- Отец! - в последний раз взмолилась Евлампия.
      - Молчи!
      - Мартын Петрович! братец, простите великодушно! - пролепетал Сувенир.
      - Отец, голубчик!
      - Молчи, сука! - крикнул Харлов. На Сувенира он и не посмотрел - и только сплюнул в его сторону.
      & XXVII
      В это мгновенье Квицинский со всей своей свитой - на трех телегах появился у ворот. Усталые лошади фыркали, люди один за одним соскакивали в грязь.
      - Эге! - закричал во все горло Харлов. - Армия... вот она, армия! Целую армию против меня выставляют. Хорошо же! Только предваряю, кто ко мне сюда на крышу пожалует - и того я вверх тормашками вниз спущу! Я хозяин строгий, не в пору гостей не люблю! Так-то!
      Он уцепился обеими руками за переднюю пару стропил, за так называемые "ноги" фронтона, и начал усиленно их раскачивать. Свесившись с краю настилки, он как бы тащил их за собою, мерно напевая по-бурлацкому: "Еще разик! еще раз! ух!"
      Слеткин подбежал к Квицинскому и начал было жаловаться и хныкать... Тот попросил его "не мешать" и приступил к исполнению задуманного им плана. Сам он стал впереди дома и начал, в виде диверсии, объяснять Харлову, что не дворянское он затеял дело...
      - Еще разик, еще раз! - напевал Харлов.
      ...что Наталья Николаевна весьма недовольна его поступками и не того от него ожидала...
      - Еще разик, еще раз! ух! - напевал Харлов. А между тем Квицинский отрядил четырех самых здоровых и смелых конюхов на противоположную сторону дома, с тем чтобы они сзади взобрались на крышу. От Харлова, однако, не ускользнул план атаки; он вдруг бросил стропила и проворно побежал к задней части мезонина. Вид его до того был страшен, что два конюха, которые успели уже взобраться на чердак, мигом спустились обратно на землю по водосточной трубе, к немалому удовольствию и даже хохоту дворовых мальчишек. Харлов потряс им вслед кулаком и, вернувшись к передней части дома, опять ухватился за стропила и стал их опять раскачивать, опять напевая по-бурлацки.
      Он вдруг остановился, воззрелся...
      - Максимушка, друг! приятель! - воскликнул он, - тебя ли я вижу?
      Я оглянулся... От толпы крестьян действительно отделился казачок Максимка и, ухмыляясь и скаля зубы, вышел вперед. Его хозяин, шорник, вероятно, отпустил его домой на побывку.
      - Полезай ко мне, Максимушка, слуга мой верный, - продолжал Харлов, станем вместе отбиваться от лихих татарских людей, от воров литовских!
      Максимка, все продолжая ухмыляться, немедленно полез на крышу... Но его схватили и оттащили - бог знает почему - разве для примеру другим; помощи большой он Мартыну Петровичу не оказал бы.
      - Ну, хорошо же! Добро же! - промолвил Харлов угрожающим голосом и снова взялся за стропила.
      - Викентий Осипович! позвольте я выстрелю, - обратился Слеткин к Квицинскому, - я ведь больше для страха, ружье у меня заряжено бекасинником. - Но не успел еще ответить ему Квицинский, как передняя пара стропил, яростно раскаченная железными руками Харлова, накренилась, затрещала и рухнула на двор - и вместе с нею, не будучи в силах удержаться, рухнул сам Харлов и грузно треснулся оземь. Все вздрогнули, ахнули... Харлов лежал неподвижно на груди, а в спину ему уперся продольный верхний брус крыши, конек, который последовал за упавшим фронтоном.
      XXVIII
      К Харлову подскочили, свалили долой с него брус, повернули ею навзничь; лицо его было безжизненно, у рта показалась кровь, он не дышал. "Дух отшибло", - пробормотали подошедшие мужики. Побежали за водой к колодцу, принесли целое ведро, окатили Харлову голову; грязь и пыль сошли с лица, но безжизненный вид оставался тот же. Притащили скамейку, поставили ее у самого флигеля и, с трудом приподнявши громадное тело Мартына Петровича, посадили его, прислонив голову к стене. Казачок Максимка приблизился, стал на одно колено и, далеко отставив другую ногу, как-то театрально поддерживал руку бывшего своего барина. Евлампия, бледная, как сама смерть, стала прямо перед отцом, неподвижно устремив на него свои огромные глаза. Анна с Слеткиным не подходили близко. Все молчали, все ждали чего-то. Наконец послышались прерывистые, хлюпающие звуки в горле Харлова, точно он захлебывался... Потом он слабо повел одной - правой рукой (Максимка поддерживал левую), раскрыл один - правый глаз и, медленно проведя около себя взором, словно каким-то страшным пьянством пьяный, охнул - произнес, картавя:
      - Рас... шибся... - и, как бы подумав немного, прибавил: - Вот он, воро... ной жере... бенок! - Кровь вдруг густо хлынула у него изо рта - все тело затрепетало...
      "Конец!" - подумал я... Но Харлов открыл еще все тот же правый глаз (левая века не шевелилась, как у мертвеца) и, вперив его на Евлампию, произнес едва слышно: - Ну, доч... ка... Тебя я не про... - Квицинский резким движением руки подозвал попа, который все еще стоял на крыльце флигеля... Старик приблизился, путаясь слабыми коленями в тесной рясе. Но вдруг ноги Харлова как-то безобразно повело и живот тоже; по лицу, снизу вверх, прошла неровная судорога - точно так же исказилось и задрожало лицо Евлампии. Максимка начал креститься... Мне стало жутко, я побежал к воротам и, не оглядываясь, приник к ним грудью. Минуту спустя что-то тихо прогудело по всем устам сзади меня - и я понял, что Мартына Петровича не стало.
      Ему брусом затылок проломило, и грудь он себе раздробил, как оказалось при вскрытии.
      XXIX
      "Что он хотел сказать ей, умирая?" - спрашивал я самого себя, возвращаясь домой на своем клеппере:
      "Я тебе не про... клинаю или не про... щаю?" Дождик опять полил, но я ехал шагом. Мне хотелось подольше остаться одному, хотелось безвозбранно предаться моим размышлениям. Сувенир отправился на одной из телег, прибывших с Квицинским. Как я ни был молод и легкомыслен в то время, но внезапная общая (не в одних частностях) перемена, постоянно вызываемая во всех сердцах неожиданным или ожиданным (все равно!) появлением смерти, ее торжественность, важность и правдивость - не могли не поразить меня. Я и был поражен... Но со всем тем мой смущенный детский взор заметил тотчас многое: он заметил, как Слеткин, проворно и робко, словно краденую вещь, швырнул в сторону ружье, как он и жена его оба мгновенно стали предметом хотя безмолвного, но общего отчуждения, как сделалось пусто вокруг них... На Евлампию, хотя вина ее была, вероятно, не меньше сестриной, это отчуждение не распространялось. Она даже некоторое сожаление к себе возбудила, когда повалилась в ноги скончавшемуся отцу. Но что и она была виновата, - это все-таки чувствовалось всеми. "Обидели старика, - промолвил один седоватый головастый крестьянин, опираясь, как некий древний судья, обеими руками и бородою на длинную палку, - на вашей душе грех! Обидели!" Это слово "обидели!" тотчас было принято всеми, как бесповоротный приговор. Правосудие народное сказалось, я понял это немедленно. Я заметил также, что на первых порах Слеткин не смел распоряжаться. Без него подняли и понесли тело в дом; не спросясь его, священник отправился за нужными вещами в церковь, а староста побежал в деревню справлять подводу в город. Сама Анна Мартыновна не решилась обычным начальническим тоном приказать поставить самовар, "чтоб теплая вода была - обмыть покойника". Ее приказание походило на просьбу - и отвечали ей грубо...
      Меня же все занимал вопрос: что он собственно хотел сказать своей дочери? Простить ли он ее хотел, или проклясть? Я решил наконец, что простить.
      Дня через три происходили похороны Мартына Петровича на счет матушки, которая очень огорчилась его смертью и приказала не жалеть издержек. Сама она не поехала в церковь, - потому что не хотела, как она выражалась, видеть тех двух мерзавок и гадкого того жиденка; но послала Квицинского, меня и Житкова, которого, впрочем, с того времени иначе уже не величала, как бабой! Сувенира она на глаза к себе не пускала и долго потом еще гневалась на него, называя его убийцей своего друга. Опала эта была ему весьма чувствительна: он постоянно расхаживал на цыпочках по комнате, соседней с той, где находилась матушка, предавался какой-то тревожной и подлой меланхолии, вздрагивал и шептал: "Чичас!"
      В церкви и во время процессии Слеткин показался мне снова попавшим "в свою тарелку". Он распоряжался и суетился по-прежнему и жадно наблюдал за тем, чтобы не тратилось лишней копейки, хотя дело не касалось собственно его кармана. Максимка, в новом, тоже моей матушкой пожалованном казакине, выводил на клиросе такие теноровые ноты, что в искренности его преданности покойнику, конечно, уже никто сомневаться не мог! Обе сестры были, как следует, в траурных платьях - но казались более смущенными, чем огорченными, особенно Евлампия. Анна приняла на себя смиренный и постный вид, впрочем, не силилась плакать и все только проводила своей красивой сухой рукой по волоса и щеке. Евлампия все задумывалась. То общее, бесповоротное отчуждение, осуждение, какое я заметил в день смерти Харлова, чудилось мне и теперь на лицах всех бывших в церкви людей, во всех их движениях, в их взглядах, - но еще степеннее и как бы безучастнее. Казалось, все эти люди знали, что грех, в который впало харловское семейство, - тот великий грех поступил теперь в ведение единого праведного Судии и что, следовательно, им уже не для чего было беспокоиться и негодовать. Они усердно молились за душу покойника, которого при жизни особенно не любили, даже боялись. Очень уже круто наступила смерть.
      - И хоть бы испивал, братец ты мой, - говорил на паперти один мужик другому.
      - И не пимши да захмелеешь, - отвечал тот. - Каков случай выйдет.
      - Обидели, - повторил первый мужик решающее слово.
      - Обидели, - промолвили за ним другие.
      - А ведь покойный сам вас притеснял? - спросил я одного мужика, в котором я признал харловского крестьянина.
      - Барин был, известно, - отвечал мужик, - а все-таки... обидели его!
      - Обидели... - опять послышалось в толпе.
      У могилы Евлампия стояла тоже словно потерянная. Раздумье ее разбирало... тяжкое раздумье. Я заметил, что с Слеткиным, который несколько раз с ней заговаривал, она обращалась, как бывало с Житковым, и еще хуже.
      Несколько дней спустя в нашем околотке распространился слух, что Евлампия Мартыновна Харлова навсегда ушла из родительского дома, предоставив сестре и свояку все доставшееся ей имение и взявши только несколько сот рублей...
      - Откупилась, видно Анна-то! - заметила моя матушка, - только у нас с тобою, - прибавила она, обратившись к Житкову, с которым играла в пикет - он заменил ей Сувенира, - руки неумелые!
      Житков уныло глянул на свои могучие длани... "Они-то, неумелые!" казалось, думалось ему...
      Скоро потом мы с матушкой переехали на жительство в Москву - и много минуло лет, прежде чем мне пришлось увидеть обеих дочерей Мартына Петровича.
      XXX
      Но я увидал их. С Анной Мартыновной я встретился самым обыкновенным образом. Посетив, после кончины матушки, нашу деревню, в которую я не заезжал больше пятнадцати лет, я получил от посредника приглашение (тогда по все России, с незабытой доселе медленностью, происходило размежевание чересполосицы) - приглашение прибыть для совещания, с прочими владельцами нашей дачи, в имение помещицы вдовы Анны Слеткиной. Известие о несуществовании более на сем свете матушкина "жиденка" с черносливообразными глазами нисколько, признаюсь, меня не опечалило; но мне было интересно взглянуть на его вдову. Она слыла у нас за отличнейшую хозяйку. И точно: ее имение, и усадьба, и самый дом (я невольно взглянул на крышу, она была железная) - все оказалось в превосходном порядке, все было аккуратно, чисто, прибрано, где нужно - выкрашено, хоть бы у немки. Сама Анна Мартыновна, конечно, постарела; но та особенная, сухая и как бы злая прелесть, которая некогда так меня возбуждала, не совсем ее покинула. Одета она была по-деревенскому, но изящно. Она приняла нас не радушно - это слово к ней не шло, - но вежливо и, увидав меня, свидетеля того страшного происшествия, даже бровью не повела. Ни о моей матушке, ни о своем отце, ни о сестре, ни о муже она даже не заикнулась, точно воды в рот набрала.
      Были у ней две дочери, обе прехорошенькие, стройненькие, с милыми личиками, с веселым и ласковым выражением в черных глазах; был и сын, немножко смахивавший на отца, но тоже мальчик хоть куда! Во время прений между владельцами Анна Мартыновна держалась спокойно, с достоинством, не выказывая ни особенного упорства, ни особенного корыстолюбия. Но никто вернее ее не понимал своих выгод и не умел убедительнее выставлять и защищать свои права; все "подходящие" законы, даже министерские циркуляры были ей хорошо известны; говорила она немного и тихим голосом, но каждое слово попадало в цель. Кончилось тем, что мы на все ее требования изъявили согласие и таких понаделали уступок, что оставалось только удивляться. На возвратном пути иные господа помещики даже самих себя выругали; все кряхтели и покачивали головами.
      - Экая баба умница! - говорил один.
      - Продувная шельма! - вмешался другой, менее деликатный владелец, мягко стелет, да жестко спать!
      - Да и окряга же! - прибавил третий, - рюмка водки и кусочек икры на брата - это что же такое?
      - Чего от нее ждать? - брякнул вдруг один, до того безмолвный помещик, - кому же не известно, что она мужа своего отравила?
      К удивлению моему, никто не почел нужным опровергнуть такое ужасное, наверное, ни на чем не основанное обвинение! Это тем более меня удивило, что, несмотря на приведенные мною бранчивые выражения, уважение к Анне Мартыновне чувствовали все, не исключая неделикатного владельца. Посредник, тот даже в пафос впал.
      - Возведи ее на трон, - воскликнул он, - та же Семирамида или Екатерина Вторая! Повиновение крестьян - образцовое... Воспитание детей - образцовое! Голова! Мозги!
      Семирамиду и Екатерину в сторону, - но не было сомнения в том, что Анна Мартыновна вела жизнь весьма счастливую. Довольством внутренним и внешним, приятной тишиной душевного и телесного здоровья так и веяло от нее самой, от ее семьи, от всего ее быта. Насколько она заслуживала это счастье... это другой вопрос. Впрочем, подобные вопросы ставятся только в молодости. Все на свете - и хорошее и дурное - дается человеку не по его заслугам, а вследствие каких-то еще неизвестных, но логических законов, на которые я даже указать не берусь, хоть иногда мне кажется, что я смутно чувствую их.
      XXXI
      Я осведомился у посредника об Евлампии Мартыновне и узнал, что она как ушла из дому, так и пропала без вести - и, "вероятно, теперь уже давно воспарила в горния".
      Так выразился наш посредник... но я убежден, что я видел Евлампию, что я встретился с нею. Именно вот как.
      Года четыре после моего свидаяия с Анной Мартыновной я поселился на лето в Мурине, небольшой деревушке около Петербурга, хорошо известной дачникам средней руки. Охота около Мурина была в то время недурна - и я ходил с ружьем чуть не каждый день. Был у меня товарищ, некто Викулов, из мещан - очень неглупый и добрый малый, но, как он сам про себя выражался, совершенно "потерянного" поведения. Где только не был этот человек и чем он не был! Ничего-то его удивить не могло, все-то он знал - но любил он только охоту да вино. Вот однажды возвращались мы с ним в Мурино, и пришлось нам миновать одинокий дом, стоящий у перекрестка двух ли дорог и обнесенный высоким и теоным частоколом. Не в первый раз видел я этот дом, и всякий раз он возбуждал мое любопытство: в нем было что-то таинственное, замкнутое, угрюмо-немое, что-то напоминавшее острог или больницу. С дороги только и можно было видеть, что его крутую, темной краской выкрашенную крышу. Во всем заборе находились одни ворота; и те казались наглухо запертыми; никакого звука не слышалось никогда за ними. Со всем тем вы чувствовали, что в этом доме непременно кто-нибудь обитает: он вовсе не являл вид заброшенного жилья. Напротив, все в нем было так прочно, и плотно, и дюже, что хоть осаду выдерживай!
      - Что за крепость такая? - опросил я у своего товарища. - Не знаете?
      Викулов лукаво прищурился.
      - Чудное небось строение? Много с него здешнему исправнику дохода!
      - Как так?
      - Да так же. О хлыстах-раскольниках - вот что без попов живут - небось слыхали?
      - Слыхал.
      - Ну вот тут их главная матка обретается.
      - Женщина?
      - Да, матка; богородица по-ихнему.
      - Что вы?!
      - Я ж вам говорю. Строгая, говорят, такая... Командирша! Тысячами ворочает! Взял бы я да всех этих богородиц... Да что толковать!
      Он позвал своего Пегашку, удивительную собаку, с превосходным чутьем, но без всякого понятия о стойке. Викулов принужден был подвязывать ей заднюю лапу, чтоб она не так неистово бегала.
      Слова его запали мне в память. Я, бывало, нарочно сворачивал в сторону, чтобы пройти мимо таинственного дома. Вот однажды поравнялся я с ним, как вдруг - о чудо! засов загремел за воротами, ключ завизжал в замке, потом самые ворота тихонько растворились - показалась могучая лошадиная голова с заплетенной челкой под расписной дугой - и не спеша выкатила на дорогу небольшая тележка вроде тех, в которых ездят барышники и наездники из купцов. На кожаной подушке тележки, ближе ко мне, сидел мужчина лет тридцати, замечательно красивой и благообразной наружности, в опрятном черном армяке и низко на лоб надетом черном картузе; он степенно правил откормленным, как печь широким конем; а рядом с мужчиной, по ту сторону тележки, сидела женщина высокого роста, прямая как стрела. Голову ее покрывала дорогая черная шаль; одета она была в короткий бархатный шушун оливкового цвета и темно-синюю мериносовую юбку; белые руки, чинно сложенные у груди, поддерживали друг дружку. Тележка завернула по дороге налево - и женщина очутилась в двух шагах от меня; она слегка повела головою, и я узнал Евлампию Харлову. Я узнал ее немедленно, я ни единого мгновения не колебался, да и нельзя было колебаться; таких глаз, как у ней - и особенно такого склада губ, надменного и чувственного, - я ни у кого не видывал. Лицо ее стало длиннее и суше, кожа потемнела, кой-где виднелись морщины; но особенно изменилось выражение этого лица! Трудно передать словами, до чего оно стало самоуверенно, строго, горделиво! Не простым спокойствием власти пресыщением власти дышала каждая черта; в небрежном взоре, который она на меня уронила, сказывалась давнишняя, застарелая привычка встречать одну благоговейную, безответную покорность. Эта женщина, очевидно, жила, окруженная не поклонниками - а рабами; она, очевидно, даже забыла то время, когда какое-либо ее повеление или желание не было тотчас исполнено! Я громко назвал ее по имени и по отчеству; она чуть-чуть дрогнула, вторично посмотрела на меня - не с испугом, а с презрительным гневом: кто, мол, смеет меня беспокоить? - и, едва раскрыв губы, произнесла повелительное слово. Сидевший рядом с ней мужчина встрепенулся, с размаха ударил вожжой по лошади, та двинулась вперед шибкой и крупной рысью - и телега скрылась.
      С тех пор я не встречал более Евлампии. Каким образом дочь Мартына Петровича лопала в хлыстовские богородицы - я и представить себе не могу; но кто знает, быть может, она основала толк, который назовется или уже теперь называется по ее имени - евлампиевщиной? Все бывает, все случается.
      И вот что я имел сказать вам о моем степном короле Лире, о семействе его и поступках его".
      Рассказчик умолк - а мы потолковали немного да и разошлись восвояси.
      ВАРИАНТЫ
      Список действующих лиц (А)
      Действие в деревне - 1840 г.
      р. 1772. Мартын Петрович Харлов [Матусов] - 68 лет.
      р. 1817. Анна Мартыновна Слеткина - 23 лет |
      } его дочери
      р. 1820. Евлампия Мартыновна Харлова - 20 лет |
      р. 1812. Януарий Васильевич Слеткин - 28 лет.
      р. 1794 {1801}. Филипп {а. Малахай б. Гавриил} Кузьмич Житков - 46 лет.
      р. 1826 {1825}. Казачок Максимка - 14 лет.
      Бывшая жена Харлова Маргарита Тимофеевна (Бычкова), род. 1800
      {1806}, умерла в 1825 {а. 1830 б. 1832 в. 1829}. В зам
      1816 {1822}.
      р. 1790. Наталья Николаевна *** - 50 лет.
      р. 1795. Управляющий Квицинский - 45 лет.
      р. 1824. Рассказчик - 16 {17} лет.
      р. 1790. "Сувенир" - Бычков, брат Маргариты - 50 лет.
      Формулярный список лиц нового рассказа (ФС)
      Карлсруэ, февраль 1869.
      1. Мартын Петрович Харлов.
      Николай Сем Протасов - огромный толстый, голова как пивной котел, шеи нет, желто-седые волосы как копна, лицо красное с белыми чешуйками, нос багровый, шишковатый, небольшой, кривой растресканный рот, одного цвета с лицом, глаза крошечные, серо-голубые, голос сиплый и невнятный, как железные полосы, словно через овраг в сильный ветер кричит, руки темно-сизые, сила геркулесовская. В сером казакине, смазных сапогах, подпоясан ремешком. Ездит он на беговых дрожках - высокая, худая, гнедая кобыла - казачок тщедушный сзади. Хозяин порядочный, не пьяница, не злой, но совершенный дикарь, своевольный, не без тайною чувства своего дворянского рода, никакого образования - нигде не служил {После этого зачеркнуто: Прикончил французских солдат в лесу (он был в ополчении) }, был однако в ополчении - и медальку медную носит, французов не видел, но укокошил {приколотил} каких-то мародеров {каких-то пленных} в лесу. Рассказывает все те же два-три анекдота, вообще говорит почти все одно и то же, и то как-то обрядно - "благодетельницы нашей" и т. д.
      Состояние: 34 души, земля хорошая, усадьба порядочная. Женился уже немолодым на воспитаннице матушки-женщине крохотной, которую он, говорят, в свой дом на ладони внес - употреблением загнал ее в чахотку. Считает матушку Н. Н. своей благодетельницей - она ему точно помогает, а он раз ее спас удержал карету на краю пропасти Анекдоты о нем: как с медведем встретился, телегу с мужиком и лошадью через плетень бросил и т. д. - Сдвинул биллиард с петлей долой. Страшная стихийная сила. Только может фамилию подписывать и для этого {Начато: вынимает из} в доме у него водятся железные очки (раз привез их в деревню к нам, акт подписывать). У самого в конторе все гвоздями прибито. Всегда ему жарко. Галстуха никогда не бывало - да и негде было бы его привязать. Спина - даже страшно что-то смотреть на нее. Швы несколько полопались. Уши, как калачи, оттопыренные щеками. Пахнет от него всегда дегтем и землей. Маленький картуз на вершине головы с заломанным козырьком. Так раз загаркал за зайцем, что у меня стон и звон целый день в ушах стоял {что я заболел}. Ненавидит попов и в церковь ходит редко. Вообще многое презирает и по-своему страшно самолюбив. Считает себя потомком шведа Карла, который в княжение Ивана Васильевича Темного сделан русским дворянином за то, что не захотел быть чухонским графом. Спор по этому случаю с Сувениром. Откидывает по временам голову и выдвигает подбородок с тем вызывающим выражением, которое я вижу на человеке, попадается мне на Фридрихплатце.
      Походка странно не тяжелая, скоро, крадучись.
      2. Владимир {Андрей} Васильевич Слеткин.
      Воспитанник матушки. Сирота - сын бывшего стряпчего, поверенного по делам. Фигурой похож на Е. К., только красивее. Мат его звала в шутку жиденком. Очень бел, глаза черные сладкие, волосы курчавые, манеры вкрадчивые и мягкие, но при этом очень настойчив {После: настойчив зачеркнуто: резок}, может раздражаться и даже из себя выходить, где затрагивает его выгоды. Тут даже до ссоры дело {дело вписано.} доходит, безнравственнейший, из него мог бы выйти убийца. В сущности ни перед чем не отступает, хищный и в конец бессовестный. Голосок крикливый и, как только не смеется, презловещее выражение в лице.
      Сперва находился в роли казачка у ми, был в уездном училище, потом в контору попал, - потом записали его на службу по магазинам. 23-х лет соблазнил старшую дочь Харлова и женился на ней. - Взять несколько черт из Л. И Беккера, кэтика.
      Скуп и расчетлив до невероятности, трудиться любит особенно и исключительно для себя: двадцать раз яйца перечтет, перемеряет холст. Грязновато одет; любит с ружьем таскаться, что-нибудь подтибрить ("отправляйся ко мне в ягдташ").
      3. Анна Мартыновна Слеткина.
      Фигура и лицо как у той женщины, которую я однажды видел в Кадном: бледно-смуглая, темно-русая, а глаза фаянсовоголубого цвета, нос прямой, тонкие губы и все лицо злое и приятное в одно и то же время; маленькая, живая; руки крошечные. Умна и проницательна.
      Очень строгая хозяйка - сошлась с мужем характером. - Голосок очень приятный и несколько жалобный {и несколько жалобный вписано.}, как у всех хищных птиц. Одета просто и чисто; на отца ни малейше не походит, на мать несколько {больше на мать.}. Не любит выезжать и к матушке на поклон редко является. Бездетна. Как вспылит - злюка страшная: никак унять себя не может. В случае нужды даже была бы способна на преступление. Очень возбудительна {Далее зачеркнуто: физич} для мужчин. Походка легкая, быстрая. Получила по протекции матушки кое-какое воспитание в губернском пансионе; по-французски немножко говорит и на фортепьянах бренчит слегка, но без удовольствия.
      4. Евлампия Мартыновна Харлова.
      Она похожа на отца, хоть и не дурна собой. Довольно высока, белокура; лицо ровно розового цвета, глаза огромные, выпуклые, стеклярусного вида, губы небольшие, но выпуклые тоже, нос с горбиной. Натура страстная до безумия - незлая, неспособная на всяческие увлечения. Воспитания даже такого, как сестра, не получила; ленива, никакого расположения к хозяйству, к порядку, поет недурно, но дико. Совершенно довольствуется прозябаньем в деревенской сфере - не скучает; но, полюбив Слеткина, совсем отдалась ему и тоже ничего не пожалеет. - Любит отца, который и ее любит, и не будь Слеткина, не оскорбила бы его. Руки, ноги большие; неловка, но со всем тем возбудительна и она: грудь и плечи удивительные.
      5. Гаврила Федулыч {Филиппыч} Житков.
      Кадетина, армейщина, дослужился до майора. Покровительствуем маменьк, перед которой он - один трепет! Глуп донельзя; велик ростом, нескладен; лицо какое-то лошадиное, оброс пыльно-белокурыми волосами - щеки все заросли. Сосед по имению матушки: втайне желал бы быть ее управляющим, а он беден и груб. Мужиков бьет по зубам. Это он понимает. - Ходит в мундирном сюртуке - перетянут. - Ужасный охотник до женских прелестей, но по глупости успевает мало. Хохот у него совершенное ржание. Вечно покрыт потом, как росинками.
      6. Сувенир Бычков.
      Настоящее имя его неизвестно. Прозван так матушкой, с которой он вместе вырос. Приживальщик (брат жены Харлова). Худенький, желтенький, с крошечным личиком - весь дряблый и развинченный, вроде Вейдбрехта. Смеется как-то жидко, точно бутылку полощут. Никакого чувства достоинства или стыда: меланхолически-тревожное подобострастие перед матушкой, а впрочем чистый оболтус. Поесть, посмеяться, выспаться - вот и все. Пьет только по праздникам, и то дрянно. Вечно торчит где-нибудь в девичьей, у попов, у приказчика или в конторе. Одет в темно-серый сюртучок, такие же брюки и башмаки, на шее {Далее зачеркнуто: розовенькая} старая косынка; должен до некоторой степени быть опрятным, особенно вечером, когда с матушкой в карты играет. - Сплетник, любопытен, как сорока. Непосед. Бывал бит, но переносил.
      С одной стороны рта зубов нет, так что его лицо несколько скривилось. Очень презираем. Любимая поговорка: "А вот позвольте я сичас, сичас.. да что сичас? (руки назад)... как прикажете".
      Трус естественный.
      Меня взял с собою, когда послал его Харлов.
      7. И. Квицинский.
      Поляк управляющий. Фигура вроде К-го. Хитрец и делец, и матушку в руки забрал, и карман себе набьет. Деспотический редкая натура.
      8. Н-я Н-а.
      Матушка.
      9. Казачок Максимка.
      Худосочный дворовый, паренек, приплюснутый постоянным сиденьем за спиной Харлова. В замасленном казакине и парусиновых портках, ноги голые, которыми он, заткнув их назад, опирается в откосы боковых дрожек.
      Варианты белового автографа (БА)*
      {* Варианты БА, совпадающие с вариантами прижизненных изданий, см. на стр. 405-408.}
      начал он, - и первую молодость / и первую мою молодость, - начал он
      до пятнадцатилетнего возраста / до шестнадцатилетнего возраста
      ...й губернии / ...го уезда ...ой губернии
      потом не встречал / потом не встречал и не видывал
      Представьте себе / Представьте себе, господа
      росту исполинского! / росту исполинского, тучности необъятной. Покойный Лаблаш перед ним показался бы стройным юношей.
      без всякого признака / безо всякого признака
      взъерошенных бровей / а. еще взъерошенных бровей б. - бровей, взъерошенных, густых в. бровей взъерошенных
      сизого, как бы облупленного лица / сизого, с белыми чешуйками как бы облупленного лица
      здоровенный шишковатый нос / а. багровый шишковатый нос б. здоровенный шишковатый нос вроде того, какой мы видали на портрете Кромвеля
      надменно топорщились / усиленно топорщились в-чрезвычайно крепкий / необычайно крепкий
      Слов: некоторая даже величивость замечалась в нем - нет.
      После: дивно и необычно. - Больше всего оно выражало самоуверенность.
      без некоторого почтительного ужаса не мог взирать / без некоторого трепета не мог глядеть
      и зиму и лето / зиму и лето
      подвязал бы он /повязал бы он
      он постоянно боялся / Харлов постоянно боялся
      После: словно крадучись. - По той же причине он, как уверяли, и в церковь ходил редко, чтобы не выдавить всех вон.
      говаривал он ~ не силою своей он гордился / восклицал он со вздохом, "так на то была воля божия!" - самолюбия, гордыни и даже чванства в нем была бездна; только не силой своей он кичился.
      стало оно так! / стало знаю!
      действительно замечательное бескорыстие / бескорыстие и честность
      никакой смерд, земец ~ не дерзнул! / а. смерд, подвластный человек и подумать не дерзнул лица поведении: б. смерд, подвластный человек и подумать об нас худого не дерзнул!
      чтоб во мне не было / чтобы во мне не было
      Харлов качнул головой / Харлов только качнул головой
      спрашивал он и вдруг со оглушительным хохотом / спрашивал он, нахмурив брови, и вдруг начинал хохотать коротким, но оглушительным хохотом, как из бочки.