– Сядьте, Флиш. В ногах неправда.
      Флич послушно сел, провалился в глубину кресла. По привычке закинул ногу на ногу.
      – Так карашо… Как в мир… Будем говорить?… Я ошень страдала в тюрьме. Меня освободили немцы, и я - немка. Мне предложили купить этот гостиница.
      – Купить?
      Гертруда Иоганновна улыбнулась.
      – Да… Я, конешно, не имею столько большой капитал. Вообще не имею. Я пролетарий цирка. Я, как это… Ширма. Подставка.
      – Подставное лицо?
      – Да… Правильно… Фирма "Фрау Копф и компания". Так вот: компания есть доктор Эрих-Иоганн Доппель. Он есть представитель рейхскомиссариата "Остланд".
      – Что-то очень сложно, Гертруда.
      – Да… Механика чисто немецкий. У меня не было выход. Я согласилась. Надо зарабатывать свой хлеб.
      – Работать на фашистов… - нахмурился Флич.
      Она не опустила глаз.
      – Просто работать. За свой хлеб.
      – Вы что-то не договариваете, Гертруда.
      – Я сказала, как есть. Я хочу, Флиш, ошень хочу и прошу вас работать со мной.
      – На фашистов?
      – На свой шестный хлеб. Внизу в ресторане мы будем открывать кабаре. Ведь аппаратура у вас, Флиш?
      – Да.
      – Прекрасно!
      Флич вздохнул. Все логично, и все же что-то тут не так. Уж слишком спокойна Гертруда, слишком уверенна.
      – Мне надо подумать.
      – Не надо. Поздно, - она посмотрела Фличу в глаза пристально, словно старалась внушить ему решение. - Нельзя колебаний. Это насторожит. Не надо ждать, когда придет гора. Надо идти на гора, как Магомет. Флиш, вы должен мне верить, - и добавила тихо: - Они уже знают, что вы здесь.
      – Петля?
      – Пока только кольцо. Круг. У вас есть документы?
      – Есть.
      – Давайте, - Гертруда Иоганновна властно протянула руку. Флич извлек из кармана советский паспорт и пропуск в цирк.
      Она внимательно просмотрела их и с хрустом порвала паспорт пополам.
      – Гертруда! - воскликнул он испуганно.
      – Здесь национальность, Флиш. Это надо сжигать. Я сейшас, - она вытащила из спичечницы коробок со спичками, взяла разорванный паспорт и ушла в ванную. Там она открыла кран над умывальником, чиркнула спичку и подожгла паспорт, держа его двумя пальцами за уголок.
      Он горел медленно, пепел падал в раковину, и вода смывала его.
      Когда она вернулась, в кабинете Шанце, добродушно улыбаясь, отчего кончик его носа совсем опустился, переставлял с расписанного яркими цветами подноса на маленький столик тарелки с едой.
      – Спасибо, Гуго, - сказала Гертруда Иоганновна улыбаясь.
      Шанце поклонился, пожелал приятного аппетита, дружески подмигнул Фличу и ушел.
      – Кушайте, Флиш. Хотите коньяк?
      – Хочу.
      Пока Флич ел, Гертруда Иоганновна позвонила Доппелю.
      – Поздравляю, Эрих. У меня сидит гвоздь нашей программы, прекрасный фокусник Жак Флич.
      – Откуда он взялся? - спросил Доппель.
      – Сам пришел. Оказывается, он все это время жил у циркового сторожа.
      – И что же, он намерен у нас работать?
      – Да. Сейчас он приканчивает казенное мясо, - она засмеялась. - Я хотела бы представить его вам.
      – Хорошо. Пусть приканчивает мясо. Я зайду к вам перед обедом.
      – А рыжей девке я дала затрещину, чтобы не беспокоила вас по пустякам.
      – Вы - золото, Гертруда!
      Доппель положил трубку, а Гертруда Иоганновна все держала свою в руках и задумчиво смотрела на жующего Флича.
      Через несколько дней на маленькой эстраде в ресторане начались репетиции. Пятерых музыкантов привозили из еврейского гетто. Штурмбанфюрер Гравес ни за что не давал разрешения, клялся, что офицеры не потерпят в своем ресторане такой оркестр. Но Доппель как-то сумел с ним договориться. У музыкантов был испуганный вид, и, видимо от страху, они фальшивили. Гертруда Иоганновна их подкармливала. Танцовщицы нарочно сбивались с ритма, чтобы свалить вину на оркестр. Но Гертруда Иоганновна прикрикнула на них, и они присмирели.
      Флич со сторожем принесли аппаратуру. Гертруда Иоганновна выделила Фличу комнату возле ресторана, где он мог возиться с аппаратурой, заряжать.
      Репетировал он ранним утром, когда в ресторане никого не было. Даже уборщице Гертруда Иоганновна запретила входить в зал.
      По вечерам офицеры, сидя за столиками, посматривали на бархатный занавес, закрывавший новенькую эстраду, и передавали друг другу небылицы о Фличе. Маг, волшебник. Чудеса! Доппель был доволен.
      Гертруда Иоганновна по ночам мастерила себе концертное платье, длинное, из черного бархата, расшитого блестками. Она, как глава фирмы, должна была открыть кабаре.
      Недоставало для программы певца или певицы. Отыскали дьякона из сельской церкви. У него был приятный низкий баритон, но пел он только божественное. Гертруда Иоганновна и Флич долго обрабатывали его, чтобы он согласился выучить "мирские" песни. Дьякон Микола Федорович был любителем выпить, и несколько бутылок водки склонили его к греху. Музыканты разучивали с ним старинные душещипательные романсы. Федорович выпивал для храбрости, крестился истово и пел. И вот наступил день премьеры. Зал гудел в ожидании. За представление официанты приписывали к счету некоторую сумму. Предприятие сулило доход.
      Гертруда Иоганновна посмотрела через щелку занавеса в зал ресторана. Вблизи эстрады за столиком, вместе с неподвижным, словно глыба, комендантом и доктором Доппелем сидел заезжий генерал, толстый и лысый, поблескивало пенсне.
      За соседним столиком примостились офицеры СД. Штурмбанфюрер Гравес благодушно улыбался. Возле него сидел незнакомый обер-лейтенант из вермахта в сером мундире с крестом. Гертруда Иоганновна поняла, что это кто-нибудь из вновь прибывших. Штурмбанфюрер часто приглашал за свой столик вновь прибывших, видимо присматривался к ним или имел какую-нибудь иную цель.
      Она посмотрела на часы. Время начинать. Волнения, того, что возникало перед выходом на манеж, не было. Только какая-то неосознанная тревога, какое-то дрожание внутри. Его надо было побороть. Посмелей! Понахальнее!
      Она посмотрела на оркестрик, посаженный в угол за кулису. На танцовщиц, сбившихся в кучу в другом конце эстрады. На трезвого дьякона в алой шелковой русской рубахе, подпоясанной золотым шнурком с кистями. "Такие кисти впору на углы гроба прибивать", - почему-то подумала она.
      Ободряюще кивнул Флич, чуть порозовевший то ли от волнения, то ли от духоты и табачного дыма.
      Гертруда Иоганновна вздохнула и шагнула из-за занавеса на эстраду. Раздались аплодисменты.
      Представление шло нормально. Так, как отрепетировали. Оркестр играл слаженно. Танцовщицы показали три танца. Переодевались быстро. Гертруда Иоганновна отметила их хорошую выучку. Танцевали они весело и, несмотря на некоторую вульгарность, произвели приятное впечатление. Дьякон Федорович чуть не напортил все. На репетициях он перед пением выпивал для храбрости стакан водки, потом крестился истово, замаливая у бога грех. Для этой цели повесил на видном месте икону. Кто на ней изображен, какой святой, он и сам не знал. Да это для него и не имело значения. Голос у него был чистый, густой, и, когда он выводил: "Глядя на луч пурпурного заката, стояли мы на берегу Невы…", даже опытные музыканты кивали одобрительно: красивый голос.
      Гертруда Иоганновна не разрешила ему перед представлением выпивать. Мало ли что может случиться! Он вышел трезвый, умытый, глянул в то место, где должна была быть икона, чтобы перекреститься, а иконы не оказалось. Кто-то убрал ее, чтобы не портила вид эстрады из зала. Федорович растерялся. Оркестр сыграл вступление, а Федорович молчал. Нетерпеливо искал глазами: на что бы перекреститься? И вдруг увидел на шее генерала черный крест с золотой свастикой посередине. Лицо его просветлело, он шагнул вперед, уставился на генерала и истово перекрестился. Как раз в это время оркестр закончил повторять вступление, и Федорович запел.
      Гвоздем программы, как и предполагалось, оказался Флич.
      Представление закончилось. Танцовщицы ушли в общежитие переодеваться. Флич собирал аппаратуру. Оркестрантов вывели через двор и под конвоем отправили обратно в гетто.
      Федорович расстегнул рубашку у ворота, дергал головой, принюхиваясь по-собачьи. Из зала тянуло винным запахом.
      Гертруда Иоганновна спустилась с эстрады в зал. Комендант пригласил ее присесть к столику. Генерал приветливо кивал круглой головой.
      Гертруда Иоганновна с удовольствием ушла бы к себе, она устала, но послушно села на услужливо пододвинутый Доппелем стул.
      – Вы должны с нами выпить, фрау Гертруда, - сказал комендант утробным голосом. Звук рождался у него не в горле, а где-то в животе, и голос звучал глухо, словно человек говорит, сидя в бочке. Он обхватил бутылку большими толстыми пальцами и налил в рюмку коньяк, расплескав его на скатерть. - Вы принесли в эту Азию кусочек Европы!
      – Идея доктора Доппеля, - скромно откликнулась Гертруда Иоганновна. - Мое дело - исполнять.
      Доппель улыбнулся.
      – Прекр-расная идея! Нам, солдатам, так нужна отдушина! - закивал круглый генерал. - Облегчение души. Легкой душе легче расставаться с телом. - Генерал засмеялся собственной шутке.
      – Вы меня пугаете, генерал! - сказала Гертруда Иоганновна. - Мы не облегчаем души, мы их укрепляем.
      – Тем более приятно.
      – Вы умница, Гертруда, - наклонился к ней Доппель. - Генерал очень доволен.
      – А вы?
      – Еще больше, чем генерал.
      Гертруда Иоганновна пригубила рюмку.
      – Господин генерал, вы разрешите мне вас оставить? Дела.
      – С грустью, - произнес генерал.
      Она попрощалась и направилась к двери.
      У соседнего столика штурмбанфюрер Гравес перехватил ее за локоть.
      – Поздравляю вас, фрау Гертруда.
      – Спасибо.
      – Мой друг обер-лейтенант говорит, что ваш фокусник бесподобен.
      – И сами вы очаровательны, - добавил обер-лейтенант, вставая и наклоняя голову.
      – Благодарю вас, обер-лейтенант.
      – Фридрих фон Ленц, - обер-лейтенант щелкнул каблуками.
      – Вы, очевидно, недавно приехали? У меня хорошая память на лица.
      – Сегодня.
      – Надеюсь, вы остановились в нашей гостинице?
      – Разумеется.
      Гертруда Иоганновна любезно улыбнулась.
      – Я провожу вас, - сказал Гравес.
      Он взял ее под руку, и они направились к выходу. У дверей он остановился.
      – Все было чрезвычайно мило. Но, дорогая фрау Гертруда, для чего вам понадобилось выдавать еврея Флича за француза?
      У Гертруды Иоганновны сжалось сердце.
      Гравес ласково улыбался.
      – Господин Гравес, - сказала она, с трудом подавляя дрожь в голосе. - Фирма предпочитает иметь на службе живого француза, а не мертвого еврея.
      Гравес весело рассмеялся.
      – С вами приятно иметь дело, фрау Гертруда.
      – И с вами, господин Гравес. Надеюсь, он останется французом! - добавила она не то вопросительно, не то утверждающе.
      – Я ваш друг, - Гравес. щелкнул каблуками и склонил голову.
      Гертруда Иоганновна, поднялась по лестнице, миновала коридор, открыла дверь своего номера, вошла, заперла дверь на ключ и, ухватившись за портьеру, опустилась на пол. Сил больше не было.
      А Гравес вернулся к своему столику.
      – Она прелесть, - сказал фон Ленц. - Как вы думаете, штурмбанфюрер, удобно будет нанести визит маленькой хозяйке гостиницы? Какие она предпочитает цветы?
      – Скорее всего красные, - ответил задумчиво Гравес.
      – Фюрер тоже предпочитает алые розы, - сказал фон Ленц. - Цвет здоровой крови!
 

8

 
      Землянки партизанского отряда "Смерть фашизму!" были вырыты в сосновом бору, с трех сторон охваченном болотами. Вырыты наспех, мелкими. Никто не верил, что придется жить в них и зимой. Ждали, вот-вот войска, стянутые Сталиным с Урала, Сибири, Средней Азии - велика же страна! - сомнут гитлеровцев.
      Командира отряда "дядю Васю" никто из партизан еще не видел, он мотался по области, организовывал продовольственные базы, создавал подпольные группы, инструктировал, разъяснял, налаживал.
      В лагере распоряжался его заместитель Ефим Карпович Мошкин. У него было моложавое лицо, всегда желтое, и белки глаз желтые. Разговаривая, он машинально поглаживал подреберье: болела печень.
      Пятнадцать лет Мошкин проносил форму. Работал в уголовном розыске, был политруком конного эскадрона, стал заместителем начальника милиции, а командовать не умел. Взрывался, кричал на подчиненных, но быстро отходил, чувствовал себя неловко, извинялся, менял свои приказания. В лагере быстро разгадали его "слабину", выполняли распоряжения кое-как, а когда он начинал требовательно повышать голос, отвечали: "Не кипятись, Ефим Карпыч. Тут - партизаны-добровольцы, а не казенная милиция".
      Впрочем, Мошкин не так уж много требовал, потому что и сам считал, что собрались они здесь ненадолго. Зимовать вряд ли придется. Важно сохранить людей, кадры.
      А потом появился "дядя Вася". Он пришел, не замеченный беспечным дозором, с тремя молодыми парнями. Двое были вооружены немецкими автоматами, у третьего в кобуре на ремне - наган. Они побродили по лагерю, заглянули в землянки, поели пшенного кулешу на кухне. И нигде никто их не остановил.
      И только в землянку, где расположилась санчасть, их не пустила строгая докторша.
      – Сюда нельзя, молодые люди, здесь санчасть, а не клуб.
      – И много у вас больных? - спросил "дядя Вася", потрогав светлую круглую бороду, к которой он, видимо, еще не привык.
      – А вы кто? - ответила докторша вопросом на вопрос.
      – Так, вообще…
      – Странно. Вы из какого взвода?
      – Из своего, - ответил "дядя Вася".
      – Что-то я вас не припомню.
      – А мы - новенькие.
      – Новенькие? Тогда проходите в землянку, на медосмотр.
      "Дядя Вася" и его спутники спустились в землянку с низким бревенчатым потолком и маленькой самодельной печуркой в углу. Середину землянки занимал крепко сколоченный, покрытый белой простыней стол. Вдоль левой стены тянулись деревянные нары, на которых могли бы разместиться человек десять. Они были пусты, только в углу горкой лежали розовые и голубые подушки без наволочек и стопка синих больничных одеял.
      У противоположной стены на деревянных полках были разложены лекарства, бинты, хирургические инструменты, стояли блестящие никелированные бачки. А возле, на скамейке сидела девушка в белом халате и кухонным ножом щипала чурку на лучины.
      Она взглянула на вошедших и строго, видно подражая докторше, сказала:
      – Оружие повесьте у входа, на гвоздики.
      "Дядя Вася" кивнул. Парни повесили оружие.
      Вошла замешкавшаяся наверху докторша.
      – Клава, это новенькие, - сказала она, покосившись на висящие автоматы. - Раздевайтесь до пояса.
      – Мы здоровы, - возразил один из парней.
      – Раздевайтесь, - приказал "дядя Вася".
      Парни послушно скинули пиджаки и рубахи.
      И тут вошел в землянку Мошкин.
      – Звали, Василиса Сергеевна?
      – Что ж это, Ефим Карпович, в лагере - новенькие, а меня не поставили в известность? Ведь мы договорились.
      – Какие-такие новенькие? - удивился Мошкин.
      – Обыкновенные, - сказал "дядя Вася". - Уж и своих не узнаешь?
      Голос показался знакомым. Мошкин пригляделся.
      – Что, борода мешает? - усмехнулся "дядя Вася".
      – Товарищ Порфирин! Здравствуйте. Как вы здесь оказались?
      – Это у тебя надо спросить. Твои вороны в дозоре стоят.
      Мошкин сокрушенно развел руками.
      – Детский сад. Балаган, а не боевой лагерь, - жестко сказал Порфирин. - Шатаются четверо посторонних и хоть бы кто остановил! Спасибо, доктор, за санчасть. Василиса Сергеевна, правильно?
      – А ведь я вас не узнала, товарищ Порфирин, с бородой.
      – Сбрею. Придет время, - сказал Порфирин. - Ну, Мошкин, показывай свой штаб. Будем разбираться. - Он взглянул на часы. - Распорядись собрать командиров в шестнадцать ноль-ноль. А вы, Василиса Сергеевна, делайте свое дело, - он засмеялся. - А то мои парни замерзнут.
      На другой день Порфирин собрал коммунистов. Он ничего не скрывал, ничего не приукрашивал.
      На фронте тяжелые бои. Война с фашистскими ордами - всенародное дело. И собрались они здесь, в лесу, не отсиживаться, как некоторые думают, а бить фашистов, помочь Красной Армии разгромить врага.
      Сейчас главное - сплоченность и дисциплина. Самоотверженность и вера в победу!
      В лагере начались работы: углубляли и оборудовали землянки. Учились стрелять. Готовились к зиме. Усилили охрану.
      То и дело в разные стороны из лагеря уходили разведчики и маленькие диверсионные группы.
      Отряд пополнялся новыми бойцами.
      В один из осенних дней из лагеря ушел выполнять специальное задание паренек из сопровождавших Порфирина. Самый молодой из них.
      В условленном месте он встретил тетю Шуру. Она передала Петра и Павла этому веселому, безбровому пареньку с наганом в коричневой кобуре на широком кожаном поясе поверх пальто.
      Паренек сначала покосился опасливо на Киндера, потом посмотрел на братьев и сказал:
      – Никак у меня в глазах двоится?
      – Мы - близнецы, - пояснил Павел.
      Паренек неожиданно пропел веселым голосом:
      – Мы близнецы, и дух наш молод, куем мы счастия ключи… - и засмеялся… - Ну, пошли, братцы-кролики.
      Они попрощались с тетей Шурой, которая возвращалась в город, а сами зашагали за пареньком.
      Лес казался однообразным, и непонятно было, по каким приметам угадывает паренек дорогу. Никаких тропок не было. Иногда продирались прямо сквозь кусты, обходили темные лесные бочажки на болотах.
      – Чего у тебя в торбе? - спросил паренек Петра.
      – Еда.
      – Сало есть?
      – Есть.
      – Очень я сало уважаю.
      – Поедим? - спросил Павел.
      – Успеется. Еще шагать!… А ведь я вас в городе видел. В цирке. Вы на лошадях скакали. Верно?
      – Верно.
      – У меня глаз-ватерпас! Между прочим, меня зовут Семеном.
      – Я - Павел.
      – А я Петр.
      – Я не Петр.
      – Я не Павел.
      – Это он Павел.
      – Это он Петр.
      – Цирк, - засмеялся Семен.
      – А вы - партизан? - спросил Павел.
      – Вестимо. Народный мститель.
      – А наган ваш?
      – Вестимо. У меня еще гранаты есть. Три штуки.
      – Покажите, - попросил Петр.
      – Дома. В землянке. Это когда в бой иду - беру. А сейчас у меня особое задание. Доставить вас к "дяде Васе".
      – А кто это "дядя Вася"?
      – Тю!… Не слыхали? Командир партизанского отряда "Смерть фашизму!".
      Сердца Павла и Петра забились. Вот оно! Начинается настоящая жизнь! Не то что в кирпичном домике деда Пантелея Романовича: за калитку не выходи, от посторонних скрывайся, окна занавешивай. Тут - лес, простор, народные мстители! Эх, поглядели бы на них сейчас Великие Вожди!
      – И нам наганы дадут? - спросил Павел.
      – Вы стрелять-то умеете?
      – Умеем, - сказал Петр. - Все Великие Вожди юные Ворошиловские.
      Павел сердито взглянул на брата: ведь клятву ж давали! Но было поздно. Семен спросил:
      – Что за Великие Вожди?
      – Вроде партизанского отряда, - нашелся Павел. - Только маленький.
      – Ясно. По всей Белоруссии поднялся народ.
      С вечеру добрались до темной, покосившейся лесной сторожки. Из тоненькой железной трубы вился дымок. Киндер залаял. На пороге появился мужчина с всклокоченными волосами.
      – Кого носит?
      – Это я, Семен.
      – Заходите.
      В сторожке было тепло и сухо. Потрескивали в маленькой печурке дрова. Окошко занавешено. На столе горела оплывшая свеча. Пламя ее колебалось, и по стенам ерзали живые тени.
      – Долго шли, - сказал с упреком мужчина.
      – Так они ж маленькие, - объяснил Семен.
      – Раздевайтесь. Ватники вешайте ближе к печке. И сапоги скидайте. Здесь тепло.
      Ребята скинули ватники и сапоги. Ноги гудели от усталости, но оказались сухими. Дед Пантелей чинил обувку на совесть.
      – Ну, здорово, орлы Лужины, - сказал мужчина.
      И они узнали Алексея Павловича. Того, что беседовал с ними в НКВД, когда они пришли выручать маму.
      – Здравствуйте, - дружно ответили братья и заулыбались.
      – Есть хотите? У меня тут кулеш горячий.
      – С салом? - спросил Семен.
      – Со шкварками.
      – Пойдет!
      После того как ребята поели и отогрелись, Алексей Павлович сказал:
      – Что ж про мать не спросите?
      Братья молча посмотрели на Семена.
      – Вон как!… Начинаете соображать, что к чему. Молодцы, - серьезно сказал Алексей Павлович. - Семен, а ну-ка, пригляди.
      Семен накинул на плечи непросохшее пальто и вышел наружу.
      – Правильно, ребята, остерегаться надо. А мама ваша жива-здорова.
      И Алексей Павлович рассказал братьям, что Гертруда Копф - владелица гостиницы с рестораном, а в ресторане представления по вечерам. И в тех представлениях участвует Флич.
      – Значит, они на фашистов работают… - удивился Петр.
      – Нет. Флич - честный человек, это Гертруда Иоганновна его уговорила. Так мы это поняли. А о вашей маме и говорить нечего. Мы вашей маме абсолютно доверяем.
      – А фашисты?
      – И фашисты доверяют. И это очень хорошо. Теперь слушайте меня внимательно. У Пантелея Романовича вы вели себя правильно. Не высовывались. Значит, выдержками понимание текущего момента у вас есть. Чего можно, а чего нельзя. Хотели мы вас в лес переправить. Но решили, что в городе вы нужнее. Гертруде Иоганновне. Ну, что скажете?
      – А как же в партизаны? - разочарованно спросил Павел.
      – Партизаны всюду партизаны, и в лесу и в городе.
      Алексей Павлович ждал, что скажут братья.
      – А фашисты знают, что наш папа в Красной Армии?
      – Вопрос правильный. Знают. Гертруда Иоганновна рассказала им всю правду. И про вас, что вы эвакуировались с цирком.
      – А если спросят, почему мы раньше не вернулись? - Петр испытующе посмотрел на Алексея Павловича.
      – Непременно спросят. А ответ такой: вы сбежали, чтобы маму выручить, а до города не смогли добраться. Испугались. Большая стрельба была. Танки шли. И к тому ж, раз в городе немцы, значит, мама в безопасности. Ведь она немка. И вы решили к деду податься, в Березов. Путь туда не близкий. Мыкались, голодали. Пока туда дошли, пока обратно…
      – А почему мы в Березове у деда не остались? - спросил Павел.
      – А потому, что дом заколочен досками. Бабушка умерла, а дед то ли куда переехал, то ли пропал. Нету его.
      – А в Березове фашисты? - спросил Петр.
      – Фашисты.
      – А если они проверят?
      Алексей Павлович кивнул согласно.
      – Умерла ваша бабушка. Прямо на огороде. Разрыв сердца. Сердце у нее было слабое.
      – Взаправду? - прошептал Павел.
      Алексей Павлович снова кивнул.
      – А дедушка?
      – Там, в Березове, считают, что он к каким-то родственникам уехал, чтобы одному не оставаться. Тосковал очень по бабушке.
      Братья молчали, подавленные. Бабушку они видели редко, но любили ее. И что бабушка умерла, что они ее никогда больше не увидят, сразу осмыслить не могли. Как это умерла?
      А потом Павел спросил с надеждой:
      – Алексей Павлович, а про папу вы ничего не знаете?
      – Про папу - ничего. Воюет ваш папа.
      Они еще долгу разговаривали. Алексей Павлович объяснил, как они должны будут вести себя в городе: говорить правду, держаться естественно. Пришли, мол, искать маму. Где она - не знаем. Ее посадили в тюрьму русские.
      Но и лишнего не болтать. И особо опасаться начальника СД Гравеса. Хитер он и коварен. А в общем, не маленькие!
      Утром Алексей Павлович и Семен вывели братьев на старую лесную дорогу и распрощались.
      Братья пошли в сторону города - два жалких, неумытых пацана в чужих великоватых сапогах и замызганных ватниках. А рядом бежала мохнатая собака, обнюхивая придорожные мокрые кусты.
      Такими их еще издали приметил лейтенант Каруселин. Но не узнал.
      Мальчишки не представляли опасности, но все же он проворно свернул в лес. Лишняя встреча - лишняя тревога. Чем меньше людей увидят его, тем спокойней. Мало ли кто может заинтересоваться одиноким путником, а документов, немецкого аусвайса, у него нет. И путь до фронта не близкий.
      Еще затемно вышел он из города. Ржавый вывел его задворками. Лейтенант прослужил в городе целый год, а даже представления не имел, что по нему можно передвигаться, не выходя на улицы. Василя правильней было бы Золотым прозвать, а не Ржавым.
      Некоторое время Каруселин шел дорогой. Ребятишки с собакой насторожили его. Дорога казалась нехоженой, и вдруг - мальчишки. Значит, могут попасться и другие встречные. Лесом спокойнее.
      И только он так подумал, как позади раздался оклик:
      – Стой!
      Каруселин остановился, медленно обернулся, быстро сунув руку в карман.
      Позади в кустах стояли двое штатских: один постарше и ростом побольше, другой почти мальчишка с коричневой кобурой на кожаном ремне поверх черного пальто.
      – Руку, - сказал тот, что постарше.
      Каруселин нехотя вынул руку из кармана.
      – Кто такой?
      – Прохожий.
      – Документы.
      – Что ж мне, за дровами - с паспортом?
      – Согласно приказу военного коменданта, всем гражданам вменяется в обязанность иметь при себе аусвайс.
      – Мало ли чего пишут! Может, я с грамотой не в ладах.
      – Оружие есть?
      – А если есть?…
      – Придется отдать. Семен…
      Молодой, тот, у которого кобура на ремне, подошел и ловко извлек из кармана каруселинского пальто пистолет. Осмотрел его.
      – В чистоте пушечку содержит.
      – А я с детства к чистоте приученный, - сказал Каруселин. - Дальше что, господа полицаи?
      "Врезать сейчас молоденькому, сбить с ног. И - ходу! Нет. Второй стрелять будет. А двух сразу не достать". Старший словно прочитал его мысли.
      – С двоими не управишься. И мы - не полицаи.
      – А кто ж?
      – Пойдешь с нами - узнаешь.
      – А если не пойду?
      – Ежели бы да кабы, то во рту росли б грибы, - сказал молодой.
      – Пистолет отдайте. Он за мной числится.
      – Это где же числится? - спросил старший.
      – Где надо.
      – И мы где надо отдадим.
      – Я без пистолета не пойду, - упрямо сказал Каруселин и огляделся, ища сухого местечка, где бы присесть. Но кругом было мокро.
      И опять старший прочел его мысли.
      – Что, кресло не приготовили? - Он отобрал у молодого пистолет, разрядил, сунул обойму в карман, а пистолет протянул Каруселину.
      – На, держи. Патроны-то не числятся?
      – Ладно, - сердито буркнул Каруселин. - Куда идти?
      – Пока прямо.
      Они двинулись лесом. Молодой впереди, старший позади, а в середине Каруселин.
      "Да-а… Попал в историю. Если свои - отпустят, а если все же полицаи… Не похоже… Не отдали бы оружия!…"
      Шли молча. Долго. Под вечер их остановили вооруженные люди. Пропустили дальше.
      "Нет, не полицаи. Партизаны", - - Каруселин повеселел. Наконец его провели в землянку и поставили перед светлобородым, сидевшим за столом. Кого-то он напоминал Каруселину, но кого?…
      – Вот, товарищ командир, ходит по лесу с пистолетом. Неизвестно откуда, куда, зачем? Дерзит, - доложил старший светлобородому.
      – Откуда? - спросил светлобородый.
      – Из Гронска.
      – Давно вышли?
      – Утром.
      – Куда?
      – За линию фронта.
      – Документы есть?
      – Нет у него документов, - сказал молодой.
      Каруселин взглянул на него насмешливо, спросил светлобородого:
      – А вы кто, товарищ?
      – Я - командир партизанского отряда "дядя Вася".
      И тут Каруселин сообразил, кого он напоминает: секретаря горкома Порфирина. Только тот был без бороды.
      Каруселин задрал полу пальто, подпорол подкладку, извлек оттуда удостоверение личности и комсомольский билет. Протянул командиру.
      – Вы что ж, купались с документами, что ли?
      – Так точно.
      – Фамилии не разберешь…
      – Лейтенант Каруселин.
      – Чем командовали, лейтенант?
      – Саперным взводом.
      – Где учились?
      – В Ленинградском инженерном училище.
      Порфирин передал документы старшему.
      – По твоей части, Алексей Павлович. Значит, за линию фронта собрались.
      – Так точно. Для продолжения службы.
      – Понятно. Вот что: устройте лейтенанта на отдых. А завтра поговорим поподробней.
      – Есть. Пошли?
      Каруселин в дверях остановился.
      – Простите, товарищ командир, а вы, случайно, не товарищ секретарь горкома Порфирин?
      Порфирин улыбнулся.
      – Случайно состою с ним в близком родстве.
      Когда вышли из землянки, молодой хлопнул Каруселина по спине.
      – Чего ж ты сразу документы не показал? Идти было бы веселей.
 

9

 
      Ефрейтору Кляйнфингеру не нравилась Россия. Он ожидал большего. Конечно, фюреру виднее, где вести войну, но если бы спросили его, Кляйнфингера, он бы предпочел Индию - драгоценные камни, золото, серебро. Храмы. Слоны. И тепло!… Черт побери, он, Кляйнфингер, культурный, начитанный немец и кое-что знает про Индию с детства. Там даже дожди теплые, а здесь… Бр-р-р!…
      С каски на шинель стекали большие капли. Крашеный шлагбаум блестел от воды. Куда ни глянь - холодная серая стена дождя.
      Нет, не Индия!
      Когда он прощался с Эльзой, обещал ей прислать "кое-что". А где это "кое-что" возьмешь? Нищая страна! Непонятный народ. Смотрят на тебя, словно на гадюку ядовитую. Жрут один картофель. Понятия не имеют, что такое сырой рубленый бифштекс с луком, яйцом и перцем. Вот уж, действительно, недочеловеки! То ли дело дома, в Баварии!
      – Ганс, - окликнул Кляйнфингер напарника, - ты в Баварии бывал?
      – Нет.
      – Сам фюрер взращен на мюнхенском пиве! - с гордостью произнес Кляйнфингер.
      К шлагбауму подкатил грузовик. Рядом с шофером сидел автоматчик.
      Проверили документы. Кляйнфингер заглянул за борт грузовика и почмокал губами: там лежало несколько свиных туш.
      Ганс поднял шлагбаум. Грузовик, выпустив синюю струйку дыма, въехал в город.