— Ну что, теперь к нотариусу, — весело объявил Андрей, и мы дружной толпой двинулись к департаменту. Благо было недалеко.

— Мариночка, — позвал меня Прохоренков и шепотом спросил, когда я приблизилась: — А как вы думаете, они догадались, что у меня звенело?

Я во все глаза уставилась на старика. Тот бесхитростно ткнул себя в грудь кулаком и тихо-тихо сказал:

— Бронежилет. Я у своего бывшего соседа позаимствовал.

— О господи! Украли, что ли? Яков Павлович скромно потупился:

— Поносить взял. Знаете ведь, каково мне приходится…

А каково мне с этим доморощенным Штирлицем и Джеймсом Бондом в одном лице! Это же надо — бронежилет!

После удачного и насыщенного трудового дня я позволила себе расслабиться: залезла в ванну, рядом положила томик Франсуазы Саган, стакан сока и сигареты. Не знаю, сколько я так пролежала, когда раздался звонок телефона. Так поздно могла позвонить только мама, а с ней разговаривать не хотелось. Думать о том, что это уже Горька соскучился, я себе запретила. И так все было слишком хорошо сегодня утром, я боялась спугнуть эту нечаянную радость, боялась надеяться. Но все-таки вышла из ванной и, оставляя на кафеле мокрые следы, прошлепала в комнату, ожидая услышать любимый голос.

— Да?

— Марина Викторовна? Здравствуйте, это Анжела.

— Какая Анжела? — не стараясь скрыть разочарования, протянула я.

— Грушевская, дочь Виктора Владленовича.

Да-с, неспроста я все время забывала, как его зовут. С Грушевским вообще все было непросто. То он продает квартиру, то не продает. То согласен на все условия, то снова начинает торговаться. И что интересно, как только я даю ему понять, что окончательное решение за ним, этот старый зануда начинает доставать меня, названивая каждый день и требуя совета.

— Что вы хотели, Анжела? Неужели, ваш папа согласен наконец-то внести залог?

— Нет. — Девушка всхлипнула.

Мне было очень легко ее понять: папа-тиран никак не желал дать дочурке свободу, а с другой стороны квохчущая мамаша стремилась выдать ее замуж повыгоднее. Тут не то что всхлипнешь, тут впору навзрыд плакать.

— Успокойтесь, Анжела. Вашему папе просто требуется время, пусть подумает еще, все тщательно взвесит…

— Папа умер, Марина Викторовна.

— Мы обязательно что-нибудь придумаем, подберем подходящий вариант…

На том конце провода разрыдались, и до меня наконец дошел смысл Анжелиных слов.

— Господи, извини, пожалуйста, — от неожиданности я перешла на «ты», — Анжела, ты слышишь меня? Не плачь, я сейчас приеду. Прямо сейчас, немедленно.

— Не надо сейчас, — сквозь рыдания услышала я, — давайте завтра с утра поговорим.

Я молча повесила трубку и опустилась на постель, не замечая, что с волос льется вода. Ничего особенного не произошло, уговаривала я свое обезумевшее сердце, барабанящее в грудную клетку. Люди умирают, это случается. Да кто тебе этот Грушевский, в конце концов, спрашивала я себя и, вопреки всему, задыхалась от рыданий.

Какой-то посторонний звук проник в мое сознание, распахнулась входная дверь, и я бросилась в объятия Егора.

— Ты извини, я взял без спроса запасные ключи, — сказал он, — хотел тебе сюрприз сделать. Ты не ждала меня? Почему ты плачешь?

— От радости, — соврала я.

— Можно я останусь?

Я быстро закивала, пока он не передумал.

Уткнувшись мокрым от слез лицом в его плечо, я жалобно забормотала о том, что случилось с Грушевским.

— Пойдем-ка, — решительно произнес Горька и отвел меня на кухню.

Он принялся варить кофе, а я наблюдала за ним. Почему-то раньше мне казалось, что Егор неуклюжий во всем, что касается быта: то кастрюлю опрокинет, то заварку нальет через край. Сейчас его движения были выверенны и даже грациозны — настолько, что я невольно залюбовалась игрой пальцев и мускулов. Горька быстро приготовил бутерброды, нарезал зелень, сварил кофе и все красиво расположил на кухонном столе. Откинув со лба взмокшую прядь, он снял с себя рубашку и уселся рядом со мной. Я завороженно смотрела на него.

— Ешь, — строго сказал он, — и признавайся, где у тебя заначка.

— Какая заначка? — спросила я, почти не соображая.

— Вино. Я знаю, у тебя есть вино.

— Ты алкоголик? — Я подозрительно сощурилась.

— Малыш, хватит, давай включайся в эту жизнь. Тебе необходимо выпить.

Я махнула в сторону комнаты, и через некоторое время Горька принес оттуда початую бутылку великолепного вина, которое мне каждый год присылал благодарный клиент с юга.

— Пей, — сказал Егор, наполнив бокалы.

Мы выпили, и я снова почувствовала, как тихие слезы побежали по щекам. Горькина рука тяжело, основательно легла мне на плечо.

Я была ужасно благодарна за то, что он не успокаивал меня и не утешал, не спрашивал, кто такой Грушевский и почему я так реагирую на смерть чужого человека. Я ведь сама не знала ответы на эти вопросы, и Егор, наверное, это понял.

Должно быть, я уснула прямо за столом, утром не могла вспомнить, как оказалась в постели. На подушке белела записка от Егора, что само по себе выглядело странным — мой любимый очень редко обращался к эпистолярному жанру. Я потянулась к бумаге и прочла, сонно улыбаясь: «Звонила Лелька. Звонил какой-то мужик. И еще — твоя мама, спрашивала, кто я такой, пришлось признаться, что — домработница. Кажется, она не поверила. Не слишком напрягайся. Буду вечером. Егор».

Будет вечером, это замечательно. А вот насчет домработницы — зря. Бедная моя мамочка!

Дверь долго не открывали. Потом щелкнул замок, она распахнулась — и я шагнула в просторную прихожую.

— Что-то ты рано, Вадимчик! Я еще не готова, — проворковал девичий голосок, судя по всему из ванной.

Почему меня все время с кем-то путают?

— Анжела, — крикнула я, — это Марина, риелтор. Потоптавшись в коридоре и так и не дождавшись ответа на свое признание, я прошла на кухню. Надо сказать, квартира у Грушевских была отличная, ее оторвали бы в два счета, если бы ныне покойный Виктор Владленович был решительнее и сговорчивее. Трехкомнатные хоромы явно пережили недавно евроремонт и содержались в идеальном порядке. Прихожая под дуб, арочные перекрытия, кухня со стойкой, как в баре, — это сейчас модно и недешево. Видно, у Грушевских все деньги на этот ремонт и ушли, а теперь вот дочь отселять не на что. Нет, а квартира все-таки прекрасная: и большая, и потолки высокие, и в центре почти. Лепота, как справедливо выражался царь Иван Васильевич. Я уселась за кухонным столом, который, как и полагалось в современных квартирах, стоял посреди кухни — круглый такой, добротный столик. В углу ненавязчиво играл маленький музыкальный центр, в другом углу примостился кожаный диванчик. Спинки у стульев, кстати говоря, тоже были обделаны кожей. Впрочем, это неважно, стулья ведь будущим хозяевам не оставят, с собой увезут. А так — лепота. Ни соринки, ни пылинки — кругом идеальная чистота. Газеты и журналы в специальных коробках, на столе только ваза с фруктами (я даже подозревала, что эти фрукты искусственные, бывают же искусственные цветы, вот и тут также), в прихожей тоже ни тебе разбросанной обуви, ни тебе шарфика или платочка. А зеркало! Это же не зеркало, а издевательство какое-то — блестит, как сопля на солнышке, пардон! Каждый прыщик на лице издалека виден, любая точечка заметна. Это ведь безжалостно, в конце концов, демонстрировать и себе и гостям отражение без малейшего изъяна. Или взять туалетную комнату (если не сказать туалетный зал!), я заходила туда всего лишь раз и была до такой степени потрясена, что больше не пойду. Во-первых, очень просторно, хоть танцуй, а человек ведь не танцевать пришел! Во-вторых, музыкальное сопровождение сливного бачка вообще извращение. Смываешь все эти дела, а тут вдруг — Бетховен! Одуреть! Лунная соната! Словом, говорю, извращение. Поэтому все свои визиты в этот дом я старалась сводить до минимума, впрочем, я и была-то тут всего пару раз. Еще пару раз я встречалась с Грушевским в кафе, а однажды имела разговор с его супругой, так та вообще назначила мне встречу на остановке. Проницательная мадам уловила, что в их квартире я чувствую себя неуютно, значит, и разговаривать буду сквозь зубы, значит, и с условиями могу что-то напутать, лишь бы отделаться, как говорится. Но и та встреча на остановке, в непринужденной атмосфере улицы, мало чем помогла дальновидной супруге Виктора Владленовича, вот если бы она действовала как доверенное лицо, был бы другой разговор, ну а так — все документы оставались на руках у ее мужа, следовательно, последнее слово должен был сказать он. Вообще, как я понимала, самым заинтересованным человеком в продаже квартиры являлась дочка, та самая Анжела, которая напугала меня своим звонком, а сейчас ждала какого-то Вадимчика и которую я, кстати говоря, ни разу не видела. Мамочка ее, конечно, поддерживала, понимала, что дочке пора бы уже начать нормальную семейную жизнь, а не встречаться со всякими Вадимчиками кое-как в отсутствия родителей. А папа, наоборот, этого не понимал. Так обычно и происходит, отцы намного наивнее в этих вопросах и долгое время считают своих взрослых дочерей маленькими девочками с бантиком на макушке. Впрочем, я могу судить об этом только как сторонний наблюдатель, мой отец ушел до того, как на моей неоперившейся головенке можно было завязывать банты.

— Замылась совсем, — пробормотала я вслух, чтобы отогнать ненужные воспоминания детства. — Эй, Анжела. — Я постучала в ванную, но там лилась вода, и девушка снова не отреагировала на мою попытку представиться.

Пришлось вернуться на кухню. Главное, чтобы сейчас этот Вадимчик не заявился, а то примет меня за грабительницу. Меня постоянно с кем-то путают, я уже говорила.

От нечего делать я стала мечтать. Сначала о том, как мы с Егором пойдем в загс, потом поедем в свадебное путешествие к нему на родину.

— Очень приятно, я надеюсь, что сделаю вашего сына счастливым, — елейным голоском произнесла я вслух, представив перед собой мать моего избранника. И даже изобразила нечто вроде реверанса.

Надеюсь, она не окажется старой грымзой.

Потом мне пришло в голову, что моя квартира будет в будущем тесновата для нас. Надо, значит, купить побольше. Да, побольше. Я огляделась, должно быть, в сотый раз. Попыталась представить себя владелицей этих хором. Все-таки шикарное место, особенно если убрать этот стол с середины кухни, переклеить обои, вместо дуба в прихожей обить стены тканью с какой-нибудь веселенькой расцветочкой.

— Ой, вы кто?!

Да, замечталась, даже не услышала, как в кухню вошла Анжела. Она была в банном халате, с полотенцем на голове и какой-то зеленой маской на лице. Здорово, я, например, протираю лицо исключительно кожурой от огурцов. Правда, и от Анжелы пахло огурцами.

— У вас маска огуречная? — спросила я ни с того ни с сего.

— Вы, наверное, Марина, — догадалась девушка, и глаза ее засияли доброй улыбкой, — а маска у меня из киви. И еще там какой-то экстракт. Послушайте, а мы с вами раньше не встречались? Мне ваше лицо очень знакомо…

— Вроде нет, — я пожала плечами, — вы извините, что я вот так примчалась, вы меня напугали…

Анжела выключила музыку и присела на диван.

— Это вы меня простите. Мама велела вам позвонить, чтобы рассказать… Теперь ведь все изменится, она тянуть не будет, поэтому и хотела, чтобы вы как можно быстрее с ней связались.

Господи, я, конечно, не знала точно, зачем сюда притащилась, чем-то притягивал меня этот дом, хотя и отталкивал одновременно. Но ведь сейчас умер человек. Человек, который жил здесь, который приходился этой девочке с маской из киви на лице ни больше ни меньше — отцом. Или я слишком много значения вкладывала в это слово — отец?!

— Анжела, я приехала просто так… То есть не просто так, я хотела… Может быть, требуется какая-то помощь? У меня много знакомых…

В глазах девушки мелькнуло недоверие. Ну конечно, кто же поверит акулам квартирного бизнеса? Я готова была отхлестать ее по щекам за этот взгляд! Конечно, конечно, все правильно, я риелтор, следовательно, примчалась сюда из-за жилплощади. Не дай бог, если кто из-под носа уведет такой выгодный вариант.

— Спасибо, Марина, у папы было много друзей, нам помогут. — Девушка сделала нетерпеливый жест рукой. — Вам, наверное, требуются какие-то гарантии, что мы будем иметь дело только с вами, да?

— Таких гарантий никто никогда не предоставляет, — отрапортовала я и поднялась.

— Господи, Марина, вы простите меня, пожалуйста! Я обидела вас, да? Вы извините, я не хотела, правда не хотела. Мама велела вам позвонить, я позвонила, я только не смогла сказать ничего толком. — Она перевела дух и решилась взглянуть мне в глаза. — Я не понимаю, как можно сейчас думать о переезде, о сделках каких-то. Но маме не терпится… Вы извините, я же не думала, что вы будете так переживать.

— Вы не ждали меня, да?

— Я думала, перезвоню, когда немного приду в себя. Дело в том, что мама сейчас занимается похоронами… У нее совсем нет времени… А я, поймите, я просто не в состоянии решать такие вопросы сейчас… Извините. — И она тихо, обреченно заплакала.

— Это вы меня извините.

За несколько минут мы уже, наверное, сотни раз попросили друг у друга прощения. Даже не смешно.

— До свидания.

— Подождите, Марина, — она встала, — давайте чайку попьем, поговорим. Я брата ждала, он должен был отвезти меня к врачу, но время еще есть. Не уходите, пожалуйста!

Я почему-то обрадовалась ее предложению, кивнула и окончательно утвердилась на стуле.

— Я только умоюсь, — радостно сказала Анжела, — знаете, мне все-таки очень знакомо ваше лицо. Вы случайно в Питере не жили? А может быть, в «Ласточке» отдыхали? Нет? Ну ладно, я сейчас.

— Марина, а вы давно риелтором работаете? — спросила молодая хозяйка, когда мы уселись за кухонный стол.

Я крутанулась на стуле, от окна поворачиваясь к ней. И увидела себя. Себя двадцатилетнюю, в банном халате, с полотенцем на голове.

— Что? Маску не до конца смыла? — засуетилась Анжела. — Почему вы так на меня смотрите?

Господи, что же она-то, не видит, что ли? Или просто не хочет верить? Да, в ее возрасте трудно представить, будто однажды ты станешь тридцатилетней неброской женщиной с усталыми глазами. Но ведь глаза-то у нас были одинаковые! Выражение — другое дело, но сами глаза! Да и остальные черты лица тоже! Я почувствовала, что голова идет кругом.

— Вы в порядке? Давайте я вам кофе сделаю.

— Не надо, Анжела, я просто вспомнила, у меня сейчас важная встреча. Я вам обязательно позвоню. Или вашей маме.

— Ну ладно, — протянула она, — если встреча…

— Не провожай меня, — почти прошептала я, все еще вглядываясь в ее лицо.

На улице мне стало чуть легче, все же какой-никакой — воздух. Я закурила, присела на лавочке в чужом, маленьком дворике и, кажется, просидела там целую вечность.

Нет, думала я, так не бывает, просто не может быть — это слишком похоже на дешевую мелодраму и триллер одновременно. В жизни нет места таким совпадениям. Однако мысли мыслями, а я должна была признать правду — сегодня я потеряла своего отца, потеряла второй раз в жизни.

Когда-то мама и некий Виктор жили вместе, не расписываясь, несколько лет. Моего рождения он не хотел, так потом рассказывала мать, а на самом деле — кто его знает? Вдруг она просто недопоняла, недослушала, такое часто случается, мне хотелось думать, что я была желанным ребенком для них обоих. Лет до семи я его еще помнила, помнила крепкие ладони, подбрасывающие меня в небо, серьезные разговоры о будущем, узкие, лукавые глаза. Когда папа разговаривал со мной, он не присаживался на корточки, как остальные, а ставил меня на скамейку или просто держал в воздухе, на уровне своего взгляда. Так мы были равны, так не он снисходил до меня, а я дорастала до него. Все выше и выше. Вот это осталось — ощущение полета и равноправия. Но разве могла трехлетняя малышка понять, почему и куда папа исчез? Разве могла знать, как сберечь в памяти какие-то детали, мелочи, слова или поступки, чтобы потом, в своей взрослой жизни, когда до боли захочется произнести вслух это сладкое слово «папа», выудить со дна души воспоминания детства. Увы, я этого не могла. У детства нет воспоминаний вообще — только образы, картинки, не всегда самые важные и непонятно, почему застрявшие в подсознании. Я, например, отлично помнила, как звали мою воспитательницу в яслях, сколько раз мне доверяли дежурство по комнате, что давали на полдник в праздничные дни. И прочую чепуху. А папино лицо моя память не сохранила, так же как мама не стала хранить его фотографии. Вот так, ни лица, ни фигуры, ни голоса — я ничего не знала о своем отце.

Никогда я не говорила матери, как мне хочется, чтобы он снова появился в нашей жизни. Нет, конечно, первое время хныкала, но она придумала для меня совершенно замечательную версию, что отец уехал на Север зарабатывать деньги, и стала от его имени присылать мне маленькие подарки. Когда я пошла в школу, мама завела серьезный разговор. Таким же тоном и точно с таким же выражением лица — абсолютно безразличным и непробиваемым — она вскоре будет рассказывать мне о физиологическом развитии человека. Умная женщина, она знала, как скудно этот предмет подается в школе, и потому все щекотливые вопросы разъяснила мне сама. Я, красная как вареный рак, сидела перед ней и слушала, а потом мы вместе смотрели картинки в газете «Семья». Мне было девять лет, и до сих пор я благодарна маме за тот разговор. Мои сверстницы получали сведения из этой области от старших подруг или путем собственных проб и ошибок.

Я закурила, должно быть, пятую уже сигарету. Трудно было признаться самой себе, что меня пугают собственные мысли. Трусиха несчастная! Думать о матери и ее методах воспитания значительно проще и даже приятнее, чем попытаться осознать, что случилось сейчас. Тогда, четверть века назад (боже, как это страшно звучит — четверть века!), все было ясно для меня. Сначала папа уехал на Север, потом мама призналась, что это вранье, я накричала на нее, применила свой любимый прием, собираясь уйти из дома, и она клятвенно пообещала мне впредь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. На этом мы помирились, еще немного поплакали вместе и заснули, жарко обнявшись, на узенькой тахте. После этого разговора я редко думала о папе, тем более что среди друзей имели полный комплект родителей только двое ребят, безотцовщина была вполне нормальным явлением. Вот я и не вспоминала о человеке по имени Виктор, но, по мере того как взрослела, на губах у меня все чаще вертелось «папа». И вот теперь я сижу на лавочке в чужом дворе, и все лицо у меня мокрое от слез, и уже кончается пачка сигарет, а я все думаю, что могло бы измениться, если бы мне удалось произнести это слово вслух, обращаясь к человеку, который на самом деле был моим отцом. Почему, почему мы оба ничего не почувствовали? Я пыталась вспомнить лицо Грушевского, этого вертлявого, полного человечка, кровь которого текла во мне, я пыталась посмотреть на него глазами любящей дочери и забыть на миг обстоятельства наших встреч. И я не верила самой себе. Для меня Грушевский был и останется клиентом, хотя сейчас я стараюсь убедить себя в обратном. Я хочу полюбить человека, которого уже нет на свете, а возможно, никогда и не было, и все про него я придумала сейчас, в этот момент. Но как же я хотела его полюбить!

Он был маленького роста, этот Грушевский, с заплывшими, вечно подозрительными глазами-щелочками, лысоватый, тонкогубый, очень болтливый. Он мог болтать часами, и эта привычка у меня, наверное, от него. Боже, не зря он меня так раздражал — я видела в нем отражения своих недостатков и бесилась. Это тщеславие, сквозящее в каждом движении, эти вечные придирки к окружающим, ожидание подвоха — все это было и во мне тоже. Интересно, у Анжелы тоже характер папин?! Во всяком случае, внешне она похожа на него, не знаю чем конкретно, но сразу видно, что одна порода. Или мне кажется это только сейчас? В любом случае, если бы не эта девочка… Я бы тут не сидела. И сигареты были бы еще целы. И косметика на моем лице сохранила свежесть и блеск. Словом, мир до сих пор бы оставался таким, как я его придумала. А теперь он перевернулся вверх тормашками и летит куда-то, и я вместе с ним.

Снова и снова передо мной возникало лицо Анжелы, будто моя фотография десятилетней давности. Те же скулы, тот же рисунок губ, та же родинка на подбородке — уж родинки свои я знала! Но куда же смотрели Грушевские?! Почему, почему мне никто не сказал раньше, почему этого никто не хотел замечать? И что мне теперь делать с этим своим знанием, зачем мне такая правда? Чтобы еще раз похоронить отца, поминки по которому я справила в далеком детстве? Стоп, сказал кто-то во мне, быть может, тот самый пресловутый внутренний голос. Стоп, сказал он, а вдруг все это ты сочинила? Вдруг у тебя переохлаждение, галлюцинация или просто воображение разыгралось? Может такое быть? Может, сказал этот кто-то. Так успокойся и иди работай!

Конечно, ничего такого я не сделала и продолжала сидеть, уставясь в какую-то точку на грязном песке перед лавочкой. Внутренний голос осип и заткнулся, а я все думала, думала. А еще — плакала. Не было у меня никаких сомнений в том, что Виктор Владленович был моим отцом, тем самым дядькой с теплыми, жесткими ладонями, которые так ласково и бережно несли меня, маленькую, к небу. Все выше, выше. У меня не было сомнений, что Анжела — моя сводная сестра и что, возможно, мы обе похожи не столько на отца, сколько на его родню. Допустим, на какую-то троюродную тетку — это совсем неважно. Важно, что я три месяца общалась с человеком через силу, говорила про него за глаза разные нехорошие вещи, злилась на его нерешительность (хотя сама была довольно медлительна в принятии решения) и занудство. А теперь пыталась найти в нем что-то хорошее, чтобы мне не было стыдно перед самой собой за такого отца. Хотя какого это — такого? Откуда я знала, каким отцом был Грушевский?

Теперь я никогда этого не узнаю…

И ни к чему мои размышления, угрызения совести и воспоминания. Все так неожиданно и нелепо в нашей жизни, и надо признать, я поняла это не сейчас, а много раньше.

Так чего же ты ноешь, спросил внутренний голос и даже хрюкнул от удовольствия, что ему удалось меня поддеть.

А я и не ною, ответила я.

Еще немного, и я прямо отсюда отправлюсь в желтый дом, в отдельную палату со всеми удобствами, где мои разговоры с самой собой никого не удивят…

Зазвонил мобильный, я машинально ответила.

— Марина? — позвал незнакомый женский голос. — Вы занимаетесь квартирами?

Я молчала, мне совершенно не хотелось разлеплять губы, произносить какие-то слова, вообще ничего не хотелось.

— Мне вас порекомендовал Эдуард, — сообщила дамочка.

Я упорно хранила молчание. Эдуард так Эдуард.

— Я хочу продать квартиру. На Остоженке. Эксклюзив.

Эта дама явно пребывала в уверенности, что осчастливила меня. Она же не знала, что я предпочитаю иметь дело с обычными домами, с обветшалыми обоями и с бедными, на все готовыми людьми.

— Марина?

— Диктуйте адрес, — зачем-то сказала я. И самое странное — я записала его.

— Приезжайте, не обижу, — заявила моя новая клиентка.

Что ж, деньги мне нужны. Хотя бы для того, чтобы почувствовать себя нормальной женщиной, бродя по бутикам и магазинам. Своего рода психотерапия.

— Я жду вас в четверг, в двенадцать.

— Хорошо, — вяло согласилась я.

Интересное предложение, приятный голос, почему же мне так противно?

Я отключилась и надолго задумалась. Работа должна меня отвлечь. От чего, интересно? И вот еще, почему так раскалывается голова?

Из окна маршрутки я смотрела на снующих взад-вперед пешеходов, на бешеные автомобили, на облака пыли и фонтаны брызг из-под колес. Суетливая бестолковость города вдруг стала раздражать меня. А всегда нравилось вот это — ритм, быстрое движение толпы, сосредоточенные лица… Интересно, с каким выражением лица мой отец выходил из метро. Ах да, он ездил на машине.

Мне нужно разобраться, нужно понять. Но понимание — это всего лишь привычка. Ты смиряешься с тем, что не можешь охватить разумом, и выдаешь это за приемлемое. Ко всему в жизни можно привыкнуть, а значит, все в жизни можно понять, разве не так? Однажды я проснусь, уже привыкнув к мысли о том, что у меня нет отца, которого я никогда не знала. Или это придет постепенно, исподволь. Понимание — всего лишь привыкание, должно пройти время, суета в метро и на улицах вновь закружит меня, чужие квартиры снова станут вызывать любопытство, быть может, и профессиональный интерес.

— Девушка, вам плохо? — услышала я вдруг рядом. Интеллигентного вида пассажир смотрел на меня участливо.

Я отрицательно покачала головой.

— Вы очень бледная!

— Это сейчас модно. — Я прислушалась к своей шутке и внимательнее посмотрела на жалостливого дядьку. Он улыбнулся, стало быть, с юмором у меня пока все в порядке.

Я попробовала улыбнуться в ответ, чувствовала даже, как растягиваются губы, но точно знала — чего-то не хватает. Было ощущение нереальности происходящего, будто меня вынули из привычной среды и запихали в совершенно неподходящее для моей персоны место. Так, наверное, чувствует себя рыба, еще живая, но уже барахтающаяся в кухонной раковине.

Когда я вышла из маршрутки, снова зазвонил телефон.

— Марина, как там наши дела? — не считая нужным даже поздороваться, спросил Эдуард.

— Нормально, — как отрезала я и нажала отбой.

Не очень скоро, но все-таки я оказалась в собственном дворе. Несколько шагов — и дома, в теплой, одинокой постели. Мой взгляд вдруг упал на мужчину в знакомой уже форме.

— Скажите, пожалуйста, — очень ласково начала я, — а ваша работа связана как-то с телефонной линией?

— Че надо-то? — обернулся ко мне рабочий, тот самый бугай, который однажды чуть не убил меня своей огромной киркой.

— У меня что-то с телефоном, — произнесла я, по инерции опасливо отодвигаясь.

— Отключи пока, — буркнул мужик, — и никаких проблем.

— Не могу, — искренне вздохнула я, — у меня работа такая…

— А у меня такая… — Мужик взмахнул рукой, обводя весь двор и всем своим видом говоря о том, что его работа намного важнее моей и, что самое главное, намного труднее. Так что и нечего здесь строить из себя невесть что.

Я поняла и молча побрела дальше.

Плакала я долго, выматывая душу этими слезами, мечтая устать до изнеможения и уснуть прямо здесь, на кухне, куда прошла сразу, как оказалась дома. Больше всего на свете я сейчас боялась, что повернется ключ в замке и на пороге появится Егор. Я никого не хотела видеть.

Однако он пришел. И его лицо было таким же родным, как всегда, и я не могла вспомнить, почему хотела остаться одна. Было в этом что-то мазохистское, что-то похожее на смакование собственных бед. Я не хотела одиночества, но научилась гордиться им, поэтому, наверное, сейчас меня пугала встреча с любимым, как пугает нас любое покушение на независимость.

— Значит, ты выяснила, что он был твоим отцом, — медленно произнес Егор, — был твоим отцом, а вчера скончался, так?

Он говорил сухим, казенным тоном, и это помогло мне сосредоточиться.

— Что ты собираешься делать?

— Плакать, — улыбнулась я вопреки своему заявлению.

— Ну это само собой, — серьезно согласился Егорушка, — а потом?

— Попытаюсь заснуть.

— А потом?

— Ты что-то хочешь сказать? — догадалась я.

— Нет, я спрашиваю. Что ты намерена делать?

— Жить, вот что! — рассердилась я.

Егор улыбнулся. Господи, как я любила эту улыбку — чуть снисходительную, немного смущенную, ласковую, доверчивую, безграничную. Он всегда улыбался открыто, широко, всем лицом сразу. Веселились, щурясь, синие глаза, задорно сверкали зубы, чуть подрагивал от смеха подбородок, а губы, его губы просто танцевали, захлебывались от радости.

— Значит, жить, — продолжая дарить мне свою любимую мною улыбку, сказал Горька.

Мы обнялись и просидели так еще долго, пока оба не проголодались до колик в желудке. А потом, уже на ночь глядя, мы ели горячие, здоровенные пельмени, прямо из кастрюли, руками, облизываясь и хохоча.

Кажется, начиналось лето. Июнь пришел неожиданно — он всегда так. Другие месяцы плавно переходят один в другой, не обращая внимания на четкость календаря: тихнут метели, растворяются в солнце снега, и зеленая дымка плавно окутывает черную землю и остолбеневшие за зиму деревья. Июнь же всегда вдруг: за окном спелое яблоко солнца, готовое брызнуть розовым светом, невесть откуда крупные листья, взметнувшиеся к небу травы и ярая, сумасшедшая жара.

Хотелось к морю.

Вместо этого я парилась в метро, направляясь к очередному клиенту. В моей жизни ничего не меняется, несмотря на календарь. Как в декабре, как в апреле, так и сейчас: «Куплю. Продам. Обменяю». Длинный список имен и лиц, чемоданов и узлов. Кто-то продает, кого-то продают, а я кручусь среди всего этого и совершенно не чувствую времени.

Только жара заставила меня поверить, что уже июнь, и я обреченно вышла в эту жару из метро и налетела на Анжелу.

— Ой, Марина! Вы куда пропали? Мама меня просто достала, говорит, вы были самая лучшая. Мы замаялись с этими агентами! У вас новые джинсы? Классные!

Я машинально схватилась за виски, в прошлую встречу мне показалось, что Анжела не такая болтушка. Хотя тогда я была слишком заморочена нашим сходством, чтобы думать о чем-то еще.

Она настойчиво теребила мою майку.

— Почему вы не позвонили? У вас были проблемы?

Еще бы не проблемы, подумала я, — вновь обретенная сестрица и дважды похороненный в памяти отец. Первый раз за всю свою риелторскую деятельность я поставила свои личные интересы выше дела. Звучит довольно напыщенно, но так и было. Я не могла появиться снова в том доме, как ни в чем не бывало искать подходящие варианты квартир, о чем-то договариваться, суетиться, работать и каждый раз натыкаться на лицо Анжелы — копию своих фотографий в двадцатилетнем возрасте.

— Так вы еще не разменялись? — только и спросила я.

Анжела всплеснула руками:

— Ах, вы же не знаете! У папы ведь были довольно большие сбережения, и мама после него… В общем, она решила не разменивать квартиру, а просто купить мне что-нибудь дешевенькое. Вот ищем до сих пор.