Не без некоторого затруднения Аратов, предварительно извиняясь в своей смелости, в странности своего посещения, произнес приготовленный спич о том, как бы ему хотелось собрать все нужные сведения о столь рано погибшей даровитой артистке; как им руководит в этом случае не праздное любопытство, а глубокое сочувствие к ее таланту, которого он был поклонником (он так и сказал: поклонником); как, наконец, было бы грешно оставить публику в неведении о том, что она потеряла - и почему не сбылись ее надежды! Г-жа Миловидова не прерывала Аратова; она едва ли хорошо понимала, что такое ей говорит этот незнакомый гость, - и только пучилась слегка и таращила на него глаза, находя, однако, что вид у него смирный, одет он прилично - и не мазурик какой... денег не попросит.
      - Вы это о Кате? - спросила она, как только Аратов умолк.
      - Точно так... о вашей дочери.
      - И вы для этого из Москвы приехали?
      - Из Москвы.
      - Только для этого?
      - Для этого.
      Г-жа Миловидова вдруг встрепенулась.
      - Да вы - сочинитель? В журналах пишете?
      - Нет, я не сочинитель - и в журналах до сих пор не писал. Вдова наклонила голову. Она недоумевала.
      - Стало быть... по собственной охоте? - спросила она вдруг. Аратов не тотчас нашелся, что ответить.
      - По сочувствию, из уважения к таланту, - промолвил он наконец.
      Слово "уважение" понравилось г-же Миловидовой.
      - Что ж! - произнесла она со вздохом. - Я хоть и мать ее и очень о ней горевала... Ведь такое вдруг несчастье! Но должна сказать: шальная она была всегда - и покончила таким же манером! Страм такой... Посудите: каково это для матери? Уж на том спасибо, что похоронили ее по-христиански... - Г-жа Миловидова перекрестилась. - Сызмала никому не покорялась - родительский дом покинула... и наконец - легко сказать! - в актерки пошла! Известно:
      от дому я ей не отказала: ведь я любила ее! Ведь я все-таки мать! Не у чужих же ей жить - да побираться! - Тут вдова прослезилась. - А если у вас, господин, - заговорила она снова, утирая глаза концами косынки, - точно есть такое намерение и вы против нас никакого бесчестия не замышляете - а, напротив, хотите внимание оказать, - так вы вот с моей другой дочкой поговорите. Она все вам расскажет лучше моего... Анночка! - кликнула г-жа Миловидова, - Анночка, подь сюда! Вот здесь какой-то господин из Москвы насчет Кати побеседовать желает!
      Что-то стукнуло в соседней комнате, но никто не появлялся.
      - Анночка! - крикнула опять вдова, - Анна Семеновна! Иди, говорят тебе!
      Дверь тихонько растворилась, и на пороге показалась девушка, уже немолодая, болезненного вида - и некрасивая, - но с очень кроткими и грустными глазами. Аратов поднялся с места ей навстречу и отрекомендовался, причем назвал своего друга Купфера.
      - А! Федор Федорыч! - тихонько произнесла девушка и тихонько опустилась на стул.
      - Ну вот, побеседуй с господином, - промолвила г-жа Милови-дова, грузно поднимаясь с места, - потрудился, нарочно из Москвы приехал, о Кате сведения собрать желает. А вы меня, господин, - прибавила она, обращаясь в Аратову, извините... Я уйду, по хозяйству. С Анночкой вы можете хорошо объясниться она вам и о театре расскажет... и все такое. Она у меня умница, образованная: по-французски говорит и книжки читает, не хуже сестры ее покойницы. Она же ее, можно сказать, воспитывала... Старше ее была - ну, и занялась.
      Г-жа Миловидова удалилась. Оставшись наедине с Анной Семеновной, Аратов повторил ей свой спич; но с первого же взгляду поняв, что имеет дело с девушкой действительно образованной, не с купеческой дочкой, несколько распространился - и выражения другие употребил; а под конец сам разволновался, покраснел и почувствовал, что сердце у него застучало. Анна слушала его молча, положив руку на руку; печальная улыбка не сходила с ее лица... горькое, непереболевшее горе сказывалось в этой улыбке.
      - Вы знали мою сестру? - спросила она Аратова.
      - Нет; я ее собственно не знал, - отвечал он. - Виделся с нею и слышал ее раз... но вашу сестру стоило раз увидеть и услышать...
      - Вы хотите ее биографию написать? - спросила опять Анна. Аратов не ожидал этого слова; однако тотчас же ответил, что - отчего же нет? Но главное он хотел познакомить публику... Анна остановила его движением руки.
      - Это на что же? Публика ей без того много горя наделала; да и Катя только что начинала жить. Но если вы сами (Анна посмотрела на него и опять улыбнулась той же печальной, но уже более приветной улыбкой... она как будто подумала: да, ты внушаешь мне доверие)... если вы сами питаете к ней такое участие, то позвольте вам попросить прийти к нам сегодня вечером... после обеда. Я теперь не могу... так вдруг... Я соберусь с силами... Я попытаюсь... Ах, я слишком любила ее!
      Анна отвернулась; она готова была зарыдать.
      Аратов проворно поднялся со стула, поблагодарил за предложение, сказал, что придет непреенно... непременно! - и ушел, унося в душе впечатление тихого голоса, кротких и грустных глаз - и сгорая томленьем ожидания.
      13
      Аратов в тот же день вернулся к Миловидовым и целых три часа пробеседовал с Анной Семеновной. Г-жа Миловидова ложилась спать тотчас после обеда - в два часа - и "отдыхала" до вечернего чаю, до семи часов. Разговор Аратова с сестрою Клары не был, собственно, беседой: она говорила почти одна, сперва с запинкой, с смущеньем, но потом с неудержимым жаром. Она, очевидно, боготворила свою сестру. Доверие, внушенное с Аратовым, росло и крепло; она уже не стеснялась; она даже раза два, молча, всплакнула перед ним. Он казался ей достойным ее откровенных сообщений и излияний... в ее собственной глухой жизни ничего такого еще не случалось! А он... он впивал каждое ее слово.
      Вот что он узнал... многое, конечно, из недомолвок... многое он дополнил сам.
      В детстве Клара была, несомненно, неприятным ребенком; и в девушках она была не многим мягче: своевольная, вспыльчивая, самолюбивая, она не ладила особенно с отцом, которого презирала - и за пьянство, и за бездарность. Он это чувствовал и не прощал ей этого. Музыкальные способности в ней оказались рано; отец не давал им ходу, признавая художеством одну живопись, в которой так мало сам преуспел, но которая кормила и его, и семью. Мать свою Клара любила... небрежно, как няню; сестру обожала, хоть и дралась с ней и кусала ее... Правда, она потом становилась на колени перед нею и целовала укушенные места. Она была вся - огонь, вся - страсть и вся - противоречие: мстительна и добра, великодушна и злопамятна; верила в судьбу - и не верила в Бога (эти слова Анна прошептала с ужасом); любила все красивое, а сама о своей красоте не заботилась и одевалась как попало; терпеть не могла, чтобы за ней ухаживали молодые люди, а в книгах перечитывала только те страницы, где речь идет о любви; не хотела нравиться, не любила ласки и никогда ласки не забывала, как и не забывала оскорбления; боялась смерти и сама себя убила! Она говаривала иногда: "Такого, как я хочу, я не встречу... а других мне не надо!" - "Ну а если встретишь?" - спрашивала Анна. "Встречу... возьму". - "А если не дастся?" - "Ну, тогда... с собой покончу. Значит, не гожусь". Отец Клары (он иногда с пьяных глаз спрашивал у жены: "От кого у тебя этот бесенок черномазый? - не от меня!") - отец Клары, стараясь ее сбыть поскорей с рук, просватал ее было за богатого молодого купчика, преглупенько-го, - из "образованных". За две недели до свадьбы (ей было всего шестнадцать лет) она подошла к своему жениху, скрестивши руки и играя пальцами по локтям (любимая ее поза), да вдруг как хлоп его по румяной щеке своей большой сильной рукой! Он вскочил и только рот разинул - надо сказать, что он был смертельно в нее влюблен... Спрашивает: "За что?" Она засмеялась и ушла. "Я тут же, в комнате, находилась, - рассказывала Анна, - была свидетельницей. Побежала за ней да говорю ей: "Катя, помилуй, что ты это?" А она мне в ответ: "Коли б настоящий был человек - прибил бы меня, а то - курица мокрая! И еще спрашивает? за что? Ничего ему от меня не будет - во веки веков!" Так она замуж за него и не пошла. Тут же скоро она с той актрисой познакомилась - и оставила наш дом. Матушка поплакала - а отец только сказал: "Строптивую козу из стада вон!" И хлопотать, разыскивать не стал. Отец не понимал Клары. Меня она, накануне своего бегства, - прибавила Анна, - чуть не задушила в своих объятиях - и все повторяла: "Не могу! не могу иначе! сердце пополам, а не могу. Клетка ваша мала... не по крыльям! Да и своей судьбы не минуешь..."
      - После этого, - заметила Анна, - мы с ней редко видались... Когда умер отец, она приехала на два дня, ничего из наследства не взяла - и опять скрылась. Ей у нас было тяжело... я это видела. По-твм она приехала в Казань уже актрисой.
      Аратов начал расспрашивать Анну о театрах, о ролях, в которых появлялась Клара, об ее успехах... Анна отвечала подробно, но с тем же горестным, хоть и живым увлечением. Она даже показала Арато-ву фотографическую карточку, на которой Клара была представлена в костюме одной из ее ролей. На карточке она глядела в сторону, словно отворачивалась от зрителей; перевитая лентой густая коса падала змеей на обнаженную руку. Аратов долго рассматривал эту карточку, нашел ее схожей, спросил, не участвовала ли Клара в публичных чтениях, и узнал, что нет; что ей нужно было возбуждение театра, сцены... но другой вопрос горел у него на губах.
      - Анна Семеновна! - воскликнул он наконец не громко, но с особенной силой, - скажите, умоляю вас, скажите, отчего она решилась на тот ужасный поступок?...
      Анна опустила глаза.
      - Не знаю! - промолвила она спустя несколько мгновений. - Ей-богу, не знаю! - продолжала она стремительно, заметив, что Аратов развел руками, как бы не веря ей. - С самого приезда сюда она точно была задумчива, мрачна. С ней непременно что-нибудь в Москве случилось, чего я не могла разгадать! Но, напротив, в тот роковой день она как будто была... если не веселее, то спокойнее обыкновенного. Даже у меня никаких предчувствий не было, прибавила Анну с горькой усмешкой, как бы упрекая себя в этом.
      - Видите ли, - заговорила она опять, - у Кати словно на роду было написано, что она будет несчастна. С ранних лет она была в этом убеждена. Подопрется так рукою, задумается и скажет: "Мне недолго жить!" У ней бывали предчувствия. Представьте, что она даже заранее - иногда во сне, а иногда и так, видела, что с ней будет! "Не могу жить, как хочу, так и не надо..." тоже была ее поговорка. "Ведь наша жизнь в нашей руке!" И она это доказала! Анна закрыла лицо руками - и умолкла.
      - Анна Семеновна, - начал погодя немного Аратов, - вы, может быть, слышали, чему приписывали газеты...
      - Несчастной любви? - перебила Анна, разом отдернув руки от лица. - Это клевета, клевета, выдумка! Моя нетронутая, неприступная Катя... Катя! и несчастная, отвергнутая любовь?!! И я бы этого не знала?... В нее, в нее все влюблялись... а она... И кого бы она здесь полюбила? Кто изо всех этих людей, кто был ее достоин? Кто дорос до того идеала честности, правдивости, чистоты, главное, чистоты который, при всех ее недостатках постоянно носился перед нею?... Ее отвергнуть... ее...
      Голос перервался у Анны... Ее пальцы слегка задрожали. Она вдруг вся покраснела... покраснела от негодования - и в этот миг - и только на миг стала похожа на сестру.
      Аратов начал было извиняться.
      - Послушайте, - опять перебила Анна, - я непременно хочу, чтобы вы и сами не верили в эту клевету и рассеяли бы ее, если это возможно! Вот вы хотите написать о ней статью, что ли, вот вам случай защитить ее память! Я оттого и говорю с вами так откровенно. Послушайте: от Кати остался дневник...
      Аратов вздрогнул.
      - Дневник, - прошептал он...
      - Да, дневник... то есть всего несколько страничек. Катя не любила писать... по целым месяцам ничего не записывала... и письма ее были такие короткие. Но она всегда, всегда была правдива, она никогда не лгала... С ее самолюбием, да лгать! Я... я вам покажу этот дневник! Вы увидите сами, был ли в нем хотя намек на какую-то несчастную любовь!
      Анна торопливо достала из столового ящика тоненькую тетрадку, страниц в десять, не более, и протянула ее Аратову. Тот схватил ее с жадностью, узнал неправильный, размашистый почерк, почерк того безымянного письма, развернул ее наудачу - и тотчас же напал на следующие строки:
      "Москва. Вторник... го июня. Пела и читала на литературном утре. Сегодня для меня знаменательный день. Он должен решить мою участь. (Эти слова были дважды подчеркнуты). Я опять увидала..."
      Ту следовало несколько тщательно замаранных строк. И потом:
      "Нет! нет! нет! Надо опять за прежнее, если только..."
      Аратов опустил руку, в которой он держал тетрадку, и голова его тихо свесилась на грудь.
      - Читайте! - воскликнула Анна. - Что ж вы не читаете? Прочтите с начала... Тут всего на пять минут чтения, хоть и на целых два года тянется этот дневник. В Казани она уже ничего не записывала...
      Аратов медленно поднялся со стула и так и обрушился на колени перед Анной.
      Та просто окаменела от удивления и испуга.
      - Дайте... дайте мне этот дневник, - заговорил Аратов замиравшим голосом - и протянул к Анне обе руки. - Дайте мне его и карточку... у вас, наверное, есть другая - а дневник я вам возвращу Но мне нужно, нужно...
      В его мольбе, в искаженных чертах его лица было что-то до того отчаянное, что оно походило даже на злобу, на страдание Да он и страдал действительно Он словно сам не мог предвидеть, что над ним стрясется такая беда, - и раздраженно молил о пощаде, о спасении
      - Дайте, - повторял он.
      - Да... вы, вы были влюблены в мою сестру? - проговорила наконец Анна
      Аратов продолжал стоять на коленях.
      - Я ее всего два раза видел... верьте мне и если бы меня не побуждали причины, которые я сам ни понять, ни изъяснить хорошенько не могу если б не была надо мною какая-то власть, сильнее меня... я не стал бы вас просить... я бы не приехал сюда. Мне нужно я Должен... ведь вы сами сказали, что я обязан восстановить ее образ.
      - И вы не были влюблены в сестру? - спросила Анна вторично Аратов не тотчас ответил - и отвернулся слегка, как от боли.
      - Ну, да' был' был' Я и теперь влюблен... - воскликнул он с тем же отчаяньем.
      Послышались шаги в соседней комнате.
      - Встаньте... встаньте. - поспешно промолвила Анна -К нам матушка идет.
      Аратов приподнялся
      - И возьмите дневник и карточку, Бог с вами! Бедная, бедная Катя Но вы дневник мне возвратите, - прибавила она с живостью - И если вы что напишите, пришлите мне непременно... Слышите?
      Появление г-жи Миловидовой избавило Аратова от необходимости отвечать. Он успел, однако, шепнуть:
      - Вы ангел! Спасибо! Пришлю все, что напишу... Г-жа Миловидова спросонья ни о чем не догадалась Так Аратов и уехал из Казани с фотографической карточкой в боковом кармане сюртука. Тетрадку он возвратил Анне - но, незаметно для нее, вырезал листик, на котором находились подчеркнутые слова
      На обратном пути в Москву им опять овладело оцепенение. Хоть он и радовался втайне, что добился-таки того, зачем ездил, однако все помышления о Кларе он откладывал до возвращения домой Он гораздо больше думал о ее сестре Анне "Вот, - думал он, чудесное, симпатическое существо! Какое тонкое понимание всего, какое любящее сердце, какое отсутствие эгоизма! И как это у нас в провинции - да еще в такой обстановке - расцветают такие девушки Она и болезненна, и собой дурна, и не молода - а какой бы отличной была подругой для порядочного, образованного человека! Вот в кого следовало бы влюбиться " Аратов думал так но по прибытии в Москву дело приняло совсем другой оборот
      14
      Платонида Ивановна несказанно обрадовалась возвращению своего племянника Чего-чего она не передумала в его отсутствие "По меньшей мере, в Сибирь! - шептала она, сидя неподвижно в своей комнатке, - по меньшей мере на год!" К тому же и кухарка пугала ее, сообщая наивернейшие известия об исчезновении то того, то другого молодого человека по соседству. Совершенная невинность и благонадежность Яши нисколько не успокаивали старушку "Потому... мало ли что! - фотографией занимается... ну и довольно! бери его!" И вот ее Яшенька вернулся цел и невредим! Правда, она заметила, что он как будто похужел и в личике осунулся - дело понятное... без призора! - но расспрашивать его об этом путешествии не посмела Спросила за обедом: "А хороший город Казань?" - "Хороший", - отвечал Аратов. "Чай, там все татары живут?" - "Не одни татары". - "А халата оттуда не привез?" - "Нет, не привез" Тем и кончился разговор.
      Но как только Аратов очутился один в своем кабинете - он немедленно почувствовал, что его как бы кругом что-то охватило, что он опять находится во власти, именно во власти другой жизни, другого существа. Хоть он и сказал Анне - в том порыве внезапного исступления, - что он влюблен в Клару, - но это слово ему самому теперь казалось бессмысленным и диким. Нет, он не влюблен, да и как влюбиться в мертвую, которая даже прижизни ему не нравилась, которую он почти забыл? Нет но он во власти в ее власти, он не принадлежит себе более Он - взят. Взят до того, что даже не пытается освободиться ни насмешкой над собственной нелепостью, ни возбужденьем в себе, если не уверенности, то хоть надежды, что это все пройдет, что это одни нервы, - ни приискиваньем к тому доказательств, - ни чем иным! "Встречу - возьму", - вспомнились ему слова Клары, переданные Анной... вот он и взят. "Да ведь она - мертвая? Да; тело ее мертвое... а душа? разве она не бессмертная, разве ей нужны земные органы, чтобы проявить власть? Вот магнетизм нам доказал влияние живой человеческой души на другую живую человеческую душу... Отчего же это влияние не продолжится и после смерти коли душа остается живою? Да с какой целью? Что из этого может выйти? Но разве мы - вообще - постигаем, какая цель всего, что совершается вокруг нас?" Эти мысли до того занимали Аратова, что он внезапно, за чаем, спросил Платошу: "Верит ли она в бессмертие души?" Та сначала не поняла, что он такое спрашивает, а потом перекрестилась и ответила, что еще бы - душе - да не быть бессмертной! "А коли так, может она действовать после смерти?" опять спросил Аратов Старушка отвечала, что может за нас молиться то есть; и то, когда пройдет все мытарства - в ожиданье Страшного суда. А первые сорок дней она только витает около того места, где ей смерть приключилась.
      - Первые сорок дней?
      - Да; а потом пойдут мытарства.
      Аратов подивился познаньям тетки - и ушел к себе. И опять почувствовал то же, ту же власть над собой. Власть эта сказывалась и в том, что ему беспрестанно представлялся образ Клары, до малейших подробностей, до таких подробностей, которые он при жизни ее как будто и не замечал: он видел, видел ее пальцы, ногти, рядки волос на щеках под висками, небольшую родинку под левым глазом, видел движения ее губ, ноздрей, бровей... и какая у ней походка - и как она держит голову немного на правый бок все видел он! Он вовсе не любовался всем этим; он только не мог об этом не думать и не видеть. В первую ночь после своего возвращения она, однако, ему не снилась... он очень устал и спал как убитый. Зато, как только он проснулся она снова вошла в его комнату - и так осталась в ней - тонно хозяйка; точно она своей добровольной смертью купила себе это право, не спросясь его и не нуждаясь в его позволенье. Он взял ее фотографическую карточку; начал ее воспроизводить, увеличивать Потом он вздумал ее приладить к стереоскопу. Хлопот ему было много... наконец это ему удалось. Он так и вздрогнул, когда увидал сквозь стекло ее фигуру, получившую подобие телесности. Но фигура эта была серая, словно запыленная... и к тому же глаза... глаза все смотрели в сторону, все как будто отворачивались. Он стал долго, долго глядеть на них, как бы ожидая, что вот они направятся в его сторону, он даже нарочно прищуривался... но глаза оставались неподвижными, и вся фигура принимала вид какой-то куклы. Он отошел прочь, бросился в кресло, достал вырезанный листок ее дневника, с подчеркнутыми словами - и подумал: "Ведь вот, говорят, влюбленные целуют строки, написанные милой рукою, а мне этого не хочется делать - да и почерк мне кажется некрасивым. Но в этой строке - мой приговор". Тут ему пришло в голову обещанье, данное Анне насчет статьи. Он сел за стол и принялся было ее писать; но все у него выходило так ложно, так риторично... главное, так ложно... точно он не верил ни в то, что он писал, ни в собственные чувства... да и сама Клара показалась ему незнакомой, непонятной! Она не давалась ему. "Нет! - подумал он, бросая перо... - либо сочинительство вообще не мое дело, либо еще подождать надо!" Он стал припоминать свое посещение у Миловвдовых и весь рассказ Анны, этой доброй, чудной Анны... Сказанное ею слово. "Нетронутая!" внезапно поразило его... Словно что и обожгло и осветило.
      - Да, - промолвил он громко, - она нетронутая - и я нетронутый... Вот что дало ей эту власть!
      Мысли о бессмертии души, о жизни за гробом снова посетили его. Разве не сказано в библии: "Смерть, где жало твое?" А у Шиллера- "И мертвые будут жить!" (Auch die Todten sollen leben!) Или вот еще, кажется, у Мицкевича "Я буду любить до скончания века... и по скончании века!" А один английский писатель сказал: "Любовь сильнее смерти" Библейское изречение особенно подействовало на Аратова. Он хотел отыскать место, где находятся эти слова Библии у него не было, он пошел попросить ее у Платоши. Та удивилась, однако достала старую-старую книгу в покоробленном кожаном переплете, с медными застежками, всю закапанную воском - и вручила ее Аратову. Он унес ее к себе в комнату - но долго не находил того изречения... зато ему попалось другое:
      "Большее сея любве никто же имать, да кто душу свою положит за друга своя..." (Ев. от Иоанна, XV гл., 13 ст.)
      Он подумал: "Не так сказано. Надо было сказать "Большее сея власти никто же имать..."
      "А если она вовсе не за меня положила свою душу? Если она только потому покончила с собою, что жизнь ей стала в тягость? Если она, наконец, вовсе не для любовных объяснений пришла на свидание?"
      Но в это мгновенье ему представилась Клара перед разлукой на бульваре... Он вспомнил то горестное выражение на ее лице - и те слезы и те слова: "Ах, вы ничего не поняли..."
      Нет он не мог сомневаться в том, из-за чего и для кого она положила свою душу...
      Так прошел весь этот день до ночи.
      15
      Аратов лег рано, без особенного желания спать; но он надеялся найти отдых в постели. Напряженное состояние его нервов причинили ему утомление, гораздо более несносное, чем физическая усталость путешествия и дороги. Однако, как ни было велико его утомление, заснуть он не мог. Он попытался читать... но строки путались перед его глазами. Он погасил свечку - и мрак водворился в его комнате. Но он продолжал лежать без сна, с закрытыми глазами... И вот ему почудилось: кто-то шепчет ему на ухо... "Стук сердца, шелест крови..." - подумал он. Но шепот перешел в связную речь. Кто-то говорил по-русски, торопливо, жалобно - и невнятно. Ни одного отдельного слова нельзя было уловить... Но это был голос Клары!
      Аратов открыл глаза, приподнялся, облокотился... голос стал слабее, но продолжал свою жалобную, поспешную, по-прежнему невнятную речь...
      Это, несомненно, голос Клары!
      Чьи-то пальцы пробежали легкими арпеджиями по клавишам пианино... Потом голос опять заговорил. Послышались более протяжные звуки... как бы стоны, все одни и те же. А там начали выделяться слова...
      "Розы розы розы "
      - Розы, - повторил шепотом Аратов. - Ах да! это те розы, которые я видел на голове той женщины во сне... "Розы", - послышалось опять.
      - Ты ли это? - спросил тем же шепотом Аратов.
      Голос вдруг умолк.
      Аратов подождал... подождал - и уронил голову на подушку. "Галлюцинация слуха, - подумал он. - Ну, а если... если она точно здесь, близко?... Если бы я ее увидел - испугался ли бы я? Или обрадовался? Но чего бы я испугался? Чему бы обрадовался? Разве вот чему: это было бы доказательством, что есть другой мир, что душа бессмертна. Но, впрочем, если бы я даже что-нибудь увидел - ведь это могло бы тоже галлюцинацией зренья..."
      Однако он зажег свечку - и быстрым взором, не без некоторого страха обежал всю комнату... и ничего в ней необыкновенного не увидел. Он встал, подошел к стереоскопу... опять та же серая кукла с глазами, смотрящими в сторону. Чувство страха заменилось в Арато-ве чувством досады. Он как будто обманулся в своих ожиданьях... да и смешны ему показались эти самые ожиданья. "Ведь это наконец глупо!" - пробормотал он, снова ложась в постель - и задул свечку. Опять водворилась глубокая темнота.
      Аратов решился заснуть на этот раз... Но в нем возникло новое ощущение. Ему показалось, что кто-то стоит посреди комнаты, недалеко от него - и чуть заметно дышит. Он поспешно обернулся, раскрыл глаза... Но что же можно было видеть в этой непроницаемой темноте? Он стал отыскивать спичку на ночном столике... и вдруг ему почудилось, что какой-то мягкий, бесшумный вихрь пронесся через всю комнату, через него, сквозь него - и слово "Я!" явственно раздалось в его ушах.
      "Я! Я!"
      Прошло несколько мгновений, прежде чем он успел зажечь свечку.
      В комнате опять никого не было - и он уже не слышал ничего, кроме порывистого стука собственного сердца. Он выпил стакан воды - и остался неподвижен, опершись головою на руку. Он ждал.
      Он подумал: "Буду ждать. Либо это все взор... либо она здесь. Не станет же она играть со мною, как кошка с мышью!" Он ждал, ждал долго... так долго, что рука, которой он поддерживал голову, отекла... но ни одно из прежних ощущений не повторялось. Раза два глаза его слипались... Он тотчас открывал их... по крайней мере ему казалось, что он их открывал. Понемногу они устремились на дверь и остановились на ней. Свеча нагорела - и в комнате стало опять темно... но дверь белела длинным пятном среди полумрака. И вот это пятно шевельнулось, уменьшилось, исчезло... и на его месте, на пороге двери, показалась женская фигура. Аратов всматривается... Клара! И на этот раз она прямо смотрит на него, подвигается к нему... На голове у ней венок из красных роз... Он весь всколыхнулся, приподнялся... Перед ним стоит его тетка, в ночном чепце с большим красным бантом и в белой кофте.
      - Платоша! - с трудом проговорил он. - Это вы?
      - Это я, - ответила Платонида Ивановна. - Я, Яшененочек, я.
      - Зачем вы пришли?
      - Да ты меня разбудил. Сперва все как будто стонал... а потом вдруг как закричишь: "Спасите! помогите!"
      - Я кричал?
      - Да; кричал - и хрипло так: "Спасите!" Я подумала: Господи! Уж не болен ли он? Я и вошла. Ты здоров?
      - Совершенно здоров.
      - Ну, значит, тебе дурной сон приснился. Хочешь, ладанком покурю?
      Аратов еще раз пристально вгляделся в тетку - и громко засмеялся... Фигура доброй старушки в чепце и кофте, с испуганным, вытянутым лицом, была действительно очень забавна. Все то таинственное, что его окружало, что давило его - все эти чары разлетелись разом.
      - Нет, Платоша, голубушка, не надо, - промолвил он. - Извините, пожалуйста, что я нехотя вас потревожил. Почивайте спокойно - и я усну.
      Платонида Ивановна постояло еще немного на месте, показала на свечку, поворчала: зачем, мол не гасишь... долго ли до беды! - и, уходя, не могла удержаться, чтобы хоть издали, да не перекрестить его.
      Аратов немедленно заснул - и спал до утра. Он и встал в хорошем расположении духа... хотя ему и было жаль чего-то... Он чувствовал себя легко и свободно. "Экие романтические затеи, подумаешь", - говорил он самому себе с улыбкой. Он ни разу не взглянул ни на стереоскоп, ни на вырванный им листок. Однако тотчас после завтрака отправился к Купферу.
      Что его туда влекло... он сознавал смутно.
      16
      Аратов застал своего сангвинического приятеля дома. Поболтал с ним немного, попрекнул ему, что он совсем их с теткой забывает, - выслушал новые похвалы золотой женщине, княгине, от которой Купфер только что получил из Ярославля ермолку, вышитую рыбьей чешуей... и вдруг, усевшись перед Купфером и глядя ему прямо в глаза, объявил, что ездил в Казань.
      - Ты ездил в Казань? Это зачем?
      - Да вот хотел собрать сведений об этой Кларе Милич.
      - О той, что отравилась?
      - Да.
      Купфер покачал головою.
      - Вишь ты какой! А еще тихоня! Тысячу верст отломал туда и сюда... из-за чего? А? И хоть бы женский интерес тут был какой Тогда я все понимаю! все! всякие безумства! - Купфер взъерошил себе волосы - Но чтобы одни материалы собирать - как это у вас говорится - у ученых мужей... Слуга покорный! На это существует статистический комитет! Ну и что ж, познакомился ты со старухой и с сестрой? Не правда ли, чудесная девушка?
      - Чудесная, - подтвердил Аратов. - Она мне много любопытного сообщила.
      - Сказала она тебе, как именно отравилась Клара?
      - То есть... как же?
      - Да; каким манером?
      - Нет... Она еще так была огорчена... Я не посмел слишком-то расспрашивать. А разве было что особенное?
      - Конечно, было. Представь: она должна была в самый тот день играть - и играла. Взяла с собою стклянку яду в театр, перед первым актом выпила - и так и доиграла весь этот акт. С ядом-то внутри! КЬкова сила воли? Характер каков? И, говорят, никогда она с таким чувством, с таким жаром не проводила своей роли! Публика ничего не подозревает, хлопает, вызывает... А как только занавес опустился - и она тут же, на сцене, упала. Корчи... корчи... и через час и дух вон! Да разве я тебе этого не рассказывал? И в газетах об этом было!
      У Аратова внезапно похолодели руки и в груди задрожало.
      - Нет, ты мне этого не рассказывал, - промолвил он наконец - И ты не знаешь, какая это была пьеса? Купфер задумался.
      - Называли мне эту пьесу... в ней является обманутая девушка... Должно быть, драма какая-нибудь... Клара была рождена для драматических ролей... Самая ее наружность... Но куда же ты? - перебил самого себя Купфер, видя, что Аратов берется за шапку.
      - Мне что-то нездоровится, - отвечал Аратов. - Прощай... Я в другой раз зайду.