмбанфюрер.
      – Вот как? - Гравес ласково улыбнулся. - А разве вы не знаете, что самогонный мастер получил пропуск и лошадь?
      – Как же, господин штурмбанфюрер, я сам за этим пропуском ходил, - сказал Павел.
      – Так зачем же вы к нему? Что-нибудь срочное?
      – Кто же знал, что он такой быстрый? - сказал Петр. - Зря через весь город ходили.
      – Да еще с ангиной, - покачал головой Гравес. - И деньги с собой брали?
      – А как же. Он без денег ничего не даст, - ответил Павел.
      – И не потеряли?
      – Что вы, господин штурмбанфюрер!
      – А ну, проверь.
      Павел достал из кармана деньги.
      – Вот. Чего проверять? Мы никогда ничего не теряем. Верно, Петер?
      – Мы дисциплинированные, - подтвердил Петр.
      – Ну, молодцы. - Гравес задумчиво посмотрел на братьев
      Гертруда ждала сыновей в комнате, где Флич все еще заряжал аппаратуру. Пальцы ее ловко сворачивали длинные шелковые ленты, а лицо было спокойным.
      Флич возился с "волшебным" кубиком.
      Оба молчали.
      Флич думал о погибшем Иване, о Гертруде и мальчиках. Доброе сердце его болело. Он понимал, что сам находится под постоянной угрозой. Евреев из гетто вывозили большими группами в какие-то лагеря. В какие - никто не знал. Ходили упорные слухи, что их просто расстреливают где-то в лесу. Заставили выкопать глубокий ров и сбрасывают в него расстрелянных.
      Сначала он не верил, даже представить себе не мог, как это можно ни в чем не повинных людей… Ведь там женщины, дети, старики… В конце концов немцы - цивилизованная Европа, народ древней культуры - Бетховен, Гете, Шиллер, Маркс… Конечно, среди солдат могут попасться недоумки, злобные твари. Так и у нас такие попадаются! Иначе откуда немцы набирают полицаев? А когда повесили Мимозу, все в душе Флича перевернулось, все пришло в смятение. Он понял, что эти, в серо-зеленых и черных мундирах, одной породы с лавочником, зарубившим его отца в девятьсот пятом, во время погрома. Одной породы. И дело здесь не в национальности. Гертруда тоже немка. Дело в воспитании, в понимании жизни. Фашизм он всегда фашизм. Всякое стремление подняться над себе подобными - преступно!
      А Гертруда Иоганновна думала об опасности, нависшей над партизанским лагерем в лесу. Ощущение этой опасности стало таким острым, что все, даже личное горе, отодвинулось на второй план.
      Когда вернулись мальчики, она только взглянула на их лица и все поняла:
      – Уехал.
      Оба кивнули.
      Гертруда Иоганновна отложила шелковую ленту, поднялась со стула, подошла к окну. Солнце освещало каменную стену ограды напротив. У стены на табуретке пристроилась одна из поварих, чистила картофель. Шанце без шинели, в расстегнутом мундире что-то сердито выговаривал ей.
      Что же предпринять?
      – Штурмбанфюрер потребовал деньги показать. Думал, мы врем, - донесся до нее голос Павла.
      Она повернулась.
      – Он здесь?
      Гертруда Иоганновна нетерпеливым взглядом оглядела аппаратуру.
      – Флиш, голубшик, какой аппарат трудно шинить самому?
      – Гм… У меня вся аппаратура в порядке.
      – Ну а если поломается?
      Флич вспомнил, как мучался с вазой.
      – Ну, если поломается, труднее всего чинить вазу, в которой вода превращается в цветы. Я возился с ней две недели.
      – Пауль, Петер, быстро ломать эту вазу, - скомандовала Гертруда Иоганновна.
      – Зачем, Гертруда? Вы с ума сошли!
      – Надо. Надо быстро ломать.
      – Хо-ро-шо, - удивленно согласился Флич.
      Братья взяли вазу и держали ее на весу.
      – Как? - спросил Петр.
      – А вот так, - Флич выбил у них вазу из рук. Она отлетела в угол, что-то в ней хрустнуло и из горловины выскочила пружина. Как тогда, в вагончике, когда готовились к эвакуации.
      – Сколько работы зря! - вздохнул Флич.
      – Ругайте этих растяпов, громче ругайте. Это они по своей неосторожности уронили дорогой аппаратур. - И Гертруда Иоганновна приоткрыла дверь. Пусть вся гостиница слышит шум. Гравес непременно заинтересуется и придет. Она хорошо его изучила.
      Флич смотрел на Гертруду Иоганновну во все глаза, наконец сообразил, что от него требуется, и заорал:
      – Что вы натворили, негодники! С чем я буду выступать перед господами офицерами? Это ваши дети, фрау Гертруда! Руки и ноги им обломать!
      – Как же это вы, мальчики? - повысила голос Гертруда Иоганновна. - У вас не руки, а деревяшки какие-то!
      Дверь открылась шире, и в ней появился штурмбанфюрер Гравес, оглядел всю компанию, шевельнул светлыми усиками, улыбнулся.
      – Впервые вижу вас такой сердитой, фрау Гертруда. Что случилось?
      – Дети сломали вазу.
      – Вазу? - удивился Гравес.
      – Да, вот эту.
      – Мы не нарочно, - плаксиво произнес Павел.
      – Она почти что сама упала, - подхватил Петр.
      Флич уже поднял злополучную вазу с пола и рассматривал ее, сокрушенно покачивая головой.
      – Наверно, ее можно починить, - сказал Гравес.
      – Господин штурмбанфюрер сшитает, что ее мошно пошинить, - перевела Гертруда Иоганновна.
      – Как же!… Я уже один раз ее чинил. Две недели. А вечером представление.
      Гертруда Иоганновна повторила по-немецки.
      – Пусть отнесет в мастерскую, - посоветовал Гравес. - К господину Захаренку.
      У Гертруды Иоганновны замерло сердце: он что, читает мысли, Гравес? Ведь именно для того, чтобы отнести вазу в мастерскую Захаренка, затеяла она всю эту катавасию. Она сказала как могла равнодушнее:
      – Представления не имею, где это?
      – На Гитлерштрассе. Там имеется вывеска.
      Она перевела. Флич пожал плечами.
      – Он прекрасный мастер, - добавил Гравес, чрезвычайно довольный собственной осведомленностью. - Он мне реставрировал старинные часы. За них не всякий бы взялся. Пусть господин фокусник скажет, что его прислал я. Он починит.
      – Может быть, послать для верности еще кого-нибудь. Хотя бы фельдфебеля Шанце, - сказала озабоченно Гертруда Иоганновна.
      – Пошлите.
      – Пауль, позови сюда Шанце.
      Павел щелкнул каблуками, как настоящий солдат, и выскочил из комнаты.
      Штурмбанфюрер тронул пальцем торчащую пружину. Она закачалась. Он усмехнулся.
      – Извините за вторжение, Гертруда. Услышал громкие голоса.
      – Боже мой, господин Гравес, всегда рады вас видеть! И спасибо за совет.
      Вернулся Павел в сопровождении Шанце.
      – Шанце, пойдете с фокусником на Гитлерштрассе, в мастерскую господина Захаренка, - приказал Гравес. - Скажете, что вас послал штурмбанфюрер Гравес. Чтобы ваза была починена к вечеру.
      – Слушаюсь, господин штурмбанфюрер.
      Гравес кивнул Гертруде Иоганновне и вышел.
      – Флиш, - сказала Гертруда Иоганновна тихо по-русски. - Отнесете вазу и спросите у мастера, не найдется ли у него три спицы для дамский велосипед.
      – Спицы? - удивился Флич.
      – Запоминайте тошно. Если он спросит, для какой марки велосипед, скажете: пензенский завод и отдадите эту записку. - Она сунула в руку Флича записку, возвращенную Павлом. - Чтобы никто…
      Она посмотрела Фличу в глаза. Флич просиял, взял вазу под мышку.
      – Все будет сделано в точности, Гертруда. Пошли, Гуго?
      – Пошли, пошли, - весело повторил Шанце.
      В мастерской на столе, за которым Захаренок принимал заказы, стоял пузатый двухведерный самовар. Худая, изможденная женщина с серым узким лицом и угасшими глазами держалась за его ручки, будто боялась упасть, и слабым голосом уговаривала Захаренка:
      – Его выменять можно хоть на картошку. Дети у меня, сами знаете. А он текет. Уж очень вас прошу, товарищ заведующий.
      – Господин хозяин, - строго произнес Захаренок, поправил на шее полосатый галстук и недовольно покосился на вошедших Флича и Шанце.
      – Господин хозяин, - покорно повторила женщина и вздохнула, - уж очень вас прошу, век бога за вас молить буду. Дети, сами знаете, господин хозяин. А выменяю - уплачу. Уж будьте человеком, господин хозяин. Христом богом молю.
      Шанце решительно отодвинул самовар, давая Фличу место для диковинной вазы. Тот поставил ее на стол.
      Шанце постучал пальцем по вазе, сказал грозно:
      – Герр штурмбанфюрер Гравес!
      – Гут-гут… - закивал Захаренок, торопливо снял со стола самовар и поставил его в угол на пол.
      – Завтра зайдешь, тетка. К вечеру. Запаяем.
      – Спасибо вам, господин хозяин. Выменяю - заплачу.
      Она ушла, пятясь и кланяясь. Флич смотрел на нее с состраданием.
      – Так что надо господину штурмбанфюреру? - спросил Захаренок.
      – Видите ли, я - фокусник. Ваза с секретом. Но мальчишки уронили ее и что-то внутри треснуло. Господин штурмбанфюрер сказал, что вы можете починить все, - объяснил Флич.
      – Гм… Такую штуку не доводилось, - Захаренок повернул вазу, рассматривая ее.
      Шанце стоял рядом и тоже рассматривал вазу. При нем Флич не считал возможным говорить о самом главном, ради которого, как он понимал, Гертруда и велела разбить вазу.
      – Присаживайтесь, господин Шанце, - сказал он повару по-немецки.
      Тот кивнул и сел на деревянный диван возле стенки.
      Захаренок внимательно осматривал вазу, задавал Фличу вопросы об ее устройстве. Флич отвечал обстоятельно и неторопливо.
      Василь на своем рабочем месте чистил какую-то железяку. Он узнал фокусника, его разбирало любопытство: не каждый день приносят в мастерскую "волшебные" вазы. Но он не подходил и с Фличем не заговаривал. Так заведено в мастерской: каждый делает свое дело, в чужие не суется.
      – Ладно, попробую, - сказал наконец Захаренок.
      – Сколько будет стоить? - спросил Флич.
      – Уж и не знаю. Не примус. Не дороже денег. Сделаю - скажу. Может, и не выйдет ничего. Берусь только для господина штурмбанфюрера. Симпатичный человек.
      – Спасибо, - произнес Флич и добавил ничего не значащим тоном: - Кстати, не найдется ли у вас трех спиц для дамского велосипеда?
      Захаренок быстро взглянул на фокусника и усмехнулся:
      – Смотря, какой марки велосипед.
      Флич вздохнул с облегчением, он так боялся, что хозяин мастерской ответит как-нибудь не так.
      – Пензенского завода.
      – Найдется.
      – Уж задаточек позвольте оставить. Так оно вернее, - Флич достал из кармана несколько мелких купюр и сунул вместе с ними записку Гертруды прямо в руку Захаренка.
      – Покорнейше благодарю, - поклонился Захаренок. - Постараюсь все сделать в лучшем виде. Заходите вечером. Милости прошу. Ауфвидерзеен, герр офицер. - Он проводил гостей до ворот, вернулся в мастерскую, внимательно прочел записку, прикусил губу. Сел, забарабанил пальцами по столу.
      – Василь.
      – Что, господин хозяин? - Василь подошел, уловил тревогу в глазах Захаренка.
      – Ты в Дубравкинском лесу бывал?
      – Бывал.
      – Охотничью сторожку знаешь?
      – Слыхать про нее слыхал. Примерно где - знаю. А бывать не приходилось.
      – Я бы сам пошел, да штурмбанфюрер работу прислал. Нам с ним ссориться не с руки.
      – Случилось что? - осторожно спросил Василь.
      – Слушай внимательно. Связи сегодня нет и завтра не будет. Да и поздно завтра. Пойдешь в лес. Найдешь сторожку. Кровь из носа, а надо найти. Там застава. Скажешь, лукошко здесь осенью оставил. Усек?
      – Усек.
      – Скажи, что срочное дело до "дяди Васи". Пусть быстро проводят в лагерь. "Дяде Васе" скажешь: есть сведения, что через три дня каратели пойдут в лес. Торопятся они, видать, пока болота не расклякли. Специальные части СС. Собаки у них. Минометы. Пусть принимает меры. Усек?
      – Усек. Только из города без пропуска не выйдешь. Кругом вышки с пулеметами понаставлены у фрицев. И "бобики" на окраины оттянуты. Может, до ночи подождать?
      – Нельзя. И рисковать зря нельзя. Дело видишь какое - жизни товарищей от нас, от тебя зависят.
      – Понимаю, господин хозяин. Постараюсь.
      Сначала Василь направился к Злате попросить, чтобы присмотрела за Катериной. Златы дома не оказалось. Пришлось идти в гостиницу. Сунулся со двора - и там часовой. Не пускает.
      Тогда Василь вышел на середину двора, сунул в рот четыре пальца и пронзительно свистнул трижды.
      Часовой у дверей оторопел, растерялся: стрелять, кричать, подымать тревогу?
      А Василь стоял, заложив руки за спину, и тревожно оглядывал выходящие во двор окна: не мелькнет ли знакомое лицо.
      И тут в дверях появилась Злата, волосы прихвачены белой косынкой, через плечо сырое серое полотенце, фартук в мокрых пятнах.
      – Ржавый! - воскликнула она удивленно. - То-то слышу знакомый свист. Ты чего?
      – Здорово. Я к тебе. Крольчиха, пригляди за Катериной. Ладно?
      – Ладно. А ты далеко?
      – Отсюда не видать. Привет! - он кивнул и зашагал за ворота. На улице нос к носу столкнулся с близнецами. У одного шея была обмотана толстым шарфом.
      – Здорово, Ржавый! - радостно улыбнулся Павел. - Давно не виделись.
      – Давно. До вас и не доберешься, - укоризненно сказал Василь. - Кругом стража.
      – А ну их, - прохрипел Петр. - Как живешь?
      – Да вот работаю в мастерской, - Василь протянул руки ладошками вверх, чтобы близнецы увидели темные трудовые мозоли и въевшиеся в кожу следы металла.
      – На фашистов работаешь? - спросил Павел.
      – А вы? - Василь прищурился. - Чья бы корова мычала…
      – Мы не работаем. Мы с мамой.
      – А я маму похоронил, - Василь вздохнул. - Между прочим, сестренку вырастить надо.
      – А у нас папа погиб, Герой Советского Союза, - так же грустно произнес Павел.
      – Ну да?… Герой?
      – Мы газету видели с Указом Президиума Верховного Совета. Посмертно присвоили.
      Василь покивал, посмотрел на братьев и сказал с упреком:
      – Вот видите!…
      И они поняли, что Ржавый не считает их достойными отца. Это было обидно. Очень обидно.
      – У меня дядька в деревне при смерти, - неожиданно сказал Василь. - Не знаю, как из города выбраться, - взглянул на братьев и добавил: - Позарез надо, ребята.
      – Слушай, - повернулся Петр к брату, - а может, Кляйнфингер дежурит?
      – Что еще за фингер? - спросил настороженно Василь.
      – Ефрейтор. Он за самогон полгорода выпустит.
      – Ну…
      – Подождите меня. Я сейчас, - сказал Павел и направился в гостиницу.
      – Маме не говори, что я на улице, - крикнул ему Петр по-немецки.
      Павел вернулся с подозрительно оттопыривающимся карманом куртки.
      – Пошли.
      У шлагбаума еще издали приметили они Кляйнфингера. Он стоял, прислонясь к стенке будки, со скучающим лицом. Никто из города не выезжал, никто не въезжал. Поживиться было нечем. Единственная приятность - солнышко. Греет почти как в Баварии. Кляйнфингер щурил глаза по-кошачьи. За зиму он изрядно вымерз, но не до конца, слава богу! Теперь бы подхарчиться, и снова войдешь в тело. Не везти же домой Эльзе кожу да кости.
      Возле будки построили вышку, на ней поставили пулемет, а возле пулемета дремал пулеметчик.
      Ганс топил в будке печурку. На солнышке чай не сваришь.
      – Здравствуйте, господин Кляйнфингер.
      – А-а-а… - Кляйнфингер лениво улыбнулся. - Кто к нам пожаловал. Родные сынки своей мамы. Надеюсь, вы не пустые?
      – Кое-что есть, - Павел подмигнул немцу и похлопал по карману куртки.
      Кляйнфингер оживился, выражение скуки сбежало с его лица, глазки алчно сверкнули.
      – Добро пожаловать, мои юные друзья! Ганс, готовь стаканы! А это что за чучело? - Кляйнфингер кивнул на Василя.
      – Приставлен к нам для охраны. Кличка Ржавый. - Он сморщил нос. - Но мы от него все равно сбежим. И потом, он по-немецки ни слова. Вот смотрите, - Павел повернулся к Василю, весело подмигнул ему и сказал: - Ржавый, ты большой дурак, мы тебя оставим с носом, когда захотим. Вот заведем тебя в лес и выбирайся оттуда сам. Что?
      Естественно, Василь не понял ни слова, уставился на Павла и захлопал глазами, глупо улыбаясь.
      Кляйнфингер захохотал, и высунувшийся из будки Ганс тоже засмеялся. И Петр с Павлом смеялись. И только пулеметчик на вышке ничего не расслышал, кроме смеха, и свесил голову вниз, стараясь понять, над чем там, внизу, так весело смеются.
      Павел по-свойски зашел в будку, достал из кармана бутылку, откупорил ее. Кляйнфингер и Ганс подняли наполненные стаканы и чокнулись.
      – Чтоб все у всех было хорошо! - произнес торжественно Кляйнфингер.
      – А тому? - спросил Павел и ткнул пальцем вверх, имея в виду пулеметчика.
      – Он не из нашей роты, - махнул рукой Кляйнфингер, доставая ножом из открытой жестяной банки какую-то дрянь в томате. - Ах, что мне в вас нравится, мальчики, так это то, что вы непьющие. Нам больше достанется! - Он захохотал и хлопнул Павла по плечу.
      – Пейте на здоровье, - сказал Петр.
      – Именно на здоровье, мой мальчик. Чем отплатить?
      – Мы угощаем, господин Кляйнфингер. Сегодня у нашей мамы день рождения. Мы идем за подснежниками для нашей мамы.
      – О-о-о… Поздравляю. Подснежники - это прекрасно! У нас в Баварии уже цветут тюльпаны. Вот бы вашей маме тюльпанов! А в Индии, - Кляйнфингер многозначительно поднял указательный палец, - розы, розы, розы. Это я вам говорю!
      – Вы большой знаток, господин Кляйнфингер, - почтительно произнес Петр.
      – Кое-что соображаю.
      – Но придется ограничиться подснежниками. Вы пока тут допивайте. - Павел решительно нырнул под шлагбаум и добавил по-русски: - Ржавый, за мной.
      – Захватите подснежников и от моего имени! - крикнул им вслед Кляйнфингер.
      Ребята свернули в лес. Кое-где под елками еще лежал снег, и от него тянуло зимней прохладой. На открытых местах голубоватыми пятнышками цвели подснежники и белыми - ветренницы.
      – Ну, ловко вы, - Василь остановился. - Спасибо, ребята.
      Павел скрестил руки на груди:
      – Великие Вожди находчивы.
      И Петр скрестил руки и Василь. Так они постояли мгновение.
      – Если что надо, приходи, - сказал Петр.
      – Приду. - Василь пожал братьям руки и торопливо исчез в еловой гуще.
      А Петр и Павел молча стали собирать цветы. Они не спешили. Чем дольше, тем лучше.
      А когда, наконец, вернулись к шлагбауму с огромными охапками цветов, долго и весело смеялись над незадачливым рыжим охранником, пусть-ка поплутает, русская свинья! Волки не съедят, вернется.
 

3

 
      Василь долго плутал по лесу, но наконец набрел на охотничью избушку. Его окликнули:
      – Кто идет?
      – Я иду, - ответил Василь.
      – Вижу, что ты. И далеко идешь? - Из кустов вышел парнишка, перепоясанный поверх черного пальто широким коричневым ремнем с кобурой. В руке он держал пистолет.
      – Да вот лукошко потерял здесь в прошлом году. Не видал? - откликнулся Василь, с завистью глядя на пистолет.
      Парень картинно поиграл пистолетом и сунул его в кобуру. Протянул руку:
      – Здорово. Семен.
      – Василь. Срочно надо к "дяде Васе". Очень срочно.
      Семен посмотрел во встревоженные глаза рыжего паренька.
      – Это можно. Сергеич! Один остаешься. Я провожу.
      Из избушки вышел бородатый дядька с винтовкой в руках.
      – Валяй.
      Семен молча двинулся по едва приметной тропке. Василь последовал за ним. Прошли не больше километра, как показалась просторная лесная поляна, на которой паслись две оседланные лошади.
      – Верхами умеешь?
      – Приходилось, - солидно соврал Василь, сунул ногу в стремя, взялся за луку седла, попрыгал на одной ноге, теряя равновесие. Подумал: "Сюда бы Петьку или Павла…"
      – Поводья шибко не натягивай. Она этого не любит, - предупредил Семен. - А вообще-то она смирная.
      Он почмокал губами, и лошадь его побежала мерной рысью по лесной тропе, а следом побежала и лошадь Василя, подбрасывая седока в седле. То и дело приходилось пригибаться, ветви деревьев глухо смыкались над тропой. Седло, показавшееся сначала таким удобным, мягким, становилось все жестче и жестче, словно сунули в него чугунную плиту. Стремена норовили ускользнуть от ног.
      Натянуть поводья, чтобы лошадь шла потише, Василь не решался. И вообще, поводья ему мешали, он опустил их на шею лошади и обеими руками ухватился за седло. Ему казалось, что так скакать легче, так он чувствовал себя на лошади уверенней.
      Дважды их останавливали заставы, но Семен что-то говорил на скаку партизанам, и их пропускали. Наконец лошади стали.
      Перед Василем открылась целая улица землянок, чисто подметенная. Над одной из землянок подымался легкий дымок. Пахло подгорелой кашей. По улице сновали озабоченные люди. Видно было, что не гуляют, а спешат по каким-то неотложным делам.
      Вслед за Семеном Василь с трудом слез с седла. Ноги еле держали, были чужими, хотелось лечь и вытянуть их. Спина ныла, а ниже спины… Словно мозоль набило огромную, на весь зад.
      Семен проворно спустился в ближайшую землянку и тотчас позвал Василя. Тот пошел на негнущихся ногах.
      Полковник Фриц фон Альтенграбов разрешил курить, даже предложил офицерам сигары, возил с собой несколько коробок, еще с французской кампании.
      Струйки голубого пахучего дыма медленно вздымались к потолку и там плавали фантастической прозрачной кисеей. Слушая офицеров, полковник посматривал вверх.
      Офицеры докладывали о готовности своих солдат, о боеприпасах и оружии. Каждый имел свой план разгрома партизан и выкладывал его, поскольку полковник слушал с благодушным выражением лица. И каждый втайне хотел, чтобы именно его план был одобрен.
      Но полковник слушал невнимательно. Причудливый дымок под потолком складывался в картины будущего боя. Боя, который задумал он, полковник Фриц фон Альтенграбов. Никто, ни одна живая душа не знает, что он задумал. Сейчас они выговорятся, он их выслушает и тогда выскажется сам. И это будет приказ. Боевой приказ.
      Ползет дым под потолком, складывается в три бесшумные колонны. Подковы лошадей обернуты ветошью. Колеса смазаны, чтобы ни скрипа! Все, что может брякнуть или звякнуть, - обмотано. Никто не курит, не разговаривает.
      Вот они ползут, три бесшумные, бесплотные колонны его войск. Подобно этому дыму, неприметно обволакивают лагерь.
      Партизаны спят в своих землянках, спят у своих костров. Если они выставили боевое охранение, его снимут без звука. Если не выставлено охранение, пусть пеняют на себя. С партизанами будет покончено. В плен брать только командиров и комиссаров. Чтобы повесить. Остальных уничтожать на месте.
      Хорошо, что он пригласил на совещание доктора Доппеля. Пусть расскажет в Берлине, каков полковник Фриц фон Альтенграбов! Доктор, кажется, намекал, что скоро его переведут.
      Когда последний из офицеров высказался, полковник для торжественности встал. Офицеры тоже вскочили.
      – Сидите, сидите, - полковник торопливо махнул ручкой: когда собеседники сидят, он может смотреть на них сверху вниз. - Благодарю вас, господа, вы высказали много интересных мыслей. Теперь слушайте мой план разгрома партизанского логова.
      Василь с удовольствием не вернулся бы в город, остался бы в партизанском лагере. Ему бы дали оружие, и вместе с новым приятелем Семеном он пошел бы на задание громить фашистов. Но в городе осталась Катерина, он за нее в ответе. И задание, которое он там выполняет, ничуть не легче и не безопасней, чем те, что выполняют здесь Семен и его товарищи. Не зря же сам "дядя Вася" объявил ему благодарность. И все в штабной землянке встали, когда "дядя Вася" пожимал его руку. Из уважения встали. А у лейтенанта Каруселина было счастливое лицо: так он был рад за него, за Василя.
      Забираться в седло и трястись на лошади - мука. Только виду нельзя подавать, засмеют. Партизан, называется, задницу в седле отбил!
      Ехали молча, разговаривать на рыси совсем невозможно. Только за седло держись. Остановились возле лесной дороги, где когда-то Семен распрощался с близнецами и задержал лейтенанта Каруселина.
      – Все. Будь здоров, Ржавый. Давай-ка повод. Тут недалеко. Добредешь. Фрицам привет от красного партизана Семена. Скажи, скоро заявлюсь собственной персоной, тогда поговорим.
      Семен взял повод из рук Василя, и обе лошади исчезли в лесной чаще.
      Когда Василь добрел до шлагбаума, ему не надо было притворяться усталым. Ноги еле передвигались.
      Немец, который "фингер", долго с удовольствием рассматривал его, потом сплюнул и, осклабясь, махнул рукой в сторону города.
      Как он добрел до мастерской, Василь не помнил. Он спустился вниз, дверь была открыта. Захаренок колдовал над вазой. Он поднял голову, посмотрел на Василя тревожно.
      – Не дошел?
      – Дошел.
      – Так быстро? - недоверчиво спросил Захаренок.
      – Я теперь неделю сидеть не смогу. Я ж никогда на лошади не скакал. - Василь хотел добавить, что никогда больше и не поскачет, но только молча навалился животом на стол.
 

4

 
      Роза тащила телегу медленно, как ее ни понукали Толик и Пантелей Романович. Ей бы торбу овса! Оголодала скотина, ребра торчат.
      В первой деревне, в Вольке, жителей не было: то ли сами ушли, то ли немцы угнали. В незапертых хатах хоть шаром покати! Только у хлевов небольшие кучи перепревшего навоза. Видать, на весну копили.
      Вторая деревня, Куриха, и вовсе выжжена дотла. И куда жители подевались - неизвестно. Не иначе, лютовали здесь немцы. Одни печи остались, черные от копоти.
      Пантелей Романович свернул на лесную дорогу к знакомому хутору. Может, там кто живой есть?
      Ехали молча, подавленные виденным. Знали, что лютуют оккупанты, но чтобы целые деревни под корень!…
      На скулах Пантелея Романовича ходили злые желваки. Толик сидел на телеге съежившись, будто побили.
      Вокруг стояла тишина, сквозь еще голые вершины деревьев легко просачивались солнечные лучи, грели землю, топили снег. Тишина казалась Толику зловещей, мерещились меж деревьев голые кирпичные трубы, и запах гари словно прилип, щекотал в носу, жег глаза.
      Хутор будто сам выскочил навстречу из-за стволов. У расчищенных лесных полян с краю стояли три дома, огороженные плетнями. На жердях плетней висели глиняные горшки и блестящий солдатский котелок с темным донышком.
      Пантелей Романович остановил Розу. Бросил вожжи. Роза опустила голову и шумно обнюхала землю с прелой прошлогодней травой, тронула пожухшую траву губами.
      Возле первой избы немолодой мужик тесал топором бревно.
      – Здорово, Микола.
      – Вот на… Пантелей Романович. А я гадаю: кого несет?
      Микола воткнул топор в бревно, распрямился.
      – Заходи в хату, погостюй. Потчевать, правда, нечем особо, сами перебиваемся с мороженой бульбы на колодезную воду.
      – Живы-здоровы? - степенно спросил Пантелей Романович.
      – Бог миловал.
      – Я думал, ты на дороге. К женке твоей ехал.
      – Нема дурных. Как стали мобилизовывать, так я и ушел. Хай на них бес работает.
      – Куриху начисто сожгли, - нахмурился Пантелей Романович.
      – С людями пожгли, кто не убег. А кто убег, здесь осел, на хуторе. Голым голые. И скотину не успели увести.
      – Сюда не заглядывают.
      – Лесу боятся.
      – А заглянут?
      – Встретим. Гранатами. Нам терять нечего.
      Микола говорил не таясь, Пантелей Романович свой, рабочий, чего от него таиться?