И все же Владимир Иларионович встретился со знакомым следователем. Но тот на вопрос, кого из его коллег могло, как писателя, заинтересовать убийство публициста Якушева, отмахнулся пренебрежительно: очередное квартирное ограбление, каких тысячи каждые сутки; если оно и имело некоторый резонанс, так лишь потому, что старик был популярным в прошлом публицистом да был известен в определенных кругах, как коллекционер золотых монет. "Монеты и не найдены, - как великую тайну шепнул следователь, но тут же добавил обычным тоном, - хотя старик мог и продать монеты"
      - А контакты? - спросил Владимир Иларионович. - Установлены?
      - Да так: - следователь поморщился. - В квартире найдена масса рукописей. Одна из комнат - склад макулатуры. Видимо, надеялись на протекцию, на рецензию, но рукописи, похоже, Якушев не раскрывал. Лежат стопками под слоем пыли.
      - А: чьи рукописи? - спросил Першин, желая и опасаясь услышать ответ.
      - Да разные. Сотни. Проверяем. Но, все так: Публика несерьезная.
      - Но у вас такая техника! Говорят, по пылинке можно портрет составить, настаивал Першин.
      Следователь лишь рукой махнул: преступлений - тьма, а денег - ноль.
      Провожая Першина до дверей, следователь напоследок хмыкнул:
      - Не имей он причастности к вашему цеху, плевали бы вы на его убийство.
      Першин брел домой подавленный: значит - автор романа литератор, и он же, литератор - убийца? И только один литератор приходил Першину на ум, только один был и талантлив, и озлоблен, и осведомлен о его, Першина, привычках и повадках.
      Нет! Убийца не описал бы убийство так, как оно описано в романе. Нет. Его, убийцы, память хранила бы иные детали, важные именно для него: не слышны ли шаги за дверью, нет ли глазка в дверях соседней квартиры, ну, что там еще могло быть важным для убийцы - но не аромат "Ivoir de balmain", оставленный на лестничном пролете соседкой Старика.
      Был у Першина старый знакомый, Марк Семенович Бояркин. Редко они встречались, а последние годы не встречались и вовсе. Но Владимир Иларионович знал, что Марк Бояркин жив и относительно здоров, перебивается случайными гонорарами и помогает юным.
      В годы былые Бояркин писал рассказы, талантливые и злые, и имя его было знакомо читателям "Самиздата", но образования специального Марк не имел и работал не в редакции, а в театре, рабочим сцены. И жил в комнатушке за сценой. Та комнатушка в те годы была популярнее любого клуба: поэты, художники, музыканты, молодые и талантливые, все любили в ней бывать. В комнате до утра висел густой табачный дым, грудились бутылки с дешевым портвейном, рекой лился черный кофе, и под перебор гитарных струн за столом говорили, спорили, мыслили, мечтали.
      Там Першин впервые встретил Валентину. Она зашла однажды с Фаиной...
      С тех пор прошло столько лет. Жизнь прошла.
      Был уже полдень, однако Марк Семенович все еще разгуливал в пляжных шлепках и отрепанном махровом халате.
      Жалкая однокомнатная квартирка была завалена бутылками, тетрапаками, пакетиками из-под супа; возле разбитой пишущей машинки валялись пожелтевшие газеты и скомканные листы бумаги.
      - Привет, проходи, - обронил Бояркин, словно видел Першина прошлым вечером. - С чем пожаловал?
      Владимир Иларионович остановился на пороге комнаты, раздумывая, где можно присесть: истертое кресло, ветхие два стула, обшарпанный диван - все было завалено книгами, журналами, стопками бумаг.
      Бояркин шагнул к стулу, что стоял возле разбитого письменного стола, смахнул книги на пол: "Садись".
      Першин осторожно присел на край стула.
      Бояркин резким движением сдвинул груду бумаг, освобождая место на письменном столе, сел на стол и, помахивая по-мальчишески голой ногой, повторил:
      - С чем пожаловал?
      Владимир Иларионович не стал напускать туман и рассказал все. Вернее, почти все. Про роман.
      - Читал, - глядя в пол, молвил Бояркин.
      Першин оглянулся: компьютера в комнате не было. Хотя, возможно, в какой-нибудь редакции:
      - Приносили, - ответил Марк Семенович на немой вопрос Першина, - на ксероксе. Или как там это теперь называется? Самиздатом, по-нашему.
      - Ну и? - осторожно спросил Першин.
      - Ничего. - Бояркин усмехнулся. - Знает, о чем пишет. - Глянул на Першина из-под лохматых бровей и спросил с иронией:
      - Ты пришел обсудить со мной сие творение?
      - А про Якушева? - тем же, осторожным, тоном спросил Першин. - Слышал?
      - Слышал. - Бояркин перестал раскачивать ногой. - Но не оплакивал.
      Першин помолчал, не зная, что ответить.
      Бояркин сполз со стола, пошел по комнате, рассматривая пол. Остановился над грудой газет, постоял над ней и выудил початую бутылку портвейна.
      Прошелся вновь по комнате, и появились два стакана.
      - Ну, будем, - сказал Марк Семенович, подвигая по столу стакан к Першину.
      Владимир Иларионович с тоской осмотрел липкий стакан с пятнами сотен пальцев, но стакан взял; подавляя отвращение, хлебнул отвратительную жидкость и спросил:
      - Ты его знал?
      Марк Семенович не ответил, помешивая портвейн движением руки и задумчиво глядя в стакан. Потом резко опрокинул портвейн в рот и глянул на Першина из-под косматых бровей цепким взглядом:
      - Ты видишь связь между романом и убийством?
      Владимир Иларионович вздохнул, покивал согласно головой и поведал Бояркину сжатую версию своей роли в истории романа.
      Марк Семенович слушал, не поднимая головы от грязного пола. Потом угрюмо глянул на Першина:
      - Сволочной был старикашка. Мерзкий, - и морщинистая щека задергалась от гнева.
      - Но: убийство: - подавлено заметил Першин.
      - Не одобряю. Не посоветовался.
      - Кто? - быстро спросил Першин.
      Бояркин отставил стакан, достал из-за обшлага несвежий носовой платок, обстоятельно обтер шею.
      - Не знаю. Любой мог.
      - Ты с ним общался? - Першин и верил и не верил Бояркину. Верил, потому что Марк еще в молодости был патологически не способен ни на ложь, ни на компромисс; не верил - что общего у него, у Бояркина, который работал то истопником больничной котельной, то дворником в пригороде, с респектабельным и благополучным Якушевым? Где бы они могли встретиться?
      Бояркин вновь сполз со стола, шагнул к креслу, скинул на пол гору бумаг и книг, откинулся на потертую спинку и стал задумчиво смотреть в грязное окно.
      Першин терпеливо ждал.
      Бояркин потянулся к бутылке, плеснул портвейн в стаканы:
      - Ну, будем.
      Обтер губы обшлагом рукава и сказал:
      - Принимал всех, кто пишет. Ну, ты знаешь, у нас все пишут. Пробиваются единицы. Старик всех принимал. У всех рукописи брал, всем обещал рецензию, публикацию. Не слишком доверчивым мог публикацию и устроить. Так, по мелочи. Пару заметок в какой-нибудь газетенке. - Бояркин поморщился, словно устал втолковывать Першину очевидное. - Ну, про батюшку Дюма знаешь? Публикацию надо отработать: написать что-то от имени старика. А рукописи: Интересные, на его взгляд, использовал, перекраивал и продавал, как свои. Мог и не менять ничего. Так и отдать, как свою. Неинтересные (на его взгляд) складывал, но никогда не возвращал, говорил, мол, нужно выждать момент, политический, когда творение сие будет в самый раз. Тогда и представим в редакцию. А пока - поработай.
      Бояркин вновь достал платок и вновь обстоятельно обтер шею. Потом швырнул платок за стол, и, в упор глядя на Першина, сказал зло:
      - Бегали по городу. Сидели в архивах. Писали заготовки - одни. Другие, что пограмотней - обрабатывали бред старика. И при этом - тон! Какой тон был у старикашки! Словно ты - шваль, ты - быдло, ты - нищий, что счастлив хлебнуть пойло из его кормушки. - Марк Семенович помолчал. Потом усмехнулся. - Старик и деньги мог дать. Оплатить работу. За месяц каторги - на две буханки хлеба. Пикнешь - пошел вон. Желающих - масса. - Бояркин вновь помолчал. - А где надо - старик улыбался и был подобострастен. - Бояркин вылил остатки портвейна в стакан, зло потряс над стаканом бутылку. - Короче, все как везде. Пару раз по ящику его видел: душа и обаяние. О христианских заповедях и благе православия.
      Марк Семенович залпом выпил портвейн и иным, флегматичным, тоном подвел итог своей речи:
      - А впрочем, старик был не хуже многих. Фортуна. Жребий ее указал на него. А кто свершил сей акт правосудия: Старик всех доводил до черты. И любой мог черту переступить.
      - Но: ты-то не убил, - тихо возразил Першин.
      - Да где мне, - отмахнулся Бояркин и добавил тусклым голосом, - я слабак.
      Марк Семенович пошарил рукой в складках кресла, выудил сигареты, затем спички, закурил, бросил спичку на пол, в груду бумаг.
      - Сгоришь! - воскликнул Першин.
      Бояркин отмахнулся:
      - Что сгниет, то не сгорит. А как он про творческий процесс витийствовал. Мол, не я пишу, я только исполнитель. Рукой моей водит Бог.
      - Исполнитель? - вздрогнул Першин.
      - Ну! Бог! А я вот все оглядываюсь: кто там за спиной? Кто-то водит, это точно. А если Дьявол?
      Першин поежился.
      - Перестань, Марк.
      - А что? Ему что, циркуляр с неба пришел, мол, Бог вас принял в свой штат? Писарем. Знает он, кто его рукой водит. Может, и знает. Я вот, не знаю.
      - Знал, - тихо поправил Першин.
      - Что? А, да. Один черт. Думаешь, старика убили, и явление исчезло? Все старо в этом старом мире. Бытие развивается по спирали, как учили нас когда-то.
      На пороге Першин остановился.
      - Марк, я изредка вижу Фаину:
      - Брось, - поморщился Марк. - Фаина в люди вышла. А мы уж так уж как-нибудь, - Бояркин хмыкнул и подтолкнул Першина к двери.
      Феликса Семеновича Якушева похоронили на Новодевичьем.
      Прощанье проходило в доме литераторов. Все было чинно и пристойно.
      Нинель поднималась по лестнице, стараясь не прикоснуться ни к грязной стене, ни к грязным перилам.
      Глядя, как грациозно вышагивает Нинель по обшарпанной лестнице, Шмаков улыбнулся.
      Нинель остановилась:
      - Чему?
      - Вспомнил пятницу.
      - Да, было изумительно. Я тоже все время вспоминаю себя в твоей постели.
      - Тебе так нравится называть вещи своими именами, - покачал головой Антон.
      - Просто мне не нравится, когда хорошее и приятное прячут в туман. Как нечто предосудительное. Все, что в жизни привлекательно, все либо незаконно, либо аморально, либо ведет к ожирению.
      Антон хмыкнул, потом спросил с иронией:
      - Да? Тебе не нравится прятаться в туман?
      Нинель остановилась, развернулась к Шмакову:
      - Да! Не нравится. Если бы: Я не из-за себя прячусь, Антон!!
      - И это - любовь: - промолвил Антон и хотел шагнуть, но Нинель продолжала стоять.
      - Могу доказать. Прямо здесь, - Нинель с опаской оглядела грязные ступени и мужественно повторила, - прямо здесь. Как ты думаешь, соседи будут очень шокированы?
      - Соседи - не уверен. Я - да, - буркнул Антон, но не выдержал, рассмеялся, и угрюмое его лицо стало открытым и красивым.
      Календарь перевернулся, и газеты обсуждали новые происшествия. И конкурс, и убийство Якушева были забыты. Спустя пару месяцев, правда, прошел легкий слух, что найдены ордена Якушева и задержан подозреваемый в преступлении, некий субъект из глубинки, без роду, без племени, без прописки. Кое-кто вспомнил, что видел его: тот ходил по редакциям, оставлял рукописи, но рукописи его не читали, как-то не пришлось: слишком много рукописей приносят в редакции журналов. Так это его псевдоним Мешантов? Талант и злодейство: Увы!
      Нинель тщательно подкрасилась, взбила волосы, выбрала красивый костюм, надушилась модными духами. Она любила работать по субботам, когда в безлюдном молчаливом здании всего несколько человек, и в комнате их двое, она и Антон.
      Но сначала она идет на митинг. Нинель поморщилась и вздохнула: у нее аллергия на истерические вопли ораторов, и всякий раз ее вербуют в свои ряды.
      Полная женщина с утробным голосом кинулась к Нинель:
      - Пасквили пишите! Продались уголовникам у власти!
      Нинель привычно улыбалась и задавала обычные вопросы.
      - Забыли, бойся равнодушных, это с их молчаливого согласия: - резонировала непримиримая. - Если в вас еще сохранились остатки совести, вы обязаны вступить в наши ряды.
      - Как только воздвигнете баррикады, я встану со знаменем, - сказала Нинель. - Можете на меня рассчитывать. Но мерзнуть часами - это выше моих слабых сил. - И не сдержалась, добавила. - Не болтуны делают революцию. Тезис спорный, как все в этом мире, но Нинель нравилось ее изречение.
      Нинель приготовила чай, но Шмака не было. Молчал и его телефон.
      Нинель перебирала клавиши пианино, пытаясь подобрать мотив модной песенки, что, смеясь, напевала в соседней комнате дочка.
      В дверь позвонили.
      Нинель гостей не ждала и продолжала играть, слушая нежный смех девочки.
      Нечто волшебное было в бесхитростных звуках пианино, несопоставимое со звучание магнитолы, хотя на дисках играли мастера. Нинель жалела, что в детстве отстояла свое право на свободу и бросила занятия музыкой. Нет, ее котенок закончит музыкальную школу. Потом она будет благодарна.
      Шаги свекрови, глухие, мерные, неторопливые. До - фа, до - фа. Приглушенный говор, то ровный, то волнистый. Аккорд, пассаж. Аккорд, пассаж. И снова: до - фа, до - фа.
      - Нинель, там странная личность. Говорит, что твой сослуживец.
      Хорошо, Нинель сидела за пианино. Она резко крутанулась на стульчике, якобы закрыть крышку инструмента. Сложила ноты.
      И пошла в прихожую, удерживая на лице равнодушие.
      Свекровь шла следом.
      За приоткрытой дверью на тускло освещенной площадке стоял Шмаков. В прихожую свекровь его не впустила, и дверь оставила закрытой на цепочку. Конечно, Нинель хотела выйти на площадку и прикрыть плотно дверь перед носом свекрови, но сняла цепочку и сказала тоном, спокойным и медленным:
      - Входите, Антон Петрович. - И протянула Антону руку. Антон, чуть помедлив, пожал протянутую руку Нинель.
      Свекровь стояла рядом.
      Шмаков буркнул что-то, что при желании свекровь могла принять за приветствие. Свекровь не приняла и молчала.
      Нинель искала слова-повод для визита Шмакова. Она понимала, что Шмак не мог заявиться к ней просто так, интриги ради, но и понимала, что о подлинной причине его визита нельзя говорить при свекрови.
      Стараясь сохранять безучастный вид, Нинель с тревогой смотрела на лицо Антона, худое, бледное, безучастное. Антон поднял глаза: взгляд настороженный и колючий, взгляд затравленного зверька.
      Нинель проглотила слезы и, вновь стараясь принять нейтральный вид, показала рукой на вешалку, предлагая Антону раздеться. Заговорить она не решилась.
      Антон все еще стоял у дверей. Жалкая поролоновая курточка, поднятый куцый воротничок, голая шея. Руки без перчаток засунуты в карманы, и посиневшие запястья. Из-под вязаной шапочки видны волосы: Шмак только что подстригся, ради визита к ней.
      Нинель прикусила губу и почувствовала вкус крови.
      Свекровь стояла рядом.
      Нинель сглотнула слезы и заговорила деловым тоном:
      - Матвею Юрьевичу понадобился отчет? Что-то слетело с полосы? Вы бы позвонили, я бы подготовила к вашему приходу.
      Шмаков буркнул нечто, что можно было понять, как угодно, и Нинель, не умолкая, говорила:
      - Телефон все время был занят? Да, дочка играет, папе звонит, всем куклам по телефону подруг находит, - сыпала и сыпала словами Нинель. - Вы извините, но придется немного подождать. Я сейчас подготовлю бумаги. А Вы пока отдохните. Хотите чаю? кофе?
      - Чаю, горячего, - буркнул Шмаков уже членораздельно, топчась у вешалки, но не желая расставаться с курточкой: промерз он основательно.
      Нинель поежилась, мурашки пробежали по коже: она ощутила, как холодно Антону в осенней куртке.
      Антон шагнул за Нинель, но взгляд свекрови его остановил. Антон шагнул обратно, скинул туфли и побрел на кухню в дырявых носках.
      Свекровь осталась где-то в комнатах, но, возможно, и в коридоре, и Нинель включила газ, стала наливать воду в чайник и под шум спросила шепотом, глядя то на Шмакова, то на дверь и прислушиваясь к шорохам квартиры:
      - Шмак, ты что?! Или - что-то случилось?
      - Случилось, - буркнул Шмаков. - Что-то.
      Нинель захлестнула тревога.
      Нинель открыла шкафчик, начала деловито переставлять на полке консервные банки:
      - Да говори же.
      - Скажу, - буркнул Антон, рассматривая банки в руках Нинель.
      Зашумел чайник.
      Нинель поставила перед Шмаковым огромную чашку с дымящимся чаем, и Антон обхватил чашку, горячую, ладонями.
      Нинель плеснула чаю и себе, и с маленькой чашечкой присела чуть поодаль, с тревогой глядя в лицо Шмакова.
      - Шмак, почему ты не позвонил? - шепнула Нинель и громко произнесла несколько казенных фраз, три раза четко проговорив "Матвей Юрьевич": имя редактора действовало на свекровь магически.
      - Карты нет, - буркнул Шмаков, шумно отхлебнув чай. И замолчал, словно затем только и заявился в чинный дом Нинель, чтобы попить чайку.
      - Хорошо, что ты, наконец, объявился. Где ты был?
      Заглянула дочка. Фыркнула, хихикнула, убежала.
      Шмаков не поднял головы.
      Телефонный звонок.
      - У меня посланник Нефедова, - сказала Нинель. - Конечно, я так и знала. У нас всегда так. Или материал скиснет, или давай с колес, - говорила Нинель в трубку, стараясь держать интонацию и не отводя взгляда от Шмакова. Тот сидел застывший и желтый - мумия промерзшая. И только глаза чуть оттаяли от горячего чаю. Казалось, как только Шмак заговорит, язык его начнет заплетаться, и Антон упадет под стол из карельской березы.
      Нинель была рада, что взяла трубку и муж узнал о странном визите не от свекрови, а от нее. Шмак по своему внешнему виду вполне мог сойти за курьера.
      Нинель достала из холодильника поднос, где под крышкой лежали масло, сыр и колбаса: теперь, после разговора с мужем она чувствовала себя свободнее. Шагнула к столу. Антон следил за подносом голодным взглядом. У Нинель защемило сердце, и тут же она почувствовала досаду. Что за ребячество! Ведь получает зарплату, и неплохую. Мог бы и питаться нормально, и одеться по сезону. Так нет же. Как пацан, все деньги тратит на железки, на книжки. Мало ему интернета на службе. Как глаза не устанут.
      Шмаков ел с таким зверским аппетитом, будто несколько дней голодал. И молчал.
      - Шмак, да что случилось?!
      - Случилось.
      Антон склонился над тарелкой, и лицо его было почти не видно.
      Фаина Сергеевна надела пижаму, согрела в микроволновке молоко, добавила ложку коньяку и отнесла чашку на ночной столик, где уже лежали тарелка с гренками, очки, коробка со снотворным и рукопись очередного таланта.
      Устроившись в постели, Фаина Сергеевна сдвинула грелку к ногам и принялась читать рукопись, отхлебывая молоко и похрустывая гренком.
      Повествование о грустном вечере одинокой немолодой женщины всколыхнуло в Фаине Сергеевне мысли о Мешантове. У него есть талант, - думала Фаина Сергеевна, забыв о рукописи. - Я помогу ему, я его поддержу, и его талант заблистает, как обработанный алмаз.
      Тут Фаина Сергеевна вспомнила, что Мешантов исчез прежде, чем появился в ее жизни, и ей захотелось плакать. Но она не хотела плакать, не хотела ни головной боли, ни отеков под глазами, и Фаина Сергеевна вернулась к рукописи и, чтобы отвлечься, перелистала несколько страниц, но героиня по-прежнему была грустна и одинока, и грустные мысли упорно возвращались.
      Фаина Сергеевна выпила снотворное и вскоре забылась тревожным сном.
      Среди ночи она проснулась и до утра маялась в тоскливой бессоннице, думая, что ей предпринять: выпить молоко? снотворное? расплакаться?
      Под утро Фаина Сергеевна поняла, что ей надо поговорить.
      Поговорить в воскресный день ей было не с кем.
      Фаина Сергеевна заварила липовый чай, поджарила блинчики и вспомнила, что где-то здесь, в ее районе, живут Першины. Телефонная станция у них одна, а номер Першина не забудешь: 1905. Революционер недобитый.
      Фаина Сергеевна позвонила Першиным. Трубку сняла Валентина. Фаина Сергеевна представилась, и пауза. И Фаина Сергеевна увидела постную физиономию Валентины. Чинная парочка! Уж она-то, Фаина, помнит, как Валька шмыгала по общежитию. Ну да ладно, выбирать не из чего. И Фаина заворковала: позволительно ли ей будет, да не обременительно ли будет и все в таком роде. Ну и Валентина заворковала на другом конце провода: что вы - что вы, конечно конечно.
      Валентина в прихожей остановилась на миг, вскинула голову, глотнула воздух, глянула на Владимира Иларионовича.
      Владимир Иларионович, стоя в дверях комнаты, вздохнул в унисон с женой и развел руками, мол, что же делать.
      Валентина открыла дверь, и вошла Фаина Сергеевна.
      Першин протянул руки, желая помочь Фаине Сергеевне снять шубу. Лицо круглое, черты размытые, глаза притворно кроткие, руки белые, пухлые, под кофтой - животик. Помещик обедневший. В пиджаке и при вечернем свете Першин выглядел интересней.
      Першин снял с Фаины Сергеевны шубу, аккуратно пригладил воротник и сказал с кислой улыбкой:
      - Какой приятный сюрприз.
      Фаина Сергеевна сняла шляпу, поправила прическу. Волосы ее, когда-то каштановые, теперь были ядовито фиолетовые.
      Втиснутая в лиловый брючный костюм, Фаина наклонилась снять сапоги, и бархатные брюки, с трудом облегавшие ее пышные бедра, жалобно треснули.
      - Такой очаровательный костюм, - сказала Валентина, надеясь, что голос ее прозвучит дружелюбно.
      Фаина с трудом распрямилась и произнесла с придыханием:
      - Вы вовсе не считаете мой костюм очаровательным.
      Валентина вздохнула, сказала: "Я приготовлю чай" и поспешно удалилась на кухню.
      Першин сделал широкий жест:
      - Фаина Сергеевна, голубушка, прошу.
      И они прошли в комнату.
      - Вы всегда вдохновляли поэтов, - чуть театрально произнес Першин.
      Першин говорил не о бурной деятельности Фаины Сергеевны, он говорил о мужчинах в ее жизни. Она многим покровительствовала, кормила, одевала, сводила с нужными людьми и: оставалась вновь одна.
      - О нет, я никогда никого не вдохновляла, - грустно отозвалась Фаина Сергеевна - Им просто было со мной удобно. Какое-то время.
      Фаина Сергеевна была грустна и беззащитна. Першин не знал ее такой, и Владимир Иларионович растрогался:
      - А тебя, как всегда, чутье не подвело. У тебя нюх на истинный талант, Владимир Иларионович погладил Фаину Сергеевну по руке. - Ты открыла Мешантова. И не важно, вернется ли он или сгинет в лагере навеки. Роман - есть. И ты соавтор.
      Снег истаял, и мокрый тротуар полон зыбким и грустным светом.
      Резкий холодный ветер треплет голые деревья.
      Шмаков отошел от окна, включил компьютер и долго сидел, неподвижный, глядя на каталог своих рукописей.
      Теперь про любой его роман, про любой его рассказ скажут: автор подражает Мешантову.
      Рукописи не горят? Пустое. Движение руки, и все. Безмолвие.
      Нинель распахнула форточку, и воздух, дивный весенний воздух потянулся в комнату.
      И звякнул телефон.
      Еще не начался рабочий день, а им уже неймется.
      Нинель шагнула к телефону, и голос, похожий на голос Шмака, сказал хрипло:
      - Ель: - и звук упавшей на пол телефонной трубки.
      И тишина.