Ольга Туманова
      Плесень
      Сквозь неплотно прикрытые гардины проникало жгучее июльское солнце. Григорий Федорович Иванюта пожмурился, протянул руку к тумбочке, не взглянув на часы (он давно уже просыпался ровно в пять утра), взял очередной том Стейнбека и карандаш. Нельзя сказать, что книга казалась ему интересной или занимали его проблемы чужой семьи, проживающей в другом мире, но... Когда-то в юности, когда он хотел выглядеть солиднее и мечтал стать видным сановником, он, подражая известным ему тогда авторитетам, стал читать с карандашом в руках, за прожитые годы былое подражание перешло в привычку, и любую литературу, будь то литература специальная, по птицеводству, будь то тоненький журнал жены, Григорий Федорович комментировал, все, что он держал когда-либо в руках, оставалось с пометками: подчеркнутые строки, выделенные фигурной скобкой абзацы, обилие восклицательных знаков, и мысли, кратенькие, на полях. Когда-то он представлял, как некое легкомысленное и очаровательное существо берет в руки книгу, что прежде была в руках у него, и восторгается его мудростью, наблюдательностью, пророческим провидением. Потом, читая литературу, он думал о сотрудниках, и выше и ниже его стоящих, что, читая книги, будут делать должные выводы о его интеллекте. Трудно сказать, о ком и о чем думал директор теперь, читая личную книгу (в постели он не читал специальную литературу, для нее он отводил часть рабочего времени, и та литература стояла на полках в его рабочем кабинете), дома он читал литературу художественную. С особым удовольствие Иванюта читал романы фривольного содержания, с некоторой изюминкой, откровенностью, подобные романы в продаже были редкостью, но изредка появлялись в журналах, и Иванюта любил, когда ему их предлагали. Сам он покупал литературу авторов маститых, как правило, классику, хорошо изданную, в добротных переплетах, и даже изредка кое-что из нее читал. Была здесь и дань моде, и дань былой своей обиде, когда, в институте, однокурсники, козыряя цитатами, относились к нему с усмешкой.
      Через час Григорий Федорович спустился на кухню. Там на столе уже стояла большая чашка чаю. Чай был свежезаварен, сдобрен мятой, но уже остывший, как он любил. Лежал бутерброд с широким слоем масла - это был его обычный завтрак. Брюшко, огорчая, росло, и Григорий Федорович ограничивал себя в еде, но отказать себе в хорошей порции масла не мог.
      Тщательно прожевав бутерброд и ковыряя в зубах Григорий Федорович подошел к окну. От серой магистрали, покрытой рытвинами и ухабами, ответвлялись черные, гладкие и четкие, подъезды к директорским коттеджам.
      На подоконнике в целлофановом пакете лежала четвертинка хлеба. На белесой корке цвело пятно плесени. Григорий Федорович вспомнил, как сразу после войны ездил пацаном гостить к бабке, вез ей гостинец от отца: консервы, шмат сала и пару буханок хлеба. И через неделю, когда он наконец-то добрался до бабкиного села, хлеб был так же пахуч и вкусен. А теперь как только Алевтина не экспериментирует с его хранением, но хлеб плесневеет и в эмалированной кастрюле, и в деревянной хлебнице, и в целлофане, и в вафельном полотенце...
      В половине седьмого к двухэтажному коттеджу подъехала черная "Волга". Прежде "Волга "была у директора серая, но он договорился, и кузов поменяли черный цвет давал ощущение престижа.
      - На кухне надо убрать, - обронил Григорий Федорович, проходя под лестницей. Сверху донеся щелчок антресоли: жена убирала постели.
      - Хорошо, хорошо. Конечно, конечно, - отозвался ее голос.
      Из-за поворота вырулили один за другим все четыре фабричных автобуса, первым рейсом они везли на фабрику птичниц. Все головы в автобусах дружно повернулись в сторону директорского дома.
      Тамара Васильевна Сачкова, главный бухгалтер фабрики, обычно ездила на фабрику на час позже, вместе со всеми итээровцами, но шел квартальный отчет, а вчера Тамара Васильевна полдня пробыла с Геннадием, и сегодня ехала на фабрику с птичницами в первом автобусе. Вместе со всеми Тамара Васильевна повернула голову в сторону директорского коттеджа и едва сдержала смех. Маленький, ростиком чуть повыше машины, директор стоял возле "Волги" в позе командора: одна рука засунута за борт пиджака, вторая держит трубку рации, голова высоко вскинута. Пародист бы смешней не придумал.
      Тамара Васильевна знала, что забот у директора, действительно, много, но все-таки не настолько, чтобы он не мог потратить минуту, спокойно сесть в машину и уже оттуда связаться по рации с диспетчером. Но ему надо, чтобы рабочие видели, что, пока все итээровцы еще спят, он, директор, уже работает. Обычно такие жесты, рассчитанные на внимание птичниц, на показательный эффект раздражали Сачкову, но сегодня, как всегда после близости с Геннадием, она вся была переполнена покоем, довольством и счастьем. И даже терпимостью к слабостям других.
      И Тамара Васильевна вновь ушла в воспоминания о вчерашнем дне.
      "Волга" обогнала автобусы и помчалась по трассе. Мелькнул поворот к убойному цеху. Теперь шли километры его владений. Белели крыши птичников. Темнели бетонные уродцы - недостроенные новые птичники. Партийное руководство края планировало вдвое увеличить мощности птицефабрики, чтобы полностью обеспечить край местным яйцом, но едва ввели в строй первые из новых птичников, как начались трудности со сбытом яйца. Конечно, в огромном крае, как и по всей стране, немало было деревень и поселков, где яйца в продаже не было, ну, в деревне могут и сами птиц держать, обленились в конец, так что это их проблема, а вот в леспромхозах, на далеких угодьях, метеорологических станциях... Но вертолет туда посылать из-за пары ящиков? И оно грудилось и в птичниках, и на складе, портилось - яйцо несло фабрике убытки: ни переходящего Красного Знамени, ни премий, ни тринадцатой зарплаты, а тринадцатая зарплата, кто знает, она побольше, чем годовой заработок. Иванюта добился своего: и мытьем, и катаньем, но расширение фабрики прекратили. Иванюта вздохнул: непростая то была задача, ведь решение о строительстве новой очереди было принято на самом высоком уровне и под ним стояла подпись Председателя Совета Министров СССР, но прошлый год помог директору. Вспыхнула эпидемия сальмонеллы. Журналисты, как всегда, ни в чем не разобравшись, зашумели и отпугнули покупателей. Яйца машинами вывозили на свалку, закапывали в землю, вместе с ними удалось закапать и решение Совмина. Теперь птичники мирно разрушались, яйцо опять было в цене, а Иванюта опять в почете.
      Иванюта поерзал на сиденье и вновь потянулся к рации, вызвал диспетчера. Из рации шел треск, слышимость была отвратительной.
      Еще один фабричный автобус вез на фабрику тех, кто жил в городе. В основном то были специалисты.
      В самом центре города, на площади Ленина, первым садился в автобус Яков Ильич Фридман, заместитель директора по сбыту. Вот и сегодня Фридман впрыгнул в пустой автобус, сухо поздоровался с водителем и уселся на свое излюбленное место на втором сиденье у окна. А за окном - все то же, те же улицы, те же дома, вся и разница, что зимою в такую рань за окном темно, а сейчас повсюду полыхает солнце, предвещая дневную жару.
      Чуть позже в автобус вошли Марковы. Оба - члены парткома фабрики. Сидели молча, не разговаривая ни с Фридманом, ни друг с другом, каждый думал о своем.
      Вновь автобус зашипел дверью, и по ступенькам, тяжело таща сумку, вскарабкалась Марианна Викторовна Римшина, юрисконсульт фабрики. Никто в автобусе не стронулся с места, чтобы помочь Римшиной. Марковы все так же смотрели неотрывно, она в окно, он прямо перед собой. Фридман смотрел на юристку с ухмылкой.
      Маленькая, худенькая Римшина была одета в мятый костюм, словно ночь провела на сеновале. Да и цвет костюма, сразу и не определишь, что за оттенок, нечто красно-бурое, к тому же с блеклой поволокой, словно его и стирали в щелоке.
      Римшина плюхнулась на первое сиденье, несколько раз деловито передвинула сумку туда - сюда, сюда - туда, и проворно развернулась к Фридману. Открыла рот, но прежде чем заговорить, широко открыла глаза (и Фридман подумал: У Иванюты научилась или сама дошла?), приложила к груди руку с обломанными ногтями и яркими пятнами остатка лака и, наконец, заговорила, эмоционально-взволнованно:
      - Яков Ильич! Вы представляете?! Вчера! В арбитраже!
      Маркова скосила на них глаза, чуть слышно, но определенно фыркнула и вновь отвернулась к окну. Ухмыльнулся и Марков.
      Римшина, дама предпенсионного возраста, видела себя нежным, восторженным, тонким созданием и постоянно рыдала из-за чудовищной несправедливости окружающих: на фабрике ее не любили. Его, впрочем, тоже не жаловали, но...
      - Что это вы, Марианна Викторовна, с полной сумкой? - Фридман перебил юристку, и в голосе его было и пренебрежение, и издевка. - Ну, с фабрики - это понятно. А зачем же на фабрику?
      Марианна Викторовна откинула голову едва не на спину, и заметались в разные стороны волосенки, сожженные перекисью, не расчесанные, лишь поспешно приглаженные спереди.
      - Яков Ильич, - старательно смеялась Римшина. - На дачу! Решаем продовольственную проблему. Помогаем государству. Выполняем продовольственную программу.
      Иванюта терпел эту дуру, потому что она умела находить лазейки в бесчисленных актах, указах, инструкциях, и по этим лазейкам можно было обходить закон.
      Фридман откровенно зевнул и развернул "Правду".
      Автобус постепенно заполнялся людьми и негромким говором.
      Вот, похлопывая себя по коленям, уселся на заднее сиденье Буренков, прораб стройгруппы. И мужики тот час умолкли и развернулись к нему: Буренков выходил из дома позже и успевал прослушать спортивный дневник.
      Еще недавно в автобусе обсуждали правительственные сообщения, спорили, горячились, доказывали свое. Кричали "Тише", когда из динамика неслось "наш корреспондент передает из Дворца съездов". Теперь же, если кто и заговорит о политике, "да брось ты, все это одна говорильня", - оборвут его и повернутся к Буренкову.
      Иногда, когда из динамика доносился бодрый голос диктора, казалось, что где-то там, далеко, за необъятными сибирскими просторами бурлит настоящая жизнь, полная событий: митинги, забастовки, перестрелки. У них же все словно в детской игре "понарошку". Вдруг в новостях сообщат, что в городе зарегистрирована новая партия, но ни среди сослуживцев, ни среди знакомых, ни среди соседей нет никого, кто был бы ее членом. То по Всесоюзному радио передадут, что какой-то там блок объявил в ближайшее воскресенье всесоюзную демонстрацию, и выйдет в воскресенье на площадь Ленина группка юнцов, которую никто в городе, кроме местного КГБ, не воспринимает всерьез.
      Как и по всей стране, тягучей волной шли по краю выборы, перевыборы и довыборы депутатов всех ступеней и делегатов на всевозможные партийные съезды и конференции, но все те же фамилии встречались в краевых газетах и на дверях служебных кабинетов, только, только должности изменились: были партийные, стали советские.
      А за окном мелькали все те же грязные улицы, все так же были пусты продовольственные магазины, а промтоварные заполнены никому не нужным барахлом.
      Затрещала рация, и донеся едва различимый сквозь треск голос Иванюты:
      - Срочно мне... прораба...
      - Ну, Иван Макарыч, без тебя...
      - Давай, Макарыч, дуй впереди автобуса.
      - Он скоро из ванны вылавливать будет, - на разные голоса встрепенулся дремавший автобус.
      Фридман в разговор не вступал, он директора понял: это в городском автобусе ИТР подшучивает над директором, но что директору ИТР? А птичницы поймут все как должно: ИТР и служащие еще спят где-то, один директор, как они, с утра работает.
      В присутствии посторонних Фридман говорил директору "вы" и был с ним подчеркнуто уважителен, но были они давно на "ты", и отношения между ними были приятельскими, несмотря на разницу в возрасте (Фридман был моложе Иванюты на десять лет). Оба они были невысокого роста, оба невзрачные. Правда, Фридман был худощав, как подросток, а директор добрел последнее время не в меру. Оба были любителями легких, случайных, знакомств, и у обоих были жены и постоянные любовницы. Но директор с женщинами часто бывал нерешителен, он все же не принадлежал к "насильникам", ему хотелось быть желанным, а Фридман или в своей желанности уверен был всегда, или был убежден, что натиск и напор всегда желанны. Встречая в коридоре или на территории фабрики рослую красивую деваху, щуплый Фридман непременно останавливал ее и, подрыгивая ногой, оглядывал, подражая при этом, очевидно, французскому сутенеру из очередного видика: "Ну, что, Таня (Катя, Маша, Лиза...)" Если рядом никого не было, решительно хватал женщину за грудь теперь уже жестом итальянского мафиози. Он раздражал на фабрике всех женщин одинаково: и молодых и в возрасте, и красивых и невзрачных, и серьезных и легкомысленных. Пару лет назад Зинаида Федоровна Котова, кадровичка (баба сама еще та, ни одного директора, ни одного проверяющего мимо себя не пропустила, но и ту Фридман утомил, не доросла до иностранного обхождения) подговорила девчат написать на Фридмана жалобу в Крайком партии, Фридман был тогда на фабрике освобожденным секретарем. Иванюта инцидент замял, а с Фридманом имел приватную беседу, просил не путать фабрику с командировками и ресторанами. Фридман был убежден, что патрон завидует ему. Тот во всем ему подражает, но нет в Иванюте легкости, артистичности. "Трусоват, патрон, - вздохнул Фридман, - трусоват. Во всем трусоват". Иванюта остановит в коридоре какую-нибудь бабу и давай ей ручку поглаживать, по сторонам озираясь. Иногда, осмелев, возьмет женщину за локоть, и плечом как бы невзначай по груди проведет, погладит. Но если на Фридмана бабы злились, то директора, как мужика, всерьез не воспринимали, считая, что и ухаживать-то за женщиной он не умеет, что уж там остальное.
      Но директор ухаживать умел. Когда он на миг вспыхивал, когда загорался и хотел понравиться, он петушился не как замученный фабричный петух, а как наглый и сытый деревенский кречет. Приглашал в ресторан, заказывал самые дорогие блюда, дарил цветы и подарки. Но чем прочнее становилась связь, тем невнимательнее становился он. Переставал дарить цветы и говорить комплименты, а в гости приезжал, прихватив со своего огорода пару помидоров или огурцов "для салатика"...
      Фридман решительно шагнул к кабинке водителя, взял трубку рации, вызвал диспетчера:
      - Татьяна, узнай, сколько подано вагонов.
      Миша Дашкевич рассмеялся. Сквозь потрескивание рации донеся такой спокойно-отчетливый, такой деловой голос Фридмана, видимо, городской автобус шел где-то рядом с его "Москвичом": "Сколько подали вагонов?" И такая озабоченность в тоне! Миша даже головой покачал от удовольствия.
      Миша возвращался на фабрику, а двадцать минут назад, прежде чем Фридману выйти из дома, Миша позвонил ему со станции: один вагон загружают полным ходом, второй, на Китай, стоит. Загрузку не ведут, нужно разрешение Крайисполкома. И ничего нового диспетчер сказать Фридману не могла, и Фридман, конечно, это знал.
      Миша аккуратно объехал огромный тополь. Могучая корневая шапка заняла большую часть мостовой. Ночью город крылом задел тайфун, так, слегка зацепил, но дел наделал немало. Вдоль тротуаров сплошь лежали еще не убранные многометровые тополя, вырванные ветром. Корни у тополей растут неглубоко, не очень-то ветвисто, куда им устоять против наших ветров?
      Деревья валяются; срок их жизни истек, а свежие зелененькие листочки все так же, как и накануне, мерно дрожат, трепещут под ветром, тянутся к солнышку.
      После Афганистана Михаилу на родине все казалось милым, как проказы любимого балованного ребенка, что всех вокруг раздражают, а родителя забавляют. Третий год уже был Михаил дома, а сознание по-прежнему текло двумя руслами. Вот сидит он за рулем "Москвича", аккуратно обходит автобус, отчетливо видит пешеходов впереди и видит бронетранспортер на пыльной дороге. И только что чувствовал, как свежо сегодняшнее утро после тайфуна, и тут же становится душно, и он вновь приоткрывает окно.
      Теперь столько разговоров про Афган... Он меньше знал, когда был там. Да что он знал? Кто с ним разговаривал, с солдатом? Замполит иногда, да тот, похоже, и сам не знал ничего.
      Треск пуль. Треск рации. Он дома.
      - Сосна, ответь девятому, - раздался как всегда недовольный голос Савича, водителя городского автобуса, что вез на фабрику итээровцев. - Я тут встал у поворота. Пусть дежурный приедет... Да бензин у меня кончился!
      Миша снова засмеялся: Дома он, дома. Ну, где еще может водитель выехать из гаража, не посмотрев на показания приборов. Дома. Только дома.
      В диспетчерской звенело все: телефоны, рация, светился десяток кнопок селекторной связи.
      Татьяна Семеновна Головачева, старший диспетчер принимала смену. Стоя лицом к столу, она поглядывала на себя искоса в зеркало на стене, расчесывала волосы и рассеяно слушала Санатину, что дежурила ночью. Татьяна Семеновна себе нравилась: дорогая косметика, красивое японское платье... но волосы надо подкрутить. Вчера допоздна были на даче, не успела.
      - Ну ладно, Петровна, иди, - отпустила она Санатину, подошла к столу, села и ответила по рации Фридману:
      - Доброе утро, Яков Ильич. Что у тебя?
      Голос у Фридмана деловой, официальный:
      - Узнай, сколько подали вагонов. Передай директору, что я еду на фабрику. Свяжись с Дашкевичем, пусть ждет меня у кабинета. Найди...
      - Яков Ильич, - перебила его Татьяна, - я тебе что, твой личный секретарь? Почему ты сам не позвонишь из своего кабинета?
      - Татьяна Семеновна, я говорю с вами официально. Это нужно фабрике. Понятно?
      - Понятно, - ответила Татьяна Семеновна, отключила рацию, сняла трубку городского телефона, сказала: "Минутку!" и нажала на селекторе загоревшую кнопку директора:
      - Слушаю, Григорий Федорович. Доброе утро!
      - Фридман, как приедет, сразу ко мне.
      Татьяна взяла трубку рации, второй рукой машинально включила в сеть электробигуди.
      - Яков Ильич!
      - Слушаю, - весомо отозвался Фридман.
      Татьяну Семеновну забавляла официальность Фридмана. Деловитость. Уж она-то знала его, как облупленного. Как много она когда-то ждала от него. У него были такие замашки, что казалось: с ним познаешь все. И как-то после очередного сабантуя на фабрике, кажется, после вручения им Красного знамени... После торжественной части, когда остались только главные специалисты, и так они хорошо тогда посидели... И она уехала с Фридманом в охотничий домик. А его хватило на секунды. И те... Весь в язык ушел. Ничего другого в мужике нет. Татьяна даже поморщилась от воспоминания. Надо вычеркнуть его из памяти, не было ничего, и все.
      Требовала рация, надрывались телефоны, светились все кнопки селектора. Татьяна споро отвечала, решала, сообщала. Ей нравилась ее работа, она была нужна всем, без нее фабрика встанет в одночасье.
      - Диспетчер, прорвало трубы на убойном.
      - Татьяна, здравствуй, на яйцескладе не работает конвейер.
      - Здравствуй, Семеновна. Я сломался. Стою у деревни.
      - Срочно ко мне в кабинет Друка.
      - Вам поступил вагон. Стоит на третьем пути. Кто принял?
      Заглянул долговязый Шмольц. Светлые в черную клетку брюки, кроссовки, полурастегнутый батник. Утром все чистенькое, отутюженное - жена у него молодец, знала бы для кого старается. А сам Геннадий со своими светло-пепельными волосами и глазами цвета выгоревшей мыши походил на чахлое дерево - длинный, худой, нескладный. В свои сорок пять он был приверженцем молодежной моды. А по стилю поведения - нечто среднее между директором и Фридманом - любой новой особе женского пола тут же предложит ее подвести и через сто метров положит руку на колено. Но рука та задержалась лишь на коленях Сачковой, остальные ее смахнули.
      - Маркова не видела? - спросил Шмольц. Покачал головой, выразительно гладя на бигуди. - Хорошая у тебя работа. Уже не знаешь, чем от скуки заняться.
      - Слушай, Геннадий Эрихович, - вспылила Татьяна, - хорошо, у тебя машина, можешь в рабочее время с чужой женой в лес кататься. А я после работы своему мужу красивая буду.
      Хмур с утра был и Иванюта. Он уже записал по телефону сводку (конечно, диспетчер готовил ночью сводку, и она лежала на столе директора, но Иванюта каждое утро обзванивал птичники и составлял личную сводку) - падеж был больше нормы. Бригадиры все взвинчены. На убойном тайфуном снесло крышу, и, если налетит дождь, там все зальет. А стройгруппа с утра на жилмассиве. И сегодня кровь из носу - надо окончательно решить вопрос о выходе из концерна. И в приемной как всегда полно плакальщиков.
      - Да, - резким голосом отозвался Иванюта на вызов вахты.
      - Григорий Федорович, тут главный энергетик электрика привел. Хотят проводку менять. Вы позволили?
      - Да. Пусть меняет, - Иванюта отключил вахту, нажал кнопку "Партком".
      Марков, что сидел на стуле у окна (зашел в кабинет сразу с автобуса, вопрос надо решить пустячный, а уже битых сорок минут на стуле ерзает) отвернулся к окну, шепотом выругался. Ну, когда ему, Иванюте то есть, делом заниматься, когда в каждую ерунду нос сует, без него энергетик с электриком не решат, как лампу перегоревшую заменить.
      Молодой, стройный, с открытым лицом, которое при случае умело стать и доброй физиономией свойского парня и суровым ликом партийного деятеля, Валерий Семенович Патрин, парторг фабрики, сидел за столом в своем кабинете. Как всегда, лежала перед ним стопка бумаги, и ручка привычно была зажата в руке. Взгляд устремлен на кончик ручки. Сейф открыт. Жужжит кондиционер. И на столе номер "Правды".
      Обычно по утрам Патрин быстро набрасывал план работы на день. Привычно ложилось на бумагу: поручить... заслушать... вызвать... Планы работы Валерий Семенович ежевечерне подшивал скоросшивателем, и это служило ему большим подспорьем в беседах с бесчисленными инструкторами райкома и крайкома партии. Добрая привычка сохранять весь партийный архив и всегда быть во всеоружии при проверках сложилась у него еще в молодости, когда он сразу после института работал в райкоме ВЛКСМ.
      Патрин был растерян. Впервые за десять лет своей трудовой деятельности он не мог составить план работы. Он мучительно долго смотрел на лист бумаги... Все его действия могли теперь вызвать действия, как говорят в подобных случаях в верхних эшелонах власти, непредсказуемые. Вызовешь отчитать за неявку на партийное собрание - а в ответ вместо испуга и извинений заявление на стол о выходе из партии. Как призвать к ответственности за неуплату членских взносов, если в таком случае придется исключить из рядов партии половину коммунистов фабрики. А парторганизация и так сократилась за последний год ровно на треть. Исключать из партии - значит рубить сук, на котором сидишь, могут ликвидировать должность освобожденного парторга. Правда, ходят разговоры, что крайком своих позиций сдавать не собирается, и на крупных организациях, тем более на сельскохозяйственных, все равно будут освобожденные парткомы, даже если коммунистов останутся лишь единицы, парторги должны работать со всеми рабочими. А если сократят? Вон шахтеры потребовали вывести парткомы за территорию шахт - и крайком (или обком, что у них там?) не отстоял своих людей. Действительно, все в этой стране стало непредсказуемо.
      А ведь как хорошо все складывалось! Какая прямая была дорога: инструктор райкома партии, освобожденный парторг крупного передового предприятия. Он уже ногу занес, чтобы поставить ее на ступень зав отдела райкома партии или инструктора крайкома, а там... А тут!
      Последнее партийное собрание не состоялось, не набрали кворума. Сумели провести собрание лишь на третий раз, когда директор лично приказал на планерке всем специалистам быть и коммунистов своих привести. И эта поддержка директора щелкнула его по самолюбию, вернее, не поддержка, конечно, а... Влияние директора на его, его! коммунистов. В который уже раз! И хотя директор вроде бы помогает ему, надежды у Патрина на Иванюту нет. Вот и на прошлое заседание у директора, где решался вопрос о создании птицепрома, его - его! парторга! - не пригласили. Как передал ему Фридман: "Патрон сказал: "Обойдемся без НКВД". А тот же Фридман постоянно говорит, что директор трусоват. Разве позволил бы Иванюта себе такую фразу год назад? Когда Патрин впервые услышал "Иванюта. Григорий Федорович" он представил нечто внушительное, основательное, представительное. А тут... И...
      Да, Патрин был растерян. Он был готов к роли партийного руководителя - но к подпольной борьбе и, может быть, еще и на общественных началах?! Валерий Семенович чувствовал себя котенком, повисшим в воздухе. Вот только что он уверенно карабкался по дереву, и вдруг его схватили за шкирку и держат на весу, и неизвестно, то ли поставят его на землю, то ли зашвырнут... куда?!
      Никакой ясности не внес и ХХУШ съезд, который так ждала страна; одни, как он, верили, что съезд все вернет на свои места, другие, что будет рывок вперед от прошлого, а съезд раздал всем сестрам по сережкам и оставил все таким же расплывчатым и непредсказуемым.
      Зазвучал зуммер фабричной вертушки. Патрин протянул руку к аппарату, миг подержал руку на трубке, не снимая. Почти два года из дня в день он утром говорил в эту трубку одну и ту же фразу: "Слушаю вас, Григорий Федорович". И эта простенькая фраза имела уйму значений: от сыновней преданности и благодарности за поддержку до напоминания о том, что партия у нас руководящая, и парторг всегда сумеет поставить зарвавшегося хозяйственника на отведенное для него в иерархии место. Интонация Патрина каждое утро зависела от его уверенности в силе райкома, то есть, в конечном счете, все определяли, как сказали бы на биржевом рынке, сегодняшние акции КПСС. А с работой вопрос открыт. Патрин видел себя теперь только на советской должности, где и престиж, и хорошая зарплата, и работа ему понятна. Там тоже нужны аккуратные пунктуальные люди, что умеют вовремя спросить о выполнении задания и вовремя доложить обстановку вышестоящей инстанции. А что еще он умеет делать? Иванюта, тот чуть что: "Я на фабрике все могу. Если что - пойду в вахтеры". Не пойдет, конечно, но производство знает. А он как на первом курсе пединститута избрался в комитет комсомола, так и шел этой дорогой. По специальности после института не работал ни дня. Что знал - и то забыл. Но таких, как он, в партийных органах края сотни, тысячи, и на каждое вакантное место рвутся партийные асы, со связями...
      Патрин снял трубку, сказал с почтением:
      - Слушаю вас, Григорий Федорович.
      Маленький человечек полулежал в кресле, и кресло покручивалось то в одну то в другую сторону - его приобрели недавно вместо обычного стула, и директор наслаждался. Как фрагмент хорошо организованного рабочего места кресло было совершенно бесполезно, потому что не мог Иванюта, при своем карликовом росте, не вставая с кресла, дотянуться ни до сейфа, где хранил свои личные деньги, ни до бара, где стояли рюмочки и лежали, пополняемые Фридманом, запасы шоколада и кофе и более существенные и приятные мелочи, ни до холодильника, куда завхоз не забывал регулярно поставлять любимую директором водичку "Иссинди".
      Директор не был карликом, каким видел его раздраженный взгляд Патрина, хотя и был невысок, вровень с женщиной среднего роста, но кресло, тут уж парторг был прав, и впрямь было рассчитано на мужчину гораздо более крупного. Но к тумбочке с селектором поворачиваться мог и Иванюта, хотя, что к ней поворачиваться, когда она стоит впритык к столу, а все же, Иванюта и поворачивался, и с видимым удовольствием.
      В углу кабинета все еще стояло Переходящее Знамя ЦК КПСС темно-вишневого бархата, еще недавно символ успеха, премий, льгот, а теперь - не знаешь, как к нему и относиться.
      Директор широко развел рукой: прошу, отключил селектор и поджал губы, что означало серьезность и особую значимость предстоящего разговора. Когда Иванюта поджимал губы, его короткая шея как бы сливалась с щеками и лицо становилось похоже на чулочную маску Фантомаса.
      Патрин уселся на стул, длинноногий петух. Брюки приподнялись, стали видны красные носки и полоска незагорелой кожи. На беленькой рубашке совершенно ненужные при его поджарости подтяжки. Насмотрелся в журналах на фотографии партийного руководства.
      С тех пор, как Фридман, который чувствовал запах паленого, когда жаркое еще ставили в духовку, отказался быть парторгом, Иванюта менял на фабрике третьего. Третью квартиру райкому подарил, и все псу под хвост. С Фридманом было легко. Тот влетал утром: "Патрон! Приветствую!". Пара новых анекдотов, свежая сплетня про какую-нибудь фабричную бабу, и все раскидали, быстренько спланировали, кто куда едет, кто чем занимается. Перед собранием решат, за что парторг покритикует директора. Рабочие, те до сих пор в восторге: и Фридман проявлял принципиальность, и директор не преследовал за критику. А в субботу накрыт стол, и на все готовые девочки. За долгие годы Фридман единственный, с кем Иванюта приятельствовал. Чтобы сохранить Фридмана, Иванюта заставил уйти с фабрики Кузьмина. Тот, как никто, был на своем месте, но Яшка на другую должность не соглашался. Ни на какой другой фабричной должности таких денег не накрутишь, да и те, что сделаешь, будут на виду у рабочих.
      Патрин усилием воли погасил злую усмешку. Он знал, что управленческие бабы на днях отправили жене Иванюты анонимку, просили с годовой премии (а она у Иванюты, судя по партвзносам, пять тысяч при окладе триста рублей) купить директору новые брюки. Или хотя бы нитки, и поаккуратнее заштопать ширинку на этих.
      Этот пижон был обязан ему всем. Все, что он сегодня имел, все дал ему он, Иванюта. От тещи, где жил мальчишкой, тут же, едва пришел на фабрику, переехал в новую, свою квартиру. Минуя все очереди, отстоял ему ее и на профкоме и на совете трудового коллектива. Тут же нашел ему дачный участок. В очередь на машину встал. Премию годовую получил, чуть меньше его, директорской, за что? Он, директор, работает по двенадцать часов в сутки, все субботы и воскресенья доложен хотя бы несколько часов провести на фабрике, да еще какое-нибудь заседание придумают. Его всюду дрючат, он крутится, выкручивается, балансирует на проволоке перед любым сопляком из ОБХСС. Что корма, что стройматериалы все обходными путями только и достанешь. А этот привезет музыкантов на похороны - вот и вся работа за день. К рабочим в цеха не загонишь, он их боится, да и времени у него никогда нет, все бумажки пишет.