Лейтенанта томила бездеятельность. По вечерам он настраивал Серегин самодельный приемник и слушал последние известия, напрягаясь и с трудом улавливая слова.
      Вести с фронта были тревожные. И лейтенант для себя решил твердо: сначала перебраться в город, а оттуда - на восток, через линию фронта, к своим. Он уже достаточно окреп, спасибо ребятам. Какие замечательные ребята! Мысль о разлуке с ними печалила. Они ему стали родней отца-матери. Он им жизнью обязан!
      Каруселин жевал сало и посматривал на Толика.
      – Мне пора, - сказал Толик. - Ребята ждут. Значит, запоминайте: вы - Геннадий Васильевич Чурин. Это девичья фамилия Василевой мамы. А вы ее брат.
      – Чурин Геннадий Васильевич, - повторил Каруселин.
      – Правильно. Приехали из деревни Болотная. Немцев там не было. Аусвайсы не выдавали. И вообще там глухомань.
      – Ясно.
      – Как стемнеет, выходите к реке. Ниже того места, где мы вас вытащили. Там река хоть и шире, да спокойнее. Все-таки у вас плечо.
      Лейтенант махнул рукой: мол, пустяк!
      – Найдете причаленное бревно. Мы им все время пользовались. Одежку свяжите. А на том берегу кто-нибудь встретит. И лучше без шума. На всякий случай. Хоть там немцев и нет.
      Каруселин проводил немного Толика, помог добрать грибы. Корзину сверху прикрыли папоротником, как и положено настоящему грибнику. У моста дежурил тот же солдат. Толик снял кепку и сказал:
      – Гутен таг.
      Солдат вытянул шею, заглянул в корзину. Толик услужливо приподнял папоротник.
      Солдат почмокал губами.
      Толик поставил корзину на землю, обеими руками взял несколько боровиков, протянул солдату: пожалуйста, всегда рад поделиться!
      – Найн, - сказал солдат и добавил какую-то длинную фразу, которую Толик не понял.
      Поклонившись, Толик подхватил корзину и пошел в город.
      Днем Василь, Толик, Злата и Толикова мама тетя Дуся подняли гроб с телом покойной на плечи и понесли на кладбище. Тетя Дуся была довольно рослой женщиной, она шагала в паре с маленькой Златой и гроб перекосило.
      Позади шла притихшая Катерина в стареньком коротком пальтишке. Она старательно обходила лужи или перепрыгивала через них. Она еще до конца не понимала, что это ее маму уносят на кладбище навсегда.
      Редкие прохожие смотрели маленькой процессии вслед. Какая-то старушка перекрестилась.
      Почти у самого кладбища остановил патруль - трое автоматчиков.
      – Хальт. Аусвайс.
      Василь достал из кармана разрешение на похороны. Один из солдат взглянул на бумагу, жестом велел опустить гроб на землю.
      Опустили.
      Так же жестами велел поднять крышку. Крышка была прибита гвоздями, ее с трудом оторвали.
      Солдаты равнодушно взглянули на покойницу. Один из них сказал:
      – Гут.
      И они пошли дальше.
      Шмыгая носом от горя и обиды, Василь приладил крышку на место.
      – Гады! - сказал он сквозь зубы и так посмотрел фашистам в спины, словно прожигал их насквозь.
      Вернулись с кладбища уже под вечер. Тетя Дуся принесла муки, напекла блинцов, растопила немного свиного сала. Заварила чай. Поели молча.
      За окном стемнело. Толик переглянулся с Василем и поднялся. Василь тоже встал.
      – Куда? - спросила тетя Дуся.
      – Дело, мама.
      – Хоть бы сегодня…
      – Пусть идут, тетя Дуся, - сказала Злата. - Они скоро.
      – И что у вас за дела? Ведь застрелить могут.
      – Мы маленькие, - сказал Василь баском. - Нас не видно.
      А дождь все хлестал по темному городу, словно стремился хоть с одного окошка смыть темноту, добраться до света.
      Василь нес за пазухой узел с одеждой для лейтенанта, чтоб не намок. Шли молча, быстро, легким шагом по-кошачьи, как и подобает Великим Вождям.
      Вышли к речной пойме и двинулись по прибрежной улице. Мокрая земля чавкала под ногами.
      За одним из заборов залаяла собака. Толик остановился. Уж очень знакомым показался собачий голос.
      – Ты чего? - спросил Василь.
      – Ничего. Слышишь?
      – Собака.
      Толик пошел было дальше, но снова остановился, сунул два пальца в рот и трижды коротко и тихо свистнул.
      По ту сторону раздался хруст веток, кто-то пробирался через кусты. Собака несколько раз тявкнула и заскулила.
      Толик стоял неподвижно. Остановился и Василь.
      – Киня, ко мне, - тихо позвали из темноты собаку. Голос был старческий.
      Снова затрещали кусты, и за забором все стихло.
      Василь тронул Толика за плечо. Свернули к реке. Зашуршала под ногами жесткая осока.
      Противоположный берег скрывала тьма. Деревья на нем даже не угадывались. И река была не видна, только едва слышно рядом журчала вода.
      Ребята остановились и стали всматриваться во тьму.
      – Вспомнил, - прошептал Толик. - Киндер лаял. Его голос.
      – Ты что? - в голосе Василя звучало изумление. - Киндер давно в Москве. Они же с цирком ушли.
      – Может быть… Но очень похож.
      – Ты ж на собаках собаку съел, - усмехнулся Василь.
      Толик не ответил. Некоторое время они напряженно прислушивались, стараясь уловить какой-нибудь посторонний звук.
      – А кто в этом доме живет? - тихо спросил Толик.
      – В каком?
      – А где собака.
      Василь пожал плечами:
      – Вроде, старик…
      – Один?
      – Тихо.
      Они снова прислушались.
      – Показалось.
      – Когда я свистнул, собака заметалась. Выходит, знает свист.
      – И я бы свистнул - заметалась. У тебя в мозгах сдвиг на собачьей почве.
      – Тихо, - Толик тронул товарища за руку.
      На этот раз послышался смутный всплеск, потом другой, слабый, но отчетливый. На черной воде появилось еще более черное пятно, расплывчатое и длинное. Оно ткнулось в берег.
      Василь и Толик подхватили скользкое бревно, подтянули, чтобы не унесло течением. Голый Каруселин вышел из воды, в темноте он смахивал на призрак, а не на человека из плоти.
      – Вытирайтесь, - Василь протянул ему полотенце. - Быстренько. Одежда сухая?
      – Подмокла немного.
      – Надевайте. Мы еще штаны принесли и пальто.
      Лейтенант торопливо оделся.
      – Пошли.
      Зашуршала под ногами осока.
      Впереди шел Василь, за ним Каруселин, замыкающим Толик.
      Когда вышли к забору, за которым лаяла собака, Толик приостановился. Дом едва намечался светловатым пятном сквозь сад. Кругом было темно и тихо. Только осторожно чавкала земля под ногами впереди идущих.
      Толик двинулся следом.
      Тетя Дуся ушла домой. Злата увела Катерину, как было условлено. Василь открыл дверь ключом, впустил вперед Каруселина.
      – До завтра, - сказал Толик.
      – Спасибо, - откликнулся лейтенант.
      – Не на чем.
      Толик шагнул от двери и словно растворился во тьме.
 

4

 
      Филимоныч рассказал своему жильцу, что видел в городской управе артистку Лужину.
      Флич не знал, что и думать! Он обрадовался, что Гертруда жива. Но как попала в городскую управу? К ним?
      Старик утверждал, что начальник, у которого он требовал жалованья, лысый такой, важный, перед ней ковром стелился. Видать, она еще в большие начальники выскочила!
      Ну в какие начальники может выскочить тихая домашняя Гертруда? Да, она - немка и могла как-то использовать свое происхождение. Допустим. Но выскочить в начальники!… Чушь какая-то!
      Он бы встретился с ней. Но во-первых, не знал, где ее искать. Во-вторых, что он ответит ей, когда она спросит о сыновьях? Что? А она спросит… В-третьих…
      Все время в памяти воскресал последний вечер перед эвакуацией. Он как бы восстанавливал его, выстраивал минуту за минутой и начинал ощущать смутную тревогу.
      Почему Гертруда была так взвинчена? Почему сказала, что у нее плохое предчувствие, что с ней непременно должно что-то случиться? Почему, еще вечером, до ареста, велела присмотреть за мальчиками? Может быть, она знала, а не предчувствовала? Тогда почему не сказала прямо, что ее должны арестовать? Почему, наконец, не сбежала, не скрылась, если знала? В суматохе вряд ли стали бы ее так уж разыскивать. Ведь она никакого преступления не совершила. В этом он уверен. Твердо уверен. Он знает Гертруду столько лет! Она не способна на подлость, на измену.
      А может быть, Филимоныч встретил вовсе не ее в управе? Мало ли похожих женщин? Просто и обознаться.
      Но старик стоял на своем. Описал и голубое шелковое платье, как шуршало, когда шла. И как она держала голову, и светлые волосы валиком. И как она говорила по-русски, словно не по-русски.
      Оставаясь один, Флич гонял по ладони монетку, слоняясь по комнате, придумывал новые фокусы, возился с аппаратурой, стряпал на кухне. А думал все время о Гертруде и о ее мальчиках. В то, что мальчики погибли, не верил. Как это погибли ни с того ни с сего, просто так? Немыслимо! Они доберутся до города, рано или поздно он их найдет. Зайдут же они в цирк!
      Вот Гертруда оставалась загадкой. Что она делает? Как живет?
      И еще: куда девался Мишель, дядя Миша, клоун Мимоза? Он ушел из цирка до эвакуации, неприметно. Куда? Где он? Жив ли?
      Вопросы, вопросы, вопросы… А ответов нет.
      Филимоныч все сторожил цирк. Хлопоты его о жалованье не увенчались успехом. Лысый отказал начисто.
      – Управа вас в сторожа не нанимала. Платить не будем.
      Филимоныч упорствовал.
      – Я сторожу казенное имущество. Власть меняется, имущество остается.
      Лысый его рассуждениям не внял. Тогда Филимоныч пригрозил пожаловаться самому немецкому коменданту.
      Лысый выгнал старика взашей да еще приказал дежурному, тому, что сидел в вестибюле с белой повязкой, не пускать больше этого просителя в управу.
      Так и сказал "просителя". Это очень рассердило Филимоныча, потому что он не просил, а требовал!
      – Ну, погоди, господин, хороший! Придешь за имуществом - кукиш дам! Хоть расстреляй! - крикнул он лысому и пристукнул для твердости об пол деревянной ногой и клюкой разом.
      И ведь как в воду глядел.
      Пришли за имуществом.
      Только не лысый, а артистка Лужина, и не одна, а с двумя немцами.
      Немцы были в форме. Унтеры, как сообразил Филимоныч, еще когда они подходили. Один из них хромал. На Лужиной был светлый плащ с пояском, в руках бежевый ридикюль.
      – Здравствуйте, старый знакомый, - сказала она улыбаясь.
      – Здравия желаю!
      Филимоныч встал, но калитку не отпер.
      – Мы хотели бы смотреть кое-что в вагоншики.
      – Никак нельзя, - отрезал старик.
      – Почему?
      – Вы от новой власти?
      – Да… - неуверенно откликнулась Гертруда Иоганновна.
      – Новая власть мне жалованья не платит, стало быть, и имущество не подлежит.
      Немец, который помоложе, что-то спросил. Лужина ответила, и все трое засмеялись.
      – И давно не платят?
      – С самого приходу. А лысый еще и обозвал.
      – Лысый?
      – Этот, что финансовый отдел в управе.
      – Господин Рюшин?
      – Может, и Рюшин. Вам виднее.
      Артистка что-то сказала немцам, и снова они засмеялись.
      – Карашо. Я беру вас на службу.
      – Это как?
      – Так. Я - владелица гостиница и ресторан. Там будет кабаре. Представления. Как у нас в цирке. Это все, - она махнула рукой в сторону цирка, - тоже мой. Мое. Я буду вам платить жалований. Сколько?
      Филимоныч оторопел. Вот те на! Владелица гостиницы! Ах, бесстыжая рожа! Но ответил безучастно:
      – Сколько положено.
      – Вы приходите в гостиницу и спрашивайте фрау Копф. Это я фрау Копф. А теперь открывать калитка. Мы будем смотреть имущество.
      "Куда денешься?" - подумал Филимоныч, открыл калитку, впустил новых хозяев и пошел следом. Молча отмыкал он им замки на вагончиках и наблюдал, как они роются в вещах, перекладывают с места на место какие-то тряпки, побрякушки, железяки.
      Новоиспеченная "фрау" была, как дома. Знала, где что лежит.
      Гертруда Иоганновна отобрала некоторые костюмы, занавеси от форганга, отложила кое-что из реквизита. Вдруг пригодится! В вагончиках подолгу не задерживалась. Почти не разговаривала со своими спутниками, чтобы те не догадались, какую она терпит муку, роясь в этих облупившихся, со следами поспешного ухода, вагончиках.
      Каждый костюм, которого она касалась, тотчас словно облекал человеческое тело. Возникали родные лица товарищей, улыбки, руки, глаза… Из далекого далека являлись они к ней упрекнуть… Нет, упрека она не принимала. Поддержку - да. "Я с вами, братья и сестры. Я все равно, я всегда с вами", - твердила она себе, откладывая знакомые вещи. Господи, дай силы вынести эту муку!
      В свой вагончик она не зашла. Не могла зайти. Там были Иван и дети. Их глаз она бы не вынесла.
      Когда Филимоныч загремел ключами возле желтого вагончика, она сказала чуть резче, чем хотела:
      – Этот не надо!… - И добавила для своих спутников по-немецки: - Это мой вагончик. Отсюда я взяла все еще до тюрьмы. Не будем тратить время.
      В вагончике Флича она насторожилась. Аппаратуры не было. Даже поломанной вазы. Кто мог взять аппаратуру фокусника? И костюмов его не было. Странно. Может, сам Флич? Дети сбежали. Но Флич… О Фличе ей ничего не говорили, не предупреждали. Клоун Мимоза остался в городе. К встрече с ним она готова… Но Флич… Кто же взял аппаратуру? Спросить у сторожа… Только не при этих. Любой из них может понимать русский. И Отто и Шанце. Фашисты хитрые. Она должна быть хитрее.
      Гертруда Иоганновна показала на пару изношенных туфель, длиннющих, с загнутыми вверх носами.
      – Это возьмите, Отто.
      – О! - Немец взял туфли и с удивлением начал их рассматривать.
      – Башмаки клоуна, - пояснила она и улыбнулась через силу.
      Отобранных вещей набралось порядочно. Их связали в два больших узла.
      – Несите в гостиницу, - приказала Гертруда Иоганновна Отто и Шанце.
      – Может быть, подогнать машину?
      Конечно, на машине проще, но ей необходимо остаться со сторожем с глазу на глаз.
      – Несите. Здесь недалеко. А я еще допрошу старика. - Она так и сказала "допрошу". - Может быть, не все артисты уехали? Идите.
      Отто и Шанце подхватили громоздкие узлы, взвалили их на спины и, согнувшись, потащили к калитке.
      Когда они отошли, Гертруда Иоганновна взяла сторожа за руку и так сжала ее, что Филимоныч охнул.
      – Ну… Куда делась аппаратура для фокус?… Только без фокус!… Кто взял аппаратура?… Флиш?
      "Так я тебе и скажу, - подумал старик, - нашла дурака".
      – Знать не знаю, ведать не ведаю. - И добавил непривычное: - Фрау.
      – Послушайте, сторож. Я не хотела спрашивать при зольдатах. Они могут стрелять. Я не стреляю. Если спросят они, будет ошень плохо.
      – Я по вагончикам не шастал. Может, ребятишки в суматохе, как цирк уехал. А я - при калитке.
      Гертруда Иоганновна поняла, что правды от старика не добьется. В душе она одобряла его: ведь явилась с немцами! И вообще, теперь она всем им чужая.
      – Карашо. Кто-нибудь из артистов есть в городе? Приходил?
      – Не видел. Только вот вас.
      Что-то ехидное было в том, как он это произнес. Ну старик! Взять да и чмокнуть тебя в щетинистую щеку! Она нахмурилась.
      – Если кто придет, я даю работу. Запоминали?
      – Чего ж не запомнить.
      – Карашо. Ауфвидерзеен. До свидания.
      Филимоныч пристукнул деревяшкой.
      – Желаю здравия.
      И она ушла, не оборачиваясь, не глядя по сторонам, быстрыми мелкими шажками, высокомерно подняв голову. Так ей легче было скрывать от окружающих и страх, и боль, и тревогу.
      Филимоныч, по случаю свалившегося с неба жалованья, навесил на калитку замок и заспешил домой.
      Во дворе, возле входа в слесарную мастерскую, на стремянке стоял ее заведующий в потертом халате. В одной руке - банка с черной краской, в другой - длинная плоская кисточка. Высунув язык, он на вывеске, под рукой с вытянутым указательным пальцем, рядом со словом "ЗДЕСЬ", подправлял совершенно непонятное слово "HIER"
       .
 
      Филимоныч приподнял фуражку. Заведующий кивнул.
      Флич стряпал на кухне. Сердито шипел примус. Пахло подгорелой кашей.
      – Что так рано? - спросил он Филимоныча.
      Тот не ответил, повесил фуражку на гвоздик, прошел в комнату, уселся на койку и отстегнул от ноги деревяшку. Он давно привык к ней, она не мешала. А сегодня на оторванной выше колена ноге заныли пальцы. Их не было, а он их чувствовал. То ли от волнения, то ли от погоды.
      Флич принес с кухни котелок, завернутый в старый теплый шарф, поставил его рядом с Филимонычем на койку и накрыл подушкой.
      – Пусть попреет.
      – Жалованье мне нынче положили, - задумчиво сказал Филимоныч.
      – Жалованье?
      – Ты, Яков, сядь, а то свалишься, - сказал Филимоныч и добавил: - Такие дела.
      Флич присел на краешек стула.
      – Нынче артистка твоя приходила.
      – Лужина?
      – Угу… Только теперь она прозывается фрау… это… Кроп или Клоп…
      – Копф, - подсказал Флич.
      – Точно. А ты почем знаешь?
      – Это девичья ее фамилия.
      – Во-она!… Тогда конечно…
      – Что она тебе сказала? - поторопил Флич.
      – Пришла она, стало быть, с двумя немецкими унтерами. Один небольшой такой. А другой синий да тощий, чисто дохлая лошадь.
      – Ну, - снова поторопил Флич.
      – Подавай, говорит, мне, сторож, имущество.
      – Имущество?…
      – Ага… Теперь, слышь, гостиница еёная и цирк еёный.
      – Гостиница?…
      Флич ничего не понял, занервничал. А Филимоныч ничего не объяснял. Ему и самому требовалось все происшедшее как следует обмозговать.
      – Открыл я им калитку. Все вежливо. Она мне и жалованье положила.
      – Гертруда?
      – Фрау. Стали они в вагончиках шуровать. То, се позабирали. Два узла. А в тот вагончик, где она сама красилась, не пошла. Этот, говорит, не отпирай. Ладно. Забрали немцы барахло. Потащили. И тут она меня хвать за руку. Сильная, черт! Глядит мне прямо в глаза: где аппаратур для фокусов? Флич забрал?
      – Так и спросила?
      – Напрямки. Нашла дурака! Ребятишки, говорю, растащили. А про тебя - молчок. И еще сказала, которые артисты есть в городе, пусть приходят на работу. Представления будут… ка… карабе.
      – Кабаре, наверно, - догадался Флич.
      – А все едино.
      – И больше ничего не сказала?
      – Больше ничего.
      Флич поднялся, заходил по комнате.
      – Одного понять не могу, - сказал Филимоныч. - Говорит: гостиница - моя, ресторан - мой, цирк - тоже мой. Это что ж, она - директор или, к примеру, как частный капитал?
      – И ничего больше не сказала? - снова спросил Флич.
      Некоторое время они молчали. Только скрипели рассохшиеся половицы.
      Потом Флич сказал:
      – Я должен с ней встретиться.
      – Как пойдешь? Загонят тебя в гетту. Ты ж еврей.
      – Плевать. Так тоже нельзя, Филимоныч. У меня такое ощущение, что растерял самого себя. По частям. Каждый день что-то от тебя отпадает. И скоро вообще ничего не останется. Нельзя так, Филимоныч. Ясность нужна, понимаешь? Ясность. Я ей в глаза должен посмотреть. Мы ж рядом столько лет прожили!
      – Бесстыжие у нее глаза! - с сердцем сказал Филимоныч.
      – Сам увидеть должен. Где ее искать?
      – В гостинице.
      – Пойду.
      – Ну уж не сей минут. Кашу сперва поедим, - сказал Филимоныч сердито.
 

5

 
      Утром Толик зашел к Долевичам.
      Каруселин сидел за столом в линялой синей рубахе поверх брюк, босой и прихлебывал чай с блюдечка, держа его снизу на пяти пальцах. Напротив сидел Ржавый и пил чай из белой фаянсовой кружки с отбитой ручкой.
      – Привет, Толик, - сказал Каруселин.
      – Садись с нами чай пить, - пригласил Василь.
      – Спасибо, пил. Я на минутку. Слушай, я схожу туда.
      – Куда?
      – Ну, к тому забору, где собака лаяла.
      – Зачем?
      – Так просто, - Толик похлопал себя ладошкой по лбу. - Засело.
      – Понимаете, товарищ лейтенант, - начал объяснять Василь.
      Но тот перебил его:
      – Дядя Гена.
      – Понимаешь, дядя Гена, вчера у реки собака лаяла. Так он утверждает, что это Киндер.
      – Я не утверждаю. А проверить надо. У собак тоже голоса разные. И каждая по-своему лает. Как и люди.
      – Люди лают! - засмеялся Василь и повертел пальцем у виска. - Нет, у тебя определенно сдвиг на собачьей почве.
      – Я не говорю, что люди лают. Я говорю, у собак разные голоса, как у людей.
      – Ну, пошевели мозгами, откуда там взяться Киндеру, если он с близнецами эвакуировался? - горячился Василь.
      – Мало ли… Может, украли?… А может, он вовсе и не эвакуировался. Отдали кому-нибудь.
      – Да не могли они собаку отдать! Не такие ребята. Уж если б нужда была - тебе б отдали.
      – Вот именно. Проверить надо, - сказал Толик упрямо.
      Лейтенант, молча слушавший их спор, сказал:
      – Пусть сходит. Всякое могло случиться.
      Он вдруг вспомнил, как его поразили два одинаковых лица, когда впервые увидел близнецов в вагоне, ночью. Ведь так и не научился толком их различать!
      – Да тебя хозяин и в калитку не пустит! - усмехнулся Василь.
      – Придумаю что-нибудь… Вот, грибы продаю. Купите, дяденька.
      В дверь постучали. Василь с Каруселиным переглянулись. Каруселин кивнул Толику. Тот неторопливо пошел открывать входную дверь. Вернулся со Златой, которая привела Катерину.
      Злата поздоровалась, стала расстегивать пуговицы Катерининого пальто, а та с любопытством рассматривала незнакомого бородатого дяденьку.
      – А это кто ж такая? - спросил Каруселин удивленно. - Никак Катюша? Ай-яй-яй, как выросла! Я ж ее вот такусенькой помню. А ты меня помнишь?
      Катерина помотала головой. Каруселин засмеялся.
      – Это потому, что у меня тогда бороды не было. Ты была такусенькой, а я - совсем молоденький. Была ты такусенькой? - Он опустил ладонь чуть не до полу, показывая какой она была.
      Катерина кивнула.
      – Поздоровайся, Катерина, - улыбаясь, велел Василь. - Это ж дядя Гена приехал из Болотной, из деревни. Мы там с тобой гостили, когда ты маленькой была.
      Катерина медленно подошла к Каруселину. Тот подхватил ее под мышки, поднял, посадил к себе на колени.
      – Не привез я тебе гостинца. Спешил очень. В другой раз обязательно привезу. Ладно?
      Девочка кивнула.
      – Это она у нас от стеснения молчит. А вообще-то язык у нее на тоненькой ниточке подвешен, - сказал Василь. - Хочешь чаю?
      – Она у нас позавтракала, - сказала Злата. - А вы надолго, дядя Гена?
      – Не знаю пока. Поживу малость. С Катюней повожусь, - он погладил Катеринины волосы. - Будешь с дядькой возиться?
      – Буду, - откликнулась девочка басом и ткнулась носом в его грудь.
      – Так я пойду, - сказал Толик.
      – Далеко? - спросила Злата.
      Толик покосился на Катерину, отвел Злату к окну и шепотом рассказал ей про свои подозрения насчет собаки.
      – И я с тобой, - загорелась Злата.
      – Как, Ржавый? - спросил Толик.
      – Зряшная затея все это! А вообще-то прогуляйтесь. Только аккуратнее. У нас - гость, - многозначительно добавил Василь.
      Толик сбегал домой за корзинкой с грибами. Хорошо, мать не успела их почистить! Злата ждала его на углу, кутаясь в старенький шерстяной платок. Они взялись за ручку корзинки вдвоем и неторопливо пошли по улице.
      Панель и мостовая были влажными от прошедшего дождя. В воздухе висела водяная пыль. На улице много немцев. Они громко разговаривали и никому не уступали дороги.
      Толик и Злата сошли на мостовую.
      Возле входа в гостиницу они увидели висящее на стене большое необычное объявление. На листе картона была нарисована балерина. Она стояла на изящной тонкой ножке, раскинув тоненькие руки в стороны, и смотрела неестественно большими синими глазами на прохожих.
      – На тебя похожа, - сказал Толик и фыркнул.
      – Скажешь, - засмеялась Злата.
      Внизу было что-то написано, но буквы от дождя оплыли. Подошли поближе, прочитать.
      КАБАРЕ ФРАУ КОПФ ПРИГЛАШАЕТ НА РАБОТУ АРТИСТОВ: БАЛЕТ, ОРИГИНАЛЬНЫЙ ЖАНР, МУЗЫКАНТОВ В ОРКЕСТР. ОПЛАТА ПО СОГЛАШЕНИЮ. ОБРАЩАТЬСЯ В ГОСТИНИЦУ КОМН. 21 К ФРАУ КОПФ.
      – Что это - кабаре? - спросил Толик.
      – Театр, наверно, - ответила Злата.
      Они двинулись дальше, но дорогу им преградил немец, тощий и с таким длинным носом, что, казалось, вот-вот проткнет им, чего доброго. Ребята даже отшатнулись.
      – Эйн момент, - сказал немец, уставясь носом на корзинку. - Вас ист дас?
      – Грибы, - ответил Толик.
      Немец не понял. Он протянул длинную костлявую руку и приподнял папоротник, прикрывавший грибы. Нос его вытянулся, печальные глаза оживились.
      – Пильцен
       , - воскликнул он. - Зеер гут! - Цепко ухватился за ручку корзинки и потащил ее на себя.
 
      Толя и Злата тоже вцепились в ручку, но немец был сильнее.
      – Коммен зи, коммен, - пробормотал он и потянул их вместе с корзинкой к воротам.
      – Псих какой-то, - сказал Толик.
      – Велит идти, - Злата побледнела.
      – Ну и пойдем. Ничего он нам не сделает!
      Они прошли через ворота, через гостиничный тесный двор, в какую-то дверь и оказались на кухне. Вкусно пахло жареным луком.
      Две женщины в фартуках, надетых поверх белых халатов, и в высоких поварских колпаках, суетившиеся у плиты, удивленно посмотрели на длинноносого, притащившего ребятишек с корзиной.
      Немец на них не обратил внимания. Высыпал грибы из корзины на стол. Несколько боровичков откатились к краю, а один упал на пол.
      Злата нагнулась, подобрала его, положила к остальным.
      Немец потрогал грибы костлявыми пальцами. Потом погрозил ребятам кулаком и куда-то убежал.
      – Чего это он? - спросил Толик.
      – Пыльным мешком из-за угла стукнутый, - сказала одна из женщин и стала мешать огромной поварешкой в блестящем котле, над которым легким облачком клубился пар.
      – Грибов принесли? - спросила вторая женщина.
      – Принесли… Он нас на улице силой захватил. Захватчик! - дерзко ответил Толик.
      – Придержи язык, - женщина постучала поварешкой по котлу.
      Тут вернулся немец, а за ним шла…
      Нет. Не может быть… Они спят и это сон? Или они сошли с ума и это им мерещится?
      …Гертруда Иоганновна, мама Павлика и Пети.
      Толик и Злата уставились на нее, словно она была привидением.
      Немец что-то разъяснял ей, размахивая длинными руками.
      Женщина в белом сунула поварешку обратно в котел.
      Вторая плеснула что-то на большую сковороду. Сковорода зашипела и окуталась паром.
      Гертруда Иоганновна слушала немца, потом повернула голову и увидела Толика и Злату. Глаза ее расширились и стали такими, какие бывают у собаки, если ее приманить куском колбасы и ударить ни с того ни с сего. Однажды Толик подрался с мальчишкой, проделавшим подобную штуку. Точно такие у собаки были глаза.
      Гертруда Иоганновна остановилась и сказала спокойно:
      – Здравствуйте.
      Злата и Толик кивнули. Ответить они не могли, у обоих языки прилипли к нёбу.
      – Господин Шанце хочет узнавать, съедобны ли эти грибы? В Германии разводят шампиньоны.
      – Эти-то!… - произнес Толик и посмотрел прямо в глаза Гертруде Иоганновне. - Да они вкуснее всяких шпионов ихних!
      Гертруда Иоганновна повернулась к длинноносому и произнесла длинную фразу.
      Немец закивал носом:
      – Гут, гут.
      А Гертруда Иоганновна посмотрела на ребят. Взгляд ее был спокойным и даже ласковым.
      – Ну, как живете?
      – Как все, - ответила Злата.
      – Да… - Гертруда Иоганновна помолчала. - Гуго заплатить вам за грибы. Приносите еще. Может быть, я могу… Шего-нибудь надо?
      – Нам ничего не надо, - буркнул Толик.
      – Не надо быть таким… резким, - сказала Гертруда Иоганновна ровным голосом.
      Злата неожиданно спросила:
      – Павлик и Петр тоже с вами?
      Лицо Гертруды Иоганновны окаменело. Но тут же она улыбнулась и тем же ровным голосом ответила:
      – Нет. Они уехали. Я нишего не знаю. Никаких сведений.
      Она кивнула, повернулась и ушла ровным, спокойным шагом. Длинноносый достал из кармана кителя несколько цветных бумажек, задумался, приложил еще одну и бросил деньги в корзину.
      И вдруг улыбнулся. Кончики губ поднялись вверх, а нос опустился, разрезав подбородок надвое.
      Злата не выдержала, фыркнула, прикрыв рот ладонью.
      Толик взял из корзинки бумажки, повертел их. Такие он видел впервые. Две сине-зеленые, на них с одной стороны в кружке рабочий с молотом, с другой - крестьянин с косой на плече. Между ними цифра "5". Несколько бумажек маленьких, чуть не квадратных, с одной стороны зеленые, с другой синие. Может, это и не деньги вовсе? Надувает немец-перец, колбаса, тухлая капуста?
      – Марки, - сказала женщина с поварешкой, словно угадав его мысли. - Бери. Других у них нету.
      – Я, маркен, маркен, - закивал длинноносый и ткнул себя пальцем в грудь. - Гуго Шанце - маркен… Ко-ро-шо…
      Двор. Ворота. Улица. Ребята бежали как ошпаренные, держась за пустую корзинку. Они не разговаривали, не смотрели друг на друга, а просто бежали по мокрой булыжной мостовой.
      Злате происшедшая встреча казалась невероятной. Гертруда Иоганновна!… Артистка цирка! Как она тогда в саду сказала про фашистов! И вдруг… Там. У них. Улыбается…
      Толик снова вспомнил собачий лай за забором. Врет она, что не знает, где Павел и Петр. Киндер лаял. Голову на отсечение!… Тут целый змеиный клубок!… Павел и Петька потому и не показываются, что мамочка ихняя холуйка при фашистах… "Немецкий" у них от зубов отскакивал! В Великие Вожди втерлись! А сами фашистов ждали! Ну, погодите, мы еще распутаем этот клубочек!… Погодите!…
      Они повернули за угол и чуть не сшибли с ног высокого старика.
      – Извините, - сказал Толик.
      – А вот и не извиню, - сказал старик и взял обоих за воротники пальто. - Кажется, мы с вами когда-то были знакомы?
      – Мимоза! - воскликнули ребята одновременно.
      Они стояли, держась за корзинку, и смотрели на клоуна с нескрываемым удивлением.