.. Приходит мне еще на ум одна загородная прогулка. Мы поехали целым обществом в двух ямских четвероместных каретах в Парголово. Помнится, кареты взяли с Владимирской; они были очень стары, голубого цвета, на круглых рессорах, с широкими козлами и клочками сена внутри; бурые разбитые лошади везли нас тяжелой рысью, хромая каждая на разную ногу. Мы долго гуляли по сосновым рощам вокруг Парголова, пили молоко из глиняных кувшинчиков и ели землянику с сахаром. Погода была чудесная. Варвара не любила много ходить, она скоро утомлялась, но на этот раз она от нас не отставала. Она сняла шляпу, волосы ее развились, тяжелые черты оживились, и щеки покраснели. Встретивши в лесу двух крестьянских девушек, она вдруг села на землю, подозвала и не приласкала, а усадила их возле себя. Софья посмотрела на них издали с холодной улыбкой и не подошла к ним. Она гуляла с Асановым, а Злотницкий заметил, что Варвара - настоящая наседка. Варвара встала и пошла прочь. В течение прогулки она несколько раз подходила к Пасынкову и говорила ему: "Яков Иваныч, я вам что-то хочу сказать",- но что она хотела ему сказать осталось неизвестным.
      Впрочем, пора мне возвратиться к моему рассказу.
      Я обрадовался приходу Пасынкова; но когда вспомнил о том, что сделал накануне, мне стало невыразимо совестно, и я поспешно отвернулся опять к стене. Погодя немного Яков спросил меня, здоров ли я.
      - Здоров,- отвечал я сквозь зубы,- только голова болит.
      Яков ничего не ответил и взял книгу. Прошло более часу;
      я уж собирался во всем сознаться Якову... вдруг в передней прозвенел колокольчик.
      Дверь на лестницу растворилась... я прислушался... Асанов спрашивал моего человека, дома ли я.
      Пасынков встал; он не любил Асанова и, сказав мне шепотом, что пойдет полежать на моей постели, отправился ко мне в спальню.
      Минуту спустя вошел Асанов.
      По одному покрасневшему лицу его, по короткому и сухому поклону я догадался, что он приехал ко мне неспроста. "Что-то будет"? - подумал я.
      - Милостивый государь,-начал он, быстро садясь в кресло,- я явился к вам для того, чтобы вы разрешили мне одно сомнение.
      - А именно?
      - А именно: я желаю знать, честный ли вы человек? Я вспыхнул.
      - Это что значит? - спросил я.
      - А вот что это значит...- возразил он, словно отчеканивая каждое слово,- вчера я вам показывал бумажник с письмами одной особы ко мне... Сегодня вы с упреком - заметьте, с упреком - пересказывали этой особе несколько выражений из этих писем, не имея на то ни малейшего права. Я желаю знать, как вы это объясните?
      -А я желаю знать, какое вы. имеете право меня расспрашивать? - ответил я, весь дрожа от бешенства и внутреннего стыда.- Вольно вам было щеголять вашим дядюшкой, вашей перепиской; я-то тут что? Ведь все ваши письма целы?
      - Письма-то целы; но я был вчера в таком состоянии, что вы легко могли...
      - Одним словом, милостивый государь,- заговорил я нарочно как можно громче,- я прошу вас оставить меня в покое, слышите ли? Я ничего знать не хочу и объяснять вам ничего не стану. Ступайте к той особе за объяснениями! (Я чувствовал, что у меня голова начинала кружиться.)
      Асанов устремил на меня взгляд, которому, видимо, старался придать выражение насмешливой проницательности, пощипал свои усики и встал не спеша.
      - Я теперь знаю, что мне думать,- промолвил он,- ваше лицо - лучшая вам улика. Но я должен вам заметить, что благородные люди так не поступают... Прочесть украдкой письмо и потом идти к благородной девушке беспокоить ее...
      - Убирайтесь вы к черту! - закричал я, затопав ногами,- и присылайте мне секунданта; с вами я не намерен разговаривать.
      - Прошу не учить меня,- холодно возразил Асанов,- а секунданта я и сам хотел к вам прислать.
      Он ушел. Я упал на диван и закрыл лицо руками. Кто-то тронул меня за плечо; я принял руки - передо мной стоял Пасынков.
      - Что это? правда?..- спросил он меня.- Ты прочел чужое письмо?
      Я не имел сил ответить ему, но качнул утвердительно головой.
      Пасынков подошел к окну и, стоя ко мне спиною, медленно проговорил:
      - Ты прочел письмо одной девушки к Асанову. Кто же была эта девушка?
      - Софья Злотницкая,-отвечал я, как подсудимый отвечает судье.
      Пасынков долго не вымолвил ни слова.
      - Одна страсть может до некоторой степени извинить тебя,- начал он наконец.- Разве ты влюблен в Злотницкую?
      -Да.
      Пасынков опять помолчал.
      - Я это думал. И ты сегодня пошел к ней и начал упрекать ее...
      - Да, да, да...-проговорил я с отчаяньем.- Ты теперь можешь меня презирать...
      Пасынков прошелся раза два по комнате.
      - А она его любит? - спросил он.
      - Любит...
      Пасынков потупился и долго смотрел неподвижно на пол.
      - Ну, этому надо помочь,- начал он, подняв голову,- этого нельзя так оставить. И он взялся за шляпу.
      - Куда же ты?
      - К Асанову.
      Я вскочил с дивана.
      - Да я тебе не позволю. Помилуй! как можно! что он подумает?
      Пасынков поглядел на меня.
      - А по-твоему, разве лучше дать этой глупости ход, себя погубить, девушку опозорить?
      - Да что ты скажешь Асанову?
      - Я постараюсь вразумить его, скажу, что ты просишь у него извинения...
      - Да я не хочу извиняться пред ним!
      - Не хочешь? Разве ты не виноват?
      Я посмотрел на Пасынкова: спокойное и строгое, хотя грустное выражение лица его меня поразило; оно было ново для меня. Я ничего не отвечал и сел на диван.
      Пасынков вышел.
      С каким мучительным томлением ожидал я его возвращения! С какой жестокой медленностью проходило время! Наконец он вернулся - поздно.
      - Ну что? - спросил я робким голосом.
      - Слава богу! - отвечал он,- все улажено.
      - Ты был у Асанова?
      - Был.
      - Что он? чай, ломался? - промолвил я с усилием.
      - Нет, не скажу. Я ожидал больше... Он... он не такой пошлый человек, каким я почитал его.
      - Ну, а кроме его, ты ни у кого не был?- спросил я погодя немного.
      - Я был у Злотницких.
      - А!.. (Сердце у меня забилось. Я не смел взглянуть Пасын-кову в глаза.) Что ж она?
      -Софья Николаевна-девушка благоразумная, добрая... Да, она добрая девушка. Ей сначала было неловко, но потом она успокоилась. Впрочем, весь наш разговор продолжался не более пяти минут.
      - И ты... ей все сказал... обо мне... все?
      - Я сказал, что было нужно.
      - Мне уж теперь нельзя будет больше ходить к ним! - проговорил я уныло...
      - Отчего же? Нет, изредка можно. Напротив, ты должен к ним непременно пойти, чтоб не подумали чего-нибудь...
      - Ах, Яков, ты меня теперь презирать будешь! - воскликнул я, чуть сдерживая слезы.
      - Я? презирать тебя?.. (Его ласковые глаза затеплились любовью.) Тебя презирать... глупый человек! Разве тебе легко было? Разве ты не страдаешь?
      Он протянул мне руку, я бросился к нему на шею и зарыдал.
      Спустя несколько дней, в течение которых я мог заметить, что Пасынков был очень не в духе, я решился наконец пойти к Злот-ницким. Что я чувствовал, вступая к ним в гостиную, это словами передать трудно; помню, что я едва различал лица, и голос прерывался в груди. И Софье было не легче: она, видимо, принуждала себя заговаривать со мною, но глаза ее так же избегали моих, как мои - ее, и в каждом ее движении, во всем существе проглядывало принуждение, смешанное... что таить правду? с тайным отвращением. Я постарался как можно скорее избавить и ее и себя от таких тягостных ощущений. Это свидание было, к счастью, последним... перед ее браком. Внезапная перемена в судьбе моей увлекла меня в другой конец России, и я надолго простился с Петербургом, с семейством Злотницких и, что мне было всего больнее, с добрым Яковом Пасынковым.
      II
      Прошло лет семь. Не считаю нужным рассказывать, что именно происходило со мной в течение всего этого времени. Помаялся я таки по России, заезжал в глушь и в даль, и слава богу! Глушь и даль не так страшны, как думают иные, и в самых потаенных местах дремучего леса, под валежником и дромом, растут душистые цветы.
      Однажды весной, проезжая по делам службы через небольшой уездный городок одной из отдаленных губерний восточной России, я сквозь тусклое стеклышко тарантаса увидел на площади, перед лавкой, человека, лицо которого мне показалось чрезвычайно знакомым. Я вгляделся в этого человека и, к немалой своей радости, узнал в нем Елисея, слугу Пасынкова.
      Я тотчас велел ямщику остановиться, выскочил из тарантаса и подошел к Елисею.
      - Здравствуй, брат! -проговорил я, с тру дом скрывая волненье,- ты здесь с своим барином?
      - С барином,- возразил он медленно и вдруг воскликнул: - Ах, батюшка, это вы? Я и не узнал вас!
      - Ты здесь с Яковом Иванычем?
      - С ним, батюшка, с ним... А то с кем же?
      - Веди меня скорей к нему.
      - Извольте, извольте! Сюда пожалуйте, сюда,.. Мы здесь в трактире стоим.
      И Елисей повел меня через площадь, беспрестанно приговаривая: "Ну, как же Яков Иваныч обрадуется!"
      Этот Елисей, калмык по происхождению, человек на вид крайне безобразный и даже дикий, но добрейшей души и неглупый, страстно любил Пасынкова и служил ему лет десять.
      - Как здоровье Якова Иваныча? - спросил я его. Елисей обернул ко мне свое темно-желтое личико.
      - Ах, батюшка, плохо... плохо, батюшка! Вы их не узнаете... Недолго им, кажется, остается на свете пожить. Оттого-то мы здесь и засели, а то мы ведь в Одессу ехали лечиться.
      - Откуда же вы едете?
      - Из Сибири, батюшка.
      - Из Сибири?
      - Точно так-с. Яков Иваныч там на службе состояли-с. Там они и рану свою получили-с.
      - Разве он в военную службу поступил?
      - Никак нет-с. В статской служили-с.
      "Что за чудеса!" - подумал я. Между тем мы подошли к трактиру, и Елисей побежал вперед доложить обо мне. В первые годы нашей разлуки мы с Пасынковым переписывались довольно часто, но последнее письмо его я получил года четыре назад и с тех пор ничего не знал о нем.
      - Пожалуйте-с, пожалуйте-с! - кричал мне Елисей с лестницы. - Яков Иваныч очень желают вас видеть-с.
      Я поспешно вбежал по шатким ступеням, вошел в темную маленькую комнатуи сердце во мне перевернулось... На узкой постели, под шинелью, бледный как мертвец, лежал Пасынков и протягивал мне обнаженную исхудалую руку. Я бросился к нему и судорожно его обнял.
      - Яша! - воскликнул я наконец,- что с тобой?
      - Ничего,- ответил он слабым голосом,- прихворнул немного. Ты каким случаем сюда попал?
      Я сел на стул подле постели Пасынкова и, не выпуская его руки из своих рук, начал глядеть ему в лицо. Я узнал дорогие мне черты: выражение его глаз, его улыбка не изменились; но что с ним сделала болезнь!
      Он заметил впечатление, которое произвел на меня.
      - Я дня три не брился,- промолвил он,- ну, да и не причесан, а то я... еще ничего.
      - Скажи, пожалуйста, Яша,- начал я,- что это мне сказал Елисей... Ты ранен?
      - А! да это целая история,- возразил он.- Я тебе после расскажу. Точно, я ранен, и вообрази, чем? стрелой.
      - Стрелой?
      - Да, стрелой, только не мифологической, не стрелою амура, а настоящей стрелой из какого-то прегибкого дерева, с искусным острием на конце... Очень неприятное ощущение производит такая стрела, особенно когда попадает в легкие.
      - Да каким это образом? помилуй...
      - А вот каким. Ты знаешь, в моей судьбе было всегда много смешного. Помнишь мою комическую переписку по делу вытре-бования бумаг? Вот я и ранен смешно. И в самом деле, какой порядочный человек, в наше просвещенное столетие, позволит себя ранить стрелой? И не случайно - заметь, не во время каких-нибудь игрищ, а на сражении.
      - Да ты все мне не говоришь...
      -А вот постой,- перебил он.- Ты знаешь, что меня скоро после твоего отъезда из Петербурга перевели в Новгород. В Новгороде я провел довольно много времени и, признаться, скучал, хотя я и там встретился с одним существом (он вздохнул)... Но теперь не до того; а года два назад вышло мне прекрасное местечко, правда, далеко немножко, в Иркутской губернии, да что за беда! Видно, нам с отцом на роду было написано посетить Сибирь. Славный край Сибирь! Богатый, привольный - это тебе всякий скажет. Очень мне там понравилось. Инородцы у меня под началом состояли; народ смирный; да, на мою беду, вздумалось им, человекам десяти, не больше, контрабанду провезти. Меня послали их перехватить. Перехватить-то я их перехватил, да один из них, сдуру должно быть, захотел защищаться, да и попотчевал меня этой стрелой... Я было чуть не умер, однако оправился. Теперь вот еду окончательно вылечиться... Начальство, дай бог им всем здоровья, денег дало.
      Пасынков в изнеможении опустил голову на подушку и умолк. Слабый румянец разлился по его щекам. Он закрыл глаза.
      - Много говорить не могут,- проговорил вполголоса Елисей, не выходивший из комнаты.
      Наступило молчание; только и слышалось что тяжелое дыхание больного.
      - Да вот, - продолжал он, опять открыв глаза,- вторую неделю сижу в этом городишке... простудился, должно быть. Меня лечит здешний уездный врач - ты его увидишь; он, кажется, дело свое знает. Впрочем, я очень этому случаю рад, а то как бы я с тобою встретился? (И он взял меня за руку. Его рука, еще недавно холодная как лед, теперь пылала.) Расскажи ты мне что-нибудь о себе,- заговорил он опять, откидывая от груди шинель, - ведь мы с тобой бог знает когда виделись.
      Я поспешил исполнить желание его, лишь бы не дать ему говорить, и принялся рассказывать. Он сперва слушал меня с большим вниманием, потом попросил пить, а там опять начал закрывать глаза и метаться головой по подушке. Я посоветовал ему соснуть немного, прибавив, что не поеду дальше, пока он не поправится, и помещусь в комнате с ним рядом.
      - Здесь очень скверно...-начал было Пасынков, но я зажал ему рот и тихо вышел.
      Елисей тоже вышел вслед за мной.
      - Что же это, Елисей? ведь он умирает?- спросил я верного слугу.
      Елисеи только махнул рукой и отвернулся.
      Отпустив ямщика и наскоро перебравшись в смежную комнату, я отправился посмотреть, не заснул ли Пасынков. У двери его я столкнулся с человеком высокого роста, очень толстым и грузным. Лицо его, рябое и пухлое, выражало лень - и больше ничего; крохотные глазки так и слипались, и губы лоснились, как после сна.
      - Позвольте узнать,- спросил я его,- вы не доктор ли? Толстый человек посмотрел на меня, усиленно приподняв бровями свой нависший лоб.
      - Точно так-с,- промолвил он наконец.
      - Сделайте одолжение, господин доктор, не угодно ли вам пожаловать сюда, ко мне в комнату? Яков Иваныч, кажется, теперь спит; я его приятель и желал бы поговорить с вами о его болезни, которая меня очень беспокоит.
      - Очень хорошо-с,- отвечал доктор с таким выражением, как будто желая сказать: "Охота тебе так много говорить; я бы и так пошел",- и направился вслед за мной.
      - Скажите, пожалуйста,- начал я, как только он опустился на стул,состояние моего приятеля опасно? как вы находите?
      - Да,- спокойно отвечал толстяк.
      - И... очень оно опасно?
      - Да, опасно.
      - Так, что он даже... умереть может?
      - Может.
      Признаюсь', я почти с ненавистью посмотрел на моего собеседника.
      - Так помилуйте,- начал я,- надобно прибегнуть к каким-нибудь мерам, консилиум созвать, что ли... Ведь нельзя же так... Помилуйте!
      - Консилиум, можно. Отчего ж? Можно. Ивана Ефремыча позвать...
      Доктор говорил с трудом и беспрестанно вздыхал. Желудок его заметно приподнимался, когда он говорил, как бы выпирая каждое слово.
      - Кто такой Иван Ефремыч?
      - Городской врач.
      - Не послать ли в губернский город - как вы думаете? Там наверное есть хорошие доктора.
      - Что ж? можно.
      - А кто там лучшим врачом почитается?
      - Лучшим? Был там Кольрабус доктор... только его чуть ли не перевели куда-то. Впрочем, признаться, оно и не нужно посылать-то.
      - Почему же?
      - Вашему приятелю и губернский доктор не поможет.
      - Разве он так плох?
      - Да таки, наткнулся.
      - Чем же он, собственно, болен?
      - Рану получил... Легкие, значит, пострадали... ну, тут еще простудился, сделался жар... ну, и прочее. А запасной экономии нет: без запасной экономии, вы сами знаете, человеку невозможно.
      Мы оба помолчали.
      - Разве гомеопатией попробовать...-проговорил толстяк, искоса взглянув на меня.
      - Как гомеопатией? Ведь вы аллопат?
      - Так что ж, что аллопат? Вы думаете, что я гомеопатию не знаю? Не хуже другого. Здесь у нас аптекарь гомеопатией лечит, а он и ученой степени никакой не имеет.
      "Ну,-подумал я,-плохо дело!.."
      - Нет, господин доктор,- промолвил я,-- вы уж лучше лечите по вашей обыкновенной методе.
      - Как угодно-с.
      Толстяк встал и вздохнул.
      - Вы идете к нему? - спросил я.
      - Да, надо посмотреть.
      И он вышел.
      Я не пошел за ним: видеть его у постели моего бедного больного друга было свыше сил моих. Я кликнул своего человека и приказал ему тотчас же ехать в губернский город, спросить там лучшего врача и привезть его непременно. Что-то застучало в коридоре; я быстро отворил дверь.
      Доктор уже выходил от Пасынкова.
      - Ну что?- спросил я его шепотом.
      - Ничего, микстуру прописал.
      - Я, господин доктор, решился послать в губернский город. Не сомневаюсь в вашем искусстве, но вы знаете сами: ум хорошо, а два лучше.
      - Ну что ж, это похвально! - возразил толстяк и начал спускаться по лестнице. Я ему, видимо, надоедал. Я вошел к Пасынкову.
      - Видел ты здешнего эскулапа? - спросил он меня.
      - Видел,- отвечал я.
      - Мне что нравится в нем,- заговорил Пасынков,- это его удивительное спокойствие. Доктору следует быть флегматиком, не правда ли? Это очень ободрительно для больного.
      Я, разумеется, не стал разуверять его.
      К вечеру Пасынкову, против ожидания моего, сделалось легче. Он попросил Елисея поставить самовар, объявил мне, что будет угощать меня чаем и сам выпьет чашечку, и заметно повеселел. Я, однако, все-таки старался не давать ему разговаривать и, видя, что он никак не хочет угомониться, спросил его, не желает ли он, чтоб я ему прочел что-нибудь?
      - Как у Винтеркеллера - помнишь? - ответил он,- изволь, с удовольствием. Что ж мы будем читать? Посмотри-ка, там у меня на окне книги...
      Я подошел к окну и взял первую книгу, попавшуюся мне под руку...
      - Что это? - спросил он.
      - Лермонтов.
      - А! Лермонтов! Прекрасно! Пушкин выше, конечно... Помнишь: "Снова тучи надо мною собралися в тишине..." или "В последний раз твой образ милый дерзаю мысленно ласкать". Ах, чудо! чудо! Но и Лермонтов хорош. Ну, знаешь что, брат, возьми, раскрой наудачу и читай!
      Я раскрыл книгу и смутился: мне попалось "Завещание". Я хотел было перевернуть страницу, но Пасынков заметил мое движение и торопливо проговорил: "Нет, нет, нет, читай то, что вскрылось".
      Делать было нечего: я прочел "Завещание".
      - Славная вещь!- проговорил Пасынков, как только я произнес последний стих.- Славная вещь! А странно, - прибавил он, помолчав немного,- странно, что тебе именно "Завещание" попалось... Странно!
      Я начал читать другое стихотворение, но Пасынков не слушал меня, глядел куда-то в сторону и раза два еще повторил: "Странно!"
      Я опустил книгу на колени.
      - "Соседка есть у них одна",- прошептал он и вдруг, обратившись ко мне, спросил: - А что, помнишь ты Софью Злотниц-кую?
      Я покраснел.
      - Как не помнить!
      - Ведь она замуж вышла?..
      - За Асанова, давным-давно. Я тебе писал об этом.
      - Точно, точно, писал. Отец ее простил наконец?
      - Простил, но Асанова не принял.
      - Упрямый старик! Ну, а как слышно, счастливо они живут?
      - Не знаю, право... кажется, счастливо. Они в деревне живут, в ***ой губернии; я их не видал, но проезжал мимо.
      - И дети есть у них?
      - Кажется, есть... Кстати, Пасынков? - спросил я. Он взглянул на меня. .
      - Признайся, ты, помнится, тогда не хотел отвечать на мой вопрос: ведь ты сказал ей, что я ее любил?
      - Я все ей сказал, всю правду... Я ей всегда правду говорил. Скрытничать перед ней - это был бы грех! Пасынков помолчал.
      - Ну, а скажи мне,- начал он опять,- скоро ты разлюбил ее или нет?
      - Не скоро, но разлюбил. Что пользы вздыхать понапрасну? Пасынков перевернулся ко мне лицом.
      - А я, брат,- начал он, и губы его задрожали,- не тебе чета: я до сих пор не разлюбил ее.
      - Как! - воскликнул я с невыразимым изумлением,- разве ты любил ее?
      - Любил,- медленно проговорил Пасынков и занес обе руки за голову.- Как я ее любил, это известно одному богу. Никому я не говор ил об этом, никому в мире, и не хотел никому говорить... да уж так! На свете мало, говорят, мне остается жить... Куда ни шло!
      Неожиданное признание Пасынкова до того меня удивило, что я решительно не мог ничего сказать и только дум ал: "Возможно ли? как же я этого не подозревал?"
      - Да,-продолжал он, как бы говоря с самим собою,- я ее любил. Я не перестал ее любить даже тогда,когда узнал,что сердце ее принадлежит Асанову. Но тяжело мне было узнать это! Если б она тебя полюбила, я бы по крайней мере за тебя порадовался;
      но Асанов... Чем он мог ей понравиться? Его счастье! А изменить своему чувству, разлюбить она уж не могла. Честная душа не меняется...
      Я вспомнил посещение Асанова после рокового обеда, вмешательство Пасынкова и невольно всплеснул руками.
      - Ты от меня все это узнал, бедняк! - воскликнул я,- и ты же взялся пойти к ней тогда!
      - Да,- заговорил опять Пасынков,- это объяснение с ней... я его никогда не забуду. Вот когда я узнал, вот когда я понял, что значит давно мною избранное слово: Resignation. Но все же она осталась моей постоянной мечтой, моим идеалом... А жалок тот, кто живет без идеала!
      Я глядел на Пасынкова: глаза его, словно устремленные вдаль, блестели лихорадочным блеском.
      - Я любил ее, - продолжал он, - я любил ее, ее, спокойную, честную, недоступную, неподкупную; когда она уехала, я чуть не помешался с горя... С тех пор я уж никого не любил...
      И вдруг, отвернувшись, он прижал лицо к подушке и тихо заплакал.
      Я вскочил, нагнулся к нему и начал утешать его...
      - Ничего,- промолвил он, приподняв голову и встряхнув волосами,- это так; немножко горько стало, немножко жалко... себя, то есть... Но все это ничего. Все стихи виноваты. Прочти-ка мне другие, повеселее.
      Я взял Лермонтова, стал быстро переворачивать страницы;
      но мне, как нарочно, все попадались стихотворения, которые могли опять взволновать Пасынкова. Наконец я прочел ему "Дары Терека".
      - Трескотня риторическая! - проговорил мой бедный друг тоном наставника,-а есть хорошие места. Я, брат, без тебя сам попытался в поэзию пуститься и начал одно стихотворение: "Кубок жизни" - ничего не вышло! Наше дело, брат, сочувствовать, не творить... Однако я что-то устал; сосну-ка я маленько - как ты полагаешь? Экая славная вещь сон, подумаешь! Вся жизнь наша-сон, и лучшее в ней опять-таки сон.
      - А поэзия? - спросил я.
      - И поэзия - сон, только райский.
      Пасынков закрыл глаза.
      Я постоял немного у его постели. Не думал я, чтоб он мог скоро уснуть, однако дыхание его становилось ровнее и продолжительнее. Я на цыпочках вышел вон, вернулся в свою комнату и лег на диван. Долго думал я о том, что мне сказал Пасынков, припоминал многое, дивился, наконец заснул сам...
      Кто-то толкнул меня; я очнулся: передо мной стоял Елисей.
      - Пожалуйте к барину,- сказал он. Я тотчас встал.
      - Что с ним?
      - Бредит.
      - Бредит? А прежде с ним этого не бывало?
      - Нет, и в прошедшую ночь бредил, только сегодня что-то страшно.
      Я вошел в комнату Пасынкова. Он не лежал, а сидел на своей постели, наклонясь всем туловищем вперед, тихо разводил руками, улыбался и говорил, все говорил голосом беззвучным и слабым, как шелест тростника. Глаза его блуждали. Печальный свет ночника, поставленного на полу и загороженного книгою, лежал недвижным пятном на потолке; лицо Пасынкова казалось еще бледнее в полумраке.
      Я подошел к нему, окликнул его - он не отозвался. Я стал прислушиваться к его лепету: он бредил о Сибири, о ее лесах. По временам был смысл в его бреде.
      "Какие деревья! - шептал он,- до самого неба. Сколько на них инею! Серебро... Сугробы... А вот следы маленькие... то зайка скакал, то бел горностай... Нет, это отец пробежал с моими бумагами. Вон он... Вон он! Надо идти; луна светит. Надо идти сыскать бумаги... А! Цветок, алый цветок - там Софья... Вот колокольчики звенят, то мороз звенит... Ах нет; это глупые снегири по кустам прыгают, свистят...Вишь, краснозобые! Холодно... А! вот Асанов... Ах да, ведь он пушка-медная пушка, и лафет у него зеленый. Вот отчего он нравится. Звезда покатилась? Нет, это стрела летит... Ах, как скоро, и прямо мне в сердце!.. Кто это выстрелил? Ты, Сонечка?"
      Он нагнул голову и начал шептать бессвязные слова. Я взглянул на Елисея: он стоял, заложив руки за спину, и жалостно глядел на своего господина.
      - А что, брат, ты сделался практическим человеком? - спросил он вдруг, устремив на меня такой ясный, такой сознательный взгляд, что я невольно вздрогнул и хотел было ответить, но он тотчас же продолжал: - А я, брат, не сделался практическим человеком, не сделался, что ты будешь делать! Мечтателем родился, мечтателем! Мечта, мечта... Что такое мечта? Мужик Собаке-вича - вот мечта. Ох!..
      Почти до самого утра бредил Пасынков; наконец он понемногу утих, опустился на подушку и задремал. Я вернулся к себе в комнату. Измученный жестокою ночью, я заснул крепко.
      Елисей опять меня разбудил.
      - Ах, батюшка! - заговорил он трепетным голосом.- Мне сдается, Яков Иваныч помирает...
      Я побежал к Пасынкову. Он лежал неподвижно. При свете .начинавшегося дня он уж казался мертвецом. Он узнал меня.
      - Прощай,- прошептал он,- поклонись ей, умираю...
      - Яша! - воскликнул я,- полно! ты будешь жить...
      - Нет, куда! Умираю... Вот возьми себе на память... (Он указал рукой на грудь.) Что это? - заговорил он вдруг,- посмотри-ка: море... все золотое, и по нем голубые острова, мраморные храмы, пальмы, фимиам...
      Он умолк... потянулся...
      Через полчаса его не стало. Елисей с плачем припал к его ногам. Я закрыл ему глаза.
      На шее у него была небольшая шелковая ладонка на черном шнурке. Я взял ее к себе.
      На третий день его похоронили... Благороднейшее сердце скрылось навсегда в могиле! Я сам бросил на него первую горсть земли.
      Ill
      Прошло еще полтора года. Дела заставили меня заехать в Москву. Я поселился в одной из хороших тамошних гостиниц. Однажды, проходя по коридору, взглянул я на черную доску с именами проезжих и чуть не вскрикнул от изумления: против двенадцатого нумера стояло четко написанное мелом имя Софьи Николаевны Асановой. В последнее время я случайно услышал много нехорошего о ее муже; узнал, что он пристрастился к вину, к картам, разорился и вообще дурно ведет себя. О его жене отзывались с уважением... Не без волнения вернулся я к себе в комнату. Давным-давно застывшая страсть как будто шевельнулась в сердце, и оно забилось. Я решился сходить к Софье Николаевне. "Сколько времени протекло со дня нашей разлуки,- думал я,- она, вероятно, забыла все, что было тогда между нами".
      Я послал к ней Елисея, которого после смерти Пасынкова взял к себе в услужение, с моей визитной карточкой, и велел спросить, дома ли она и могу ли я ее видеть. Елисей скоро вернулся и объявил, что Софья Николаевна дома и принимает.
      Я отправился к Софье -Николаевне. Когда я вошел к ней, она стояла посреди комнаты и прощалась с каким-то высоким и плотным господином. "Как вы хотите,- говорил он густым и зычным голосом,- он не безвредный человек, он бесполезный человек; а всякий бесполезный человек в благоустроенном обществе вреден, вреден, вреден!"
      С этими словами высокий господин вышел. Софья Николаевна обратилась ко мне.
      - Как давно мы не видались! - проговорила она.- Сядьте, прошу вас...
      Мы сели. Я посмотрел на нее... Увидеть после долгой разлуки черты лица, некогда дорогого, быть может любимого, узнавать их и не узнавать, как будто сквозь прежний, все еще не забытый облик-выступил другой, хотя похожий, но чуждый; мгновенно, почти невольно заметить следы, наложенные временем,- все это довольно грустно. "И я, должно быть, также изменился",- думает каждый про себя...
      Впрочем, Софья Николаевна не очень постарела; но когда я видел ее в последний раз - ей минул шестнадцатый год, а с тех пор прошло девять лет. Черты лица ее стали еще правильнее и строже; они по-прежнему выражали искренность чувств и твердость; но вместо прежнего спокойствия в них высказывалась какая-то затаенная боль и тревога. Глаза ее углубились и потемнели. Она стала походить на свою мать...
      Софья Николаевна первая начала разговор.
      - Переменились мы оба,- начала она.- Где вы были все это время?
      - Скитался кой-где,- ответил я.- А вы все в деревне жили?
      - Большею частью в деревне. Я и теперь здесь только проездом.
      - Что ваши родители?
      - Матушка моя скончалась, а батюшка все в Петербурге;
      брат на службе; Варя с ними живет.
      - А ваш супруг?
      - Мой муж? - заговорила она несколько торопливым голосом,- он теперь в южной России, на ярмарках. Он, вы знаете, всегда любил лошадей и конский завод у себя завел... так вот для этого... он лошадей теперь покупает.
      В это мгновенье вошла в комнату девочка лет восьми, причесанная по-китайски, с очень острым и живым личиком, с большими темно-серыми глазами. Увидев меня, она тотчас отставила свою
      маленькую ножку, проворно присела и подошла к Софье Николаевне.
      - Вот, рекомендую вам, моя дочка,- сказала Софья Николаевна, тронув девочку пальцем под кругленький подбородок,- никак не хотела дома остаться упросила меня взять ее с собой.
      Девочка окинула меня своими быстрыми глазами и чуть-чуть прищурилась.