ходился, что моя дама понемногу перестала улыбаться и, вместо того чтоб поднимать глаза кверху, начала вдруг- от изумления, должно быть,- коситься, и притом так странно, словно она в первый раз заметила, что у ней есть нос на лице; а мой сосед, один из тех львов, о которых говорено было выше, не раз окинул меня взором, даже оборотился ко мне с выражением актера на сцене, просыпающегося в незнакомой стороне, как бы желая сказать: "И ты туда же?" Впрочем, распевая, как говорится, соловьем, я все продолжал наблюдать за князем и Лизой. Их беспрестанно приглашали; но я менее страдал, когда они оба танцевали, и даже тогда, когда они сидели рядом и, разговаривая друг с другом, улыбались той кроткой улыбкой, которая не хочет сойти с лица счастливых любовников,-даже тогда я не столько томился; но когда Лиза порхала по зале с каким-нибудь ухарским фертом, а князь, с ее голубым газовым шарфом на коленях, словно любуясь своей победой, задумчиво следил за ней глазами,-тогда, о, тогда я испытывал невыносимые мучения и с досады отпускал такие злостные замечания, что зрачки моей дамы с обеих сторон совершенно упирались в нос! Между тем мазурка склонялась к концу... Начали делать фигуру, называемую 1а еоп-Паегп.е '. В этой фигуре дама садится на середине круга, выбирает другую даму в доверенные и шепчет ей на ухо имя господина, с которым она желает танцевать; кавалер подводит ей поодиночке танцоров, а доверенная дама им отказывает, пока наконец появится заранее назначенный счастливчик. Лиза села в середину круга и выбрала хозяйскую дочь, девицу из числа тех, о которых говорят, что они "бог с ними". Князь пустился отыскивать избранника. Напрасно представив около десяти молодых людей (хозяйская дочь отказала им всем с приятнейшей улыбкой), он наконец обратился ко мне. Нечто необыкновенное произошло во мне в это мгновение: я словно мигнул всем телом и хотел было отказаться, однако встал и пошел. Князь подвел меня к Лизе... Она даже не посмотрела на меня; хозяйская дочь отрицательно покачала головой, князь обернулся ко мне и, вероятно, возбужденный гусиным выражением моего лица, глубоко мне поклонился. Этот насмешливый поклон, этот отказ, переданный мне торжествующим соперником, его небрежная улыбка, равнодушное невнимание Лизы-все это меня взорвало... Я пододвинулся к князю и с бешенством прошептал: "Вы, кажется, изволите смеяться надо мной?"
      Князь поглядел на меня с презрительным удивлением, снова взял меня за руку и, показывая вид, что провожает меня до моего места, холодно ответил мне: "Я?"
      ' Доверенная (франц.).
      - Да, вы!-продолжал я шепотом, повинуясь, однако, ему, то есть идя за ним к своему месту,- вы; но я не намерен позволять какому-нибудь пустому петербургскому выскочке...
      Князь усмехнулся спокойно, почти снисходительно, стиснул мне руку, прошептал: "Я вас понимаю; но здесь не место: мы поговорим",- отвернулся от меня, подошел к Бизь-менкову и подвел его к Лизе. Бледненький чиновничек оказался избранником. Лиза встала ему навстречу.
      Садясь возле своей дамы с унылой мухой на голове, я чувствовал себя почти героем. Сердце во мне билось сильно, грудь благородно поднималась под накрахмаленной манишкой, я дышал глубоко и скоро - и вдруг так великолепно посмотрел на соседнего льва, "то тот невольно дрыгнул обращенной ко мне ножкой. Отделав этого человека, я обвел глазами весь круг танцующих... Мне показалось, что два-три господина не без недоумения глядели на меня; но вообще наш разговор с князем не был замечен... Соперник мой уже сидел на своем стуле, совершенно спокойный и с прежней улыбкой на лице. Бизьменков довел Лизу до ее места. Она дружелюбно ему поклонилась и тотчас обратилась к князю, как мне показалось, с некоторой тревогой; но он засмеялся ей в ответ, грациозно махнул рукой и, должно быть, сказал ей что-то очень приятное, потому что она вся зарделась от удовольствия, опустила глаза и потом с ласковым упреком устремила их опять на него.
      Геройское расположение, внезапно развившееся во мне, не исчезло до конца мазурки; но я более уже не острил и не "критиканствовал", а только изредка мрачно и строго взглядывал на свою даму, которая, видимо, начинала бояться меня и уже совершенно заикалась и беспрерывно моргала, когда я ее отвел под природное укрепление ее матери, очень толстой женщины с рыжим током на голове... Вручив запуганную девицу по принадлежности, я отошел к окну, скрестил руки и начал ждать, что-то будет. Я ждал довольно долго. Князь все время был окружен хозяином, именно окружен, как Англия окружена морем, не говоря уже о прочих членах семейства уездного предводителя и остальных гостях; да и притом он не мог, не возбудив всеобщего изумления, подойти к такому незначительному человеку, как я, заговорить с ним. Эта моя незначительность, помнится, даже радовала меня тогда. "Шалишь!-думал я, глядя, как он вежливо обращался то к одному, то к другому почетному лицу, добивавшемуся чести быть им замеченным хотя на "миг", как говорят поэты,-шалишь, голубчик... подойдешь ко мне ужо-ведь я тебя оскорбил". Наконец князь, как-то ловко отделавшись от толпы своих обожателей, прошел мимо
      меня, взглянул - не то на окно, не то на мои волосы, отвернулся было и вдруг остановился, словно что-то вспомнил.
      - Ах да!-сказал он, обращаясь ко мне с улыбкой,- кстати, у меня есть до вас дельце.
      Два помещика, из самых неотвязчивых, упорно следившие за князем, вероятно, подумали, что "дельце" служебное, и почтительно отступили назад. Князь взял меня под руку и отвел в сторону. Сердце у меня стучало в груди.
      - Вы, кажется,- начал он, растянув слово вы и глядя мне в подбородок с презрительным выражением, которое. странным образом, как нельзя лучше шло к его свежему и красивому лицу,- вы мне сказали дерзость?
      - Я сказал, что думал,- возразил я, возвысив голос.
      - Тес... тише,- заметил он,- порядочные люди не кричат. Вам, может быть, угодно драться со мной?
      - Это ваше дело,-отвечал я, выпрямившись.
      - Я буду принужден вызвать вас,-заговорил он небрежно,-если вы не откажетесь от ваших выражений...
      - Я ни от чего не намерен отказываться,- возразил я с гордостью.
      - В самом деле? - заметил он не без насмешливой улыбки.- В таком случае,- продолжал он, помолчав,- я буду иметь честь прислать к вам завтра своего секунданта.
      - Очень хорошо-с,- проговорил я голосом как можно более равнодушным.
      Князь слегка поклонился.
      - Я не могу запретить вам находить меня пустым человеком,-прибавил он, надменно прищурив глаза,-но князья Н * не могут быть выскочками. До свидания, господин... господин Штукатурин.
      Он быстро обернулся ко мне спиной и снова подошел к хозяину, уже начинавшему волноваться.
      Господин Штукатурин!.. Меня зовут Чулкатуриным... Я ничего не нашелся сказать ему в ответ на это последнее оскорбление и только с бешенством посмотрел ему вслед. "До завтра",- прошептал я, стиснув зубы, и тотчас отыскал одного мне знакомого офицера, уланского ротмистра Коло-бердяева, отчаянного гуляку и славного малого, рассказал ему в немногих словах мою ссору с князем и попросил его быть моим секундантом. Он, разумеется, немедленно согласился, и я отправился домой.
      Я не мог заснуть всю ночь - от волнения, не от трусости. Я не трус. Я даже весьма мало думал о предстоящей мне возможности лишиться жизни, этого, как уверяют немцы, высшего блага на земле. Я думал об одной Лизе, о моих погибших надеждах, о том, что мне следовало сделать. "Должен ли я постараться убить князя? - спрашивал я самого себя и, разумеется, хотел убить его, не из мести, а из жела"
      ния добра Лизе.-Но она не перенесет этого удара,-продолжал я.- Нет, уж пусть лучше он меня убьет!" Признаюсь, мне тоже приятно было думать, что я, темный уездный человек, принудил такую важную особу драться со мной.
      Утро застало меня в этих размышленьях; а вслед за утром появился Колобердяев.
      - Ну,-спросил он меня, со стуком входя в мою спальню,-где же княжеский секундант?
      - Да, помилуйте,-отвечал я с досадой,-теперь всего семь часов утра; князь еще, чай, спит теперь.
      -В таком случае,-возразил неугомонный ротмистр,- прикажите мне дать чаю. У меня со вчерашнего вечера голова болит... Я и не раздевался. Впрочем,- прибавил он, зевнув,- я вообще редко раздеваюсь.
      Ему дали чаю. Он выпил шесть стаканов с ромом, выкурил четыре трубки, рассказал мне, что он накануне за бесценок купил лошадь, от которой кучера отказались, и что намерен ее выездить, подвязав ей переднюю ногу,-и заснул, не раздеваясь, на диване, с трубкой во рту. Я встал и привел в порядок свои бумаги. Одну пригласительную записку Лизы, единственную записку, полученную мною от нее, я положил было себе на грудь, но подумал и бросил ее в ящик. Колобердяев слабо похрапывал, свесив голову с кожаной подушки... Я, помнится, долго рассматривал его взъерошенное, удалое, беззаботное и доброе лицо. В десять часов мой слуга доложил о приезде Бизьменкова. Князь его выбрал в секунданты!
      Мы вдвоем разбудили разоспавшегося ротмистра. Он приподнялся, поглядел на нас осоловелыми глазами, хриплым голосом попросил водки, оправился и, раскланявшись с Бизьменковым, вышел с ним в другую комнату для совещания. Совещание господ секундантов продолжалось недолго. Четверть часа спустя они оба вошли ко мне в спальню;
      Колобердяев объявил мне, что "мы будем драться сегодня же, в три часа, на пистолетах". Я молча наклонил голову в знак согласия. Бизьменков тотчас же простился с нами и уехал. Он был несколько бледен и внутренне взволнован, как человек, не привыкший к подобного рода проделкам, но, впрочем, очень вежлив и холоден. Мне было как будто совестно перед ним, и я не смел взглянуть ему в глаза. Колобердяев начал опять рассказывать о своей лошади. Этот разговор был мне очень по нутру. Я боялся, как бы он не упомянул о Лизе. Но мой добрый ротмистр не был сплетником, да и, сверх того, презирал всех женщин, называя их, бог знает почему, салатом. В два часа мы закусили, а в три уже находились на месте действия - в той самой березовой роще, где я некогда гулял с Лизой, в двух шагах от того обрыва.
      Мы приехали первые. Но князь с Бизьменковым недолго заставили ждать себя. Князь был, без преувеличения, свеж, как розан: карие глаза его чрезвычайно приветно глядели из-под козырька его фуражки. Он курил соломенную сигарку и, увидев Колобердяева, ласково пожал ему руку. Даже мне он очень мило поклонился. Я, напротив, сам чувствовал себя бледным, и руки мои, к страшной моей досаде, слегка дрожали... горло сохло... Я никогда еще до тех пор не дрался на дуэли. "О боже!-думал я,-лишь бы этот насмешливый господин не принял моего волнения за робость!" Я внутренне посылал свои нервы ко всем чертям;
      но, взглянув наконец прямо в лицо князю и уловив на губах его почти незаметную усмешку, вдруг опять разозлился и тотчас успокоился. Между тем секунданты наши устроили барьер, отмерили шаги, зарядили пистолеты. Колобердяев больше действовал; Бизьменков больше наблюдал за нимМ М М М
      Милостивый Государь
      ГТЬтръ Зудот'Ьшинъ
      Милостивый Государь мой.
      Но так как почерк этих строк нисколько не походил на почерк, которым написана остальная часть тетради, то издатель и почитает себя вправе заключить, что вышеупомянутые строки прибавлены были впоследствии другим лицом, тем более что до сведения его (издателя) дошло, что г-н Чул-катурин действительно умер в ночь с 1 на 2 апреля 18.. года, в родовом своем поместье Овечьи Воды,
      1849