Автор рассказывает о судьбе двух братьев - Петра и Павла - артистов цирка, которые во время Великой Отечественной войны стали активными участниками борьбы с фашистскими захватчиками. Роман написан в остросюжетной форме.
1
– Петя!… Павлик!… Подъем!… Подъезжаем!…
Иван Александрович расталкивал сыновей. Они спали на верхних полках.
Вагон встряхивало, качало из стороны в сторону. Переборки скрипели, охали, стонали. Стучали колеса. Иногда снизу что-то гулко ударяло по полу, словно вагон натыкался на препятствие и, пролетая, скреб по нему днищем.
А мальчишкам хоть бы что! Спят.
Иван Александрович решительно стащил с них одеяла.
Петр шевельнулся, протянул руку, схватил несколько раз пустоту.
Павлик скорчился и сунул голову под подушку.
– Подъем!… Лежебоки!
Петр открыл глаза, поморгал, стряхивая сон.
– Что? Уже?…
– Уже, уже… Подъезжаем.
В дверь купе постучали, тотчас она откатилась на половинку, и в щель просунулась голова. Синеватые от бритья щеки и подбородок, крупный с горбинкой нос, над светлыми запавшими глазами кустики бровей, пробор делит гладкие темные волосы на две неравные части - одну побольше, другую поменьше.
– Здравствуйте, публика, - сказала голова. - Подъезжаем. Здешние сорванцы случайно не заспали мой зонтик?
Павлик откинул подушку. Петр сел, свесив одну ногу с полки. И оба спросили дружно:
– Зонтик?
– Зонтик, зонтик… На дворе дождь.
Павел и Петр переглянулись.
– Ах, зо-онтик, - протянул Павел.
– Черный или белый? - быстро спросил Петр.
Голова посмотрела сначала на пол, потом на потолок и произнесла таинственным глухим голосом:
– Черного и белого не покупайте, "да" и "нет" не говорите. Так у вас мой зонтик?
Павел и Петр снова переглянулись.
– Та-ак… - В дверь просунулись длинные тонкие руки. Они сначала повисли над Петиной полкой, покачивая ладонями, как змеи головами. Потом нырнули под матрац и вытащили оттуда зонтик.
– Нехорошо, - сказал укоризненно мужчина. Кустики бровей поползли вверх, и от этого глаза сделались печальными. - Мой любимый старый зонтик!
Руки подняли зонтик, под пальцами щелкнуло, и зонтик раскрылся. Но какой у него был вид! С тонкого металлического каркаса жалко свисали лоскутья черной блестящей материи.
Мужчина охнул, уголки губ, кустики бровей и даже мясистый кончик носа опустились вниз.
– Ваша работа?
– Честное слово! - воскликнул Петр.
– Провалиться на месте! - вторил ему Павел.
– Провалиться просто. Обратно вернуться трудно! - сказал мужчина, и руки сложили злосчастный зонтик.
– И все? - разочарованно спросил Павел.
– А дальше?… - подхватил Петр.
– Дальше подъем. Подъезжаем.
– А зонтик? - в один голос спросили мальчишки.
– Зонтик как зонтик, - мужчина снова поднял зонтик, раздался щелчок, и он раскрылся. Он был цел, блестящая черная материя туго обтягивала каркас.
– А-а… - начал было Павел.
– А то был сон, - сказал мужчина. - Спать надо меньше. До скорой встречи. - И исчез.
А дверь откатилась до конца, и в проеме появилась мама. Она была уже не в пестром халатике, как всю долгую дорогу, а в темно-синем платье с белым вязаным воротничком. Светлые волосы аккуратно уложены вокруг головы толстым валиком. Тоненькие, точно нарисованные брови ровными полукружьями тянулись над большими серыми глазами. Наверное, поэтому взгляд у мамы был наивно-удивленным. Словно все, что было вокруг, она видела впервые. И маленький рот, с припухлыми, чуть подкрашенными губами, казалось, вот-вот приоткроется, и удивленная мама скажет тихонько: "Ах!"
Но мама сказала тихонько:
– Петер. Пауль.
И мальчишки мгновенно спрыгнули вниз.
Папа часто шумел. И даже грозился "испробовать новый ремень на обеих шкурах". Но с папой можно спорить, хитрить, отговариваться, увиливать, доказывать.
С мамой спорить бесполезно. Сказала - отрезала. Мама очень строга. Ремнем, как папа, не угрожает, но если шлепнет слегка за дело - почешешься! Мама хоть и маленького роста, тоненькая и слабая на вид, да это только на вид. Рука у нее тяжелая. Тренированная.
Как-то, обсуждая семейные дела, Петр и Павел пришли к выводу, что на самом-то деле папа должен быть в семье мамой, а мама - папой.
Мальчики быстро и молча оделись и побежали по коридору умываться.
А вагон уже встряхивало на стрелках. Поезд пошел медленней. За заплаканными стеклами окон замелькали одинокие огни. Их становилось все больше и больше. Они отражались в рябых лужах у серых заборов, у длинных кирпичных пакгаузов, у деревянных домиков. С невидимого черного неба сыпал дождь.
Иван Александрович забрался на шаткую складную лесенку и начал доставать сверху, из-под самой вагонной крыши, чемоданы. Мальчики подхватывали их и ставили на нижние полки, с которых свернули постели. Вскоре все купе оказалось забитым чемоданами, тюками, узлами, авоськами. Просто непонятно, как семья ехала со всем этим скарбом столько дней, да еще умудрялась есть, спать и даже принимать гостей.
Вагон подполз к зданию вокзала. Мокрая платформа блестела. И багажные тележки на ней блестели. Встречающие прятали головы под зонтами или в поднятых воротниках пальто.
Вагон дернулся несколько раз, словно ему не понравилась станция и захотелось катить дальше. И остановился.
– Приехали, - сказал Иван Александрович. - Гронск.
Мальчики прижались к оконному стеклу носами. Стекло было холодным, казалось, вот-вот сквозь него просочатся капли дождя и потекут по носу.
– Эх, - вздохнул Павлик.
– Да-а, не Ташкент, - в тон ему грустно откликнулся Петр.
И оба вспомнили ласковое солнце в голубом небе. Весело журчащие под раскидистыми деревьями арыки. Белое двухэтажное здание школы. Черноволосых и темноглазых мальчишек и девчонок - ташкентских своих приятелей. Сладкий прозрачный изюм без косточек. Огромные желтые дыни…
В коридоре затопали, зашумели. В купе вошел военный с двумя красными квадратами на черных петлицах, весь перетянутый поверх длинной шинели ремнями. Молодое лицо его было розовым, безбровым. Губы обветренны. С лакированного козырька фуражки стекали дождевые капли. За ним в дверях показались два бойца в мокрых пилотках.
В купе запахло дождем, мокрым сукном, табаком и еще чем-то, сапожной мазью, что ли?
Военный поднял руку со сжатыми пальцами к фуражке и как-то молниеносно разжал их возле козырька.
– Здравия желаю. Лейтенант Каруселин. Приказано разгрузить и погрузить. На машину, - добавил он для полной ясности. Подхватил два чемодана и передал их стоящим в дверях бойцам. Чемоданы исчезли. Бойцы остались.
– Ваня, - испуганно сказала мама.
Иван Александрович засмеялся и сказал ласково:
– Успокойся, Гертруда.
– Все будет в целости и сохранности, - заверил лейтенант, подхватил тюк, и тот исчез за дверьми.
– Куда вы их деваете? - спросил Павел с любопытством.
Лейтенант поднял голову, посмотрел на Павла и Петра. Глаза у него стали большими-большими. Он поднял руку, щелкнул пальцами по козырьку, и фуражка на его голове встала дыбом.
– Он - Павка, - сказал Петр.
– Он - Петька, - сказал Павел.
– Я - Петька, - сказал Петр.
– Я - Павка, - сказал Павел и добавил, ткнув пальцем брата: - Он не Павка.
– Он не Петька, - сказал Петр, также ткнув брата пальцем.
Это был давно отработанный прием.
– Малтшики, - строго сказала мама.
– Я больше не буду, - хором откликнулись они.
– Во дают! - лейтенант засмеялся. Потом щелкнул фуражку сзади по тулье. Фуражка послушно опустилась на место. - Двойнята! - понимающе сказал он и подхватил очередные чемоданы.
Мама беззвучно шевелила губами, считая исчезающие "места".
На улице дождь уже не сыпался - лил. Все кругом было мокрехонько. Возле вагона толпились встречающие и приехавшие. Вещей не было. Лейтенанта с бойцами тоже.
– Ваня, вещи, - сказала мама.
– Успокойся, Гертруда. Увезли в гостиницу. Ты, главное, не промокай. Простудишься.
– Приехать в дождь - добрая примета, - сказал кто-то рядом. И чихнул.
– Будьте здоровы! - дружно крикнули Петр и Павел.
Они бы с удовольствием поразмялись, но мама крепко держала их за руки. Они терпеть этого не могли, не перваши какие-нибудь, в конце концов! Четырнадцать лет, взрослые люди. Но с мамой бесполезно спорить. Каждый переезд она держит их вот так, за руки. Будто они убегут куда-нибудь, исчезнут, заблудятся.
– Товарищи, быстренько в автобус! - крикнул фальцетом суетливый мужчина в плаще с капюшоном, надвинутом так низко, что лица не видать. И первым бросился в здание вокзала.
Только по голосу братья узнали директора цирка Григория Евсеевича Лесных.
Толпившиеся у вагона торопливо и весело последовали за ним.
В маленьком голубом автобусе было тесно. Братьев стиснули в проходе. На ближайшем сиденье примостилась мама, рядом с ней папа, а рядом с папой, у самого окошка, Жак Флич. Тот самый, что приходил за зонтиком.
Мама даже в автобусе умудрялась держать сыновей за руки. Будто они и здесь могут потеряться.
– Флич, а где ваш зонтик? - спросил Павлик.
– В чемодане.
– Но ведь дождик! - сказал Петр.
– Вот-вот. Он ужасно боится дождика! - Флич поднял руки, медленно стянул с правой перчатку, палец за пальцем, встряхнул ее легонько, и из перчатки выпали два завернутых в голубые прозрачные бумажки квадратных леденца. - Закусывайте.
– А маме? - хитро спросил Павлик.
Кустики Фличевых бровей опустились вниз, почти прикрыли глаза. Выражение лица стало скорбным.
– Увы! Перчатка выдает леденцы только детям до шестнадцати лет.
Тут автобус дернулся и, по-утиному переваливаясь, побежал по улице. За окошком, в сетке дождя, мелькали фонари, дрожали лужи, темнели громады домов. Только витрины редких магазинов были слабо освещены. Город еще спал, спали его жители, старые и молодые, большие и малые. Спали и не знали, что в город уже приехал долгожданный цирк.
2
Петр и Павел проснулись в полдень. Над крышей противоположного дома вился легкий парок. По карнизу расхаживали напыщенные голуби.
Отец, стараясь не шуметь, доставал из чемодана вещи: пиджаки, брюки, рубашки - и передавал маме. А мама вешала их на складные "плечики" и размещала в шкафу. Мама делала все обстоятельно, так, будто жить в этом маленьком гостиничном номере придется вечно. Она любила порядок и всюду, куда ни доводилось приезжать, чувствовала себя как дома. Собственно, это и был их дом - номера в гостиницах, деревянные вагончики возле цирка.
И только в настоящем доме мама чувствовала себя гостьей, робела, тушевалась.
Настоящий дом был в маленьком городке Березове на Витебщине. Там, в доме у реки, жили дед Александр Павлович Лужин и бабушка Лукерья Максимовна. Папины родители. В этом доме родился и вырос папа.
Дед носил маленькую бородку клинышком, коротко подстриженные усы и пенсне на шнурочке. Как писатель Антон Павлович Чехов. Внешне дед походил на него и втайне этим гордился. Был он молчалив, строг, и знал его весь городок. Фельдшер - фигура видная.
Бабушка Лукерья была еще молчаливей, с утра и допоздна возилась по хозяйству. Белый головной платок ее, завязанный узелком под подбородком, мелькал то в саду, то в огороде, то возле хлева, где лениво пережевывала жвачку рыжая корова со странным именем Стетоскопа и повизгивали поросята. А случалась нужда, бабушка помогала деду. Она умела и зуб выдернуть, и приготовить настойки да отвары из сушеных трав.
В нечастые отпуска вся семья артистов Лужиных отправлялась домой в Березов.
Бабка пекла пироги со всякой всячиной. Молча подсовывала внукам куски получше. Дед брал ребят с собой на рыбалку. Они сидели втроем у реки. Только начинало светать. Над водой подымался туман, висел, словно кисея. Плескалась рыба.
Отец на рыбалку не ходил. Он отсыпался. Днем стучал топором - тесал колья, чинил что-нибудь или с удовольствием копался в саду.
И только Гертруда Иоганновна, или Ивановна, как называли ее соседи, изнывала от безделья. За какое бы дело она ни бралась, тут же появлялась бабушка.
– Я сама. А ты руки побереги.
И Гертруде Иоганновне казалось, что неспроста ей ничего не позволяют делать. Нет, неспроста! Старики не любят ее и осуждают Ивана за то, что женился на немке. Вот и чувствовала она себя в доме мужа - не дома. Иное дело в гостинице или в вагончике…
– Проснулись? Вставайте.
– Доброе утро, - сказали мальчики хором.
– Хорошенькое утро, - засмеялся отец. - Скоро обедать.
– Раскладушки сложить и за шкаф, - приказала мама по-немецки. За пятнадцать лет, что она живет в России, она сносно научилась говорить по-русски, но с сыновьями говорила по-немецки. В сущности, у них было два родных языка, язык отца и язык матери.
Номер в гостинице был маленький, двухместный.
Две кровати, две тумбочки возле них, два стула, два кресла, шкаф и стол. На столе - пузатый графин с водой и два стакана. На стенке - репродукция с картины художника Шишкина. Флич называл ее "Медведи на дровозаготовках". В каком бы городе ни доводилось жить, в гостиничном номере висели "медведи". Не окажись их однажды, в номере чего-то не хватало бы.
Пока ребята убирали раскладушки, медведи на картине занимались своими лесными делами и, наверно, искоса наблюдали за тем, как под руками мамы преображается комната.
На столе появилась клетчатая скатерть, на тумбочках - такие же клетчатые салфетки. На тощих казенных подушках - кружевные накидки. И множество мелких вещей находили в комнате свое место: коробочки, флакончики, посуда, яркие жестяные банки с крупами. А возле умывальника, на специальной деревянной скамеечке, обитой сверху жестью, засопел блестящий электрический чайник.
Делать зарядку выскочили в коридор, в комнате не развернешься. Коридор был длинным и широким, и они побежали по нему, впереди Павел, за ним Петр.
В конце коридора, возле лестницы, сидела за столом дежурная по этажу - полная седая женщина в наглухо закрытом платье с огромной брошкой на груди.
Она сердито смотрела на мальчиков и, когда они добежали до стола, сказала:
– Потише! Здесь не стадион. Здесь гостиница.
Мальчики остановились.
– Извините, - сказал Павел.
– Извините, - как эхо повторил Петр.
Потом они переглянулись, встали на руки и… побежали, подрыгивая ногами в воздухе.
Рот у дежурной стал больше брошки на груди. Она так и осталась сидеть с открытым ртом.
Одна из дверей скрипнула, и в коридор вышел тощий длинный мужчина в темной блузе поверх брюк и домашних туфлях - шлепанцах без пяток.
Он ничуть не удивился, только сказал:
– Привет!
Павел и Петр, не останавливаясь, трижды прихлопнули ногами.
Наконец дежурная закрыла рот.
– Нет, вы видели!… - сказала она мужчине в темной блузе.
– Разминка, - он развел руками: мол, что поделаешь…
Тем временем мальчики снова оказались на ногах. Подняв руки вверх, они легко потрясли ими. Потом начали сгибать туловища вправо, влево, и раз, и два, и раз, и два…
Утренняя зарядка - добрая привычка. Павел и Петр приучены к ней еще с люлечного детства. И Иван Александрович и Гертруда Иоганновна начинают день с физзарядки.
И тощий мужчина в блузе и шлепанцах. О нем узнал город по афишам: "Весь вечер на манеже клоун Мимоза".
Вообще-то его звали Михаил Васильевич, дядя Миша. Когда-то, в дни своей молодости, он был акробатом-прыгуном. Потом жонглером. Потом - канатоходцем. И наконец, стал клоуном. Это так не просто - быть коверным клоуном! Скажем, жонглер бросает и ловит разные предметы, акробаты-прыгуны мячиками взлетают над манежем, канатоходцы шагают по натянутому под самым куполом канату, да не просто шагают - танцуют, прыгают, вертят сальто-мортале и даже ездят по канату на велосипеде. Каждый делает свое дело виртуозно. А коверный должен уметь делать все, и так же виртуозно, да еще, чтобы было весело, смешно. Не простое дело - быть коверным!
Дядя Миша присел рядом с дежурной на стул и стал наблюдать за Павлом и Петром.
Он помнил их еще несмышленышами. И до того они были похожи друг на друга, что не только посторонние, родители их путали. Они и сейчас похожи: оба светловолосые, сероглазые, с чуть вздернутыми носами - в мать. Но кто приглядится, легко одного от другого отличит. Павлик более живой, заводила. Петька поспокойней, помедлительней. Павлик смотрит прямо, открыто, Петр опускает глаза. Павлик - действует, Петр - мыслит. Вот и сейчас первым упражнения начинает Павлик. А молодцы, разминаются - себя не щадят. Будет толк!
И на манеж первый раз вывел мальчишек он, Мимоза. Придумал забавную репризу. Было так: клоун выходил на манеж с пустым мешком и жаловался публике, что послали его на базар купить поросенка, а деньги он потерял. И обращался к мальчику, сидящему в зале, к Павлику. Спрашивал: любит ли он цирк? Павлик кивал. Тогда клоун просил выручить его, веселого клоуна, а то ему очень сильно попадет. И делать-то ничего особенного не надо, только залезть в мешок. Павлик соглашался, выходил на манеж и залезал в мешок. Очень довольный клоун с возгласом "Вот и поросенок есть!" завязывал горловину мешка веревкой, взваливал его на спину и пытался унести. Но тут его останавливал шпрехшталмейстер, спрашивал, что у него в мешке. Клоун отвечал: "Поросенок!" - и начинал подробно рассказывать, как он его выбирал, какой у поросенка розовый пятачок и веселый нрав… А в это время мешок незаметно подменяли на точно такой же. И когда шпрехшталмейстер заставлял развязать и показать поросенка, из мешка появлялся огромный гусь и хлопал крыльями. Клоун испуганно спрашивал: "А где же поросенок?". И тут в противоположном конце манежа на барьер поднимался Петя и кричал звонким голосом: "Я - здесь!" - и показывал клоуну длинный нос. Клоун "падал в обморок"… В общем, глупо довольно, но смешно. И ребята работали с таким удовольствием! А теперь ну-ка сунь Павку в мешок! Пожалуй, и не поднимешь.
– Они что же, артисты? - шепотом спросила дежурная.
– Артисты, - кивнул дядя Миша.
– И вы, извиняюсь, артист?
– И я, извиняюсь, артист, - голос у дяди Миши был тусклый, тихий.
– Извините, - сказала дежурная и поправила на груди брошь. Ей стало неловко, что вот сделала она замечание молодым людям, а молодые люди не просто молодые люди, а артисты, и вовсе не балуются, а занимаются делом.
Тут в коридоре появился Флич в очень полосатых брюках и очень клетчатом светлом пиджаке. У ворота белой рубашки красовался полосатый галстук бантиком - "кис-кис".
Мальчишки обрадовались.
– Доброе утро, Флич! - крикнул Павел.
– Как здоровье зонтика? - спросил Петр.
– Благодарю, он отлично выспался, - сказал Флич и шевельнул кустиками бровей. - Даже богатырский храп Мишеля не потревожил его волшебных снов. А снился ему горячий кофе. Доброе утром, мадам, - поклонился Флич дежурной. - У вас чудо-брошь!
– Вам нравится? - спросила дежурная и заулыбалась.
– Вопрос! Если бы я носил брошь, я бы носил именно такую. - Флич взмахнул рукой, и в пальцах его появилась алая гвоздика. Он протянул ее дежурной. - Прошу!
– Спасибо, - потупилась дежурная, и лицо ее порозовело.
– Эта гвоздичка пристала ко мне еще в Ташкенте. И всю дорогу шептала: подари меня в гостинице дежурной по этажу, у которой будет удивительная брошь.
Дежурная засмеялась.
– У вас все такие веселые?
– Все, - сказал Флич. - Но самый веселый - мой друг Михаил Васильевич, - он широким жестом указал на темную блузу.
Дежурная взглянула на Михаила Васильевича, на его голову без единого волоска, гладкую и блестящую, на его блеклые, выцветшие глаза в припухлых мешочках из дряблой кожи, на опущенные уголки рта и совсем зашлась от смеха.
– Конфиденциально, - произнес Флич, склоняясь над дежурной. - Нужен кипяток. Мой друг Михаил Васильевич не может без кофе. Уснет на ходу. И вместо двери пройдет сквозь стену. Останется дырка. Даже дыра.
Дежурная всхлипнула и утерла глаза носовым платком.
– Это… Это м-можно… У нас… у нас… есть… есть… титан.
– Яков, - нахмурился дядя Миша.
– Все в порядке, Мишель. Ты пошел за кипятком. Тебя долго не было. Я тебя знаю. Ты постеснялся спросить кипятку. Ты увлекся дамой.
– Яков! - дядя Миша внезапно наклонился и снял
сноги шлепанец.
– Мишель! - Флич отшатнулся и закрыл лицо руками, всем своим видом показывая, как он ужасно напуган. И зашептал торопливо, с присвистом: - Где титан? Где титан? У него невыносимо тяжелые шлепанцы!
– Сейчас я принесу кипяток, - - дежурная поднялась со стула. - Может, вам еще чего надо?
– Надо, - решительно сказал Флич. - Сахару и синюю птицу.
– Сахар найдется, а птицу поймайте сами.
– Будет кипяток и сахар - поймаем. Непременно поймаем синюю птицу счастья. На всех!
Дежурная величественно удалилась.
Павел и Петр, наблюдавшие эту веселую сцену со стороны, подошли.
– Вы еще не завтракали? - удивился Павел.
– Не завтракали?… Мы еще не ужинали, - вздохнул Флич.
– А завтра утром прибывают животные.
Прибывают животные, значит, начнется работа. В номере Лужиных участвуют лошади.
Дежурная принесла чайник с кипятком и пачку сахара.
– Нет-нет, не стоит беспокоиться. Мы сами. Спасибо вам. - Дядя Миша отобрал у нее чайник и сахар и пошел к себе.
– Мерси! - раскланялся Флич и пошел следом.
А дежурная села за свой стол, поставила чуть привядшую гвоздику в стакан с водой и еще долго-долго улыбалась.
3
Солнечным днем город выглядел симпатичным, куда симпатичней, чем ночью. И дома вовсе не мрачные, наоборот, веселые - белые, желтые, голубые. Окна в затейливых занавесках, цветы за намытыми стеклами.
Людей на улицах много. Неистово гудят грузовики. Перезваниваются трамваи, на поворотах издают странные протяжные звуки, будто открывают несмазанную дверь или кто-то неумело дует в духовой инструмент. Шумно, а движение неторопливое. Никто не спешит: ни прохожие, ни грузовики, ни трамваи.
Павел и Петр тоже неторопливо шли вслед за Фличем и дядей Мишей. Флич и дядя Миша в этом городе не впервые, идут себе потихоньку, разговаривают о своем. А Павлу и Петру все в новинку, все интересно. Глазеют по сторонам. Ведь города, как и люди, не похожи один на другой: у каждого свое лицо, свой цвет, свой характер, свой запах.
В сквере, на площадке за свежекрашеной зеленой решеткой, возводился цирк.
У ограды толпились зеваки, день был воскресный.
Флич остановился в проходе возле старика сторожа, сидевшего на табурете.
– Здравствуйте.
В клетчатом пиджаке, с "кис-кис" на шее, Флич был таким нездешним, что старик встал и пристукнул деревянной ногой.
– Здравия желаю!
– Сторож? - спросил Флич.
– Не сумлевайтесь, - строго ответил старик.
– Ну-ну, мы не сумлеваемся, - улыбнулся Флич. - Пошли.
И все четверо двинулись за ограду, сопровождаемые завистливыми взглядами мальчишек.
Стук и грохот стояли на площадке.
В центре уже высились четыре опорные мачты, словно поддерживали голубое небо. Мачты были связаны между собой, и от каждой тянулись по три троса-растяжки, будто гигантский паук сплел здесь паутину. В стороне лежали штабелями деревянные щиты, а рядом - металлические козлы.
Между мачт, возле вбитого в землю Ломика, стоял неприметный мужчина в ватнике и танкистском шлеме. Шлем плотно облегал круглое веснушчатое лицо. Оно казалось неподвижным, сонным из-за век, которые опускались на глаза, прикрывали их. Это был шапитмейстер Сергей Сергеевич, царь и бог на площадке. Униформисты, рабочие, присланные на помощь саперы - все подчинялись ему мгновенно и беспрекословно. Вот он постучал скрюченным пальцем по ломику, и тотчас один из униформистов накинул на ломик веревочную петлю.
Сергей Сергеевич махнул рукой, и униформист побежал в ту сторону, куда он махнул, быстро разматывая закрепленную на ломе веревку. И когда та натянулась струной, Сергей Сергеевич пошел вдоль нее, придирчиво осматривая, словно то была не простая веревка и от нее можно ожидать невесть чего.
– Осевую протянул, - сказал Флич.
А Сергей Сергеевич дошел до конца веревки, огляделся и топнул ногой.
– Козлы! - крикнул униформист. - Самые низкие!
Саперы подтащили металлические козлы и стали устанавливать их полукругом. А Сергей Сергеевич ощупывал козлы и даже тряс.
– Сергей Сергеевичу! - громко крикнул Флич.
Тот, не отрываясь от дела, только поднял руку.
Павлик и Петр встали в сторонке, близко подходить не решились. Сергей Сергеевич терпеть не мог, когда посторонние появлялись на площадке. Вообще-то человек добрейший, в такие минуты он свирепел и шугал даже самого директора Григория Евсеевича.
Поставить брезентовый дом - цирк-шапито - дело не простое, ответственное. А люди на площадке неопытные. Ну что, скажем, понимают в цирке саперы? А ведь чуть что не так закрепят, трос какой-нибудь недотянут или перетянут - недалеко и до беды!
Зрителей набивается полный зал. А ну, как что рухнет - ухнет?
Тут не два глаза да две руки, тут десять глаз да десять рук нужны, чтобы за всем доглядеть.
С одним манежем навозишься! Сверху-то, из рядов, он - плоский круг с барьером по краю, и ничего больше. А ежели его и в самом деле сделать плоским, то, скажем, лошади цирковые не побегут. Еще и за барьер вылетят, зрителя помнут. Потому и пол манежа делают наклонным, у барьера повыше. Широкой лентой по кругу. И лента эта п
истой называется. Вроде велотрека, что ли. Лошади бегут по писте, и бежать им легко, как велосипедисту легко поворачивать на склоне. Ведь что манеж для лошади? Сплошной поворот.
И за все в ответе Сергей Сергеевич, шапитмейстер. И хоть сонными кажутся его глаза, а взгляд их зорок, цепок. Ничего не упустят, даже самой малой малости.
– Перекур, - сказал Сергей Сергеевич, когда установили первый ряд козел вокруг будущего манежа.
Площадка опустела. Саперы и рабочие уселись на штабелях, закурили.
– А, старые знакомые!
Павлик и Петр обернулись. Возле стоял лейтенант,, тот самый, что выгружал из вагона вещи.
– Здравствуйте, - хором поздоровались братья. И Павел спросил:
– Это ваши бойцы?
– Мои. Никогда не предполагал, что доведется цирк строить. Я вообще-то в цирке был всего два раза. В Ленинграде, когда в Инженерном учился.
– Понравилось? - спросил Павел.
– Очень. Особенно гимнасты. Я сам гимнаст. Перворазрядник. А вот в цирке, наверно, не смог бы.
– Смогли б, - сказал Петр.
– Если, конечно, крепко тренироваться, - добавил Павел.
– Нет, - вздохнул лейтенант. - - От одного страху, что на тебя смотрит столько народу, руки-ноги отнимутся.
– У артистов же не отнимаются, - возразил Павел.
– Так то артисты, - с уважением сказал лейтенант. - Видать, каждому - свое. У вас папа и мама, случаем, не гимнасты?
Петр кивнул:
– Гимнасты, вольтижеры.
– На лошадях работают, - пояснил Павел.
– На лошадях? - удивился лейтенант.
– Скоро начнутся представления, увидите.
– Придете? - спросил Петр.
– А как же. Всем взводом. Мои ребята ждут не дождутся. Никто еще в цирке не бывал. Да-а… Многого мы еще не повидали; не изведали. Все впереди. Вся жизнь. Ну, бывайте, Петр и Павел - на час день убавил.
– Как это? - не понял Павел. Лейтенант засмеялся.
– Присловица такая. К петрову дню день на час меньше становится. Вот и говорят: Петр и Павел - на час день убавил. А Илья-пророк - два часа уволок! - лейтенант подмигнул братьям и пошел к своим саперам.
Перекур кончился.
Из голубого вагончика с надписью на дощечке: "ДИРЕКЦИЯ" выглянул озабоченный директор цирка Григорий Евсеевич, поманил ребят пальцем. Павел и Петр подошли.
– Как устроились?
– Нормально.
– Завтра пойдете в школу номер семь. Недалеко от гостиницы. Есть договоренность.
– Завтра животные прибудут, - сказал Павел жалобно.
– Прибудут.
– Григорий Евсеевич, - заканючил Павел и толкнул брата локтем.
– Григорий Евсеевич, - повторил тем же тоном Петр.
– Ну что, Григорий Евсеевич? Знаю, что Григорий Евсеевич. А потом - репетиции. А потом - представления. А у меня на шее два неуча? Притащите "неуд" - не пущу на манеж!
– Да что вы, Григорий Евсеевич, - обиделся Павел.
– Да когда мы… - удивился Петр.
– Когда, когда… Притащите - поздно будет! Вы меня знаете!
– Знаем, Григорий Евсеевич, - сказал Павел.
– Я слов на ветер не бросаю!
– Не бросаете, Григорий Евсеевич, - быстро согласился Петр. Директор усмехнулся.
