Глава 1

Лейтенант Гирин вёл самолёт на дальнюю приводную радиостанцию аэродрома. По району полётов бродили грозы, поэтому радиокомпас работал неустойчиво: его стрелка нет-нет да и начинала мотаться по шкале. Александр больше полагался на гироиндукционный компас, периодически запрашивая «Прибой» для дополнительного контроля курса. Он старался действовать строго по науке, «как учили»; полет был контрольным — в задней кабине самолёта сидел штурман эскадрильи майор Ивасик, человек добродушный, но специалист отменный и въедливый.

Над головой Гирина парил небосвод пронзительной синевы, почти в зените ярилось маленькое хрустальное солнце, а внизу, метрах в четырехстах под самолётом, расстилалась белоснежная кудрявящаяся равнина облаков. Из недр этой равнины и тут и там пучились, клубились и упрямо тянулись вверх башенки, башни и целые облачные горы, будто вылепленные из нежнейшего сливочного крема. Красиво! Особенно для тех, кто в лётном деле ничего не понимает. Через Средиземное море в район полётов прорвался редкий метеорологический гость — неустойчивый и влажный, насыщенный теплом и электричеством экваториальный воздух, отсюда и это причудливое сочетание слоистых облаков и кучевки всех мастей и рангов.

Как назло, одна величественная облачная башня рисовалась вдали прямо по курсу, и каждый шаг секундной стрелки приближал к ней самолёт на добрых полторы сотни метров. Верхушка этой громадины где-то на десятикилометровой высоте расщеперилась, точно старая метла, ощетинилась расходящимися облачными струйками, окуталась полупрозрачной дымкой — облако разворачивало мощную предгрозовую наковальню. Пройдёт совсем немного времени, и этот эфемер великан, пресытившись переохлаждёнными каплями влаги и градом, потемнеет, нахмурится, грозно заблещет вспышками молний и начнёт буянить на радость и горе всему Живому. Типичное кучево-дождевое облако, его надо обходить, но с какой стороны? Черт его знает, какова обстановка за этим рыхлым влажным телом многокилометровой толщины! Впрочем, стоит ли ломать над этим голову? Все равно для изменения курса нужна санкция руководителя полётов. Гирин уже перенёс палец на кнопку передатчика, но в этот самый момент в наушниках его шлемофона послышался характерный, чуть гнусавый голос подполковника Миусова:

— Двести тридцать пятый, на связь.

— Я двести тридцать пятый, слышу хорошо! — бодро откликнулся Гирин.

— Отворот вправо на шестьдесят, курс триста сорок.

Гирин невольно улыбнулся. Когда полётами руководит Николай Петрович Миусов — за высокий профессионализм и принципиальность в разговорах между собой пилоты иногда величают его Железным Ником, — можно быть спокойным: он, точно по волшебству, угадывает те кризисные моменты, когда лётчик нуждается в его помощи и подсказке.

— Понял, двести тридцать пятому курс триста сорок, — ответил Гирин и с некоторой лихостью, с хорошим креном, но очень координирование вывел самолёт на новый курс, выбранный для обхода опасного облака. Теперь оно неторопливо-торжественно проплывало по левому борту в ощутимой близости. С этой дистанции было хорошо видно, что невинное белоснежное одеяние, делавшее облако похожим на гору сливочного крема, всего лишь камуфляж, маска, нечто вроде ослепительной доброй улыбки на холодном лице расчётливого и жестокого бизнесмена. Мутно серая облачная утроба кипела и ярилась, её прерывистое мощное дыхание все больше тревожило машину. Самолёт болтало все сильнее и резче, размашистые броски вверх и вниз сочетались с тряской; казалось, великан-невидимка то гневно раскачивал самолёт, то принимался в ярости колотить по его обшивке своими пудовыми кулаками. И все-таки Гирину, который весьма дорожил своим пилотским реноме, удавалось держать самолёт в жёсткой узде и вести его почти по ниточке. Ивасик оценил его старания.

— Молодца, шикарно режимишь.

— Как учили! — живо откликнулся Александр, в глубине души очень довольный: уж кто-кто, а опытный штурман хорошо знал, что «мертво» выдержать прямую на заданном режиме ничуть не легче, чем загнуть лихой иммельман или закрутить бочку. За весь полет Ивасик обронил всего две или три фразы, уж такой у него был обычай: «Считай, что меня в кабине нет, и действуй самостоятельно». Он умел довериться чужим рукам, терпеть до последнего и не надоедать мелочными подсказками; за это редкое качество пилоты прощали ему многое.

— Двести тридцать пятый, — послышался в шлемофоне голос Миусова, разворот влево на сто тридцать, курс двести десять, посадка с рубежа.

— Двести тридцать пятый понял, курс двести десять, посадка с рубежа.

Выполнив разворот, Гирин убедился, что Миусов принял, пожалуй, единственное разумное решение: вывел самолёт на свободное пространство вразрез между двумя облаками. Кучево-дождевое облако стало понемногу удаляться, смягчилась болтанка, Александр вздохнул свободнее и размял плечи, чувствуя, как липнет майка к взмокшей спине. Нелёгок хлеб пилота! И в этот самый момент всплеск жгучего пламени ослепил Гирина и швырнул его в небытие.

Глава 2

Очнувшись, Гирин испугался: машина резко кабрировала с правым креном, теряя скорость: ещё две-три секунды, и самолёт непременно свалился бы на крыло. Действуя чисто автоматически, Александр прибавил двигателю обороты, убрал правый крен и привёл самолёт к горизонту. Выполняя эти нехитрые операции, Гирин насторожился — с самолётом творилось что-то неладное. Секундой позже он понял, в чем дело: приборная доска была полумёртвой. Не горели сигнальные лампы и табло, застыло в неподвижности большинство стрелок и шкал. Из-за этого и сам самолёт, хотя он хорошо слушался рулей и, набирая скорость, все плотнее садился в воздух, казался больным, ущербным. Но часть приборов, а именно мембранно-анероидная группа — высотомер, указатель скорости, вариометр — все-таки работала. Жить было можно!

Гирин облегчённо вздохнул и, только теперь задумавшись о случившемся, сразу же и без колебаний решил — молния! Удар молнии в самолёт — случай редчайший и очень опасный, хорошо ещё, что беды ограничились отказом электрических приборов и сигнализации. Но… ограничились ли? Александр обежал взглядом приборную доску, оглядел арматуру и остекление кабины, носовую часть самолёта, плоскости, приёмники воздушного давления, прислушался и принюхался… Как будто все было в целости, двигатель работал как часы, но Гирину почудился слабый, едва уловимый посторонний запах — запах гари. Выполняя мелкую змейку, небольшие отвороты вправо и влево, что позволяло хорошо рассмотреть спутную струю самолёта, Гирин, выворачивая шею, обернулся назад. Сердце у него ёкнуло — за самолётом тянулся след не очень густого, но хорошо заметного дыма. Пожар! Пожар, в этом не было никакого сомнения.

Гирин принял обычную позу, машинально выровнял самолёт. Окружающий мир, мир огромный, необъятный — небо, солнце, облака — и мир крохотный — тесная кабина, забитая приборами и арматурой, неуловимо изменился, словно на все сущее упал резкий и яркий боковой свет. Замедлился самый бег времени, оно начало совсем другой — мерный, звенящий и тревожный аварийный счёт. Пожарная сигнализация не сработала, но Александр не стал обольщаться ведь отказали все сигнальные устройства. Скорее всего отказала и система тушения пожара, но Гирин все-таки включил её и, нажав кнопку передатчика, доложил на КП:

— Я двести тридцать пятый! Отказали приборы. Предположительно молния. Пожар в зоне двигателя. Противопожарную включил, иду по горизонту. Как поняли? Приём.

Гирин почти выкрикнул свой позывной, сам услышал этот зажатый крик и устыдился. Эмоции — плохой помощник в аварийных ситуациях! Да и что подумают о нем Миусов и пилоты, когда услышат его на КП? И свой доклад Александр закончил размеренным, подчёркнуто спокойным тоном.

Земля молчала. С трудом выдержав паузу, Гирин начал докладывать во второй раз, но осёкся на полуслове. Вышла из строя вся система сигнализации, отказали все приборы с электропитанием, не работали и гироиндукционный и радиокомпасы. Значит, надо смотреть правде в глаза отказала и командная радиостанция. Докладов Гирина никто не слышит, никто не знает, что творится с самолётом. Он один в этом странном, противоестественном мире, собранном из тесной кабины и огромного сияющего простора. Он один! И должен рассчитывать только на самого себя. Вдруг Александра словно током ударило — как один? А Ивасик?

— Командир! — импульсивно закричал Гирин и покачал самолёт с крыла на крыло. — Командир!

Ивасик не отзывался.

Стало быть, его или контузило ударом молнии, или…

— Ивасик! — заорал Гирин, не желая додумывать до конца эту мысль, и ещё глубже покачал самолёт с крыла на крыло. Штурман так и не подавал признаков жизни. Гирин обернулся назад. Теперь уже не надо было делать и змейку, чтобы заметить за хвостом шлейф дыма, — он стал шире, чернее, гуще. Пожар с каждой секундой набирал силу. Скорее всего горел не двигатель, как Гирин решил поначалу, а топливный бак, расположенный сразу же за кабиной лётчиков. Под ударом одной из ветвей молнии бак треснул, и керосин, отсасываемый изнутри встречным потоком воздуха, загорелся. Если так, то жить самолёту в самом благоприятном случае осталось немногие десятки секунд. Надо катапультироваться! Кто осудит его, молодого лётчика, за то, что он покинул горящий, обречённый самолёт? Разве он виноват, что майор Ивасик не подаёт признаков жизни? А если штурман попросту убит ударом молнии? Да и в конце концов кто и как узнает, что произошло в воздухе на самом деле? Ведь нет ни связи, ни свидетелей: небо, солнце, облака — вот и весь мир!

Но эта мысль вспыхнула и пропала без следа, как зарница. Бросить майора Ивасика? Бросить командира?

Поступить так Александр не мог. Не мог, и все! По крайней мере, до тех пор, пока огонь не подобрался к кабине, а самолёт держится в воздухе. Гирин приготовился к катапультированию, сбросив фонарь кабины. Но терпеть решил до последнего! Он понимал, что если и на самом деле горит топливный бак, то самолёт в любую секунду может взорваться. Не найдут тогда, наверное, ни Александра Гирина, ни майора Ивасика, похоронить-то будет нечего. Все это Гирин отлично понимал. Мысль о самолёте, одним вздохом пламени превращающемся в ревущий факел, все время шевелилась в сознании и жалила очень больно, но тут уж ничего не поделаешь. Надо было рисковать, терпеть! И Александр терпел, хотя страсть как не хотелось помирать вот так — ни с того ни с сего!

— Командир! Ивасик! Чтоб тебя! — давая выход напряжению, заорал Гирин и прибавил в сердцах нечто уж вовсе непечатное, трехэтажное, но весьма впечатляющее. Как ни странно, но это помогло.

— Чего орёшь? Спокойно! — слабо, но вполне отчётливо откликнулся Ивасик.

Переговорное устройство работало!

— Командир! — обрадовался Александр. — Командир, самолёт горит!

Наверное, это радостное сообщение о пожаре в воздухе прозвучало совсем по-идиотски, но Ивасик не удивился.

— Вижу. Меня контузило. Левая рука отнялась, — голос штурмана звучал тихо, но удивительно спокойно. Это подчёркнутое спокойствие опытного пилота заново обнажило перед Гириным всю драматичность ситуации. Ивасик контужен, значит… Значит, всю ответственность должен брать на себя он, лейтенант Гирин. Как это делается в пехоте, когда командир ранен, контужен, убит, в общем, не может больше управлять боем? Слушай мою команду!

Гирин покосился назад. Дымовой шлейф приобрёл пугающие размеры. Александру почудилось даже, что он разглядел языки пламени, но может быть, это лишь почудилось. Как бы то ни было, медлить было равносильно самоубийству.

— Приготовиться к катапультированию, — с неожиданной даже для самого себя решительностью приказал Гирин.

Он немного гнусавил, явно подражая Миусову, но, конечно же, не подозревал об этом. Подчёркнутая решительность объяснялась тем, что Александр опасался спора и возражений со стороны Ивасика — по формальному статусу командира тому полагалось покидать самолёт последним. Но спора не произошло.

— Сам-то готов? — как-то не по обстановке, по-домашнему просто осведомился Ивасик.

— Связи с КП не имею, фонарь сбросил, ремни затянул, к катапультированию готов! — отчеканил Гирин. — Как вы?

— Порядок.

— Тогда вперёд!

— Пошёл!

Тугой выстрел, и Александр остался по-настоящему одни.

— Я двести тридцать пятый. Командир контужен, катапультировался, произнося эти слова, Гирин дал рули на разворот влево. — Отворачиваю на безопасный курс.

Маршрут полёта проходил через южную окраину промышленного города, растянувшегося вдоль реки. Катапультируйся Гирин на исходном курсе, и горящий самолёт, врезавшись в жилые или промышленные строения, мог стать причиной большой непоправимой беды. Конечно, вероятность падения самолёта в городской черте была невелика, но в таком деле Александр не хотел и не мог рисковать. И он не колеблясь ввёл горящий самолёт в этот последний разворот, решив отвернуть по меньшей мере градусов на сорок пять. Но реализовать своё решение полностью он не успел. Развернувшись градусов на тридцать, самолёт вдруг начал опускать нос и все больше заваливаться на левое крыло. Секунду-другую Гирин инстинктивно предпринимал отчаянные попытки удержать машину, но потом понял, что это конец: либо перегорели тяги рулей, либо струями пламени сожгло и разрушило стабилизатор. Кончено!

— Отказало управление. Катапультируюсь!

Глава 3

Выстрела Гирин не слышал, но ощутил мощный удар снизу, спрессовавший его тело. Все это было привычно и много раз испытано во время тренировок на наземной катапульте. Но после первого удара он почему-то почувствовал и второй, не такой мощный, но гораздо более резкий, отдавшийся болью в тазовых костях. Наверное, Александр на какое-то время потерял сознание, полотому что не почувствовал момента расстыковки с креслом. Очнулся он уже в свободном падении. Опытный парашютист-перворазрядник, Гирин попытался было оседлать встречную струю, лечь на неё лицом вниз, крестом раскинув руки и ноги, но куда там! В турбулентном облаке, не видя ни земли, ни неба, сделать это было почти невозможно — струя сбрасывала его как норовистый конь. Не желая падать совершенно беспорядочно — могло завертеть так, что и сознание потеряешь, — Гирин не прекращал своих попыток стабилизироваться, но и не особенно огорчался неудачам. Из предварительной информации руководителя полётов он знал, что нижняя кромка облаков лежит на высоте тысячи пятисот метров — вполне хватит времени, чтобы открыть парашют. Теперь же делать это было преждевременно: купол мог обернуться вокруг тела, перехлестнуться стропами, пойти колбасой — рисковать не стоило.

Так Гирин и летел в сером и влажном облачном мареве, в этом дурацком невесомом киселе, то более или менее успешно балансируя на струе, то срываясь и начиная выписывать затейливые фигуры. Мысли хаотично скакали с одного предмета на другой, не делая различий между существенным и пустячным. И каждая такая мысленная тропинка высвечивалась с неожиданной, ослепляющей яркостью. Александр подумал, например, о том, что в кабине самолёта остался планшет, а в планшете — карта; по этому поводу уж непременно придётся давать объяснения и писать какую-нибудь бумагу. Подумал он и о том, что давно не писал домой и что это с его стороны свинство. И о том, что он скажет сегодня Нине, когда они встретятся, как и всегда, возле фонтана в городском сквере. А на этом хаотичном и разноликом фоне какая-то тревожная острая мысль вспыхивала и гасла так быстро, что Гирин никак не мог за ней угнаться и понять, почему в смутном предчувствии неожиданной беды ноет сердце.

Земля!

Она открылась не сразу, а вырисовалась постепенно, по частям, как на снимке, погруженном в быстродействующий проявитель. Появилась, затянулась дымкой, пропала и появилась вновь, уже окончательно. Она была похожа на крупномасштабную карту, и Гирин сразу опознал район аэродрома: широкую ленту автострады, голубую змею реки, лесной массив и озеро на его западной окраине. Озеро неожиданно глубокое, с неплохой рыбалкой и отличными местами для купания. Земной мир, в который Гирин вывалился из сырой облачной преисподней, был удивительно непохож на ослепительную, сияющую обитель заоблачного поднебесья: он был дробным, многоликим, расчленённым на множество несхожих фигур и объектов, а его притушенные, смазанные краски казались выцветшими. Даже не верилось, что всего двумя тысячами метров выше так щедро брызжет лучами хрустальное солнце и тает под взглядом пронзительная небесная синь. Плавным движением всего тела, рук и ног Гирин стабилизировал своё падение и перенёс правую руку на вытяжное кольцо.

И тут тревожная мысль-заноза, долгое время остававшаяся неуловимой, обрела наконец чёткие контуры. Ведь это не тренировочный прыжок, а катапультирование! Парашют должен был сработать от автомата сразу же после расстыковки с креслом, ещё полминуты тому назад, а между тем купол так и не раскрылся. Почему?!

Гирин не стал искать ответа на этот страшный вопрос, вместо этого он высвободил вытяжное кольцо из предохранительного кармана и рванул его от себя и в сторону. Кольцо не поддалось! Гирин нервозно повторил рывок и, опять не добившись успеха, ухватился левой рукой за кисть правой. В этот рывок обеих рук он вложил все свои силы, все, без остатка… И кольцо вылетело, увлекая за собой вытяжной трос!

Во время возни с кольцом Александр потерял равновесие. Воздушная струя теперь лениво вращала его тело, демонстрируя то рыхлую изнанку облаков, то приближающуюся землю. Плавным движением Гирин начал ложиться на встречный поток. И в этот момент спазма страха сжала его сердце — он не чувствовал выхода купола! Короткий взгляд вверх и за спину окончательно поставил все на свои места — купола и точно не было. Не было совсем, пусть даже смятого, незаполненного, разорванного, тянущегося колбасой. Не было! Парашют отказал.

В сознании вдруг промелькнуло запоздалое воспоминание о странном двойном ударе при катапультировании. Скорее всего второй резкий удар, отдавшийся болью, пришёлся парашютным ранцем по одной из деталей разрушавшегося самолёта. И оказался роковым — что-то смялось, заклинило, сломалось. Какая разница? И какой смысл теперь думать об этом?

Гирин падал лицом вниз, чётко, как на соревнованиях, фиксируя положение тела. Странное спокойствие овладело им. Он отлично понимал, что обречён. Ничего, ничего невозможно было сделать! Оставалось только ждать. Пройдёт два-три десятка секунд, и его тело врежется в летящую навстречу землю. Почему же он так странно, так нехорошо спокоен? Почему? Прошло несколько тягучих, сверлящих секунд, прежде чем Александр понял, в чем дело: он не верил, не хотел верить, отказывался верить происходящему! Смерть, такая внезапная, неотвратимая и грубая? Теперь, сейчас, когда за облаками так ярко светит солнце, а на землю сеет мелкий тёплый дождь? Когда жизнь так прекрасна и удивительна? Когда вечером его ждёт свидание с Ниной? Чепуха, это не может быть правдой! Просто его неожиданно сморил тяжёлый сон, сон нежданный, может быть, прямо в кабине самолёта. Очень просто, майор Ивасик взял управление, а он задремал. Сейчас, сейчас злые чары рассеются, и настоящая жизнь снова пойдёт своим чередом…

Земля вдруг исчезла, затянувшись густой дымкой. Наверное, Александр попал в небольшое облако, проплывавшее ниже основного слоя. Трудно стало дышать, сковало движения и мысли. Словно попал не в облако, а в густой сироп и теперь барахтался в нем, быстро теряя силы.

Глава 4

Гирин вздохнул, открыл глаза и увидел над своей головой странную серебристую решётку. Некоторое время он пытался разобраться, что это за решётка и где он находится, но в памяти был какой-то провал, пустота. Оглядевшись, Гирин с некоторым усилием и скрипом вдруг догадался, что находится в клетке, задняя и боковые части которой выглядели как обычные стены, а верх и фасад забраны решёткой. Клетка! Смешно, непонятно и очень глупо. Александр пожал плечами и сел. Клетка, полумрак и мешанина странных, ни на что не похожих запахов.

Гирин похлопал рукой по мягкому топчану, который служил ему постелью. Топчан был низким, сантиметров тридцать высотой, и сделан из какого-то упругого губчатого материала. Встав на ноги и выпрямившись, Гирин с возрастающим недоумением осмотрел свою тесноватую клетку, примерно два на три метра, и только теперь перенёс взгляд за неё, через решётку. Он увидел полутёмный, нет, лучше сказать, полусветлый коридор, похожий на половинку тоннеля метрополитена: плоский пол, прикрытый сверху полуцилиндром. Только в сечении своём этот тоннель был заметно шире метрополитеновского. Вдоль цилиндрического потолка тянулась белесая светящаяся трубка вроде тех, что употребляются в рекламных целях, она-то и создавала странное ощущение полусвета-полумрака. И по всей длине коридора на небольших возвышенностях, вписываясь в его округлые стены, стояли два ряда серебристых клеток, разделённых полутораметровым проходом.

— О-хо-хо! — услышал Гирин тяжкий вздох, вздрогнул и обернулся.

Клетка, что располагалась напротив, представляла собой бассейн с водой. Из воды торчала седая голова с большими чёрными глазами, похожая на голову тюленя, с несоразмерно большим жабьим ртом. Чёрные глаза чудища помаргивали и смотрели на Александра сочувственно и печально. Тяжко вздохнув ещё раз, это бредовое существо, не отрывая источающего всесветную тоску взгляда от Гирина, укоризненно покачало головой и пробормотало что-то вроде: «Не-хо-ро-хо! Ох, не-хо-ро-хо!» — после чего, шамкнув жабьим ртом, голова скрылась под водой — только разбегающиеся круги говорили о реальности этого странного видения. Гирин несколько истерически рассмеялся, ему было не по себе, хотя чудище выглядело действительно смешным и определённо безобидным.

Не успел Гирин прийти в себя и придумать хоть сколько-нибудь приемлемое объяснение происходящему, как его заставил вздрогнуть пронзительный, резкий крик, донёсшийся справа. Это был странный набор звуков, похожий сразу и на вопль женщины, и на крик петуха, самодовольно вещающего о своём неоспоримом господстве над подданными. Психопатические вопли перебивались торопливой, обалделой скороговоркой, в потоке которой слова выстреливались с такой скоростью, что если бы и был в них какой-то смысл, то разобрать его все равно было бы невозможно.

— Некиричи! Рикинечи! — голосило существо.

Оно было и вовсе ни на что и ни на кого не похоже — химера, бред воспалённого мозга. Пурпурно-золотистая птица величиной с индюка. На длинной шее крупная кошачья голова. Впрочем, почему кошачья? Голова огромного филина с круглыми бешеными глазами, украшенная короной роскошных индиговых перьев. А вместо клюва розовый мускулистый хоботок сантиметров тридцати длиной. Хоботок то нервно скручивался в тугую спираль, то поднимался вверх, словно принюхиваясь, то принимался перебирать и подёргивать прутья решётки. Когда существо приподнимало переднюю часть крыльев, от их кромки как бы отхлопывались две трехпалые ручки, такие же розовые и мускулистые, как и хоботок. Ручки цеплялись за серебристые прутья решётки и с неожиданной силой и остервенением принимались их трясти. В это время голос пурпурно-золотистой химеры и становился похожим на вопль петуха-шизофреника, мечтающего о мировом господстве.

— Некиричи! Рикинечи!

Вдруг кончив бесноваться, существо встряхнулось, взъерошив перья, отчего стало толще, по крайней мере, раза в полтора, пробормотало что-то вроде «прости, Господи!», флегматично сунуло свою голову под крыло и погрузилось в дремоту.

— О-хо-хо! Не-хо-ро-хо! — послышался тяжкий вздох.

Гирин обернулся, но водяной, как он мысленно окрестил тюленеподобное чудище, смотрел не на него, а в сумеречную даль коридора на другую клетку, на полу которой лежало нечто беловатое, похожее на огромный, метра в полтора высотой и поболее двух метров в поперечнике, бугристый ком теста. Может быть, Гирин и не стал бы к нему присматриваться, но ком сладко похрапывал. Храп начинался на звонких высоких нотах и плавно переходил в низкие булькающие квакающие звуки, которые можно услышать, когда из вязкой грязи поднимаются и лопаются газовые пузыри. В этой фазе храпа тесто начинало крупно дрожать и конвульсивно, точно прогоняя незримого овода, подёргиваться отдельными участками поверхности, а в нос ударяла волна пряного цветочного аромата. Александр долго разглядывал эту потряхивающуюся груду, безуспешно пытаясь разгадать, что же это такое, так долго, что живое тесто, видимо, почувствовало его взгляд. На самой верхушке груды начал вспучиваться бугор, быстро принявший форму довольно тонконогого гриба с увесистой конической шляпкой. Поднявшись макушкой сантиметров на тридцать, гриб грациозно качнулся из стороны в сторону… И вдруг под сводом шляпки распахнулся большущий, совершенно человеческий глаз, опушённый веером густых ресниц. Глаз сонно оглянулся, остановился на Гирине, недоуменно моргнул раз-другой и удивлённо округлился.

— У-у-у! — прогудел мелодичный голосок.

Тотчас по левую и правую стороны от изумлённо глазеющего гриба вспучились два новых холмика и за какой-нибудь десяток секунд превратились в точно такие же зрячие грибы, только поменьше ростом. Некоторое время три наивных глаза ошарашенно разглядывали своего новоявленного соседа, а потом переглянулись друг с другом.

— И-и? — недоверчиво пропищали голоски крайних грибов.

— У-у-у! — прогудел центральный гриб, покачивая шляпкой.

Гирин почувствовал неловкость от такого бесцеремонного разглядывания и шагнул назад, чтобы укрыться за боковой стенкой.

— Хи-хи-хи! — послышался мелодичный смешок, точно колокольчики зазвенели.

Гирин осторожно выглянул из-за перегородки: далеко вытянув вперёд и в сторону свои ножки-шеи, грибы, хлопая ресницами, пытались, в свою очередь, снова увидеть его. А когда увидели, восторженно округлили глазки, загудели и запищали. Александр спрятался окончательно и несколько смущённо чертыхнулся. Отсюда, от боковой перегородки, ему открывался вид на другую клетку — в противоположной стороне коридора. Сначала ему показалось, что эта клетка пуста, но, понаблюдав за клеткой некоторое время, Гирин уловил в её глубине какое-то движение. Напрягая зрение и отклоняя голову то вправо, то влево, он с трудом разглядел сидящего на корточках человека.

— Эй, отзовись! — импульсивно окликнул он соседа, сложив ладони рупором. — Ты кто?

В ответ послышалось недовольное ворчание, сидящий шевельнулся, встал и подошёл к решётке, попав в полосу прямого света, лившегося с потолка. Это был человекоподобный гигант, наверное, двухметрового роста, никак не меньше, суперштангист с мускулатурой, перекачанной до крайней степени. Бочкообразная грудь, голова с низким лбом и плоским затылком, сидящая на мощной короткой шее, колонны-ноги, могучие плети тяжело висящих рук. Вместо глаз узкие чёрные прорези, нос едва намечен, рот — прямая и грубая, точно топором прорубленная рана, убегающий назад подбородок. Воплощение слепой и грубой человекоподобной мощи. И вовсе не Геракл — Голем!

— Эй, ты кто? — уже не так уверенно и сбавив голос, повторил свой оклик Гирин.

— Руха! — трубно откликнулся Голем, и в узких прорезях его глаз сверкнула зелёная молния. — Руха!

Гигант тяжело возложил громадные кисти рук на серебристые прутья клетки и встряхнул их с такой силой, что клетка шатнулась, точно при землетрясении.

— Руха, — уже тише повторил Голем, словно убедившись в тщетности попытки освободиться, уронил руки вниз, повернулся к Гирину спиной и шагнул в полумрак, в глубину клетки.

Александр покачал головой и ладонью вытер со лба выступивший пот. Нет, с этим чудищем лучше не связываться! Он подошёл к топчану и устало опустился на него, почему-то предварительно потрогав его рукой, наверное, подсознательно опасался, что это и не топчан вовсе, а какая-нибудь чертовщина, способная вдруг запищать на разные голоса или укусить.

— О-хо-хо! Не-хо-ро-хо! — пожаловался Гирину водяной из клетки напротив.

Секунду Гирин вглядывался в его чёрные, истекавшие печалью глаза, а потом отвернулся и с неожиданным равнодушием подумал: «Гори ты голубым огнём! И пусть вместе с тобой сгорят все остальные страхиладзе, которых на свете нет и быть не может! Снятся они мне, что ли?» Только теперь и как-то вдруг он заметил, что на нем надет его старенький, выцветший почти добела комбинезон — куртка и брюки. И сразу же вспомнил заход на посадку вразрез между двумя башнями облаков, ослепительную вспышку и серое безмолвие небытия! Итак, заход на посадку. Гирин несколько раз мысленно повторил эту фразу, поворачивая её в сознании и так и эдак, стараясь восстановить ход последующих событий. Но хоть убей, не мог припомнить, что произошло после удара молнии! «Не торопись, не нервничай, — сказал он самому себе, — и рассуждай логически». Раз он жив и здоров, то совершенно очевидно, что самолёт так или иначе, но благополучно приземлился. Видимо майор Ивасик взял управление и посадил самолёт, пусть не на аэродроме, пусть где-нибудь в поле или в лесу, но посадил. Но где самолёт, где Ивасик? И что значит весь этот бредовый зверинец? Этот цирк? Это дурацкое кино?

Вдруг простая, простая, как колун, мысль словно обухом ударила Гирина бред! Все эти клетки и фантастические звери — горячечный бред больного, воспалённого мозга. Сидит сейчас Александр Гирин под плоскостью разбитого самолёта или на больничной койке, а тяжкий морок туманит ему голову и рождает изломанные видения — причудливую смесь реальности и сказки. Он болен, он сошёл с ума — только и всего! Гирин вздрагивающей рукой провёл по лбу и затравленно огляделся. Безумие? Нет-нет, только не это! И потом, если все это бред и наваждение, откуда же такая звонкая ясность каждой мысли, каждого ощущения? Может быть, это не бред, не безумие, а самый обыкновенный сои, ведь только во сне могут привидеться такие чудеса! И полет с Ивасиком но маршруту — сон, и удар молнии в самолёт — сон, и пожар в зоне топливного бака тоже сон. Мысль Гирина вдруг оборвалась — пожар? Пожар, шлейф жирного чёрного дыма за хвостом самолёта, языки пламени было все это или не было? Гирин крепко потёр себе ладонью лоб… Нет, он не мог уверенно ответить даже на свои собственные вопросы. Может быть, было, но может быть, и не было, может быть, приснилось, как снится теперь, сейчас этот дурацкий зверинец!.. В памяти Гирина вдруг всплыла фраза Андрияна Николаева, прозвучавшая на государственном экзамене по космической технике: «Прежде всего сохраняю спокойствие».