Ольга Туманова
      Убийство в пансионате
      1. Все жители города N говорили: "Я живу в городе N", и все, кто в городе N никогда не был, понимали, что их собеседник живет в том городе, у той бухты, где тот порт - как же, слышали как-то в теленовостях о работе порта, да и кружочек города, кажется, на карте видели. И, говоря так, все собеседники всех жителей города N думают об одном и том же городе. А жители города N говорят о городах разных. Впрочем, город N вовсе в данном вопросе не исключение: за любым кружочком на карте скрыт не один, а несколько городов, но не только иногородние, но часто и старожилы знают не все города своего города.
      Город N, однако, город небольшой, и его весь можно объездить за день (конечно, если появится такое желание), не пропустив ни одной улицы, ни одного проулка; дней эдак за шесть город N можно и обойти, пройдясь не только по всем улицам, площадям и проходным дворам (надо заметить, все улицы города N на самом деле улочки, а площади - пятачки на перекрестках. Впрочем, разве только в городе N?), но и заглянув во все его магазины. Магазины, как вы знаете, непременный (или главный?) объект посещения вояжирующим соотечественником, а посему, осмотрев магазины любого города, можно с чистой совестью сказать: с этим городом я знаком.
      Однако вернемся в город N.
      Город N - это лента шоссе над бухтой (горожане называют ленту проспектом), сплошной поток машин, чад, гарь, грохот и пыльные дома с грязными, всегда наглухо закрытыми окнами. Магазины, большие, бестолковые, с одними и теми же экзотическими товарами, дорогими и ненужными. Островки-скверики с цветами и зеленью под толстым слоем пыли; в них никто никогда не гуляет. И море, до горизонта, вширь, вдаль: Впрочем, море почти не видно за ржавыми застывшими без работы кранами.
      Город N - это большие бетонные коробки, плохо штукатуренные, но с отдельными квартирами. Булочные, где перепродают обувь, купленную в магазинах проспекта, и цена при переезде из одного района в другой поднимается круче, чем при переходе государственной границы. Жалкие неухоженные пустыри между домами. За домами - великолепный лесопарк, но туда, после ежедневных криминальных сводок, ходить страшновато.
      Город N - это широкие тенистые дворы под кроной могучих деревьев, трава и неказистые блочные коробки с тесными коммунальными квартирами.
      Город N - это широкий бульвар, что встречает прохожих шорохом кряжистых деревьев, многотравьем, цветочными клумбами. Сияют чистые окна уютных магазинов. Сквозь богатую зелень белеют двухэтажные домики, каждый со своим рисунком, мансардой, верандой, наличниками.
      Город N - это маленькие скособоченные домики вдоль немощеных кривых улочек. Это зловоние бесчисленных помойных груд.
      Общим, кроме названия N, были в городе стаи собак и кошек, жирных, откормленных морской рыбой, гаражи (правда, гаражи были разные, как и город) и машины. Машины шли сплошным гудящим потоком по проспекту и растекались по улицам, улочками и дворам, затопляя город N машинным половодьем. А машины все везли и везли с моря, того Большого моря, ради которого и появился на карте страны город N.
      2. Андрей Уваркин (или Андрей Андреевич, как с подчеркнутой значимостью именовал его при посторонних начальник отдела), молодой следователь прокуратуры города N, жил в N первый год. Всего ничего, как Андрей Андреевич был студентом юрфака другого, не портового, не морского города, но молодой работник юстиции уже обошел все улочки, дворы и проулки города N. Непростительно юный, белобрысый и веснушчатый Андрей Андреевич (стройный и опрятный) носил большие, ну, просто огромные импортные очки в массивной черной оправе, полагая, что они придают ему значительность, серьезность, опытность и что-то еще, не сформулированное Андреем Андреевичем, но необходимое, по его мнению, облику следователя. Пытался Андрей Андреевич для усовершенствования своего образа и отпустить бороду, бакенбарды и усы, но - увы! - борода и бакенбарды росли золотистые, пушистые - несерьезные, а усы отрастали рыжеватого оттенка и расползались по лицу в разные стороны, вызывая сомнительные взгляды собеседника. Огромные черные очки были куда как лучше.
      Жил Андрей Андреевич в телесном своем обличье в общежитии в одной из блочных коробок среди пустырей, но виртуальный облик юного следователя обитал на зеленом бульваре, и, очнувшись на время от грез, Андрей Андреевич живо представлял, как лет через... (и все может быть, и возможно, срок ожидания будет и не так уж и велик) благодарный город предложит ему на выбор в его собственность (может быть, даже с тем, чтобы впоследствии открыть в доме музей) один из своих уютных коттеджей, и Андрей Андреевич никак не мог остановить выбор на одном из двух домов: один, белоснежный, с небольшой мансардой, был в вечерней зелени похож на яхту в морской ночи, уютную, но небольшую; другой походил на кряжистый сейнер, и в нем нашлось бы место и для кабинета, и для комнаты для гостей, и для залы для приема, но не было в нем ни элегантности, ни пикантности яхты.
      Конечно, потом Андрею Андреевичу придется уехать в Центр, и мысль о вынужденном прощании с милым сердцу домом уже сейчас была печальна и светла.
      А пока, как мы сообщили читателю, Андрей Андреевич жил в одной из комнат общежития в блочном доме; по соседству, в таком же блочном доме и работал, когда сидел в конторе, а вот вне конторы посещать (по долгу службы, так сказать) ему проходилось район куцых домишек.
      3. Ночью в пансионате, единственном пятиэтажном доме района куцых домишек, убили пожилую женщину.
      Пансионат еще пару лет назад был профилакторием богатого треста, но времена изменились, все кругом разъединялись и объявляли суверенитеты: республики, области, города; объявил о своей независимости и пансионат, стал принадлежать сам себе и гордо именовать себя санаторием.
      Убийство в пансионате было для Андрея Андреевича подарком, что послало ему небо после нескольких хулиганских угонов машин, совершенных мальчишками, которых хватало лишь на то, чтобы доехать на чужой машине до ближайшего столба и тихо, без риска для собственной жизни, в данный столб врезаться. Правда, автомобили при этом страдали, иногда даже необратимо, и мальчишкам не всегда удавалось отделаться страхом и родительскими деньгами, но во всех этих делах, пусть и трагичных для кого-то, не было ничего, что требовало аналитического мышления, нестандартного решения, интуиции, чутья, наконец, профессионального.
      Кроме угона машин, значилось в активе Андрея Андреевича только несколько краж, пьяных драк и прочей бытовухи, что (при всей жестокости, а подчас и кровавости) были пресны: и преступники на месте, а если и не на месте преступления, так у себя дома или в сарае у соседа, и все встречные и поперечные их видели, а если и не видели, так крики их слышали - короче, те заурядные дела, что в огромном, надо сказать, количестве лежали на столе Андрея Андреевича, вести мог любой следователь.
      С такими мыслями Андрей Андреевич приехал в санаторий; сдержанно бодрый, сосредоточенный и серьезный, твердым шагом прошел пыльным палисадником мимо жалкой веранды и куцей клумбочки с подвяленными цветами и вошел в небольшой неуютный холл, где щебетал дешевый телевизор, кособочились два тусклых кресла и потрепанная кушетка, серел на стене телефон-автомат, а прямо против входной двери за небольшой конторкой сидела немолодая, как отметил Андрей Андреевич, администраторша, похожая на квочку хвостиком сожженных перекисью волос и пятнистым самодельным пуловером, и испуганно таращила бесцветные глаза.
      4. Убитая лежала в номере, у окна. На бледном лице густым темным слоем запеклась кровь, и кровавая маска вновь и вновь забирала внимание. Как в балете, когда примадонна кружит свой коронный па-де-де, а где-то, у кулис, взмахивает ручками и ножками кордебалет. Кто видит его промахи? Если только придирчивый балетмейстер. Кто оценит изящество балерин? Если только преданный поклонник. Ах, балет, балет. Запах дорогих духов, шорох платьев и программок, упругая мягкость бархатных кресел, и нервно вздрогнул занавес, и поплыла сцена... Да!..
      И чтобы вечерами ходить в балет в далеком городе, надо сейчас, как в том анекдоте, работать, работать и еще раз работать.
      Андрей Андреевич прикрыл дверь перед носом горничной (или кто там спешил за ним, он не разглядел) - ничего не трогать, никого не подпускать, пока не подъедет группа, что разбирается с поножовщиной в барачном районе, а он, следователь прокуратуры, поставлен тут вместо сторожа... Впрочем, все равно придется вникать.
      Андрей Андреевич с трудом отвел глаза от кровавого пятна, и, хотя молодой следователь не испытывал тошноты, что преследовала студента-практиканта, до спокойной отрешенности профессионала ему еще далековато, и Андрей Андреевич был даже доволен, что группа припозднилась.
      Желая не упустить ни одной детали, Андрей Андреевич постарался осмотреть женщину, а затем и комнату глазами знатока живописи, что смотрит на полотно с расстояния, когда мазки не заслоняют картину.
      Женщина, или, как подумал Андрей Андреевич, бабка, старуха, лежала в нелепой, неловкой позе: она лежала на боку, и левая нога была подогнута под массивное тело, и стопа в тапке, потертом и потрепанном, изогнулась и торчала кверху, и хотелось помочь женщине, чтобы она распрямилась и легла поудобнее.
      Стоптанные парусиновые туфли, что уже исчезли из продажи. Чулки, простые, хлопчатобумажные, такие нелепые в летний день. Прямая холщовая юбка зеленого, вернее, болотного цвета. Подол задран, и видны теплые застиранные панталоны. Блуза из темно-синего сатина в блеклый горошек. На жидких седых волосах газовая косынка, когда-то, должно быть, малиновая. Не тронутые кровью губы, тусклые и узкие; уголки губ вздернуты.
      Андрей Андреевич оглядел комнату, мысленно фотографирую ее фрагменты. Его взгляд должен уловить и те детали, что ускользнут от взгляда фотографа.
      Стена оклеена обоями с крупным бордовым рисунком, неприятным глазу. В трех местах: у изголовья кровати, над тумбочкой и у балконной двери - обои отошли, висят огромными лохмотьями, открывая грязную штукатурку. Кровать застелена небрежно, видно несвежее белье; вместо покрывала полинялый кусок ткани. На полированной тумбочке пустой граненый стакан. Балконная дверь приоткрыта, и при каждом движении ветерка равнодушно тыкает в голову убитой. Давно нестиранные шторы. Тошнотворный запах грязи. И...
      Андрей Андреевич глянул на старуху и вышел в коридорчик. Открыл шкаф. Пустые яркие коробки явно оставлены прежними жильцами. Висят две кофты и платье, таких же смытых цветов, что и одежда на старухе.
      В ванной на грязной полиэтиленовой шторе лежбище комаров. Щетка, зубной порошок (где она его взяла? Разве порошок еще бывает в продаже?). Земляничное мыло.
      Мотивы убийства? Пьяная ссора? Богатое наследство? Вооруженное ограбление? Одна версия нелепее другой. Впрочем, бывают нищие старухи, что спят на грязном тряпье на матрасе, набитом купюрами.
      Кому было нужно убийство? Надо составить полное описание вчерашнего дня всех обитателей пансионата. Убийство старухи выглядит нелепым и немотивированным, и тем кропотливей труд требует его раскрытие, тем ценнее результат проведенного расследования.
      5. Владельцами профилактория объявили себя его сотрудники, и владельцев, а вернее сказать совладельцев, было сначала много, но, как и положено в житейском море, те, что покрупнее да попрожорливее, съели мелюзгу. Где шантажом, где подкупом, впрочем, не о том речь. Хотя... как знать. Месть - не веская ли причина для преступления? Почему жертвой стала именно старуха? А почему бы и нет? Мысль на первый взгляд странная, но... именно на первый. Для взгляда второго необходимо выяснить, кем была эта старуха. Так что как версия:
      В день нашего повествования у пансионата было шестеро владельцев. Немалым был и штат: врачи, медсестры, санитарки, горничные, посудомойки и прочая и прочая, и было той обслуги персон сорок, а отдыхало в пансионате лишь девять человек. Теперь, уже восемь. И, конечно, Андрей Андреевич тут же логически рассудил, что плата за девять путевок после всех вычетов, сделанных государством, недостаточна для содержания здания, закупки продуктов и медикаментов, оплаты персонала и получения прибыли. И в этих обстоятельствах скрыт еще один мотив преступления, еще одна его версия.
      Но для начала - что налицо? В ночь убийства в пансионате были дежурная горничная и восемь отдыхающих. И они - первые, кто должен доказать Андрею Андреевичу свою непричастность к совершенному преступлению.
      6. Алла Геннадьевна проснулась, как просыпалась всегда: словно счетчик щелкнул, и сон отлетел.
      В комнате, залитой по утрам солнечным светом, было по-зимнему темно.
      Алла Геннадьевна потянулась к тумбочке, отодвинула свои часики, нащупала часы мужа: они были с подсветкой. 07:01 бесстрастно выдала электроника.
      Значит, снова дождь, - уныло подумала Алла Геннадьевна. И тут же подумала, что первое ее впечатление от сегодняшнего дня уныло, значит и день не предвещает ей особой радости. И шевельнулась тревога: как там дети? Но Алла Геннадьевна тут же сама себе и объяснила причину своего уныния: да какая уж тут радость, если в городе дождь. Благо бы дома, где всегда дел невпроворот, а то здесь, в пансионате, где даже библиотеки нет.
      Дождь в город N приходил с моря, и с дождем налетал на город холодный порывистый ветер. И почти каждый день повторялось одно и то же: только что светило солнце, и город изнывал от жары, от чада машин, от раскаленного асфальта, и вмиг менялось все: небо иссиня-черно, и холодные дождь и ветер, ломая зонты, наотмашь хлещут прохожих, что обреченно ждут на остановках вмиг исчезнувшие автобусы.
      Промокнув, прозябнув, они приезжают в пансионат, а в номере нет горячей воды, и только прихваченный из дома кипятильник позволяет выпить чашку горячего чаю.
      Куда пойти в такую погоду в городе, где нет ни музеев, ни театров?
      Вот блаженство для мужа!
      Алла Геннадьевна глянула на кровать, где спал Василий Викторович.
      Проход между кроватями узок, но в комнате так темно, что лицо Василия Викторовича едва различимо, однако Алла Геннадьевна тут же увидела и морщины на лбу, и вздернутый кверху подбородок, и узкий приоткрытый рот, откуда, как из жерла действующего вулкана, неслись грозные звуки, к которым за все годы совместной жизни Алла Геннадьевна так и не привыкла. И запах от выкуренных сигарет, к которому она тоже не смогла привыкнуть.
      Алла Геннадьевна зябко повела плечом то ли от прохлады ненастного утра, то ли от неприязни к мужу. Неприязнь к мужу изредка накатывалась на Аллу Геннадьевну, как ей самой казалось, беспричинно; с ней вообще последнее время происходило что-то непонятное, нервное, и Алла Геннадьевна сама себе объясняла причину своей нервозности возрастом и старалась подавлять в себе негативные чувства, но иногда негативные чувства брали над ней верх, и тогда мир казался Алле Геннадьевне серым и тоскливым.
      Алла Геннадьевна тут же напомнила себе, что это настроение уйдет, как уходят тучи, и ей самой будет странно, что она хотела остаться одна, свободна. От чего, собственно, она желает освободиться? Можно подумать, что одну тарелку супа варить быстрее, чем две.
      И тут Алла Геннадьевна поняла, что она голодна.
      Вчера вечером они немного погуляли по теплому вечернему городу (известно, что любой город хорошеет к ночи, когда сумрак скрывает и огрехи коммунальных служб, и убогость архитектуры. А вечер в приморском городе - это огни пароходов и темные силуэты гор, шум моря и нарядные люди. Фонтаны. Музыка. Но, увы. Город N - город рабочий, и не было переливчатой игры воды, и городской парк был пуст и темен, и автобусы ходили редко), и они опоздали на ужин.
      Впрочем, она всегда хотела утром съесть что-нибудь вкусненькое. А муж ее в выходные дни мог спать мог до полудня, не соблазняясь сладостными запахами кухни, и ужинал в одиночестве, когда Алла Геннадьевна уже спала. Давно прошло то время, когда каждый из них считал свой образ жизни правильным и старался переделать другого, теперь они жили каждый в своем ритме, смотрели разные телевизионные передачи в разных комнатах, читали разные книги и с удовольствием встречались за воскресным обедом и до вечера вместе гуляли по парку или у реки. В их доме никогда не было ни скандалов, ни сцен ревности, и оба были уверены в своем завтрашнем семейном дне, но иногда Алле Геннадьевне так не хватало каких-то: мелочей. Чтобы муж встретил ее, застигнутую дождем, на остановке автобуса с зонтом. Нет, он, конечно, встретит ее, если она ему позвонит, а ей хотелось, чтобы он сам: "Да откуда я знал, что ты приедешь так скоро?!" Ей хотелось получить от него подарок, хотя бы в день своего рождения, что-нибудь: она даже не знала, что. Ну, что-нибудь, что доставит ей радость. А он всегда давал ей деньги: "Купи себе сама, что хочешь", - и отмахивался от ее обиды: "Да откуда я знаю, что ты хочешь?!" Но муж обижался, когда Алла Геннадьевна деньги "на подарок" тратила на еду, на дом. И мог остановиться на улице, спросить, купить ли ей цветы, но тут отмахивалась она: цветы так дороги и наутро завянут. Вот если бы он утром, когда она еще спит, сбегал бы на рынок и... Ее раздражало его небритое по воскресным дням лицо. Его манера надевать свитер на майку или на голое тело. И хождение по квартире в спортивных брюках, с мешками на коленях. "Одежда должна быть удобной".
      Но мрачные дни проходили, и Алла Геннадьевна видела достоинства мужа. Он никогда не ухаживал за ее спиной за ее подругами и отдавал ей всю зарплату, оставляя себе на сигареты да "на всякий случай" и не очень интересуясь, куда она тратит деньги. Ремонт квартиры, полки, гвозди - все это было "не ее проблема".
      Алла Геннадьевна не знала женских сомнений: "Сейчас все хорошо, но я так боюсь сглазить". Как-то ее пытала заезжая родственница: "Да как это ты не знаешь, когда он придет? Да как это ты не знаешь, с кем он задержался?"
      - Да куда он денется от меня, пока мы оба живы? - сказала Алла Геннадьевна в сердцах.
      - Это уж точно, - сказал муж.
      Алла Геннадьевна ценила мужа, она знала о нем главное: он - надежен. Он, как простой крестьянский стол из дуба: его не опрокинешь ненароком, разбив посуду и ошпарив кипятком ноги. За ним удобно обедать. Но иногда Алле Геннадьевне хотелось выпить кофе за маленьким изящным столиком. И чтобы свечи. И чтобы чашечки из тонкого фарфора...
      Здесь, в санатории, второй комнаты не было, и желание Аллы Геннадьевны спать в тишине и темноте не совпадало с желанием Василия Викторовича на ночь почитать и послушать приемник, и желание Василия Викторовича спать до обеда не совпадало с желанием Аллы Геннадьевны рано утром подвигаться под ритмичную музыку, постоять под душем, выпить чашечку кофейку. В номере даже не было ночной лампы, а спать в освещенной комнате не отдых, а издевательство, и почему она должна быть весь день разбитая...
      И вновь Аллу Геннадьевну окатила волна неприязни. И, недовольная собой, она сама себе хотела растолковать причину своего дурного настроения, но причины не было. Раздраженность возникла из ничего, родилась во сне, и Алла Геннадьевна тут же решила, что причина есть, и причина, конечно, не в муже, а в ней, вернее в непривычном для нее состоянии бездействия.
      Стараясь не шуметь, Алла Геннадьевна занялась утренним туалетом, и, беря с тумбочки то массажную щетку, то тюбик с кремом, то косметичку, принялась анализировать вчерашний день, чтобы найти причину своей нервозности и устранить ее.
      Да, конечно, причина была там, в прошлом вечере. Когда, опоздав на ужин, они устроили себе праздничный стол на табуретке (стола в номере не было), и Алла Геннадьевна так, без повода, поставила на табуретку, купленные "на случай" шампанское и коньяк и уже представила, как шампанское закружит голову, и в ней проснется забытое желание пококетничать с мужем, приласкаться к нему, а он от пары рюмок коньяку станет нежен, ласков и смел. И никого нет в соседней комнате. И никто не может открыть дверь. И уже лукавая улыбка заиграла на ее лице, и Василий Викторович, потирая руки, спросил весело: "Ну что, позовем этих охламонов?" И Алла Геннадьевна обиделась: "Почему непременно надо устраивать пьянку?" И Василий Викторович обиделся: дома для гостей все запасы на стол мечет, а тут выпивку пожалела - общество, видишь ли, не то.
      И бутылки остались нераспечатанные. И Алла Геннадьевна и Василий Викторович уснули на разных кроватях, отвернувшись каждый к своей стене.
      А еще раньше, днем. Когда после завтрака Василий Викторович завалился на кровать: "Хотя бы на час". А день был такой солнечный. "Ну, и валяйся", разозлилась Алла Геннадьевна, она днем спала лишь больная, и валяться на постели в этой неуютной клетке, набирать лишний вес - ради этого они уехали из своей квартиры?
      И Алла Геннадьевна ушла в город одна. И тут же увидела, как он пустынен и скучен, и какие огромные пролеты между остановками, и она идет по шоссе, и с одной стороны обрыв к морю, а с другой - скала, и проспект безлюден, лишь далеко впереди видна фигура, и тут чьи-то шаги сзади, и Алла Геннадьевна обмирает от тревоги, она боится и за себя, и за деньги, она забыла их выложить из сумочки, и все их деньги, и билеты на обратный путь - они все брали с собой: номер можно открыть пинком ноги, да и замок стандартный, одним ключом открываются все комнаты.
      Тут Алла Геннадьевна, наконец-то, вышла к рынку, и там купила себе мохеровую кофту, яркую, нарядную, малиновую, не рабочую, не обязательную, ту, возле которой остановилась накануне, а Василий Викторович сказал: "Зачем тебе еще одна", и, купив кофту, Алла Геннадьевна решила, что можно уже и не дуться, и села на автобус, и поехала в пансионат, и Василий Викторович, конечно, не спал, он курил на балконе, высматривая Аллу Геннадьевну, и заулыбался, и встретил ее в дверях своим обычным "кто к нам пришел", и на обед взял ветровку, сам, без просьбы Аллы Геннадьевны, и после обеда, не заходя в номер, они уехали в город.
      Вернулись непоздно, еще не было десяти, но входная дверь была уже закрыта, и они долго стучали.
      Раздался стук в дверь, долгий и громкий, и Алла Геннадьевна вздрогнула, и тревога мгновенно выросла из неясного предчувствия в ожидание неминуемой беды: дочь? внук? мама? Кто мог так барабанить к ним в дверь в чужом городе? С каким вопросом? С каким известием?
      Алла Геннадьевна застыла с массажной щеткой в руке, и потом, чувствуя, как холодеют пальцы, не глядя, положила щетку на тумбочку и уже шагнула было к двери, но тут Василий Викторович быстро, словно он вовсе и не спал, поднялся с кровати, и, на ходу снимая со спинки кровати спортивные брюки и тут же надевая майку, отстранил Аллу Геннадьевну назад, к балкону, и шагнул к двери.
      7. На пороге номера стоял молодой человек, белобрысый, худой, нескладный. Незнакомый.
      Они стояли по обе стороны порога, Василий Викторович и юноша, смотрели друг на друга, и оба ждали, когда заговорит другой. Словно дети, играя в молчанку: кто кого пересмотрит? кто первый спросит: "Сюда ли я попал?" или "Какого черта тебе здесь нужно?" И Алла Геннадьевна стояла чуть поодаль и ждала. И, уже не в силах сдерживать тревогу и раздражение, едва не крикнула в спину мужа: "Да спроси ты, что ему нужно!", и в тот же миг, словно отвечая на немой крик Аллы Геннадьевны, юноша картинно засунул руку во внутренний карман джинсовой курточки, выудил оттуда удостоверение и важно сообщил, что он следователь прокуратуры.
      У Аллы Геннадьевны глаза округлились, и брови поползли вверх, к волосам: что у них общего с прокуратурой, она этих следователей за всю жизнь только по телевизору и видела, они с мужем даже улицу переходят исключительно на зеленый свет, и врываться к ним, в такую рань, да еще тут, в чужом городе, где они в отпуске... И тут же изумление Аллы Геннадьевны сменилось леденящим страхом: что же такое жуткое случилось дома, если сообщить об этом пришли из прокуратуры?
      Василий Викторович по-прежнему смотрел на следователя молча, ждал объяснений; и, не услышав положенного "Чем могу быть" и не получив приглашения зайти, юноша протиснул свое тельце между стеной и Василием, прошел в комнату, бесцеремонно оглядел и неприбранную постель мужа, и косметику Аллы Геннадьевны, разбросанную на тумбочке, и нераспечатанные бутылки коньяку и шампанского на табуретке у окна.
      - Ну, как к себе домой, - сказала Алла Геннадьевна с неприязнью оттого, что юноша медлил с сообщением, и от страха сообщение услышать.
      Юноша вновь огляделся, теперь ища, где присесть, но одна табуретка была покрыта салфеткой, и на ней стояли вино и посуда, на другой лежали глаженые вещи (в шкафу не было полок, лишь палка для вешалок); присесть на кровать без приглашения юнец, видимо, не решался, а Алла Геннадьевна молчала, не нравился ей этот парень, что для приличия не сказал от порога даже краткое "Можно", а прошел в комнату, как с ордером на обыск и арест.
      Перестав озираться в поисках несуществующего стула, юноша строго посмотрел на стоявшего у входной двери Василия Викторовича, затем на стоявшую у балконной двери Аллу Геннадьевну, и, быстро поворачивая голову то к одному, то к другому, спросил тоном, что так и называется: прокурорским:
      - Что вы знаете об убийстве Зотовой Анастасии Федоровны?
      Оба в ответ молчали, и смотрели не на следователя, а друг на друга, и каждый думал, что он впервые слышит это имя, но, может быть, она знакомая другого или близкая родственница, которую всегда называли домашним именем, скажем, тетя Ната.
      Андрей Андреевич с удовлетворением оглядел чету, застигнутую им явно врасплох, и спросил строго:
      - Убили вчера вечером, ориентировочно часов в двадцать. Где вы были в это время?
      И снова ответом ему было молчание. Они даже не пытались ввести его в заблуждение, сказать, что были, скажем, в холле, смотрели телевизор, или играли в карты в соседнем номере.
      Андрей Андреевич подошел к балконной двери, осмотрел вид из окна, потом резко развернулся и спросил с усмешкой:
      - Убили у вас за стенкой, а вы не слышали? И ничего не знаете? И сказать вам нечего?
      Алла Геннадьевна, что только что шагнула от балконной двери, чтобы беспардонный юнец не коснулся ее, молча опустилась на кровать. Слава богу, дома все в порядке. Убили кого-то здесь. Здесь? Убили?! Он что, шутит? Кого убили? Зотову? Какую Зотову? За стенкой? За какой стенкой? Во дворе? Или здесь, за стенкой? За какой? За той, где кровать Василия? Или за той, где ее кровать? Убили в соседнем номере? И ранним вечером, можно сказать, посредине дня, и не в темном проулке, а, можно сказать, дома? А как же они ничего не слышали? Если бы кто-нибудь закричал, Василий бы:
      Алла Геннадьевна даже забыла, что после обеда их не было в номере.
      Убили? - думала Алла Геннадьевна. - Прямо в номере? Даже не на улице, куда вечером одной страшно выйти и за хлебом. Убили дома. За что? Зотову? Кто такая Зотова? Кто же жил за стенкой? За той, где кровать Василия, номер, кажется, вообще пустует. А за этой... кто-то жил.
      Алла Геннадьевна вспомнила лица женщин, она их всех встречала за обедом. И кого-то из них уже нет? И еще этот юнец. Этот тон. Мало того, что ты беззащитна в своей стране, как бездомный котенок, так ты же еще и оправдывайся.
      Алла Геннадьевна почувствовала, как голова ее обтягивается, сжимается то ли тисками, то ли обручем, ах, не все ли равно.
      Василий Викторович глянул на посеревшее лицо жены, шагнул к следователю и, тесня следователя к дверям, сказал грубовато:
      - Нас не было в пансионате. Вернулись к десяти.
      - И это кто-то может подтвердить? - стараясь остаться в комнате, спрашивал Андрей Андреевич. - Вас кто-нибудь видел в коридоре?
      - Вахтер. Или администратор. Кто-то внизу. Она нам открыла. Дверь была закрыта.
      - А кто видел, как вы уходили?
      Василий Викторович пожал плечами:
      - Не знаю. Все видели. Обед. Кто-то был в столовой, кто-то в холле. И во дворе курили.
      У дверей следователь спросил помягче:
      - Вам ничего не показалось странным? Что вы увидели внизу?
      - Ничего, - сердито ответил Василий Викторович и оглянулся на жену.
      Следователь тут же сделал шаг назад, в глубь комнаты и спросил у Аллы Геннадьевны:
      - А вы?
      Василий Викторович взял следователя за локоть и шагнул к двери:
      - Она была со мной. Мы поднялись сразу в номер и больше не выходили.
      - Света не было в холле, только настольная лампа, - неожиданно не только для Василия Викторовича, но и для себя заговорила Алла Геннадьевна. Она отчетливо вспомнила полумрак холла, и свет за конторкой, что освещал лишь кусок дерева. - Телевизор работал, негромко. Шла программа "Время". Но телевизор никто не смотрел. (Откуда я знаю? - изумилась Алла Геннадьевна, ведь в холле было темно.)
      - Но ведь в холле было темно, - сказал юноша.
      - Не знаю, - медленно ответила Алла Геннадьевна. - Но там не было никого. - Пустой холл и взъерошенная женщина-администратор...
      - Что-то показалось вам странным?
      - Странным была закрытая дверь. Даже в институтском общежитии ее закрывали в одиннадцать вечера. Хотя... в нашей стране, в наше время...
      - Что вы хотите этим сказать?
      - Что, возможно, администратору просто страшно сидеть в холле одной при открытой двери, куда любой может войти. И вошел, - добавила Алла Геннадьевна, и голос ее дрогнул. И администратор долго, очень долго не шла на стук, вспомнила Алла Геннадьевна, но говорить об этом следователю не стала: там, на первом этаже, медицинские кабинеты. Может быть, администратор была в одном из них, и не одна.
      - А дальше? На этаже? - гордый, что сумел разговорить молчавшую чету, спрашивал Андрей Андреевич.
      - Не знаю, - неуверенно сказала Алла Геннадьевна. Она сомневалась, может ли она не говорить следователю про долгий стук в дверь? Помогает она скрыться убийце или спасает от пересудов одинокую женщину? - А в коридоре не помню. Кажется, в коридоре было тихо. И в номере. И вообще. Она вышла на балкон... Да, она сняла купальник с веревки. И Василий вышел на балкон, скормил австралийский сервелат псу. Требовал голоса, и тот гавкал. А в это время в метре от них... лежала... - Алла Геннадьевна почувствовала дурноту, и, поднеся ладонь ко рту, побежала в ванную.
      И Василий Викторович взял следователя за плечи и вытолкнул в коридор, и вышел следом, плотно прикрыв за собой дверь.