Ольга Туманова
      Плесень
      Сквозь неплотно прикрытые гардины проникало жгучее июльское солнце. Григорий Федорович Иванюта пожмурился, протянул руку к тумбочке, не взглянув на часы (он давно уже просыпался ровно в пять утра), взял очередной том Стейнбека и карандаш. Нельзя сказать, что книга казалась ему интересной или занимали его проблемы чужой семьи, проживающей в другом мире, но... Когда-то в юности, когда он хотел выглядеть солиднее и мечтал стать видным сановником, он, подражая известным ему тогда авторитетам, стал читать с карандашом в руках, за прожитые годы былое подражание перешло в привычку, и любую литературу, будь то литература специальная, по птицеводству, будь то тоненький журнал жены, Григорий Федорович комментировал, все, что он держал когда-либо в руках, оставалось с пометками: подчеркнутые строки, выделенные фигурной скобкой абзацы, обилие восклицательных знаков, и мысли, кратенькие, на полях. Когда-то он представлял, как некое легкомысленное и очаровательное существо берет в руки книгу, что прежде была в руках у него, и восторгается его мудростью, наблюдательностью, пророческим провидением. Потом, читая литературу, он думал о сотрудниках, и выше и ниже его стоящих, что, читая книги, будут делать должные выводы о его интеллекте. Трудно сказать, о ком и о чем думал директор теперь, читая личную книгу (в постели он не читал специальную литературу, для нее он отводил часть рабочего времени, и та литература стояла на полках в его рабочем кабинете), дома он читал литературу художественную. С особым удовольствие Иванюта читал романы фривольного содержания, с некоторой изюминкой, откровенностью, подобные романы в продаже были редкостью, но изредка появлялись в журналах, и Иванюта любил, когда ему их предлагали. Сам он покупал литературу авторов маститых, как правило, классику, хорошо изданную, в добротных переплетах, и даже изредка кое-что из нее читал. Была здесь и дань моде, и дань былой своей обиде, когда, в институте, однокурсники, козыряя цитатами, относились к нему с усмешкой.
      Через час Григорий Федорович спустился на кухню. Там на столе уже стояла большая чашка чаю. Чай был свежезаварен, сдобрен мятой, но уже остывший, как он любил. Лежал бутерброд с широким слоем масла - это был его обычный завтрак. Брюшко, огорчая, росло, и Григорий Федорович ограничивал себя в еде, но отказать себе в хорошей порции масла не мог.
      Тщательно прожевав бутерброд и ковыряя в зубах Григорий Федорович подошел к окну. От серой магистрали, покрытой рытвинами и ухабами, ответвлялись черные, гладкие и четкие, подъезды к директорским коттеджам.
      На подоконнике в целлофановом пакете лежала четвертинка хлеба. На белесой корке цвело пятно плесени. Григорий Федорович вспомнил, как сразу после войны ездил пацаном гостить к бабке, вез ей гостинец от отца: консервы, шмат сала и пару буханок хлеба. И через неделю, когда он наконец-то добрался до бабкиного села, хлеб был так же пахуч и вкусен. А теперь как только Алевтина не экспериментирует с его хранением, но хлеб плесневеет и в эмалированной кастрюле, и в деревянной хлебнице, и в целлофане, и в вафельном полотенце...
      В половине седьмого к двухэтажному коттеджу подъехала черная "Волга". Прежде "Волга "была у директора серая, но он договорился, и кузов поменяли черный цвет давал ощущение престижа.
      - На кухне надо убрать, - обронил Григорий Федорович, проходя под лестницей. Сверху донеся щелчок антресоли: жена убирала постели.
      - Хорошо, хорошо. Конечно, конечно, - отозвался ее голос.
      Из-за поворота вырулили один за другим все четыре фабричных автобуса, первым рейсом они везли на фабрику птичниц. Все головы в автобусах дружно повернулись в сторону директорского дома.
      Тамара Васильевна Сачкова, главный бухгалтер фабрики, обычно ездила на фабрику на час позже, вместе со всеми итээровцами, но шел квартальный отчет, а вчера Тамара Васильевна полдня пробыла с Геннадием, и сегодня ехала на фабрику с птичницами в первом автобусе. Вместе со всеми Тамара Васильевна повернула голову в сторону директорского коттеджа и едва сдержала смех. Маленький, ростиком чуть повыше машины, директор стоял возле "Волги" в позе командора: одна рука засунута за борт пиджака, вторая держит трубку рации, голова высоко вскинута. Пародист бы смешней не придумал.
      Тамара Васильевна знала, что забот у директора, действительно, много, но все-таки не настолько, чтобы он не мог потратить минуту, спокойно сесть в машину и уже оттуда связаться по рации с диспетчером. Но ему надо, чтобы рабочие видели, что, пока все итээровцы еще спят, он, директор, уже работает. Обычно такие жесты, рассчитанные на внимание птичниц, на показательный эффект раздражали Сачкову, но сегодня, как всегда после близости с Геннадием, она вся была переполнена покоем, довольством и счастьем. И даже терпимостью к слабостям других.
      И Тамара Васильевна вновь ушла в воспоминания о вчерашнем дне.
      "Волга" обогнала автобусы и помчалась по трассе. Мелькнул поворот к убойному цеху. Теперь шли километры его владений. Белели крыши птичников. Темнели бетонные уродцы - недостроенные новые птичники. Партийное руководство края планировало вдвое увеличить мощности птицефабрики, чтобы полностью обеспечить край местным яйцом, но едва ввели в строй первые из новых птичников, как начались трудности со сбытом яйца. Конечно, в огромном крае, как и по всей стране, немало было деревень и поселков, где яйца в продаже не было, ну, в деревне могут и сами птиц держать, обленились в конец, так что это их проблема, а вот в леспромхозах, на далеких угодьях, метеорологических станциях... Но вертолет туда посылать из-за пары ящиков? И оно грудилось и в птичниках, и на складе, портилось - яйцо несло фабрике убытки: ни переходящего Красного Знамени, ни премий, ни тринадцатой зарплаты, а тринадцатая зарплата, кто знает, она побольше, чем годовой заработок. Иванюта добился своего: и мытьем, и катаньем, но расширение фабрики прекратили. Иванюта вздохнул: непростая то была задача, ведь решение о строительстве новой очереди было принято на самом высоком уровне и под ним стояла подпись Председателя Совета Министров СССР, но прошлый год помог директору. Вспыхнула эпидемия сальмонеллы. Журналисты, как всегда, ни в чем не разобравшись, зашумели и отпугнули покупателей. Яйца машинами вывозили на свалку, закапывали в землю, вместе с ними удалось закапать и решение Совмина. Теперь птичники мирно разрушались, яйцо опять было в цене, а Иванюта опять в почете.
      Иванюта поерзал на сиденье и вновь потянулся к рации, вызвал диспетчера. Из рации шел треск, слышимость была отвратительной.
      Еще один фабричный автобус вез на фабрику тех, кто жил в городе. В основном то были специалисты.
      В самом центре города, на площади Ленина, первым садился в автобус Яков Ильич Фридман, заместитель директора по сбыту. Вот и сегодня Фридман впрыгнул в пустой автобус, сухо поздоровался с водителем и уселся на свое излюбленное место на втором сиденье у окна. А за окном - все то же, те же улицы, те же дома, вся и разница, что зимою в такую рань за окном темно, а сейчас повсюду полыхает солнце, предвещая дневную жару.
      Чуть позже в автобус вошли Марковы. Оба - члены парткома фабрики. Сидели молча, не разговаривая ни с Фридманом, ни друг с другом, каждый думал о своем.
      Вновь автобус зашипел дверью, и по ступенькам, тяжело таща сумку, вскарабкалась Марианна Викторовна Римшина, юрисконсульт фабрики. Никто в автобусе не стронулся с места, чтобы помочь Римшиной. Марковы все так же смотрели неотрывно, она в окно, он прямо перед собой. Фридман смотрел на юристку с ухмылкой.
      Маленькая, худенькая Римшина была одета в мятый костюм, словно ночь провела на сеновале. Да и цвет костюма, сразу и не определишь, что за оттенок, нечто красно-бурое, к тому же с блеклой поволокой, словно его и стирали в щелоке.
      Римшина плюхнулась на первое сиденье, несколько раз деловито передвинула сумку туда - сюда, сюда - туда, и проворно развернулась к Фридману. Открыла рот, но прежде чем заговорить, широко открыла глаза (и Фридман подумал: У Иванюты научилась или сама дошла?), приложила к груди руку с обломанными ногтями и яркими пятнами остатка лака и, наконец, заговорила, эмоционально-взволнованно:
      - Яков Ильич! Вы представляете?! Вчера! В арбитраже!
      Маркова скосила на них глаза, чуть слышно, но определенно фыркнула и вновь отвернулась к окну. Ухмыльнулся и Марков.
      Римшина, дама предпенсионного возраста, видела себя нежным, восторженным, тонким созданием и постоянно рыдала из-за чудовищной несправедливости окружающих: на фабрике ее не любили. Его, впрочем, тоже не жаловали, но...
      - Что это вы, Марианна Викторовна, с полной сумкой? - Фридман перебил юристку, и в голосе его было и пренебрежение, и издевка. - Ну, с фабрики - это понятно. А зачем же на фабрику?
      Марианна Викторовна откинула голову едва не на спину, и заметались в разные стороны волосенки, сожженные перекисью, не расчесанные, лишь поспешно приглаженные спереди.
      - Яков Ильич, - старательно смеялась Римшина. - На дачу! Решаем продовольственную проблему. Помогаем государству. Выполняем продовольственную программу.
      Иванюта терпел эту дуру, потому что она умела находить лазейки в бесчисленных актах, указах, инструкциях, и по этим лазейкам можно было обходить закон.
      Фридман откровенно зевнул и развернул "Правду".
      Автобус постепенно заполнялся людьми и негромким говором.
      Вот, похлопывая себя по коленям, уселся на заднее сиденье Буренков, прораб стройгруппы. И мужики тот час умолкли и развернулись к нему: Буренков выходил из дома позже и успевал прослушать спортивный дневник.
      Еще недавно в автобусе обсуждали правительственные сообщения, спорили, горячились, доказывали свое. Кричали "Тише", когда из динамика неслось "наш корреспондент передает из Дворца съездов". Теперь же, если кто и заговорит о политике, "да брось ты, все это одна говорильня", - оборвут его и повернутся к Буренкову.
      Иногда, когда из динамика доносился бодрый голос диктора, казалось, что где-то там, далеко, за необъятными сибирскими просторами бурлит настоящая жизнь, полная событий: митинги, забастовки, перестрелки. У них же все словно в детской игре "понарошку". Вдруг в новостях сообщат, что в городе зарегистрирована новая партия, но ни среди сослуживцев, ни среди знакомых, ни среди соседей нет никого, кто был бы ее членом. То по Всесоюзному радио передадут, что какой-то там блок объявил в ближайшее воскресенье всесоюзную демонстрацию, и выйдет в воскресенье на площадь Ленина группка юнцов, которую никто в городе, кроме местного КГБ, не воспринимает всерьез.
      Как и по всей стране, тягучей волной шли по краю выборы, перевыборы и довыборы депутатов всех ступеней и делегатов на всевозможные партийные съезды и конференции, но все те же фамилии встречались в краевых газетах и на дверях служебных кабинетов, только, только должности изменились: были партийные, стали советские.
      А за окном мелькали все те же грязные улицы, все так же были пусты продовольственные магазины, а промтоварные заполнены никому не нужным барахлом.
      Затрещала рация, и донеся едва различимый сквозь треск голос Иванюты:
      - Срочно мне... прораба...
      - Ну, Иван Макарыч, без тебя...
      - Давай, Макарыч, дуй впереди автобуса.
      - Он скоро из ванны вылавливать будет, - на разные голоса встрепенулся дремавший автобус.
      Фридман в разговор не вступал, он директора понял: это в городском автобусе ИТР подшучивает над директором, но что директору ИТР? А птичницы поймут все как должно: ИТР и служащие еще спят где-то, один директор, как они, с утра работает.
      В присутствии посторонних Фридман говорил директору "вы" и был с ним подчеркнуто уважителен, но были они давно на "ты", и отношения между ними были приятельскими, несмотря на разницу в возрасте (Фридман был моложе Иванюты на десять лет). Оба они были невысокого роста, оба невзрачные. Правда, Фридман был худощав, как подросток, а директор добрел последнее время не в меру. Оба были любителями легких, случайных, знакомств, и у обоих были жены и постоянные любовницы. Но директор с женщинами часто бывал нерешителен, он все же не принадлежал к "насильникам", ему хотелось быть желанным, а Фридман или в своей желанности уверен был всегда, или был убежден, что натиск и напор всегда желанны. Встречая в коридоре или на территории фабрики рослую красивую деваху, щуплый Фридман непременно останавливал ее и, подрыгивая ногой, оглядывал, подражая при этом, очевидно, французскому сутенеру из очередного видика: "Ну, что, Таня (Катя, Маша, Лиза...)" Если рядом никого не было, решительно хватал женщину за грудь теперь уже жестом итальянского мафиози. Он раздражал на фабрике всех женщин одинаково: и молодых и в возрасте, и красивых и невзрачных, и серьезных и легкомысленных. Пару лет назад Зинаида Федоровна Котова, кадровичка (баба сама еще та, ни одного директора, ни одного проверяющего мимо себя не пропустила, но и ту Фридман утомил, не доросла до иностранного обхождения) подговорила девчат написать на Фридмана жалобу в Крайком партии, Фридман был тогда на фабрике освобожденным секретарем. Иванюта инцидент замял, а с Фридманом имел приватную беседу, просил не путать фабрику с командировками и ресторанами. Фридман был убежден, что патрон завидует ему. Тот во всем ему подражает, но нет в Иванюте легкости, артистичности. "Трусоват, патрон, - вздохнул Фридман, - трусоват. Во всем трусоват". Иванюта остановит в коридоре какую-нибудь бабу и давай ей ручку поглаживать, по сторонам озираясь. Иногда, осмелев, возьмет женщину за локоть, и плечом как бы невзначай по груди проведет, погладит. Но если на Фридмана бабы злились, то директора, как мужика, всерьез не воспринимали, считая, что и ухаживать-то за женщиной он не умеет, что уж там остальное.
      Но директор ухаживать умел. Когда он на миг вспыхивал, когда загорался и хотел понравиться, он петушился не как замученный фабричный петух, а как наглый и сытый деревенский кречет. Приглашал в ресторан, заказывал самые дорогие блюда, дарил цветы и подарки. Но чем прочнее становилась связь, тем невнимательнее становился он. Переставал дарить цветы и говорить комплименты, а в гости приезжал, прихватив со своего огорода пару помидоров или огурцов "для салатика"...
      Фридман решительно шагнул к кабинке водителя, взял трубку рации, вызвал диспетчера:
      - Татьяна, узнай, сколько подано вагонов.
      Миша Дашкевич рассмеялся. Сквозь потрескивание рации донеся такой спокойно-отчетливый, такой деловой голос Фридмана, видимо, городской автобус шел где-то рядом с его "Москвичом": "Сколько подали вагонов?" И такая озабоченность в тоне! Миша даже головой покачал от удовольствия.
      Миша возвращался на фабрику, а двадцать минут назад, прежде чем Фридману выйти из дома, Миша позвонил ему со станции: один вагон загружают полным ходом, второй, на Китай, стоит. Загрузку не ведут, нужно разрешение Крайисполкома. И ничего нового диспетчер сказать Фридману не могла, и Фридман, конечно, это знал.
      Миша аккуратно объехал огромный тополь. Могучая корневая шапка заняла большую часть мостовой. Ночью город крылом задел тайфун, так, слегка зацепил, но дел наделал немало. Вдоль тротуаров сплошь лежали еще не убранные многометровые тополя, вырванные ветром. Корни у тополей растут неглубоко, не очень-то ветвисто, куда им устоять против наших ветров?
      Деревья валяются; срок их жизни истек, а свежие зелененькие листочки все так же, как и накануне, мерно дрожат, трепещут под ветром, тянутся к солнышку.
      После Афганистана Михаилу на родине все казалось милым, как проказы любимого балованного ребенка, что всех вокруг раздражают, а родителя забавляют. Третий год уже был Михаил дома, а сознание по-прежнему текло двумя руслами. Вот сидит он за рулем "Москвича", аккуратно обходит автобус, отчетливо видит пешеходов впереди и видит бронетранспортер на пыльной дороге. И только что чувствовал, как свежо сегодняшнее утро после тайфуна, и тут же становится душно, и он вновь приоткрывает окно.
      Теперь столько разговоров про Афган... Он меньше знал, когда был там. Да что он знал? Кто с ним разговаривал, с солдатом? Замполит иногда, да тот, похоже, и сам не знал ничего.
      Треск пуль. Треск рации. Он дома.
      - Сосна, ответь девятому, - раздался как всегда недовольный голос Савича, водителя городского автобуса, что вез на фабрику итээровцев. - Я тут встал у поворота. Пусть дежурный приедет... Да бензин у меня кончился!
      Миша снова засмеялся: Дома он, дома. Ну, где еще может водитель выехать из гаража, не посмотрев на показания приборов. Дома. Только дома.
      В диспетчерской звенело все: телефоны, рация, светился десяток кнопок селекторной связи.
      Татьяна Семеновна Головачева, старший диспетчер принимала смену. Стоя лицом к столу, она поглядывала на себя искоса в зеркало на стене, расчесывала волосы и рассеяно слушала Санатину, что дежурила ночью. Татьяна Семеновна себе нравилась: дорогая косметика, красивое японское платье... но волосы надо подкрутить. Вчера допоздна были на даче, не успела.
      - Ну ладно, Петровна, иди, - отпустила она Санатину, подошла к столу, села и ответила по рации Фридману:
      - Доброе утро, Яков Ильич. Что у тебя?
      Голос у Фридмана деловой, официальный:
      - Узнай, сколько подали вагонов. Передай директору, что я еду на фабрику. Свяжись с Дашкевичем, пусть ждет меня у кабинета. Найди...
      - Яков Ильич, - перебила его Татьяна, - я тебе что, твой личный секретарь? Почему ты сам не позвонишь из своего кабинета?
      - Татьяна Семеновна, я говорю с вами официально. Это нужно фабрике. Понятно?
      - Понятно, - ответила Татьяна Семеновна, отключила рацию, сняла трубку городского телефона, сказала: "Минутку!" и нажала на селекторе загоревшую кнопку директора:
      - Слушаю, Григорий Федорович. Доброе утро!
      - Фридман, как приедет, сразу ко мне.
      Татьяна взяла трубку рации, второй рукой машинально включила в сеть электробигуди.
      - Яков Ильич!
      - Слушаю, - весомо отозвался Фридман.
      Татьяну Семеновну забавляла официальность Фридмана. Деловитость. Уж она-то знала его, как облупленного. Как много она когда-то ждала от него. У него были такие замашки, что казалось: с ним познаешь все. И как-то после очередного сабантуя на фабрике, кажется, после вручения им Красного знамени... После торжественной части, когда остались только главные специалисты, и так они хорошо тогда посидели... И она уехала с Фридманом в охотничий домик. А его хватило на секунды. И те... Весь в язык ушел. Ничего другого в мужике нет. Татьяна даже поморщилась от воспоминания. Надо вычеркнуть его из памяти, не было ничего, и все.
      Требовала рация, надрывались телефоны, светились все кнопки селектора. Татьяна споро отвечала, решала, сообщала. Ей нравилась ее работа, она была нужна всем, без нее фабрика встанет в одночасье.
      - Диспетчер, прорвало трубы на убойном.
      - Татьяна, здравствуй, на яйцескладе не работает конвейер.
      - Здравствуй, Семеновна. Я сломался. Стою у деревни.
      - Срочно ко мне в кабинет Друка.
      - Вам поступил вагон. Стоит на третьем пути. Кто принял?
      Заглянул долговязый Шмольц. Светлые в черную клетку брюки, кроссовки, полурастегнутый батник. Утром все чистенькое, отутюженное - жена у него молодец, знала бы для кого старается. А сам Геннадий со своими светло-пепельными волосами и глазами цвета выгоревшей мыши походил на чахлое дерево - длинный, худой, нескладный. В свои сорок пять он был приверженцем молодежной моды. А по стилю поведения - нечто среднее между директором и Фридманом - любой новой особе женского пола тут же предложит ее подвести и через сто метров положит руку на колено. Но рука та задержалась лишь на коленях Сачковой, остальные ее смахнули.
      - Маркова не видела? - спросил Шмольц. Покачал головой, выразительно гладя на бигуди. - Хорошая у тебя работа. Уже не знаешь, чем от скуки заняться.
      - Слушай, Геннадий Эрихович, - вспылила Татьяна, - хорошо, у тебя машина, можешь в рабочее время с чужой женой в лес кататься. А я после работы своему мужу красивая буду.
      Хмур с утра был и Иванюта. Он уже записал по телефону сводку (конечно, диспетчер готовил ночью сводку, и она лежала на столе директора, но Иванюта каждое утро обзванивал птичники и составлял личную сводку) - падеж был больше нормы. Бригадиры все взвинчены. На убойном тайфуном снесло крышу, и, если налетит дождь, там все зальет. А стройгруппа с утра на жилмассиве. И сегодня кровь из носу - надо окончательно решить вопрос о выходе из концерна. И в приемной как всегда полно плакальщиков.
      - Да, - резким голосом отозвался Иванюта на вызов вахты.
      - Григорий Федорович, тут главный энергетик электрика привел. Хотят проводку менять. Вы позволили?
      - Да. Пусть меняет, - Иванюта отключил вахту, нажал кнопку "Партком".
      Марков, что сидел на стуле у окна (зашел в кабинет сразу с автобуса, вопрос надо решить пустячный, а уже битых сорок минут на стуле ерзает) отвернулся к окну, шепотом выругался. Ну, когда ему, Иванюте то есть, делом заниматься, когда в каждую ерунду нос сует, без него энергетик с электриком не решат, как лампу перегоревшую заменить.
      Молодой, стройный, с открытым лицом, которое при случае умело стать и доброй физиономией свойского парня и суровым ликом партийного деятеля, Валерий Семенович Патрин, парторг фабрики, сидел за столом в своем кабинете. Как всегда, лежала перед ним стопка бумаги, и ручка привычно была зажата в руке. Взгляд устремлен на кончик ручки. Сейф открыт. Жужжит кондиционер. И на столе номер "Правды".
      Обычно по утрам Патрин быстро набрасывал план работы на день. Привычно ложилось на бумагу: поручить... заслушать... вызвать... Планы работы Валерий Семенович ежевечерне подшивал скоросшивателем, и это служило ему большим подспорьем в беседах с бесчисленными инструкторами райкома и крайкома партии. Добрая привычка сохранять весь партийный архив и всегда быть во всеоружии при проверках сложилась у него еще в молодости, когда он сразу после института работал в райкоме ВЛКСМ.
      Патрин был растерян. Впервые за десять лет своей трудовой деятельности он не мог составить план работы. Он мучительно долго смотрел на лист бумаги... Все его действия могли теперь вызвать действия, как говорят в подобных случаях в верхних эшелонах власти, непредсказуемые. Вызовешь отчитать за неявку на партийное собрание - а в ответ вместо испуга и извинений заявление на стол о выходе из партии. Как призвать к ответственности за неуплату членских взносов, если в таком случае придется исключить из рядов партии половину коммунистов фабрики. А парторганизация и так сократилась за последний год ровно на треть. Исключать из партии - значит рубить сук, на котором сидишь, могут ликвидировать должность освобожденного парторга. Правда, ходят разговоры, что крайком своих позиций сдавать не собирается, и на крупных организациях, тем более на сельскохозяйственных, все равно будут освобожденные парткомы, даже если коммунистов останутся лишь единицы, парторги должны работать со всеми рабочими. А если сократят? Вон шахтеры потребовали вывести парткомы за территорию шахт - и крайком (или обком, что у них там?) не отстоял своих людей. Действительно, все в этой стране стало непредсказуемо.
      А ведь как хорошо все складывалось! Какая прямая была дорога: инструктор райкома партии, освобожденный парторг крупного передового предприятия. Он уже ногу занес, чтобы поставить ее на ступень зав отдела райкома партии или инструктора крайкома, а там... А тут!
      Последнее партийное собрание не состоялось, не набрали кворума. Сумели провести собрание лишь на третий раз, когда директор лично приказал на планерке всем специалистам быть и коммунистов своих привести. И эта поддержка директора щелкнула его по самолюбию, вернее, не поддержка, конечно, а... Влияние директора на его, его! коммунистов. В который уже раз! И хотя директор вроде бы помогает ему, надежды у Патрина на Иванюту нет. Вот и на прошлое заседание у директора, где решался вопрос о создании птицепрома, его - его! парторга! - не пригласили. Как передал ему Фридман: "Патрон сказал: "Обойдемся без НКВД". А тот же Фридман постоянно говорит, что директор трусоват. Разве позволил бы Иванюта себе такую фразу год назад? Когда Патрин впервые услышал "Иванюта. Григорий Федорович" он представил нечто внушительное, основательное, представительное. А тут... И...
      Да, Патрин был растерян. Он был готов к роли партийного руководителя - но к подпольной борьбе и, может быть, еще и на общественных началах?! Валерий Семенович чувствовал себя котенком, повисшим в воздухе. Вот только что он уверенно карабкался по дереву, и вдруг его схватили за шкирку и держат на весу, и неизвестно, то ли поставят его на землю, то ли зашвырнут... куда?!
      Никакой ясности не внес и ХХУШ съезд, который так ждала страна; одни, как он, верили, что съезд все вернет на свои места, другие, что будет рывок вперед от прошлого, а съезд раздал всем сестрам по сережкам и оставил все таким же расплывчатым и непредсказуемым.
      Зазвучал зуммер фабричной вертушки. Патрин протянул руку к аппарату, миг подержал руку на трубке, не снимая. Почти два года из дня в день он утром говорил в эту трубку одну и ту же фразу: "Слушаю вас, Григорий Федорович". И эта простенькая фраза имела уйму значений: от сыновней преданности и благодарности за поддержку до напоминания о том, что партия у нас руководящая, и парторг всегда сумеет поставить зарвавшегося хозяйственника на отведенное для него в иерархии место. Интонация Патрина каждое утро зависела от его уверенности в силе райкома, то есть, в конечном счете, все определяли, как сказали бы на биржевом рынке, сегодняшние акции КПСС. А с работой вопрос открыт. Патрин видел себя теперь только на советской должности, где и престиж, и хорошая зарплата, и работа ему понятна. Там тоже нужны аккуратные пунктуальные люди, что умеют вовремя спросить о выполнении задания и вовремя доложить обстановку вышестоящей инстанции. А что еще он умеет делать? Иванюта, тот чуть что: "Я на фабрике все могу. Если что - пойду в вахтеры". Не пойдет, конечно, но производство знает. А он как на первом курсе пединститута избрался в комитет комсомола, так и шел этой дорогой. По специальности после института не работал ни дня. Что знал - и то забыл. Но таких, как он, в партийных органах края сотни, тысячи, и на каждое вакантное место рвутся партийные асы, со связями...
      Патрин снял трубку, сказал с почтением:
      - Слушаю вас, Григорий Федорович.
      Маленький человечек полулежал в кресле, и кресло покручивалось то в одну то в другую сторону - его приобрели недавно вместо обычного стула, и директор наслаждался. Как фрагмент хорошо организованного рабочего места кресло было совершенно бесполезно, потому что не мог Иванюта, при своем карликовом росте, не вставая с кресла, дотянуться ни до сейфа, где хранил свои личные деньги, ни до бара, где стояли рюмочки и лежали, пополняемые Фридманом, запасы шоколада и кофе и более существенные и приятные мелочи, ни до холодильника, куда завхоз не забывал регулярно поставлять любимую директором водичку "Иссинди".
      Директор не был карликом, каким видел его раздраженный взгляд Патрина, хотя и был невысок, вровень с женщиной среднего роста, но кресло, тут уж парторг был прав, и впрямь было рассчитано на мужчину гораздо более крупного. Но к тумбочке с селектором поворачиваться мог и Иванюта, хотя, что к ней поворачиваться, когда она стоит впритык к столу, а все же, Иванюта и поворачивался, и с видимым удовольствием.
      В углу кабинета все еще стояло Переходящее Знамя ЦК КПСС темно-вишневого бархата, еще недавно символ успеха, премий, льгот, а теперь - не знаешь, как к нему и относиться.
      Директор широко развел рукой: прошу, отключил селектор и поджал губы, что означало серьезность и особую значимость предстоящего разговора. Когда Иванюта поджимал губы, его короткая шея как бы сливалась с щеками и лицо становилось похоже на чулочную маску Фантомаса.
      Патрин уселся на стул, длинноногий петух. Брюки приподнялись, стали видны красные носки и полоска незагорелой кожи. На беленькой рубашке совершенно ненужные при его поджарости подтяжки. Насмотрелся в журналах на фотографии партийного руководства.
      С тех пор, как Фридман, который чувствовал запах паленого, когда жаркое еще ставили в духовку, отказался быть парторгом, Иванюта менял на фабрике третьего. Третью квартиру райкому подарил, и все псу под хвост. С Фридманом было легко. Тот влетал утром: "Патрон! Приветствую!". Пара новых анекдотов, свежая сплетня про какую-нибудь фабричную бабу, и все раскидали, быстренько спланировали, кто куда едет, кто чем занимается. Перед собранием решат, за что парторг покритикует директора. Рабочие, те до сих пор в восторге: и Фридман проявлял принципиальность, и директор не преследовал за критику. А в субботу накрыт стол, и на все готовые девочки. За долгие годы Фридман единственный, с кем Иванюта приятельствовал. Чтобы сохранить Фридмана, Иванюта заставил уйти с фабрики Кузьмина. Тот, как никто, был на своем месте, но Яшка на другую должность не соглашался. Ни на какой другой фабричной должности таких денег не накрутишь, да и те, что сделаешь, будут на виду у рабочих.
      Патрин усилием воли погасил злую усмешку. Он знал, что управленческие бабы на днях отправили жене Иванюты анонимку, просили с годовой премии (а она у Иванюты, судя по партвзносам, пять тысяч при окладе триста рублей) купить директору новые брюки. Или хотя бы нитки, и поаккуратнее заштопать ширинку на этих.
      Этот пижон был обязан ему всем. Все, что он сегодня имел, все дал ему он, Иванюта. От тещи, где жил мальчишкой, тут же, едва пришел на фабрику, переехал в новую, свою квартиру. Минуя все очереди, отстоял ему ее и на профкоме и на совете трудового коллектива. Тут же нашел ему дачный участок. В очередь на машину встал. Премию годовую получил, чуть меньше его, директорской, за что? Он, директор, работает по двенадцать часов в сутки, все субботы и воскресенья доложен хотя бы несколько часов провести на фабрике, да еще какое-нибудь заседание придумают. Его всюду дрючат, он крутится, выкручивается, балансирует на проволоке перед любым сопляком из ОБХСС. Что корма, что стройматериалы все обходными путями только и достанешь. А этот привезет музыкантов на похороны - вот и вся работа за день. К рабочим в цеха не загонишь, он их боится, да и времени у него никогда нет, все бумажки пишет.
      С Фридманом они почти кругом ездили вдвоем. Подшефным морякам-пограничникам - дарили всевозможные телевизоры и другую аппаратуру, а те их встречали разливанной рекой - и спирт, и свежая рыбка, и деликатесы. Но этот пусть один съездит.
      Давно ли он в одних и тех же брючках парусиновых бегал, а теперь тройки меняет не реже Фридмана. И фифа его в поселковых магазинах за любым импортом норовит без очереди прошмыгнуть, фабричных расталкивает, мутит народ, будоражит. Не может договориться по-тихому. Тоже премию получила - сад-то фабричный. Кто бы ее взял воспитателем без образования, если бы не он? А этот... кречет так и не понял за два года, как надо вести себя, чтобы ходить в белой рубашечке...
      Ладно, - успокоил себя Иванюта. - Надо будет - всех поменяем.
      Так они смотрели друг на друга.
      Усталая озабоченность украшала лицо директора. Тренированные мышцы не пропускали наружу ни одной эмоции. А щенок только думает, что научился владеть собой. За ту паузу, что выдержал директор, на лице Патрина сменилась палитра красок. А ведь, небось, и в кабинете, прежде чем выйти, перед зеркалом маску на себя примерил, и в приемной перед зеркалом задержался, но все замечал директор: и игру лица, и длинные холеные пальцы, ничего, кроме ручки и ложки в руках не державшие, и быстрый взгляд на его брюки, чуть видные под столом, и усмешку, что предательски выскочила на мгновение из-под маски. Дурак! Завтра директор обмолвится в гараже, а лучше в кормоцехе: "Всех бездельников нам не прокормить", да Геннадий "проговорится", что ты из фабричной прибыли четыре тысячи себе в карман положил в виде премии за ни за что, и вылетишь ты с фабрики на волне пролетарского гнева, только опилки на птичниках взовьются.
      Однако время не терпит.
      - Слушай, комиссар, - заговорил Иванюта, по-простецки округляя глаза и растягивая гласные. - Я только сейчас узнал, что у нас партвзносы не платят? Что ж ты молчишь? Я помогу. Давай, собирай комиссию у меня в кабинете. Позови Маркову, из райкома кого хочешь. С Фридманом посоветуйся. И давай действовать! Что ты! Пусть один-два подадут заявление, ничего страшного, зато остальные поймут, что хватит разводить демагогию, дело делать пора. Надо тебе на профсоюзном собрании выступить. По-деловому, по-партийному. Покритиковать, невзирая на лица. И мне указать. А как же? Почему же нет? Я такой же коммунист, как и все. Я в субботу был на яйцескладе, слушай, это же безобразие: мухи, подъездная дорога разбита, слесарь, ну этот, кореец, как его там? Ким, что ли - пьян был! Да ты что! Надо же меры принимать. Народ нас не поймет. Конечно, с себя я вины не снимаю, не успеваю за всем уследить. Вот ты мне и укажи на планерке, что директор по субботам по птичникам ездит, а яйцесклад упустил, и там творится безобразие. Пора там выборы провести, мы от жизни отстали. Не справляется Юдина - предложи свою кандидатуру от парткома. С Фридманом посоветуйся. И ставь вопрос на совете трудового коллектива. И готовься к партсобранию. Объявляй на планерке, я поддержу. За неявку лишить пятидесяти процентов годовой премии - все явятся, как миленькие.
      И не слушая, что отвечает Патрин, Иванюта уже протягивал руку навстречу заглянувшему в дверь Танаеву, главному энергетику:
      - Заходи, заходи.
      И, не глядя на парторга, завершил беседу:
      - Давай, действуй. Будут трудности - заходи.
      Круглое, покрытое плоской волосней лицо Олега Антоновича Танаева должным образом выражало усталость и озабоченность. То работяги могут влетать в кабинет директора со злостью, со слезами, с бранью. Итээровцы, а уж тем более главные специалисты, заходят с единым выражением на лице, словно им в приемной выдают одну и ту же маску, как мантию в приличном суде.
      Танаев пришел на фабрику почти день в день с Патриным. Были они одногодки. Оба на другой же месяц получили квартиры в новом доме, и даже в одном подъезде, и в одном детском саду стали работать их жены. И по статусу друг другу подходили. Все складывалось удачно. Обменялись визитами. Стали дружить семьями.
      Через месяц Танаев подал заявление о приеме в КПСС. Последнее время все стало проще: не надо ждать, пока уговорят двух рабочих подать заявление о приеме в партию, прежде чем принять одного специалиста, оказалось, что можно и не ждать, пока претендент проработает год на предприятии, а "в порядке исключения" позволительно и директору и парторгу дать Танаеву рекомендацию, хотя они были знакомы с ним два месяца. Случай удобный, и Танаев не преминул им воспользоваться: на фоне митинговой демократии, пока райкомы партии ждали решений ХХУШ съезда и дальнейших указаний центра, пока все они попритихли, затаились. Давно ли чуть ли не каждый день подъезжали к управлению фабрики серые и черные "Волги", выходили из них женщины с суровыми настороженными лицами, и, ни на кого не глядя, проходили в партком или кабинет директора, проверяли документацию, раздраженно указывали на упущения. Директор, отключив селектор с проблемами фабрики, обстоятельно отвечал на вопрос, типа "А как у вас прошли ленинские чтения". И специалисты, вооружившись брошюрками, бежали по птичникам проводить политзанятия. А на птичниках птичницы плачут: куры гибнут, третий день не кормлены. Кормовозчики матерятся. Яйцесклад стоит без работы. Директор боится выйти на территорию фабрики, боится попасть рабочим на глаза, специалисты боятся попасть на глаза директору. Фабрика в предынфарктном состоянии: комбикормовый завод сорвал поставки корма. А суровая дама из черной "Волги": "Учтите, будем заслушивать вас на бюро, вы сорвали сегодня единый политдень "Успехи края от выборов до выборов".
      - Когда какое ЧП, японцы идут работать, а мы - митинговать, - говорит Иванюта. Но это он сегодня так говорит. Да и то не при всех.
      Но на фабрике вдруг наступила тишина. С проверками "Волги" не приезжают. На все звонки парторга и в райкоме и в крайкоме один ответ: "Решайте на месте". Легко сказать: решайте. Да как же решать? Как медведя в цирке на велосипеде учат кататься, так человека столько лет дрессировали: претворяйте в жизнь решения и ни-ка-кой! отсебятины, и вдруг выпустили на арену: давай-ка, мишка, вместо прогулок на велосипеде продекламируй нам Пушкина Александра Сергеевича:
      Паситесь, мирные народы!
      Вас не разбудит чести клич.
      К чему стадам дары свободы?
      Их должно резать или стричь.
      Наследство нам из рода в роды
      Ярмо с гремушками да бич.
      Танаев рассудил: среди межвластья в партию вступить нетрудно и выгодно. Когда волна демократии откатит прочь, и все встанет на свои места, вспомнят и тех, кто бежал в эти трудные для партии дни, как крысы с тонущего корабля, вспомнят и тех, кто в это смутное время поддержал партию, пополнив ее ряды. Так ценили тех, кто вступал в партию на фронте, особенно в сорок первом, сорок втором.
      Беспорядок, однако, затягивался, и патринский кнут, мало того, что хлестал вхолостую, вместо того, чтобы быть надежным помощником Танаеву, он еще и вызывал насмешки рабочих.
      Патрины по-прежнему заходили к ним по-свойски, словно не замечали, что Танаевы свои визиты к ним прекратили и стараются от них отойти.
      Вчера, когда зашел Патрин, у Танаевых в гостях была сестра Олега Антоновича Марина с мужем Михаилом, слесарем. До недавнего времени Михаил, хороший работник и мужик, практически, непьющий, что, согласитесь, ценная редкость, был членом парткома фабрики, но сейчас он рассуждал по-новому:
      - И зачем ты вступил в партию, когда все из нее выходят? Я тоже перестал ходить на партком и подал заявление о выходе.
      - Конечно, ты же работяга. Тебе-то зачем? - ответила за мужа Екатерина Танаева, поворачивая к Михаилу хорошенькую головку.
      Патрин высоко поднял брови, застыл, так и не донеся чашку ко рту.
      - Ну, что ты говоришь? - оборвал жену Олег Антонович.
      - А что? - растерялась Катя. Она всегда говорила то же, что говорил ей муж. Но Танаев, не отвечая жене, начал пересказывать последнюю статью про НЛО, опубликованную в краевой газетке.
      Провожая Патрина к дверям, Танаев, однако, сказал:
      - Я вступал в руководящую партию. Зачем мне платить деньги партии, которая не может ничего решать?
      И Патрин, соглашаясь, обескуражено пожал плечами. Он сам был в обиде на партию.
      А Катя жаловалась Марине:
      - С годички больше сотни на партвзносы Валерию отдал. - Вздохнула. - Разве справедливо? Получается, что у тех, кто не член партии, годичка больше.
      - Если б не взносы, чем бы Патрин занимался, - усмехнулся Михаил. - Мы его на фабрике не видим. На собрании садоводов хотели выбрать его замом председателя, так он: "Я не могу. Вы же знаете, меня часто нет на фабрике. Я то в райкоме, то в крайкоме". Мы его не для Крайкома выбирали. Он наши деньги получает.
      - Да, - ответил Танаев деверю. Что тут возразишь. И признал ошибку, - я уже понял, что не на того поставил.
      Танаев хотел прекратить дружбу с Патриным, она была не только не полезная, но, он чувствовал, начинала мешать, возможно, даже дискредитировала его, Танаева, в глазах рабочих. Но отойти не удавалось, а порвать с Патриным Танаев не решался. По краю, как и по всей стране, одни за другими шли выборы депутатов в Советы, и постоянно одним из доверенных лиц какого-нибудь районного кандидата оказывался Патрин. Вот и сейчас он был доверенным лицом Петра Семеновича Усова, первого секретаря райкома партии, который отказывался от партийной должности и начал борьбу за должность председателя районного Совета. В том, что Усов сумеет забаллотировать соперников, пожалуй, ни у кого из специалистов района сомнений не было.
      Усов пробыл в районе Первым около двадцати лет, и знал в нем всех и вся. И хотя сейчас он старался сдерживать себя: не кричал, широко улыбался, пожимал всем руки, район помнил его разносы на бюро, грозные окрики, угрозы, стук кулаком по столу. Он был как бы миниатюрным слепком с тогдашнего Хозяина края. Теперь Усов походил на нового Хозяина. Был эдаким демократом в духе времени. Но рабочие, чьи голоса будут решающими из-за их многочисленности, на бюро инфаркты не получали и очень любили, когда "ставили на место" специалистов. И вступать в открытую конфронтацию с Патриным, которого Усов назначил своим поверенным, Танаев не решался. Это было бы неосторожно. К тому же, Патрин прав, в этой стране, действительно, все стало непредсказуемым. Вон генсек заявил на весь мир: нам навязывают президента, для нас это неприемлемо, а месяца не прошло, и он уже президент страны. Диалектика. Умение менять мнения и решения в зависимости от обстановки. Кто может знать, как сильные мира сего оценят завтрашнее положение дел в стране и мире и какое примут в связи с этим решение? Даже народная мудрость говорит: "Не плюй в колодец, пригодится воды испить". И все-таки, оставляя Патрина в резерве, Танаев решил основную ставку делать теперь на директора.
      - Григорий Федорович, - озабоченно сказал Танаев. - На убойном прорыв, необходимо менять трубы. А на яйцескладе нужно заменять контейнера.
      Контейнерами и трубами должен был заниматься, конечно, не главный энергетик, а главный инженер, но Шмольц, как и Фридман, занимался только вопросами снабжения. Регулярно раза два-три в год Шмольц летал в Москву. За годы работы у него сложились прочные связи с работниками столичных министерств, управлений и ведомств. Шмольц, как перекупщик, возил с собой из одного конца страны в другой баулы с красной рыбой, икрой, крабами. Когда в стране проблемой стала покупка алкоголя, к его баулам добавился ящик коньяку. Назад Шмольц привозил запчасти, договоры на поставку оборудования и различные обещания. В Москве Шмольц целыми днями наносил визиты, дарил презенты, устраивал ежевечерние застолья. Возвращался в город усталый, измученный головными болями и изжогой. Денег подобная работа требовала немало. Чтобы не возникало трений в бухгалтерии при сдаче копий чеков на неприобретенные товары, которые за определенную мзду Шмольц уже долгие годы получал в одном из краевых универмагов, Шмольц с Иванютой решили, что и проще всего и надежнее всего будет вступить Шмольцу в интимную связь с главным бухгалтером.
      Тамара Васильевна с такой готовностью откликнулась на намек Шмольца, что ему вначале даже стало и досадно, и скучно, но дело было выше личных ощущений. Впрочем, связь их длится уже четвертый год, и Шмольц привык к Тамаре и даже отчасти привязался.
      Как от инженера от Шмольца толку было немного, рабочие его не уважали, не уважали его и специалисты, все ждали от директора "репрессий" за полную профнепригодность главного инженера, но Иванюта цену Шмольцу знал.
      Предшественник Танаева Строев был чистоплюем, его не интересовало, как и откуда поступает на фабрику оборудование, он хотел заниматься исключительно своим делом - энергетическим обеспечением. Но мало того, что он не желал заниматься снабжением, он еще и отказывался выполнять работу главного инженера, каждый раз устраивая взрыв недовольства и доказывая, что обязанности каждого работника фабрики четко закреплены должностными инструкциями.
      В своем деле Строев был, бесспорно, специалист, и специалист классный, и был одержим всяческими новшествами. Последнее время он проталкивал компьютеризацию фабрики, причем добился разрешения на установку компьютеров не только в кабинетах главных специалистов, но и на всех службах. Глядя исподлобья, чуть выставив вперед голову, словно он собирался бодаться с оппонентом, Строев капля за каплей точил жизненную позицию Иванюты: не гоняться по полям за журавлем, а хватать за хвост первую попавшую синицу. Денег, как всегда, не хватало, и до сервиса ли, когда и корм надо закупать за тридевять земель, и запчасти добывать обходными путями, и... Да что тут говорить, если не крутиться и не платить, фабрика встанет, а сводку о падеже ему и по телефону передадут, без компьютера.
      Строев был холерик. Доказывая свою правоту, молниеносно вспыхивал. Так он однажды положил директору на стол заявление об увольнении. Иванюта тут же его подписал и передал в кадры.
      Но Строев сумел добиться своего, запустил маховик, и теперь, когда Строева на фабрике не было, медленно, со срывами и перерывами, компьютеры устанавливались по всем службам фабрики и готовился к сдаче информационный зал. О новшестве заговорили на собраниях, все стали ощущать и его удобство, и пользу, и как-то само собой оно оказалось заслугой директора и главного инженера.
      А контейнеры на яйцескладе, действительно, менять необходимо. И трубы надо менять и на убойном, и на водозаборе, да и по всей фабрике. Все ржавело, протекало. Завод-поставитель прислал трубы большего диаметра, но скандалить и подавать протесты в арбитраж было безрассудно - в другой раз не получишь ничего. Не завод ищет покупателей, а покупатели умоляют завод об услуге. Всю прошлую неделю главный энергетик тем и занимался, что искал, у кого есть в наличии трубы нужного диаметра, и что необходимо достать, чтобы взамен получить нужные трубы. Танаев объездил десятки фабрик и заводов, намотал на колеса пикапа сотни километров, и все вхолостую - человек в крае новый. Надо подключать Фридмана. Или Шмольца.
      - Ладно, - устало махнул рукой Иванюта. - Разберемся. - День только начался, а уже из всех фабричных щелей ползли на него нерешенные проблемы, догоняли друг друга, громоздились, наслаивались, путали все его планы. Но он умел выхватывать главное и отсекать второстепенное. А главное для него сегодня - торговля с Китаем.
      Китай был лучшим покупателем. Яйца летом молниеносно портились, а холодильников на фабрике не было и не было денег на их закупку, постоянно возникали непредвиденные расходы и все время надо что-то строить: новые дома, детсад, сауны, а Китай покупал яйца подпорченные, попросту говоря, протухшие, что шли на свалку. И хотя платил Китай не валютой, а товарами, при полнейшем дефиците в стране товары были не менее, а может быть и более выгодны, чем деньги: магнитофонные кассеты, тушенку, кожаные куртки можно было и продавать по кооперативной цене и менять на необходимые фабрике товары, в том числе на те же трубы. Ладно, трубами он займется сам. Но сначала ему надо в Крайисполком, те решили запретить торговлю с Китаем, и это было очередной петлей, наброшенной на его шею. На весь мир прокричали, что отныне можно все, что не запрещено, и по-тихому запрещали все, по-семейному, но письмо-протест было уже готово, и, отпустив главного энергетика, Иванюта рявкнул в селектор:
      - Юриста ко мне.
      Марианна Викторовна была в бухгалтерии. Она недавно вошла и стояла у дверей, вслушивалась в разговор бухгалтеров в ожидании фразы, которая даст ей возможность в разговор встрять, и заранее улыбалась с восторгом и пониманием.
      Никто не ответил на ее энергично-радостное "здрасте", никто не поинтересовался, что ей нужно, но Марианна Викторовна давно уже привыкла, что смех и оживленные разговоры во всех отделах управления стихают, едва она переступает порог комнаты. Сколько раз она всплакнула, выходя из чужого кабинета. Она - такая возвышенная, такая достойная, ее должны любить, ею должны восхищаться, но - как несправедлива жизнь, как грубы, как черствы люди.
      Большая комната бухгалтерии залита солнцем. Как гирлянды, свисают с потолка и вьются по стенам ампельные растения. Но зелень не создает иллюзию прохлады, и кондиционеры не справляются с жаром июльского солнца.
      Марианна Викторовна семенящей походкой, как заштатная манекенщица, прошла к окну, подхватила горшок с бегонией и радостно воскликнула:
      - Зацвела! Ах, какая красота. Какое великолепие! Нет, это очаровательно!
      - Марианна Викторовна! - от крайнего стола резко обернулась Патина, сказала, не скрывая раздражения. - Не трогайте цветы!
      Марианна Викторовна деланно рассмеялась, словно услышала нечто забавное, жеманным жестом водрузила цветок на место, покрутила горшок, видимо, решая, какой стороной цветок лучше смотрится из комнаты, и обернулась, и на лице ее была все та же готовность поддержать беседу.
      Из маленькой каморки, что служила кладовкой для хранения всевозможных бухгалтерских бланков, несся приятный гул, там закипал электрический чайник. Впрочем, гул в бухгалтерии был постоянен, он висел над комнатой, как заграничный смог. Гудело все: кондиционеры, счетные машинки, новенький компьютер и голоса. Непосвященный никогда не мог понять, как в постоянном разговоре можно считать. Сидя за столом среди папок, учетных книг, ведомостей семь женщин-бухгалтеров весь день говорили - о фильме, что показывали вчера в видеосалоне, о том, кого и с кем встретили вечером в деревне, о новом рецепте салата и о ценах на барахолке. Ни одна новая вещь, надетая фабричной женщиной, не проходила мимо внимания бухгалтерии. Обсудив со всех сторон чужое новоприобретение, приходили к единодушному мнению, что наряд либо старомоден и безвкусен, либо совершенно не идет данной особе, поскольку она слишком толста или тонка и вообще уродлива, и как это несправедливо, что кто-то может купить все, а им достается так мало.
      После девяти утра, а рабочий день начинался в восемь, начинали предугадывать, что привезут сегодня в столовую.
      Но вот, наконец-то, проехал за окном синий "пирожок", остановился у дверей столовой. И, выждав десять минут, Валентина Эмильевна Леонидова, заместитель главного бухгалтера, позвонила в столовую, и Римма Михайловна Гулова, заведующая столовой, подробно доложила, что привез сегодня из рыбкопа Иванов.
      Валентина Эмильевна еще молода, ей зимой исполнится тридцать, но болезненная сверхполнота делает внешность ее безобразной, возраст неопределенным. Валентина Эмильевна страдает из-за своей фигуры, хотя остальные привыкли. Лишь когда в кинотеатре Валентина Эмильевна не может подняться после сеанса, застряв между поручнями кресла, и у нее появляются очередные слезы, у знакомых - легкий смех и тема для недолгого разговора.
      Валентина Эмильевна тяжело выбирается из-за стола и закрывает собой весь дверной проем в смежную комнату, где склонилась над бумагами Тамара Васильевна. В маленьких голубеньких глазах Леонидовой напряжение: Валентина Эмильевна всегда ждет несправедливости и всевозможных нарушений и с удивительной для ее комплекции прытью постоянно бросается в бой, не ожидая первого хода оппонента. Сейчас Валентина Эмильевна встревожена тем, что десять килограммов сыру и ящик персиков, что только что привезли в столовую, опередив бухгалтерию, может забрать плановый отдел.
      Перед общим противником Валентина Эмильевна примиряется со своим главным врагом - Сачковой. Каждый раз в десять утра, когда к столовой подъезжает синий "пирожок", как в добрый мусульманский праздник, между ними наступает кратковременное перемирие с полным взаимопониманием.
      - Не волнуйся, Валя, - успокаивая голосом своего зама, говорит Тамара Васильевна и звонит Гуловой. В отличие от Леонидовой, Сачкова говорит мягко, спокойно, но категорично.
      В бухгалтерии затихают голоса, женщины напряженно глядят в дверной проем.
      В привычной стойке напряженного ожидания застыла Марианна Викторовна, готовая и защебетать от восторга и расплакаться от обиды. Как ни старалась Тамара Васильевна говорить бессловесно, произнося лишь: "Ну, что?.. И сколько?.. И... А... О...", ясно, что что-то дефицитное столовая привезла. Ей в столовой не дадут, либо не сознаются в наличии продукта, либо подсунут что-то завалящее, а если она и пронюхает, что именно у них есть, скажут, что все забрал директор да его замы.
      Нет, ничто не заставит ее уйти из бухгалтерии прежде, чем ей выдадут ее долю. Она тоже не последний человек на фабрике, она тоже не уборщица, она...
      Едва Тамара Васильевна заговорила с Гуловой, Римшина уже стояла, нависнув тощей грудью над ее столом, молитвенно сжав руки и привычно поблескивая всегда готовой слезой. Она вспоминала поименно всех: своих детей и внуков, престарелых родителей и дальних родственников, перечисляла все случившиеся в их жизни болезни и все постигшие ее клан несчастья, и получалось, что если сегодня ей не дадут - что же, кстати, привезла столовая? сыр? - ну, конечно, именно сыр она и ищет уже месяц по всему городу, как лекарство для всей своей родни.
      Над бухгалтерией нависло злобное напряженное молчание: бухгалтерия не любила делиться, и дело даже не в том, что им могло самим оказаться мало продуктов, продуктов было достаточно, ведь столовая, кроме воскресенья, работала каждый день и каждый день что-то завозила, но делиться! и с кем? с юристкой? Но Тамара Васильевна никогда не отказывала тем, кто случайно или, как Римшина, преднамеренно, оказывался в бухгалтерии при распределении дефицита.
      - Конечно, конечно, - сказала Тамара Васильевна Римшиной и вышла в зал официально сообщить девочкам, что именно, по сколько и за сколько можно сегодня купить.
      Римшина повертелась у туалетного столика, полюбовалась на себя в зеркало. На столике лежали расческа, массажная щетка, раскрытая косметичка. Из косметички торчала головка флакончика духов. Римшина взяла флакончик - духи французские, надо же, и где достают? Подушилась, глянула в комнату, блеснув слезами благодарности, и вышла из бухгалтерии.
      Несколько секунд в сонном воздухе висела тишина, но тут же заговорили все разом:
      - Вечно она...
      - Целыми сумками каждый день прет...
      - Всем без мыла в жопу лезет...
      - Она в новом доме квартиру получит, вот увидите.
      - Каждый день спит у себя на стульях в кабинете или на дачу на полдня уедет.
      - А тут головы поднять некогда.
      - Почему ей все можно? За особые заслуги?
      - А что? Его тоже можно понять. У него жена старуха и не скрывает, что вся больная.
      - А лучше найти не мог?
      - А кому он нужен?
      Дверь открылась, и в бухгалтерии тут же зависла тяжелая тишина.
      Вошел Сидорчук, пожилой слесарь из третьей бригады. Не зная, к кому обратиться, он переминался с ноги на ногу у дверей под недобрыми женскими взглядами. Оттуда и спросил:
      - Мне бы пару кур выписать?
      Все бухгалтеры тут же молча уткнулись в бумаги.
      - Мне бы... - повторил мужчина.
      Бухгалтерия молчала.
      Сидорчук, решившись, подошел к крайнему столу:
      - Мне бы пару кур выписать. Нужно очень. Жена в больнице.
      С продуктами в крае было трудно, магазинные полки пусты, и директор издал разрешение небольшую часть продукции фабрики продавать рабочим.
      - А что это вы ко мне? - возмущенно откинулась на спинку стула маленькая и толстенькая Зоя Петровна. - Я, наверное, горючим занимаюсь, а не вашими курами.
      Мужчина вздохнул и приблизился в Валентине Эмильевне.
      Та, демонстративно отвернувшись, сердито стучала по клавишам счетной машинки.
      - Мне бы...- начал Сидорчук.
      - Вы что, не видите, что я занята, - Леонидова обернулась к мужику с такой ненавистью, словно имела на него давнюю личную обиду. - Вы меня сбили. Я из-за вас должна снова все пересчитывать. Я к вам на бригаду не прихожу мешать вам работать, - и Валентина Эмильевна вновь повернулась к машинке.
      Теперь уже никто в комнате не смотрел в бумаги, все смотрели на Сидорчука. Сидорчук покорно ждал. Наконец, Леонидова вскинула на него свои кругленькие глазки:
      - Ну, что вам нужно?!
      - Мне бы... кур пару... выписать.
      - Вы что не знаете, что не положено. У нас есть лимиты на продажу своим работникам. Вашу норму вам бригадир раз в месяц привозит.
      - Но у меня жена. У нее операция.
      - Но если не положено, - и голос Валентины Эмильевны звучал уже на высоких частотах - Я из-за вас нарушения делать не буду. Идите к директору. Если он разрешит, тогда Лариса выпишет вам накладную. Но ее сейчас нет, она будет после обеда. Потом подпишите накладную у главного зоотехника или у Фридмана. Потом зарегистрируете накладную у Тани Филипповой на складе. Потом принесете накладную. Мне. Потом...
      - Правильно мне мужики сказали, - взорвался Сидорчук. - Бери, и все тут. Чего к ним ходить? Потому у вас все и воруют. Блатным каждый день ящиками возите сами, никуда не гоняете. Сидите тут, гниды!
      - Вы, пожалуйста, не оскорбляйте, - завизжала Леонидова. - Я сейчас в милицию позвоню. Я не хочу из-за вас на таблетки работать.
      - Звони. У самой живот вон уже по коленкам болтается.
      Тут раздался спокойный голос Сачковой:
      - А что вы хотели? Кур? Девочки, выпишите товарищу накладную. Я подпишу. А ты, Валя, подготовь пока акт на списание яиц. Григорий Федорович сказал, чтоб сегодня все было готово.
      Леонидова открыла было рот и даже воздух набрала в легкие с запасом, но, словно вспомнив о чем-то, быстро выдохнула воздух обратно, закрыла рот и достала из сумки толстую тетрадь. В эту тетрадь уже третий год, с тех пор, как вместо ушедшей на пенсию Нонны Валентиновны Лосевой, Иванюта не ее, Леонидову, назначил главным бухгалтером, а взял "с улицы" приятельницу своей любовницы аптекарши Сачкову, Леонидова аккуратно записывала все незаконные сделки. Только вчера они списали пропавшее яйцо первой категории как испорченный меланж, а меланж почти вдовое дешевле. Теперь они закапывают невывезенное вовремя и протухшее яйцо - на фабрике нет холодильников (и куда деньги тратят? На все есть, только на холодильники никак не найдут), на фабрике нет толкового заместителя по сбыту, настоящего работника Иванюта уволил, чтобы этого... пригреть. Он только себе да директору деньги делает, а ячейки для яиц вовремя не завезли, и паковать их было не во что, яйца протухли, а они их списывают, как разбитые при перевозке... Если Иванюта и Сачкова заговорят с ней о сокращении ее должности, она покажет им свою тетрадку.
      Испуганная волной сокращений Валентина Эмильевна была необъективна. Каждый раз после ежемесячных отчетов в бухгалтерии к директору в истерике влетали бригадиры и отказывались работать с Леонидовой, и каждый раз Иванюта хотел выгнать Леонидову к чертовой матери, и каждый раз Сачкова отстаивала перед директором своего зама. Она ценила ее, но отнюдь не за профессиональные качества. Всякий раз, когда надо было что-то запретить, Тамара Васильевна просто не вмешивалась, не мешала Леонидовой. Если отказать надо было кому-нибудь из тех, с кем Тамаре Васильевне не хотелось омрачать отношений, она непременно уезжала в тот день в банк либо брала отгул. Ну, а когда просьбу можно было исполнить, Тамара Васильевна спокойно ждала, пока бухгалтерию не сотрясут крики Леонидовой и просителя, а потом, как бы услышав, наконец-то, разговор, разрешала то, что можно было разрешить. И вся фабрика знала, что Леонидова - стерва, а с Тамарой Васильевной работать можно.
      - Почему пахнет моими духами, - растерянно спросила Тамара Васильевна с порога своего кабинета.
      - Так юристка же была, - не поднимая головы от машинки, ответила Патина.
      Геннадий Эрихович без предупреждения вошел в директорский кабинет и, не обращая внимания на Римшину, начал сразу от порога:
      - Ну, ты когда ей выговор объявишь? Тянуть долго будешь?
      - Кому? - успокаивая его, махнул рукой Иванюта.
      - Таньке Головачевой. Совсем язык распустила.
      - Разве я против? - успокаивая Шмольца теперь уже интонацией, тихо ответил Иванюта. - Но надо подумать: за что?
      - Диспетчеру не найдешь за что?
      - Я сейчас во-от так, - и Иванюта провел ребром ладони по горлу. - Ты подготовь приказ.
      - Она подготовит ,- махнул Шмольц в сторону Римшиной. Марианна Викторовна закивала головой готовно и уже собиралась заговорить, но Шмольц продолжал, по-прежнему не обращая на нее внимания:
      - Фридман звонил?
      - Звонил. Только что. Все в порядке. Все оформил. В пятницу едем все трое. - И, отвечая на взгляд Шмольца, добавил, - ну, ты же в Москву летишь. Вернешься, съездишь, какой разговор.
      Геннадий Эрихович вернулся к себе в кабинет недовольным. И то, что Фридман и Иванюта ездят в Китай чаще, чем он, а значит имеют больше, было ему неприятно. И не нравилось Шмольцу, что Тамара едет вместе с ними. Конечно, он сам просил устроить Тамаре эту поездку. Елена, жена, вытрясала из него все, да и не нужны Тамаре деньги, она сама и зарабатывает много, и деньги делать умеет, и муж у нее целыми днями откармливает на продажу бычков, их у него целый свинарник, а деньги все идут, естественно, на Тамару, куда тратить-то? Чего у нее нет? Но побаловать ее чем-то нужно, тем более сейчас, когда уже пятый раз за один только этот год из-за разгильдяйства Фридмана приходится закапывать в землю яйцо, оформляя эти "похороны" под невинные убытки. Яйца в продаже в этом году даже в городе не было, что уж говорить о поселках да леспромхозах, и Тамара, конечно, всякий раз рисковала. А неделю назад было принято решение запретить бартерные сделки, и ехать Тамаре нужно сейчас, пока на фабрике никто не знал о запрете, словно едет она добывать товары и продукты для коллектива. Благо, о законах-разрешениях говорили громко, а запреты спускались по-тихому.
      Самым неприятным было то, что Тамара поедет в одном купе с Иванютой и Фридманом, и будет жить с ними в одной гостинице. Хорошо, если среди попутчиц да соседок по этажу окажутся подходящие девки, а если нет? Фридман, пересекая границу, чувствует себя бизнесменом и суперменом и Казановой одновременно, а патрон из кожи лезет, чтобы походить на Фридмана и, если уж не другим, так хоть себе казаться чем-то вроде сердцееда. Однако, все к лучшему, - рассудил Шмольц, - при необходимости у него будет прекрасный повод для разрыва. И он позвонил Сачковой:
      - Все в порядке. Едете в пятницу, поезд в восемь вечера. Потом патрон объявит на планерке, что ты ездила считать предварительную прибыль. Но это работа экономистов, так что не проговорись раньше времени. Чтобы без шума. Я могу после планерки уехать часа на два. Убежишь?
      - Конечно, - счастливо засмеялась Тамара Васильевна.
      Последнее время ей удивительно везло, во всем. Вместо скучной работы бухгалтера с обязанностью весь день сидеть за рабочим столом - руководящая должность. Геннадий... Она даже с мужем как-то после обильного застолья хотела раскрыться, да тот... Ну и ладно, ей и Геннадия хватит. Пока - и она засмеялась тихонько. И теперь это увлекательное и бесплатное путешествие, да не просто бесплатное - она выпишет себе командировочные. И такая веселая компания. И возможность купить вещи, в какие никто на фабрике не будет одет. Все-таки, она должна выглядеть соответственно своему положению. Денег у нее уйма, да ничего не купишь ни в рыбкопе, ни в сельмаге, там свинокомплекс пасется да бройлерщики. А они со своими дохлыми несушками кому нужны? Тамара Васильевна вздохнула. Конечно, все хотят покупать свежую свинину по бросовым ценам. И кур хотят бройлерных. Что выменяешь на яйца?
      А из Китая... У Тамары Васильевны до сих пор перед глазами кожаные куртки, в каких вернулись весной из Китая Иванюта с Фридманом. А сколько там косметики!
      Тамара Васильевна взяла чистый лист бумаги и стала набрасывать, что ей приготовить в Китай: косметичку, духи, голубое платье... Она на миг задумалась, счастливо засмеялась и дописала: новое белье.
      А Иванюта собирался в Китай не только за шмотками. Кроме возможности бесплатно отдохнуть, чем он никогда не пренебрегал, директора звало в Китай важное дело. Надо было спасать свои товарные отношения с Китаем. Надо убедить и уговорить нужных китайских товарищей безотлагательно направить протесты и просьбы на прекращение бартерной торговли и в краевые и в центральные инстанции. Это они должны просить наши власти не прекращать партнерские отношения фабрики с Китаем. Иванюта знал, что самые мимолетные просьбы иностранцев для властей значат куда больше, чем все стоны, мольбы и угрозы собственного народа.
      А в бухгалтерии стоял гул, с непривычки здесь трудно находиться долго, начинает болеть голова.
      Тамара Васильевна гула не замечала. Возможно, она была бы построже со своим отделом, но сколько уже раз, когда они выезжали с Геннадием из леса, дорогу им пересекали фабричные машины.
      Гул, но совсем иной, чем в бухгалтерии, стоял в ремонтных мастерских: гудели моторы, сварочные аппараты. Привыкшие к гулу мужики, не отрываясь от работы, громко переговаривались.
      Бросив телефонную трубку, Марков, злой и подавленный, стоял посредине каптерки. Последнее время он входил в мастерскую, внутренне напрягаясь. За все безобразия, что творились и в стране и на фабрике, мужики, не выбирая выражений, выдавали ему - как коммунисту, члену парткома, представителю администрации, члену совета трудового коллектива. Он, который всю жизнь работал не меньше и не хуже других, а многих и больше и лучше, вдруг оказался виноват во всех бедах, во всем горе, во всех преступлениях. О том, что совет на фабрике существует формально, а последнее время вообще прекратил собираться, Марков предпочитал в мастерской не говорить, чтобы не опрокидывать на себя новый ковш гнева.
      Казалось, воздух в мастерской накален не солнцем, не сваркой, а злобой. В мастерской одни уже неделю возились с "Москвичом" и "Уазиком"- Шмольц врезался в солдатика, обошлось, слава Богу, без крови, но теперь срочно чинили обе машины. И хотя рабочим закрывали наряды по высшим расценкам, мужики кипели, что Шмольцу их работа не стоит ни копейки. Другие в мастерской третий день матерились над разобранным пометовозом. По всему, он не подлежал починке, его давно списали на детали, но Шмольц вдруг приказал срочно его отремонтировать, а спорить со Шмольцем бессмысленно: он слышит только себя.
      Сочувственно смотрела на начальник ремонтных мастерских Галина Дьякова, нормировщица. Они уже много лет работали вместе и хорошо понимали друг друга и ладили между собой.
      - Что случилось, Кузьмич?
      - Шмольц говорит, что оговорился. Срочно нужен не пометовоз, а кормовоз.
      Галина, как и Марков, знала, какой скандал поднимут сейчас слесари, что они бросят в лицо Маркову всю злобу, что жила в них на Геннадия, Тамару, Иванюту, Фридмана и всех фабричных и общесоюзных "сволочей, бездарей, бездельников и хапуг".
      - У него что, только это дело работает? - зло спросила Галина.
      Марков промолчал. Он не любил вести с женщинами "мужские" разговоры. Пошел к дверям, приоткрыв, остановился, обернулся. Галина поднялась, пошла следом за ним: вдвоем вроде бы легче.
      Посредине мастерской стояла Марианна Викторовна, двумя руками прижимая к груди потрепанные туфли. Она искала глазами, кто посмотрит на нее, но слесари не обращали на нее внимания.
      - Николай Кузьмич, - кинулась Римшина к Маркову и, словно не замечая его тяжелый, отталкивающий ее взгляд, блеснула слезами:
      - Николай Кузьмич, - голос ее оседал, проваливался. - Николай Кузьмич. Так трудно. Одной так тяжело. Набоечки. Вот тут, пожалуйста. Металлические. Люди такие жестокие. Но ведь вы совсем другой.
      Металлические набойки в городе мастера не ставили, а резиновые и кожаные на асфальте сгорали моментально, и слесаря выручали своих фабричных женщин, как правило, и не брали ничего за услугу, но делали кому хотели и когда хотели, а Римшину рабочие не уважали.
      С громким и грубым смехом в мастерскую вошли двое крепких высоких мужчин, водители из соседней автобазы.
      - Здорово, мужики! Дело есть аккурат на два пузыря. Ба! А что здесь эта проститутка делает?
      Юристка покрылась красными пятнами и, пятясь, пошла к двери.
      - Работает? Ну. Она по высшему классу работает. Всех обрабатывает. Никому не отказывает. Как наше правительство развивающимся странам. Вот эдак, осторожно, берет двумя пальчиками...
      - Ну, хватит вам, - не выдержал Марков. - Здесь же женщина.
      Галина попятилась следом за Римшиной, вышла из мастерской и, зажав рот рукой, словно боялась по дороге расплескать новость, побежала в управление. Мужики, конечно, сволочи и трепло. И им ли судить одинокую женщину? Но... ведь не о ком-нибудь говорили, о Римшиной. То-то будет смеху...
      В небольшой приемной, где для посетителей стояли лишь два стула, было тесно от людей - специалисты собирались на планерку, но заходить в кабинет директора не спешили. Никогда неизвестно, что встретит тебя за оббитой черным дерматином дверью: радушное "прошу" или резко-грубое "я занят", да и мало ли что вспомнится ему "к слову".
      Людмила Степановна Шитянова, не обращая внимания на все нарастающий шум, стрекотала на машинке. Обычно планерка, а шеф растягивал планерку на несколько часов, была ей отдыхом, возможностью отключить городской телефон и уйти из приемной, сходить в фабричный магазинчик, попить чайку в плановом, посплетничать. Сегодня у нее было много работы.
      Оклад секретаря-машинистки директора (конечно, она числилась на другой должности) был выше оклада инженера, и, соответственно окладу, Людмила Степановна ощущала себя гораздо значимее рядовых инженеров и всех специалистов, что не относились к номенклатуре (о рабочих, естественно, речи и вовсе нет), и чувство собственной значимости на фоне незначительности других было единственным живым бликом на отрешенном лице секретарши: Людмила Степановна дорожила своей работой и научилась сохранять видимую отдаленность и отрешенность от всех закулисных фабричных дел. Одевалась Людмила Степановна безвкусно, но с такой откровенной претензией на исключительность, что производила впечатление деликатесного блюда, из которого от небрежного приготовления исчезли все соки. Впрочем, так думали управленческие дамы, а всегда надо иметь в виду, что их мнением движет в первую очередь зависть. Иванюта же исключительно ценил в Шитяновой полное отсутствие каких-либо эмоций, считал, что коли она ничем не интересуется, значит ничего не помнит, то есть совершенно - для него - безвредна; но Григорий Федорович, считающий себя знатоком женской психологии, ошибался: попивая чаек в плановом, где, надо сказать, директора не любили и даже не уважали, и даже были дружны с его противниками из управления, Людмила Степановна своим бесстрастным тоном передавала экономистам услышанное ею сквозь дверь и невыключенный селектор, и ее слова, произнесенные бесстрастным тоном и, возможно, без умысла, исключительно разговора ради (как другие цивилизации непременно говорят о погоде), падая на слух других, словно контуры далекого ночного леса озарялись светом солнца, наполнялись красками жизни, прозрачным воздухом, пением птиц жизнью, плотью, грехом.
      Галина Ивановна Дьякова нетерпеливо постукивала пальцем по столу Шитяновой. Ей не терпелось поделиться новостью о Римшиной, но говорить в присутствии всех специалистов она не хотела, хотя наедине могла бы поговорить со всеми. К тому же в кабинете было несколько мужчин. Конечно, к концу дня, новость, перелетая от одного к другому, проникнет в самые укромные уголки фабрики и пойдет гулять по деревне. Но одно дело обсмаковать, обнюхать и мягко проглотить ее вполголоса в узком кругу, и совсем иное дело произнести те же слова громко при многолюдье - это все равно, что после ванной, небрежно накинув на плечи халат, пойти в спальню, где безразлично посапывает муж, и войти в залу, полную одетых и застегнутых мужиков. Даже если те мужики тебе и не вовсе незнакомы:
      - Что ты барабанишь так, словно за тобой гонятся? - спросила Дьякова у Людмила Степановны, удивляясь, что та откладывает свой еженедельный большой перерыв.
      - Да надо перепечатать вот эти рекомендации до конца планерки для всех бригадиров.
      - А где та японская машина, о которой было столько шума?
      - Не работает. Краска кончилась. Запасных баллонов нет, - не переставая печатать, отвечала Людмила Степановна.
      - Так ее недавно купили.
      - Два месяца назад.
      - И сколько она стоит?
      - Сорок четыре тысячи.
      - А когда покупали, не знали, что краска кончится? А запасных баллонов к ней в продаже нет?
      - Предложили Фридману что-нибудь для него лично в придачу, да за полцены, вот он ее и купил. Деньги не свои. У него все к рукам липнет.
      - Как у юристки, - Дьякова перевела разговор на Римшину.
      - Сравнила. Фридман не мелочится. Он у тебя из сумки помаду не вытащит. Людмила Степановна, словно компьютер, выдавала бесстрастно текст и трещала на машинке, машинистка она была, конечно, классная.
      Шум в приемной усилился. Это директор открыл дверь, и к нему в кабинет, шумно, с разговорами стали заходить и те, кто ютился в приемной, и те, что стояли вдоль стен коридора.
      Ожидая, пока, наконец-то, все зайдут в кабинет и приемная опустеет, Дьякова подошла к окну.
      Тянулось до горизонта серое поле, покрытое чахлой растительностью. Даже из окна было видно, как за полтора месяца сухой жары просохла земля, и циклон, что пронесся ночью по краю, лишь на миг прибил полевую пыль. Бедная земля, вздохнула Галина. И еще что-то растет. На огороде поливаешь каждый вечер, и то вся зелень пожухла.
      По шоссе тряско подошел и остановился грязно-желтый рейсовый автобус. Постоял. Дернулся. И - словно фокусник приподнял стакан - на фоне блеклого транспаранта, который, с тех пор как на фабрику перестали ездить райкомовские бабы, никто не обновлял, стояла Нина Петровна Охраменко, главный экономист фабрики.
      Нину Петровну Галина видела хорошо, а вот, что написано на транспаранте, прочитать не могла. Сколько уже времени натянут против въезда на фабрику тот кумач, а она все никак не запомнит, сколько и чего обещает он сделать в районе.
      - Охраменко на рейсовом, надо же, - сказала Дьякова, и Шитянова хмыкнула неопределенно, не переставая печатать.
      Нина Петровна, поворачиваясь всем корпусом, посмотрела в одну сторону, в другую - и решительно направилась к фабрике. По тому, как смотрела она себе под ноги, которые тяжело и прочно опускала на асфальт, было видно, что настроение у нее отвратительное. И вот уже видно ее лицо: тяжелый взгляд и неподкрашенные губы плотно сжаты, словно Нина Петровна стремится удержать дурное настроение глубоко внутри.
      А настроение у Охраменко, действительно, было отвратительное. Первой ложкой дрожжей, отчего забродила раздражительность, был Валентин Тихонов, водитель директорской "Волги". Нина Петровна уехала с фабрики в управление на "Волге", доехала на ней до конторы, которая находилась почти что в самом центре города, быстро согласовала свой вопрос по новым расценкам специалистам, вышла на крыльцо -"Волги" нет. Решив, что Тихонов, привыкнув к особой роли директорского личного шофера-денщика, решил часок крутануться по городу, подрабатывая к зарплате, и не сочтя нужным предупредить ее, Охраменко терпеливо прождала, стоя на крыльце и глядя прямо перед собой, минут двадцать. Двухэтажный особнячок, в котором какие только организации за его долгую жизнь не квартировали, все так же стрекотал машинками, звенел телефонами, гудел голосами. Здесь добросовестно подсчитывали и пересчитывали все то, что уже было подсчитано на предприятиях края, перепроверяли то, что уже было проверено, скрывая то, что уже было сокрыто, и передавали по инстанции в крайисполком, где снова все подсчитывалось, прежде чем передаться дальше, в центр. Армия целая со стреляющими машинками была задействована, чтобы окончательно запутать и скрыть реальность. Государство содержало мощный штат, что позволял ему, государству, получать предельно искаженную информацию о том, что на самом деле происходит в государстве.
      Охраменко была специалистом высшего класса. Когда фабрике грозило невыполнение плана, а значит - лишение годовой премии, что составляло большую часть зарплаты специалистов, она просиживала над отчетами бригадиров несколько суток, колдовала с цифрами, и результат всегда был должный. Вот и сейчас она своего добилась, и управленческие дамы ее отчет приняли с должным почтением. А этот...- подумала она с возникающим в ее недрах раздражением о директорском водителе, она ему - ему-то за что? - премию сумела устроить, а теперь стоит здесь, на приступочке!
      "Волги" не было, и, помимо воли и желания Нины Петровны, в ней уже как опара легкими пузырями поднималось недовольство, и, стараясь не замечать его, Нина Петровна позвонила на фабрику диспетчеру, попросила ту связаться с Тихоновым по рации, и ласково отозвалась Головачева - вот у кого выдержка! Вот кто, кажется, не знает, что такое раздражение. А работа диспетчера - не дай Бог, - объективно подумала Охраменко, хотя и не жаловала хитренькую, как она считала, Татьяну, - чего только не случается на фабрике, и все рвут на части диспетчера.
      - А Тихонов здесь, - ласковым голосом сказала Головачева и все тем же, спокойно-успокаивающим тоном, добавила. - Подожди, Нина Петровна, сейчас узнаю. - И снова послышался ее, теперь уже неразборчивый, говор, а потом снова отчетливо:
      - Директор сказал ему: отвези, и сразу назад. Не ждать.
      И Нина Петровна швырнула на рычаг трубку, и, глядя на телефон, злым шепотом обругала директора: "Урод. Вор. Ничтожество". И со стороны можно было подумать, что Охраменко ругает телефонный аппарат.
      Потом Нина Петровна постояла, сжав губы, над телефоном. Она стояла и думала, что работы много и скоро планерка, но если директору не надо, чтобы она успела на планерку, то ей не нужна его пустопорожняя, зацикленная на одних и тех же словах, болтовня. И раз уж так все складывается, она останется в городе, пройдет по магазинам, и это будет и приятнее и полезнее, чем лицезрение иванютовской морды и слушание иванютовского вранья.
      Нина Петровна прошла с квартал и, повернув за угол к "Универсаму", увидела длинную очередь: прямо возле магазина из коробок чем-то торговали. Она встала за женщиной в ярко-розовом блузоне и тут увидела сквозь стекло, что в гастрономическом отделе магазина густая толпа. Предупредив женщин, и ту, что стояла впереди нее в ярко-розовом блузоне, и ту, что в маечке пристроилась за ней сзади, Нина Петровна прошла в магазин. Давали давно уже исчезнувшую из продажи печеночную колбасу. Конечно, Нина Петровна не голодала, и деньги были, и возможность купить продукты в фабричной столовой, но много ли там купишь? Выдают на фабрику крохи, а дармоедов...
      Опытная продавщица быстро швыряла на весы кольца колбасы, мельком взглядывая на циферблат, называла цену и тут же поворачивалась к следующему покупателю, но очередь едва двигалась: впереди очереди к прилавку подходили старики, трясущимися руками показывали удостоверения участников войны, инвалидов, трясущимися губами добавляли "имею право". С правом Нина Петровна никогда не спорила, во всяком случае, в голос. И сейчас она молча смотрела в сторону, на витрину, где разнообразными узорами были выложены одни и те же баночки с минтаем. Молчали и остальные женщины. Но вот продавщица вскинула голову от весов в центр зала:
      - Товарищи, не стойте. Этот лоток последний.
      Суетливо засеменили к прилавку старички, но очередь больше не молчала:
      - Для вас специальные магазины отведены.
      - Вам и так пайки выдают.
      - А детей кормить не надо?
      - Нам и не дожить до ваших лет.
      - Довели страну до ручки, еще и лезут без очереди.
      Но, закаленные невзгодами жизни, старички упрямо тянули к продавщице свои высохшие пальцы.
      Охраменко стояла в очереди третьей, когда колбаса закончилась. А выходя из магазина, Нина Петровна столкнулась с женщиной в ярко-розовом блузоне, та запихивала на ходу в сумку тюбики с кремом. Второй раз занимать очередь за кремом Нина Петровна не стала и пошла к остановке автобуса.
      На тротуаре, где была остановка экспресса, то тут, то там, как деревья при беспорядочной посадке, группками и поодиночке стояли люди. Занимать очередь на остановках было не принято, все решали удачно выбранное место ожидания и крепкие плечи.
      Простояв на остановке с полчаса, Нина Петровна вспомнила, что большинство городских автобусов сняты с маршрутов и вывозят на совхозные поля горожан. Конечно, автобусы там были заняты в общей сложности не больше четырех часов, остальное время они стояли, и шоферы томились в ожидании, но в путевке у них был указан полный день работы, и никто не был заинтересован, чтобы, вывезя людей в поле, тут же вернутся на свои маршруты. Конечно, те, кто томился в очереди, заинтересованы в автобусах были, но они не решали ничего, а те, кто решал, автобусами не пользовались. Мнением народа интересовались периодически, особенно активно им интересовались последнее время в ходе предвыборных кампаний, но... и только.
      Когда автобус, наконец-то, подошел, люди на остановке представляли собой уже не единичные посадки, а глухую, еще не погубленную человечеством тайгу. Они стояли длинным широким прямоугольником. Пассажиров хватило бы на хороший железнодорожный состав.
      Нине Петровне повезло: задняя дверь автобуса раскрылась прямо перед ней, а она была зажата с одной стороны потрепанным, но еще крепким мужиком с тошнотворным запахом чеснока, с другой - крепким спортивного типа парнем. Поскольку отпихнуть ее прочь в сплошном людском пространстве было невозможно, мужики внесли Нину Петровну в автобус вместе с собой. Руки Нины Петровны были отведены назад, как у пловчихи перед прыжком, где-то сзади торчала сумка, и так, плотно сжатая со всех сторон, в неудобной позе, Охраменко проехала сорок минут до остановки пригородного автобуса. Зажатые руки, запах чеснока и визгливый голос кондуктора вызывали у нее тошноту и тупую боль в затылке. Больней всего били по голове голоса:
      - Не все передали за проезд. Совесть продаете за шесть копеек. А вы, гражданин, брали? Ну-ка, покажите ваш билет. А вы там, парни, небось, один и тот же проездной показываете, давайте, покажите вместе. А вы, гражданка в белой кофте...
      А сзади:
      - Поднимитесь, дышать нечем! Не могла я ждать следующий. Я уже три часа домой уехать не могу. Да приподнимитесь, вы меня давите. На фронте не убили, так вы здесь добьете.
      На остановке люди вытряхивались из автобуса, спотыкались друг о друга, отряхивались, пытаясь очистить испачканную при посадке в автобус одежду, стремясь поправить измятые в автобусе платья. Кто поправлял волосы, кто разминал отдавленную ногу, кто с досадой смотрел на дырку от вырванной с "мясом" пуговицы.
      На пригородный автобус народу было относительно немного, и Нина Петровна даже села на свободное место, привычно протянула кондуктору пятнадцатикопеечную монету:
      - До птицефабрики.
      - До птицефабрики теперь двадцать. Мы вчера решили так на собрании, - и кондуктор протянула к лицу Нины Петровны отпечатанный на ротаторе тариф.
      Собрание явно поторопилось, сердито думала Нина Петровна. Можно было б повысить цены гораздо основательней, ведь другого маршрута мимо фабрики нет. Выбирать не из чего. Заплатят и по рублю, пешком на работу не пойдут.
      В управление фабрики Нина Петровна вошла, уже твердо решив для себя, что ни по каким вопросам в город она больше никогда не поедет, если у директора не найдется для нее машины.
      В вестибюле Нина Петровна едва не споткнулась о ведро с грязной водой. Бессменная тетя Нюра, благополучно пережившая пять директоров, елозила тряпкой стену.
      - Что, гостей ждем? - поздоровавшись, спросила Нина Петровна.
      - Ну да, миленькая. Какая-то делегация к нам едет. Да шут ее знает, какая. Звонили утром, ну, директор за мной и Марфой и послал. Мыть вот надо, а чем мыть-то? Геннадий Васильевич, покойничек, не тем будь помянут, все порошок стиральный нам давать жалел. Так у этого не то что порошка, у него и тряпки-то не допросишься. Свою вот из дома притащила.
      В приемной Нина Петровна, хмыкнув, глянула на стопу отпечатанных Людмилой бумаг, но про копировальную машину спрашивать не стала, не останавливаясь, прошла в кабинет директора.
      Просторный кабинет директора казался маленьким и тесным, так много было в нем народу. И кренился, как судно в шторм, потому что в той половине, где был стол директора, стулья стояли свободно и народу сидело немного, и та часть кабинета казалась светлой и легкой. Чем дальше от директорского стола, тем теснее сидели люди, а потом и впритык, и эта часть кабинета была тяжелой.
      Ну, чисто дети, все хотят усесться на "камчатке", подальше от глаз учителя. Нина Петровна поискала глазами свободный стул и, пригибаясь, словно так она становилась незаметнее, протиснулась в свободный угол между директорским столом и окном.
      Солнце, просвечиваясь сквозь оранжевые портьеры, становилось более жгучим, словно портьеры добавляли ему и света и жара. Солнечные блики цвели на полировке мебели: столе, баре, огромном книжном шкафе. Шкаф, когда мебель исчезла из продажи, достал Фридман, и директор шкафом очень гордился.
      Шкаф был пуст, лишь несколько книг-буклетов о крае, что дарят делегациям, скособочились на верхней полке. За шкафом - бархатное Знамя ЦК. Если б не ее искусство, не видала бы фабрика ни переходящих знамен, ни премий.
      В своем кругу, то есть без иностранцев, в этом кабинете не собирались с восемьдесят пятого года, когда в стране был объявлен очередной крестовый поход, как всегда, благой и непродуманный, на сей раз против пьянства. Кто ж спорит, что пьянство - бич народа, леденят душу сводки о рождении инвалидов и уродов, но... Гениально простое решение - не продавать спиртное, принесло, как всегда, гениальный вред. Ну, кто и когда приносил стране столько горя и вреда, как ее доблестные руководители? Если раньше пили многие, то теперь, практически, все. Если раньше самогоноварение было специальностью, то теперь в редком доме не гнали самогонку или бражку. И в тех семьях, где раньше спиртное ставили на стол лишь по праздникам, теперь держали всегда и при любом случае выставляли на стол - иметь на столе спиртное стало престижно. Теперь пили и те, кто раньше спиртным не увлекался.
      Фридман, в ту бытность парторг, объявил фабрику зоной трезвости, он, как всегда, бежал впереди паровоза. Для снятия стрессов и укрепления взаимопонимания главных специалистов стали вывозить на природу, в ближайший лесок. Там, сразу за трубами фабричного водозабора, летом присев на худосочную травку, зимой стоя под промерзшей веткой и зябко подергивая ногами, специалисты поспешно выпивали положенную мерку водки, закусывая приобретенными для такого случая Фридманом деликатесами. Иногда Фридман, который всегда специализировался на снабжении, в основном, конечно, себя и Иванюты, оказывался занят фабричными делами, и вместо деликатесов завхоз брал в лес обед из столовой. Наутро, найдя у труб кастрюли, слесаря водозабора, с матерком, возвращали их Гуловой.
      ...Шумели кондиционер и большой японский вентилятор, и гул кабинета казался бесплодным и тяжелым, как и весь гул, что висел над страной.
      Справа от директора, как и положено его правой руке, сидел, закинув ногу на ногу, парторг. Патрин держал в руках карандаш и раскрытый блокнот, и время от времени карандаш его глубокомысленно нырял в блокнот, но вместо тезисов гениальной директорской речи в блокноте появлялись хаотичные черточки и кружочки. Под мерное иванютовское завывание мысль парторга металась и искала единственно верный выход. Ему перед самым началом планерки звонил Фридман, и теперь Патрин, как гурман глоток коньяку, взад и вперед перекатывал тот краткий разговор, чтобы прочувствовать весь букет его запахов-интонаций. А суть фридмановских слов была проста: секретариат райкома просачивается в советские органы, и прежде недоступные места становятся вакантными, и видеть на этих местах Усов предпочитает людей предсказуемых, но было бы хорошо и демократично, чтобы его, Патрина, кандидатуру предложил не Усов, а Гнатюк, как представитель трудового коллектива. И так явно и плавно бежала серая "Волга" с личным шофером. А в будущем этот пьедестал мог рухнуть, а мог укрепиться все, абсолютно все стало в этой стране непредсказуемо. И в любом случае это дарованная ему отсрочка, дающая вход в определенные круги. Связи. Конечно, Фридман действует в одной связке с Иванютой. Что это? Желание избавиться от него, неугодного, и при благих обстоятельствах взять на свободное место кого-то своего? Или возможность устроить его, тоже как своего, в штат районного правления? Иванюте тоже не нужна в секретариате новая фигура с неожиданными ходами. Иванюта любит крапленые карты. Но он, Патрин - найдет или потеряет? А если вернутся к власти райкомы? А он - бежал...
      Патрин аккуратно промокнул платком испарину.
      Рядом с Патриным сидит Фридман. Вытянутая спина, вскинутая голова, руки скреплены замком на коленях. Труженик, удерживающий себя в вынужденном простое. В глазах прикрытая ресницами злость. Кажется, он ловит каждое слово Иванюты, но уши его, как локаторы, хорошие, мощные, улавливают все, и откровенные, и едва слышные, всплески протеста на слова директора, и мозг его, как компьютер, фиксирует их, укладывает в блок памяти, сортирует, классифицирует.
      По левую руку от директора сидит Шмольц. На губах Шмольца обычная ироническая полуулыбка. Как и Фридман, на планерках Шмольц старается отмалчиваться и на все нападки специалистов широко разводит руками, словно кот Леопольд: "Ребята, давайте жить дружно". Разговаривая, Шмольц всегда отводит глаза в сторону, но если суметь в них заглянуть, увидишь, что вместо глаз у кота две маленьких пакостных мыши.
      Рядом со Шмольцем сидит Сачкова, заглядывает Шмольцу в лицо и хихикает и, как всегда, что-то ему нашептывает. И тут же игриво поглядывает на Иванюту. Она не заигрывает с Иванютой, просто ей приятно чувствовать себя причастной к избранному, крайне узкому кругу фабрики. Сачкова всегда и везде чувствует себя уютно: и на планерке в кабинете директора, и на сабантуйчике за трубами.
      В своей обычной позе, широко расставив полные ноги, так что все в кабинете видят ее белые панталоны, с сытой улыбкой на презрительно изогнутых губах дремлет Котова.
      Дальше, нахохлившись, как куры на насесте, в ожидании тумака и готовые кинуться в драку, сидят кучками бригадиры, механики, инженеры.
      Хмурый Марков молча слушает свистящий шепот инженера-сантехника Парри.
      - Кругом дыры, все течет, а мы месяц проторчали на сборах. И знаешь, чем там занимались? В карты резались, вот что. Думаешь, вру? Капитан ткнул нас в танк поломанный. "Вот, ребята, кто придет - копайтесь. А так - отдыхайте. Но только тихо". И ты знаешь, что он нам сказал? Он говорит: "Вы что, не понимаете, зачем мы торчим в центре города? Ну, вы сами подумайте, зачем - не только у нас, но и в той же Москве - танковая дивизия. От кого она Москву охраняет? От какого врага? Да пока она до границы дойдет, война закончится пара ракет, и все. А у нас, куда ни пойди, везде звезды на воротах." Говорит, у нас армия, чтобы власть от народа защищать. Вы еще, говорит, поговорите КГБ работает. Время придет - враз всю оппозицию шлепнут. Представляешь? Вякнешь - и твой Алексей будет в тебя стрелять. А что? Прикажут. Не станет так его. Как дезертира. Лучше тебе, что ли? А кого теперь этим удивишь? В Баку стреляли. А в Новочеркасске? А-а-а, везде мафия. Да что там армия, у нас на фабрике своя мафия. Вон в убойном второй день все не контачит. А на яйцескладе? А на водозаборе? А-а-а... А я как со сборов пришел, так меня Иванюта на яйцевозку посадил, водитель, видишь, заболел, а у меня права есть. Фридман нашептал, чтобы всех, у кого права есть, привлекал. Поскольку, мол, на фабрике такие дела, что нужно чрезвычайное положение. А что? У нас это запросто, где что - и чрезвычайное. А ты ж знаешь, у Фридмана использование транспорта меньше половины. А он теперь хочет, чтобы мы еще арендовали машины в автохозяйстве. Ему там отвалили в лапу. И ведь этот пойдет на это, пойдет. Это он для меня ни черта ни сделает. А Фридман свое выкачает. Он хочет, чтобы мы все на него работали. Нет, ну ты же посмотри, сколько мы в этом году яйца загубили, а везде кричим: безотходное производство. Да Фридмана судить надо, а он годичку все сто процентов получил, всех остальных специалистов Иванюта на двадцать процентов лишил. А сколько мы из-за этого Фридмана прибыли не получили, кто посчитает? Никто и связываться не станет. А он ради этого козла Кузьмина выжил. И все из-за чего? Потому что этот у него стукачом. Ну, не только у него. Но, главное, и у него. Везде все вынюхивает и нашептывает.
      Рядом с Парри, положив ладошки на колени, с напряженно-восторженным выражением на лице, сидит Римшина. Глядя на Иванюту, всем видом своим как бы говорит свою излюбленную фразу: "Мы с Григорием Федоровичем соратники".
      Услышав шепот Парри, Римшина привычно, все так же глядя не на Парри, а на Иванюту, потянула в сторону Геннадия Федоровича свою дурно причесанную головку. Но Парри тут же как бы отгородился от Римшиной своей квадратной спиной и шептал уже в самое ухо Маркову. Тогда Римшина, как змея, вытянутой кверху головой повела в другую сторону: там шептались Танаев и начальник водозабора Морозов. Но Морозов откровенно ткнул главного энергетика в бок и махнул на Римшину. Танаев недовольно покосился на юристку, и оба замолчали.
      Марианна Викторовна еще поводила головой, как на сеансе Кашпировского, но шептания, что шли из разных уголков кабинета, по дороге к ней наслаивались друг на друга и обращались в один гул.
      Тогда Марианна Викторовна задремала. Засыпала она мгновенно, даже чуть-чуть похрапывала. Ее голова падала на грудь, и, как от удара, Римшина просыпалась, вскидывала голову, проводила по залу бессмысленными очами и снова засыпала. К ее манере спать, сидя непременно в центре кабинета, на виду у всех, лицом к лицу с Иванютой, давно привыкли и уже почти не замечали, как и белые панталоны Котовой.
      За Римшиной, как кукла на чайнике, опершись кулаками в бедра, сидела начальник одного из цехов Вера Владимировна Фастыковская. Решая любые вопросы напрямую с бригадирами и с них же спрашивая за любые огрехи, Иванюта должность начальников цехов делал как бы бессмысленной, труд их был никому не виден, да и бригадиры хорошо знали, что ничего начальник цеха не пробьет для их бригады, если они сами не получат личного разрешения директора.
      Нина Петровна не раз уже предлагала сократить должности начальников цехов, при иванютовской манере работать эти должности, действительно, были фактически бессмысленны, но Иванюта, постоянно ратующий за экономию заработной платы и повсеместное сокращение итээровцев, за эти должности держался, и Нина Петровна думала сердито, что Иванюта рассчитывает в случае необходимости переложить на них ту часть своей вины в провалах на фабрике, что на довольно мелкую сошку бригадиров не возложишь.
      На любой лекции - научно-популярной, политической, международной, на выступлении специалиста-зоотехника - после дежурного лекторского "Вопросы есть?" по залу пробегал смешок и все головы поворачивались к Фастыковской, что сидела непременно во втором ряду. И Вера Владимировна всякий раз грузно поднималась на широко расставленные ноги и, чуть щуря глаза, задавала вопрос, и всегда вопрос ее звучал как обличение, и с первых же ее слов лектор должен был почувствовать свою персональную ответственность за все, что происходит в мире, стране и птицеводстве. Но лекторы, как правило, попадались не слишком ранимые, гладко отвечали на любые вопросы, зачастую ни на что и не отвечая, и всякий раз Вера Владимировна удовлетворенно кивнув головой садилась так же грузно, как и вставала.
      И на планерке, несмотря на грубые окрики директора, который не особо считался со специалистами, а начальников цехов просто ни во что не ставил, Вера Владимировна всегда брала слово и бросалась в бой. Но поскольку она выступала всегда и везде и была непременным председательствующим на партийных собраниях, ее слушали вполуха, даже когда она говорила вещи здравые и вопросы задавала дельные. Да и Иванюта был не более раним, чем заезжий лектор, и умел не только отвечать, не отвечая, но и прерывать, не дослушав, не услышав, не вникнув в суть вопроса, и тут же обвиняя оппонента, и о чем бы ни шла речь - о пропавшем яйце, простое транспорта, перерасходе бензина, прорвавшейся трубе всегда получалось так, что виноваты в первую голову в этих бедах те, кто поднимал о них вопрос - бригадиры, инженеры, начальники цехов.
      - Пятый раз сегодня яйцо будем закапывать, - оторвался от уха Маркова Парри. - А Фридман...
      - Фридман крутится, - оборвал его Иванюта, - но что он может один?
      И Иванюта вспомнил прогул сантехника Мухина, и засоренные трубы в убойном, и ржавую воду в умывальнике... Он вновь раскупорил свою скважину, и из нее бурчало, урчало, вырывалось, и все по Парри, по Маркову, по всем, кто сидел во второй, "тяжелой" части комнаты. Никого из главных специалистов словопад на сей раз не коснулся. Не затронул он и плановый отдел. Попробовал бы, - зло подумала Нина Петровна. - Она бы объяснила, где крутится Фридман и куда делось яйцо, указанное в отчете как меланж.
      Директор поднимал одного за другим бригадиров, инженеров, техников. И говорил о яме при подъезде к птичнику во второй бригаде, про неплотно прилегающую дверь в цехе яичного порошка, он говорил про то, о чем если не сегодня, так не далее как вчера говорил с конкретным бригадиром или иным специалистом, но он вновь ворошил бездну фабричной производственной мелочевки, и бригадиры, и специалисты, вставая, красные, взъерошенные, начинали, кто горячась, кто тушуясь, говорить о том, о чем не раз уже было ими сказано - о невыполненных их заявках, о перебоях с кормами, о простое из-за отсутствия тары, поднимая с другого бока ту же бездну производственных неурядиц, и каждый раз иванютовское "скорей, хватит оправдываться, работать надо" грязным кляпом закрывало им рты, и дальше катилась планерка, и снова ворошилась бездна, и снова ничего не решалось и не менялось, и каждый понедельник из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год в кабинете директора поднимались одни и те же вопросы о корме, таре, дырявых трубах, и непонятно было, зачем вся эта душная говорильня, некое соблюдение кем-то заведенного ритуала, значения которого не понимают ни директор, ни специалисты, и который не нужен ни специалистам, ни тому же директору.
      Вряд ли кто из специалистов, даже Фридман со Шмольцем, понимали, какое значение придает Иванюта планеркам, как отодвигает ради них все мероприятия, как тщательно к ним готовится. В сущности, ради планерок каждое субботнее утро приезжал директор на фабрику. Конечно, приходилось ему в тот день заниматься иногда и вечными проблемами кормов, и все-таки основной темой его суббот были планерки по понедельникам.
      И в субботу приезжал он на фабрику в черной "Волге". Личным шоферам - его, Фридмана, Шмольца, в путевке ежедневно проставлялось одиннадцать часов работы, хоть ни для кого на фабрике не было секретом, что редкий день они были заняты после семи вечера, и они ценили свою работу, и когда директору нужна была машина в субботу, Тихонов не возражал. Он вообще все больше улыбался и помалкивал, потому что место свое рабочее ценил. А порассказать бы мог многое. В машине директор не стеснялся, и, всегда сидя на переднем сиденье рядом с шофером, неудобно повернувшись к сидевшему сзади, вед беседы, не оглядываясь на Тихонова.
      Каждую субботу объезжал Иванюта все сорок пять птичников. Вокруг каждого обходил, заложив ручки за спину. Все дырки, отвалившаяся штукатурка, мусор все отмечал директорский взгляд.
      Бесшумно входил в двери (у него удивительная походка, в коридоре абсолютная тишина, и вдруг дверь распахивается, на пороге директор, и остается только вспоминать, что ты говорил за минуту до этого, а за две? И гадать, сколько времени простоял Иванюта у дверей, прежде чем открыть их. И что слышал), останавливался на пороге длинного зала с узкими проходами между клеток с птицами. Клетка на клетке, в несколько рядов, куры сидят тесно, по пять-шесть в одной клеточке, ни перья встряхнуть, ни повернуться, только и могут, что кудахтать, да исправно несутся, словно доказывая, что законы природы сильнее варварства людей и экономических расчетов. Падают по желобкам яйца, мерно урчит кормораздатчик, першит в носу от куриной пыли и болит голова от едкого аммиачного запаха помета. А в глубине зала женщина - Мария Иванов-на или Наталья Петровна - много их, разве всех по именам упомнишь, но Иванюта не выйдет из кабинета, не уточнив у дежурного диспетчера, в какой бригаде какая птичница дежурит, не записав их имя-отчество в блокнотик.
      И вот Мария Ивановна (или Наталья Петровна), нагнувшись, метет веником мусор по проходу, или, наклонившись, мешает ракушку. И на сумрачном фоне длинного коридора птичника объемно выступают женские бедра - птичницы, как правило, дородные женщины, одетые в бесформенные ватные штаны. И это лицезрение застигнутых врасплох женских бедер доставляет Иванюте наслаждение. Но вот женщина оборачивается, и Иванюта упивается ее минутным замешательством, досадой, смущением и, словно бы ничего не замечая, идет навстречу и ласково гладит натруженную грязную руку своей маленькой пухленькой ручкой, и улыбается, и тихо спрашивает: "Ну, как дела?" И, мысленно отругав директора, вспоминая, что позволила она себе в последние минуты полного, как она считала, одиночества и гадая, застал ли ее за этим директор или появился он позже, птичница всю свою досаду переносит на те мелкие неудобства и крупные недостатки, что отравляют и так нелегкую работу и жалуется директору, что не работают вентиляция и пометоудаление и мучают головные боли, что ветер бьет в щели по ногам и заедают мухи, что ведра с ракушкой тяжелы и по ночам ой как ломит поясницу, да разве нельзя что-нибудь придумать, ведь так много инженеров на фабрике, и вот по телевизору показывают, что на птичниках в... а зарплата в прошлом месяце была низкая, а коробки под яйца опять рваные, и тащить их ну до того неудобно, вываливаются они из рук... И все звонче ее голос, все громче, а Иванюта опять ее по руке гладит и шепчет так, словно говорит какую-то фривольность: "Ну, что ты на меня кричишь, ведь я-то с тобой ласково, улыбаюсь, улыбнись и ты мне. Ну, смотри, как сразу похорошела", и женщина смутится, и улыбнется, и махнет рукой: "Да, ладно, что там, работаем".
      Вся фабрика знает, что по субботам ни бригадиров, ни специалистов на фабрике нет, они отдыхают, и дела им нет, что тут творится, один директор душой за дело болеет, один директор не может себе позволить отдохнуть, одного директора лишь и признают рабочие, с одним директором все вопросы решают, и лампочку электрику не позволят поменять в цеху, если директор не скажет, что именно такой мощности она здесь нужна.
      Умеет Иванюта разговаривать с рабочими, потому и уверен, что на любом собрании "переизберется". "Золотые у нас люди", - вздохнет вроде бы про себя, доставая свой блокнотик. И тут же лицо его суровеет, и голос становится жестким, и скулы сжимаются и даже вроде как бы белеют. "Ну, хорошо, - и уже не ласка, угроза в его голосе. - Разберемся". И хотя каждую субботу проблемы одни и те же, женщина каждую субботу верит, что директор наконец-то узнал от нее всю правду про беды и непорядки на фабрике и разберется, и наведет порядок, и спросит, как положено, и со своих замов, и с главного инженера, и с планового отдела, и с бригадира, и в понедельник на планерке... и все наладится.
      И сейчас на планерке, одного за другим поднимая бригадиров и специалистов, Иванюта, полистывая свой блокнотик, говорит про то, на что ему жаловались на этой неделе, и на той, и на... и в прошлом квартале. И все они, и те, кто пытается что-то доказывать и объяснять, и те, кто предпочитают отмалчиваться, ждут, да когда же, наконец, конец этой говорильне, ведь опилки на птичники, наверное, привезли, и никто не начнет их без них растаскивать, и столько всякой мелочевки, а убито три часа, и день уже клонится к концу, а они который уже понедельник - опять остаются без обеда. Ему что. Он сядет на "Волгу" - и домой. Или в ресторан. А столовая уже закрылась. И что ему говорить, ну, какой смысл что-то здесь говорить и доказывать, если ему уже с утра в оба уха нажужжали и Шмольц и Фридман, и он для себя уже все выводы сделал и слушать никого не хочет.
      Охраменко - дура. Думает, он не знает - ведет "подрывную" работу. Все объясняет птичницам, что директор не слишком компетентен и окружил себя ворами. Забыла, что сама от сохи. Возомнила себя на голову всех выше. Она, может, и выше в экономике, во всех ее законах и тонкостях; как юрист экстракласса, всегда лазейку найдет и повернет дышло, чтобы показатели как нужно, так и вышли. Но кто это может оценить? Он да экономисты в управлении. А она - бедра, как у крестьянки, дикция та же, все манеры вуз не изменил, а на птичник приезжает, как сановник, с рабочими разговаривает, утомленная их некомпетентностью, и думает, они поверят ей, не ему.
      Были на фабрике неисправимые сотрудники, немного их было, но они были. Те каждый понедельник, узнав с утра от птичницы, что наобещал ей в субботу директор, начинали тут же на планерке строчить заявку на ремонт дверей, на резиновые сапоги, на перерасчет прошломесячного заработка, и бумажки с резолюциями директора "закупить", "выдать", "решить положительно" долго потом пылились на столах прораба, завхоза, плановиков. Были и такие, что потом напоминали директору о своих заявках, и Иванюта, морщась от их назойливости, решительно отсекал: "Яйцо спасать надо", и получалось, что из-за мелкотравчатости бригадиров, их недалекости и неумения мыслить масштабно ставилось под угрозу и выполнение государственного плана, и получение прибылей, и само существование фабрики.
      Мог Иванюта, не мудрствуя лукаво, ответить и просто: "Нет".
      - Но вы же...
      - Поумнел за это время.
      А в субботу он снова объезжал птичники, и снова желваки ходили под его скулами. И снова в понедельник он поднимал бригадиров, и снова они, кто вяло, кто бурно, начинают объяснять неполадки в бригадах не своим злым умыслом, а нехваткой людей, запчастей, тары, корма, машин... И уже никто никого не слушает, и нетерпеливый гул стоит в кабинете, и все ждут окончания планерки, свежего воздуха и - что уж тут мечтать об обеде - стакан горячего чаю.
      И вот тогда Иванюта от текучки переходит к вопросам другим, настоящим, насущным. Он говорит и о своей последней поездке в Китай со Шмольцем, о выставке, на которой они побывали, и что замечательна та выставка тем, что на ней не так, как на наших выставках, где представлены дефицитные и недоступные или и вовсе неведомые и так же недоступные простым смертным товары, и на выставку ходят, как в музей, любоваться полетом человеческой мысли, возможностями человека, нет, на китайской выставке было все то же, что можно купить в лавке на другой стороне улицы. А еще говорит Иванюта о таре, ячейках под яйцо, которую обещали им поставлять из Китая. К сожалению, ячейки эти немного меньше по размеру, чем наши и вряд ли их можно укладывать в наши ящики... но получается так, что две недели интенсивной и напряженной работы потребовалось от него и Шмольца, чтобы получить для фабрики хотя бы это.
      - За две недели, что болтались в Китае за счет фабрики, только ячейки, да и те меньше наших. Яйца в них будут биться. Снова пойдут убытки, - бурчит себе под нос Борис Львович Осов, бригадир пятой бригады. Но никто его не поддерживает, все устали, все хотят встать, размять отекшее тело, закурить, заговорить в полный голос, вдохнуть воздух в полную силу. И только уши-локаторы Фридмана нервно подрагивают. Он слышит все. Он ничего не забывает.
      И, как ни хочется, а придется ему в Китай ехать опять, - говорит директор.
      И все в кабинете поднимают руки и голосуют, и одобряют - а спроси их что?
      - И последний вопрос, - говорит бесстрастно Иванюта. Он один не выглядит усталым, - о выходе из концерна.
      А на фабрике начался обед. Уже увезли фабричные автобусы в деревню тех, кто ездит обедать домой. Бежали к столовой сортировщицы яйцесклада, основательно ступая по земле, шли слесари ремонтных мастерских.
      Прижав к груди коробку с деньгами просеменила к кассе Римма Михайловна Гулова, заведующая столовой. Халат, засаленный и мятый, на животе не сходился, и было видно темное платье с большими пятнами жира.
      Гулова только что отпустила автобус, тот повез по фабрике фляги с обедом. Сначала объедет все птичники, затем приедет в убойный цех. Автобус вез обеды тряско, содержимое перемешивалось, остывало, и время от времени птичницы начинали бастовать, но бастовали они не так как шахтеры, слаженно, четко, выдвигая конкретные требования и не приступая до обговоренного срока к работе; нет, птичницы махали руками, кричали, что им привозят объедки, что все вкусное остается управленцам, что для них означало - бездельникам и иждивенцам, грозились послать телеграмму в крайком, в ЦК, а теперь и Президенту. Периодически, после очередного крикливого бунта, птичниц начинали возить на обед в столовую. Очень скоро они убеждались, что здесь им достаются те же котлеты из смеси мяса, сухожилий и мелких костей, та же смесь из рожек свежеотваренных и вчерашних, недоеденных, и свекла на закуску так же травяниста и несладка. Но надо стоять в очереди на раздаче, а в зале нет ни телевизора, ни мягких стульев, ни уютных тапочек, и птичницы вновь требовали кормить их в их бригадном домике, в их комнате отдыха.
      В столовой пахло дихлофосом: вчера, впервые за это лето, Павел Петрович Друк, завхоз, выдал дихлофос, и вечером травили мух. Травили от души, и сейчас еще в кухне тошнотворно пахло хлорофосом, и был этот запах сильнее всех остальных запахов кухни, он перебивал даже запах сгнившей капусты, подпорченного мяса... Пол, словно черным паласом, сплошь был покрыт дохлыми мухами, но уже то тут, то там мухи начинали потихоньку трепетать, оживать и пробовать летать. Со столов их смахнули, но подмести пол было недосуг.
      - Ну, чисто наркоманы, - бормотала Гулова, усаживаясь у кассы. Глаза у нее были заплаканы. Вчера, в третью годовщину смерти мужа, ездила она на кладбище. С каждым годом потеря мужа казалась ей все горше. Они и, правда, жили неплохо, а теперь так и вовсе казалось, что очень хорошо. И была она за ним, это уж точно, что за той стеной. Это все только думают, что если она в столовой работает, так у нее не жизнь, а все масленица, и что муж с ней жил, потому что она его кормила. А это он ее кормил. Когда она с Иваном сошлась, у нее, между прочим, кроме панцирной сетки на полу от старой, кем-то выброшенной кровати, двух списанных в конторе стульев да прошлыми хозяевами квартиры оставленного стола ничего и не было. Ну, поесть в ее доме, конечно, всегда было, тут уж нечего Бога гневить. А вот тряпок... Одно платьице с вечера постирает, поутру погладит, и потопала на работу. И Ирку не баловала, нечем было баловать, это теперь у Ирки и квартира кооперативная и в квартире той чего только нет. А уж сколько Иван ее Ирке на книжку успел денег положить, даже она не знает. Да больше уж поди, чем у дочки Иванюты, да и чем у него самого. Хотя, бабы сказывают, что Иванюта деньги на книжку не кладет, хранит в сейфе и любит, когда у него просят взаймы. Дает всегда сотенными и каждый раз напоминает, чтобы сотенными и возвращали. А ее зарплаты хватало лишь за квартиру заплатить да за свет, да пару чулок новых купить. Что им платят-то, в столовой? Да, Иван, Иван... Тебе бы сейчас жить, при нынешних-то законах ты бы первый миллионер в городе был. И самый что ни на есть законный. Потому что руки у тебя были золотые, и не было такой работы в доме, которую бы ты делать не умел. Зарплату (а работал Иван в телеателье) он вообще не приносил домой, вся зарплата шла на книжку Ирке. А каждый день, бывало, поужинает, чемоданчик возьмет и пойдет по клиентам чинить то, что в мастерской в починку не берут, или ждать там надо недели, а он в один вечер все сделает, и без полусотни домой ни разу не вернулся. А какие он продукты в дом приносил! Разве она такие с работы таскает? Она, в лучшем случае, колбаски принесет да вырезку говяжью, а он и икорку красную, и балык, и крабов... И во всех травах разбирался, от всякой хворобы у него свой отвар был, и не болел никогда, и ни ей, ни Ирке хворать не давал, и надо же... В один день. Ушел живой-здоровый на работу, а в обед ей звонят - нет Ивана. И с огородом она хлопот не знала, бывало, сам все перекопает, а ее с собой брал, только чтобы посидела на краю поля на ведерке, пока он возится. А теперь вокруг одни хлюпики. Ни одного мужика нет истинного, так, хлам один. Ни одеть женщину не могут, ни приласкать, только и норовят пожрать бесплатно да нализаться не на свои. Где ты Иван? Как ты там? Знать бы...
      А Геннадий Васильевич, покойничек - спасибо ему, всем пособил. И гроб стройгруппа сладила, и автобус дал фабричный, и денег у директора выписал, и на поминки в столовую пришел. А через год, чуть ли не день в день, следом за Иваном и отправился. А такой здоровый был, как Иван. В любой мороз пиджачишко набросил, и давай с Ивановым фляги таскать. Не то что нынешний, весь из себя, только что брать и умеет.
      Ну, похороны у Геннадия Васильевича пышные были, с Иваном не сравнить. Оно и понятно. Он же в приятелях с Фридманом был. Тот постарался, ничего не скажешь. Вся фабрика поминала, управление в ресторане, рабочие на фабрике. Продуктов привез... И водка ящиками. Но и то, не из своего же кармана. Деньги фабричные были. Интересно, по какой статье они их списывают? Да и скинулись, кто сколько мог. Впрочем, те, что с людей собрали, те вдове пошли. Да и директор деньги выделил, и профком, наверное, и краевое управление... Скоробогатов был компанейский, приятели - по всему городу, с любым мог и выпить и поговорить. Если душа Геннадия Васильевича и впрямь летала над поминками, доволен он остался, это уж, конечно. И слов много красивых сказали, и народу много было на кладбище и в ресторане, и цветов не пожалели. Иванюта выступил. Все вспомнил доброе, как положено. Пообещал, что не забудут. Сказал, через год, как сядет земля, оградку сделают, памятник хороший поставят.
      Вчера, поплакав над Иваном да рассказав ему про жизнь свою да про Ирку, заглянула Римма Михайловна на могилку Геннадия Васильевича, все-таки сколько вместе работали и ладили неплохо. И божечки ж ты мой! Какая там оградка, какой памятник. Там за два года, видно, ни разу единого никто и не был. Так и лежат венки, старые, страшные, покореженные. И могилка вся осела, заросла, как у старухи безродной. А ведь троих детей поднял. Не своих. Женился на женщине с тремя детьми, и всем троим высшее образование дал. Все в дом тащил. Барана привезут - всю тушу домой утащит. И сгущенку ящиками, и тушенку ящиками. Яблоки, апельсины - все ящиками. Сыр - кольцами. Сам все годы в одном костюмчике потертом ходил. Все в дом. Все в семью. А своего ребенка оставил. Что уж там было, но только, что у него свой родной сын есть, на поминках и узнали.
      Римма Михайловна вновь зашмыгала носом. Жаль было Геннадия Васильевича, жаль Ивана и себя жаль. Ой, как себя жаль. Да некогда плакать, вон как в дверь колотят, и от кассы слышно, как мужики из гаража гудят.
      На час позже, чем у птичниц и рабочий день и обед начинался в убойном цехе. Цех стоял на отшибе, там, где заканчивалась территория фабрики и начинались дачи. Покосившееся одноэтажное строение, окруженное, как земля атмосферой, мухами и зловонием. Ночью здесь властвовали крысы. Сегодня, когда холодильная камера с утра не работала, а единственный на фабрике специалист по холодильникам Шимягин с утра возил яйцо в вагон, готовый к отправке в Китай, крысы уже шмыгали вокруг ящиков с курами. Барахлило с утра и энергоснабжение. Линия то и дело отключалась, вот и выполни тут план. Ну, а сейчас рабочие сами отключат линию - обед. Туалет закрыт - прорвало трубу. И нещадно палит солнце сквозь огромные щели пораненной тайфуном крыши. Обычно в убойном в любую жару промозгло и сыро. Огромная, оббитая железом дверь-ворота делит строение на две части. Та, что поменьше, была холодильником, здесь прямо на полу стояли ящики с готовыми к отправке в магазин цыплятами и курами. Но сейчас, когда холодильная установка не работала, а крыши, фактически, не было, воздух в помещении быстро нагревался.
      Во второй части строения, большей, был собственно сам убойный цех. В цехе стоял привычный гул. Плавно плыли по воздуху подвешенные на крюках куры. На цементном полу, всегда залитом кровянистой водой, в резиновых сапогах, в огромных уродливых резиновых фартуках стояли женщины и монотонно делали свое дело. Дело было несложное. Курицу, еще живую, хватала одна из женщин с тележки и автоматическим движением руки навешивала шеей на крюк. Затем курицу глушило током, и тушка по транспортеру двигалась дальше к женщине, такой же безлико-резиновой, и та так же равнодушно автоматическим движением руки снимала очередную, еще дергающуюся птицу, надрезала ей под клювом артерию и вновь вешала птицу на крюк. Трепыхаясь, куры плыли по залу, по капле роняя на пол кровь. Иногда часть крови кто-нибудь из женщин собирал в миску и поливал цветы, и ни у кого на фабрике не было таких роскошных цветов, как в убойном цехе.
      В конце линии технолог убойного цеха Маркова браковала птицу. Конечно, у всех кур вид был не товарный, ведь растили их не на еду, они исправно несли яйца, и только когда старели и снижали яйценоскость, поступали в убойный. А здесь их уже делили на разные категории, а тех, что больны, сбрасывали с крючка на землю, они пойдут на костную муку. Остальные в магазин, и за ними выстроится возбужденная нервная очередь, и, выбираясь из толчеи, женщины понесут их домой, довольные покупкой.
      Линию остановили. Снимая тяжелые фартуки, женщины шли плескаться под раковиной, с удовольствием переобувались в комнатные тапки и рассаживались в красном уголке обедать.
      Гвоздарев, начальник убойного цеха, только что вернулся с планерки. Ни на кого не глянув, прошел по цеху нахохлившись, лицо в красных пятнах. И закрылся в своем закутке.
      Гвоздарев ехал на планерку с твердым намерением добиться, чтобы мастер по холодильным установкам и сантехник срочно занялись своим делом - неисправным холодильником и прорванными трубами, а прораб прислал людей чинить крышу, но Иванюта и слова сказать ему не дал, тут же вспомнил, что убойный цех несет фабрике одни убытки - куры идут по низкой цене, а затрат на их обработку много - и более других должен быть заинтересован, чтобы вовремя продавали яйцо, за счет которого и живет вся фабрики, и убойный в том числе.
      Вот так постоянно, ради высших целей, спасая одно, гробили все, и конца тому не было видно, куда ни глянь.
      Гвоздарев, молодой парень, два года назад окончил институт, и с удовольствием согласился на эту должность, от которой умудренные опытом отказались. Ну, а как же. Все-таки, начальник цеха - тут нужны и знания его, и организаторские способности, и... Да ничего и никому не нужно. Он верил в себя, думал, что организует цех в прекрасно отлаженный, бесперебойно работающий механизм, сделает его передовым производством, куда не загонять будут штрафников, а брать на работу по очереди лучших. Теперь руки у него тряслись, как у алкаша, хотя он был не любитель, и даже на праздники не злоупотреблял.
      За два года, которые иногда казались ему одним беспрерывным битьем о стенку, Гвоздарев смирился и с липкими мухами - может завхоз и прав, от ядохимикатов вреда будет больше. Но полчища крыс приводили его в бешенство. Однажды все-таки вспыхнет эпидемия, ну, ладно, пусть за то у санитарной службы голова болит. Хотя... и себе не признаваясь, Гвоздарев крыс побаивался. Ладно бы одна пробежала. А то - стая! К тому же, обглоданные крысами куры убытками ложились на убойный, а директор и так корил их постоянно убытками, словно они устанавливают расценки на мясо. Но ведь им государство хоть какую дотацию, а платит, но попробуй только заикнись, мол, где она, та дотация, на что идет?
      Шемякин возит яйцо - всех, у кого есть водительские права, Фридман призвал, как военкомат. Но если Шемякин, отбарабанив день на вагоне, не захочет выйти вечером в убойный (А что ему хотеть? Если ему и заплатят дополнительно, то копейки), тогда к утру при такой жаре мясо пропадет. Вечно у них какая-то чехарда с магазинами. Там полки пустые, люди за дохлыми курами давятся, а они мясо сдать в торг не могут. Тысяча причин у них, чтобы продукты гробить. И так гладко говорят, что Иванюта, что Фридман. И про контракт, и про международный престиж, и про договоры, и про бартер для рабочих, и про транспорт. Ну, не могут отдать в торговлю, ладно, допустим, но почему своим рабочим не продать? Через час пусто будет, только скажи.
      - Максимыч, обедать иди, - донеслось из цеха. Павел буркнул в ответ, и сам не понял что; не вышел.
      Втащили фляги с обедом. На убойный автобус с обедом приезжал, объехав все птичники, и котлеты давно уже раскрошились, и перемешались с кашей, но женщины не шумели. Столовский обед, такой на вид не аппетитный, их не интересовал. Не отказывались от него лишь потому, что его почти полностью оплачивал профком, и отказываться было обидно. Будет что-то вкусненькое - съедят, не будет отдадут собакам. У них свой обед готов. Вкусно пахнет крепкий бульон из свежих курочек, их себе выберут лучше, чем для Иванюты и Фридмана и полчища их блатных. Хотя чего бы Иванюта ел этих замарашек? Ему с бройлерной возят. А уж Фридман, тот каждое утро на бройлерной да на свинокомплексе пасется - живут рабочие в одном поселке, все знают.
      Временами птичницы, особенно те, что помоложе и на фабрике работали недавно, начинали шуметь: убойный кур ест, не платит, прибыли наши тратит. Они, каждая в свое дежурство, тоже курочку съедала, у планового и убытки эти были запланированы, но они давали прибыль, они правили бал, а эти - дармоеды. Но тут Иванюта был на стороне убойного, разговоров таких как не слышал, птичницам обещал, конечно, "разберемся", а итээровцам, если и те заикались про воровство, советовал идти работать на убойный и есть кур всласть. Рабочих в убойном цехе всегда не хватало. В основном здесь работали женщины, они и сами час-то болели, стоя целыми днями в резиновых сапогах в воде, и дети у них болели. Привозил Фридман иногда в цех солдатиков, но те были неопытны и больше помогали грузчикам. Одно время здесь работали элтепеешники, но начались новые веяния, и профилакторий перестал направлять своих клиентов на фабрику. И женщины работали месяцами без выходных, а получали почти вдвое меньше птичниц, да и слышали на всех собраниях, что от их цеха одни убытки и они как бы из милости получают от фабрики зарплату.
      Скажи женщинам, что они воруют, обидятся и не поймут. Это работать на птице и не есть ее вдоволь? Да на какой фабрике - кондитерской, скажем, нельзя есть шоколад? В каком магазине не варят в перерыв обед из дефицитных продуктов? С какой стройки не несут материал для ремонта квартиры? Хорошо, если б только для своей... С собой выносить - другое дело. Так никто в открытую и не выносит, выносят по-тихому, понимая, что это прегрешение, но прегрешение почти что узаконенное, все несут и не нести? С какой стати? И платить за кур из зарплаты? Да еще и в очереди за ними стоять? И работать в этом аду?
      И почему-то всегда так получается, что один и тот же поступок выглядит абсолютно по-разному, если совершаешь его ты, сосед или посторонний. У тебя всегда есть объективные причины, у соседа - смотря, что за сосед, если человек хороший и ты с ним ладишь, ясно, что его жизнь заставляет, если ты с соседом в конфликте, то ясно, что он вор, а уж про тех, что работает на другом производстве и норовит продать тебе втридорога то, что вынес, не заплатив ни копейки, ну, тот, ясно хапуга и гад. Вот, на барахолке, так там, конечно, одни спекулянты торгуют, нет у них ни стыда ни совести. И слов уже не хватает, чтобы высказать все свое возмущение и ими и властями, что не желают порядок в стране навести. Но как можно сравнить вещи, которыми торгуют на барахолке, с курицей, проданной вчера соседке?
      А столовая своя, фабричная? Конференции нет без того, чтобы Гулову не ругали взахлеб, навзрыд, до визга. За все: за то что невкусно готовит, за то, что все продукты раздает блатным да бухгалтерии с плановиками. А ведь Римму Михайловну тоже понять надо. Продукты привезут строго по норме, сколько человек на фабрике, столько и отсчитают. Так разве может она все на готовку пустить? Если много привезли сметаны там или творога, то рабочим развезут, конечно, понемножку, чтобы знали, как директор о них заботится. А если мяса кошкины слезы или тот же сыр, или колбаска копченая из расчета всем по кусочку, а директору разве откажешь? Иванюта сам, конечно, не ходит. У того старуха для этого есть, и раньше-то покоя от нее не было, а уж теперь, как она на пенсию ушла - посещение столовой у нее как выход на работу, строго по графику, и ладно б брала себе да директору, а то ей же и детям надо, и знакомой какой, и врачихе, и в аптеку, что ни быть благодетельницей за чужой-то счет? Фридману откажешь? Тот берет, не спрашивая. Заберет и то, что для своих детей было припрятали. Попробуй, не дай бухгалтерии, они в тот же день проверку сделают, и акт составят, что рабочим по куску колбасы не хватило. Плановому не дашь? Тоже хорошо считают, попробуй только откажи в чем-нибудь. А фельдшеру - она каждый день приходит пробу с обеда снимать. Только скажи, что для нее не осталось, сразу обед несъедобным окажется. А профкому? Та и так на конференциях замордовала, а если узнает, что плановикам да бухгалтерии дала что-то, чего ей не оставила, ну... Диспетчеру не дать? А завтра у завхоза "Москвич" сломается или Иванова на сборы увезут, та машину не даст, и на чем продукты везти, на себе? В мастерскую ремонтную не дать - а кто ножи наточит да мясорубку наладит? И так кроме мясорубки да ножей у девчат ничего нет, все вручную. А комиссии - сколько их? И народные контролеры, и санинспекция. Те акт составляют и сумку ставят. Ты им продукты в сумку - они тебе акт. Если фабричные хоть деньги платят, те берут, как пошлину, и спасибо не говорят. А завхоз - он что, спрашивать будет? Он взял да пошел, ведь его машина продукты привозит. Ну и своим девочкам надо, иначе кто у этой плиты раскаленной стоять будет за такие копейки, на которые и не купишь ничего.
      И когда все раздашь - готовь. Сытно, вкусно и разнообразно.
      В убойном цехе про столовую редко говорят, она их не интересует, далеко, пешком не дойдешь, ехать не на чем. Здесь, под куриный супчик разговоры идут о барахолке, тем более сегодня, в понедельник, после выходных, когда кто-нибудь, если и не купил даже ничего, но сходил, полюбопытствовал. Ахают да охают все, а говорят о тряпках больше молодые, те непременно в входные на толкучку наведаются.
      - Туфли ты зимой за двести не взяла, пожалела, так теперь они по пятьсот.
      - Врут!
      - Да, что врут. Я сама ездила. Видела. Сапоги взять хотела финские, так они по девятьсот, у меня столько нет.
      - А к зиме они по чем будут?
      Елена Степановна Маркова сидела с краю стола, в разговор не вмешивалась, все думала о своем, да невольно слышала и то, о чем говорят другие.
      Если подзанять и девятьсот рублей за сапоги отдать, на что потом жить, на что семью кормить? Но сапоги - разве это роскошь в нашу-то зиму, когда морозы за тридцать? А каково девчатам, у кого и мужа нет и дите есть? Как свести концы с концами? А ведь купят. И голодом будут сидеть. Что потом удивляться, что здоровья у них нет?
      - В субботу все магазины объездила, думала, конец месяца. Ничего!
      - Да что ты захотела - в магазине. Там схвачено все!
      Да уж, в магазинах совсем голо стало. Леше неделю посылку насобирать не могла: ни конфет никаких, даже карамелек, ни вафель, ни печенья. Сунулась к Гуловой - в кои-то веки попросить решила, так куда там, облаяла буквально, ходите тут все. Когда она к ней ходила? Ради себя в жизни не унижалась. Но как же сыну ничего не послать?
      Что сапоги - брюки, простые мужские брюки - двести пятьдесят. Как Лешку одевать? Господи, сыночек, ты только возвращайся. Купим, машину продадим, а все тебе купим.
      К магазинам, если там выкинут что - не подступишься. Молодые парни всех расшвыряют, все скупят, потом на базаре перепродают втридорога. А вокруг города, говорят, контейнеры с грузом стоят, разгрузить некому, продукты портятся. Говорят, позавчера несколько тонн копченой колбасы закопали, испортилась. И тысяча причин, как у Иванюты с Фридманом. Ну, кому это нужно магазины пусты, люди злы, а продукты гниют?
      А девчонки не унывают.
      - Вчера на видик ходила...
      - И мы пошли. Тьфу, зараза такая, как он девчонку...- встревает в девичий разговор пожилая Мария Даниловна Лучко, ей давно пора на пенсию, да на шее у нее дочь непутевая без мужа и трое внучат.
      - Ну, какая она девчонка? - отмахивается Глашка, самая юная и языкатая.
      - Так она же стонала, - не сдается Мария Даниловна.
      - Ой, - стонут девчонки, - да она же балдела, тетя Мань. Ну, ты даешь. Бедный твой Лучко.
      - А какой он, - это уже о герое фильма, - пижон заходит и в кедах бац на постель. А кеды белые с красным, и такие чистенькие. Как новенькие. По каким улицам он ходил?
      - А как она его сексу учила...
      - Да, ну ее с ее ученьем. Без нее соображаем. Вот как она его кормила: раз-два, какие-то баночки, скляночки, две минуты - и уже салатик, и ничего не резала, не шкварила, не чистила. И полный стол еды. Вот пожить бы так, ну, хоть недельку. А то часами торчишь у этой плиты. А в выходные - так вообще весь день.
      - И никаких рожек. Мясо на палочках, как шашлык. И минута - и все горячее. Меня бы на такую диету, я бы королева Марго была.
      - Девочки, а как она убирала, раз - и нет ничего, в какой-то пакетик сложила и выбросила, ничего не мыла, и кастрюли не драила.
      - Так они же едят из пластика да бумаги. Удовольствие. Я бы так не хотела.
      Кто-то включил телевизор - там президент. Елена Степановна от неожиданности вздрогнула. А он - все тот же. Те же жесты и слова одни и те же: "все идет, как надо... мы перешли рубеж". Кажется, он единственный в стране, кто доволен итогами съезда. Костюмчик - добротный, и, небось, не с барахолки. Так и кажется, что поет телевизор голосом незабываемого Отса "Как чужд я вам и как далек". Что они, песчинки, в глобальных планах правительства? Разве увидишь их беды, разве почувствуешь их боль из бронированного автомобиля? Елена Степановна раздраженно отвернулась от экрана. Кашпировского бы лучше показали. Вот ему люди верят. Ну, почему мы всегда кому-нибудь верим? Ведь сколько столетий вдалбливали: "Не сотвори себе кумира".
      Сколько их, этих правителей всех размеров и калибров перебывало на ее памяти на фабрике. С таким озабоченным видом вышагивали. Кто в край ни приедет, все, как на экскурсию, в совхоз "Красный луч", на свинокомплекс и к ним, на фабрику - передовые предприятия, краснознаменные. Да сколько же их можно изучать? Хоть бы один из них с парадной дорожки свернул да заехал в соседний совхоз - не передовой, обычный, где люди живут во времянках, как, небось, и крепостные не у каждого барина жили, а во флягах с молоком черви размножаются. Куда там. Они и здесь, на фабрике не заблудятся. Еще ни один из них в убойный цех не заглянул. Идут дружно во вторую бригаду, где к их приезду и газеты свежие подвезли, и сауна показательная топится. Не хотят они знать правду, вранье все это, просто игры свои все играют с народом. Как она устала от всего. Лечь бы да не проснуться... Ну, что за чушь в голову лезет? Лешеньке надо помогать.
      Как она во все верила! Бригадиром на птичнике была - все у нее было: деньги, слава, путевки, в состав Крайкома партии выбрали, на ВДНХ посылали. Работа тяжелая, ничего не скажешь, когда птицу бракуют, из клеток достают, она свою смерть чует, до костей руку проклевывает. Но зато и заработки. Пусть она в президиумах как гость сидела, иногда и выступала, так речь ей заранее писали, объясняли, что сказать да зачем. Но какой почет был, какое уважение. А здесь что? Надо было поднимать отсталое хозяйство - и она пошла. Если не она так кто? Вот и все ее привилегии как коммуниста. Да и в партию за что приняли, да и не то что приняли, а предложили вступить - работала без нареканий, не прогуливала, не пьянствовала, не воровала, то есть за забор кур не выносила, если надо - выписывала в бухгалтерии, ей всегда директор навстречу шел, продавал, как своей, по невысокой цене. Да еще взносы столько лет платила. И раньше была безотказная, а тут уж и вовсе ни от чего отказаться не могла. Надо - идет дежурить в дружину, надо - идет дежурить в агитпункт, любые выборы она в избирательной комиссии. Сколько времени ухлопала на... этих! А теперь, выходит, это она страну до ручки довела... Ну, ладно, у нее здесь бабы, они поорали и уже, кто свиней держит, несут сало: "пошли своему солдатику". А мужики! Николай вчера даже ужинать не стал. Так ему в мастерской мужики выдали, что... словно он член политбюро, и это у них дома повар да горничные. А за что его в партком избрали? За то, что руки золотые, и работал за двоих за одну зарплату, и не пьянствовал.
      Сейчас, когда от сына из армии третий месяц не было письма, Елена Степановна жизнь видела, как сцену, где яркие софиты выхватили отдельные атрибуты. Всю жизнь она свято верила, что во все времена русские парни, жертвуя собой, спасали мир. А теперь отовсюду кричат "оккупанты". И ее Лешка в Армении оккупант? Это ему нужны армянские земли? Это он с них золото будет в швейцарском банке хранить? Или ей, матери его, они нужны?
      Зачем легли наши парни на Даманском, если теперь там китайцы пасут коров? Сколько русской крови пролито в Крыму... И раздольная русская земля стоит неухоженная, чахнет...
      Дети гибнут "за Родину", а судьбу Родины решают те, кому страна ничем кроме боли да позора не обязана.
      Елена Степановна развернула газету, забытую кем-то на столе, и отпрянула от газетного листка: "Мы должны отдать последнюю рубашку, чтобы спасти союз". Кто "мы"? Это вы там, сытые хапуги, что-то отдадите? Нашими руками? Это для вас сын мой единственный - рубашка поношенная, которую и выбросить не жалко? Народ для них ("они" - были все, кто приходил неведомо откуда неведомо как и творил в стране неведомо что), народ для них песок, они строят из него неведомо что и неведомо как, строят грандиозные замки и башни и крепости, а те на другое утро смывает первая же волна.
      Почему мы так многочисленны и так пассивны, так безмолвны, покорны, разобщены, почему мы грыземся друг с другом, словно наши соседи по аду виноваты в наших бедах.
      У Елены Степановны все туманилось в голове. Сын в Армении, мать - на Украине. Да на фабрике у каждой третьей кто-нибудь из родни в другой республике. Что же они делают, зачем они нас всех перессорили?
      - Степановна, да ты что? - неслышно подошла сзади Глаша и обняла Елену Степановну за плечи, и тут же ответила кому-то:
      - А яблоки они хранят в морге.
      - Да яблоки у них подгнившие. И безвкусные, как вата.
      - А когда они работают?
      - А зачем им работать? Работать русский дурак будет. А они перепродадут ему втридорога.
      Ах, как бы возмутилась прежде Елена Степановна. Как стала бы она стыдить девчат: ну, разве можно так, всех под одну гребенку, разве в национальности дело. Своих что ли подлецов да хапуг не имеем? Или там добрых людей не встречали? Всех своих, фабричных, и лодырей и тунеядцев припомнила бы. И то, что своих спекулянтов предостаточно, давно что ли на барахолке не были? Вспомнила бы, кто что со стройки птичников себе на дачу утащил - ну, что не растаскивают в России, от гвоздей и известки до блочных коробок под гараж. Все с той же стройки унесут или купят у строителей за водку. А с фабрики? Дрожжи, и те прихватят, и на пироги, и на маски.
      Да кому и когда приходило в голову в этом цехе интересоваться национальностью друг друга? Их всех здесь понасобрано, и ценят они друг друга за доброту и не любят за вздорность, и паспорта не требуют.
      Но сейчас что-то бессильное и жестокое поднималось в Елене Степановне от мысли, что здоровые смуглые мужики, побросав под пулями своих детей, матерей и жен, по сумасшедшим ценам продают в России яблоки, а ее мальчик, ее ребенок, который все снится ей маленьким, который не мог и обидчика оттолкнуть "ему же больно будет", ее мальчик, так и не научившийся ни драться, ни ругаться, стоит посреди чужой и неуютной земли, и с двух сторон летят в него пули и оскорбления.
      - Ты вот что скажи мне, Степановна, - подсел к ней Евгений Владимирович Крайний, слесарь. Разговаривал Крайний, чуть застенчиво улыбаясь, словно ему неловко было, что он вместо того, чтобы гайки крутить вдруг в разговоры ударился .- Вот Ельцин обещает порядок навести в два года. Ты как считаешь, как это, возможно, чтоб в два года и все изменить.
      - Не знаю, - вздохнула Маркова. Все привыкли, что она, как член парткома, бывает на всяких совещаниях умных и на все ответ имеет, а она в своих мыслях уже увязла и продрогла, как в январском сугробе. - Вон Горбачев говорит...
      - Да он уже шестой год говорит, - отмахнулся Крайний, и круглые его очки упали на круглый нос.
      А в телевизоре говорил немецкий канцлер. И перевод его слов все время мешал слушать какой-то плохо слышимый, но назойливый рокот, вроде приглушенного женского говора. Но на экране женщин не было. Мерещится уже, снова вздохнула Маркова. Говорил канцлер тоже вещи обычные, но Елена Степановна невольно прислушалась по привычке, канцлера не каждый день слышишь, а может быть, что-то на парткоме или партийном собрании понадобится. Но невидимый назойливый звук мешал сосредоточиться. Тут на экране стали прощаться, и показалась головка Раисы Максимовны.
      - А-а-а!- взвилось перед телевизором. Заголосили все женщины разом на все голоса. Если бы кто додумался объединить людей по признаку нелюбви к сельской леди, страна превратилась бы в монолит.
      - Катается на наши денежки...
      - Мы тут пашем...
      - Мы тут гнием...
      Пусть бы он гарем возил с собой, но если б толк был от него хоть какой-то, - подумала Елена Степановна.
      - Я его видеть не могу после Сахарова. Как он его с трибуны сгонял. Так и вижу, как он рукой машет: освободите трибуну. А на утро тот и умер. Это на его совести его смерть. Это он его убил.
      - Один был честный человек, один за нас болел.
      - Зачем им честные? Они им мешают.
      - Он его, говорят, из ссылки вернул.
      - Для нас, что ли? Перед западом что б выслужиться.
      Женщины ничего, в сущности, не знали о Сахарове, не читали ни научных его работ, ни публицистики, но... Сахаров был неугоден правителю, значит он дорог им.
      - А я его видеть не могу после того, как сказал он, будто вранье, что у него деньги в швейцарском банке, - вдруг следом за женщинами загорячился Крайний. - Ведь на девятнадцатой партконференции, ведь я же сам слышал, когда спросили его, он сказал: "Да это Раисины причуды", а на съезде говорит: "Клевета это". Да я же вот так на него смотрел, когда он на конференции говорил. Эх!
      Как легко - как всегда! - поверили они ему, когда он впервые появился на телеэкране, молодой, здоровый, казалось, умный. Вот он, кого мы так ждали. Наконец-то! в стране возобладает разум, порядок. Как они обманулись. И не могут ему простить, что он предал их надежды.
      Елене Степановне иногда казалось, что Горбачев откупорил бутылку и выпустил, но не случайно, сознательно, на волю Джина, только ждал он, что Джин будет благодарить его, спросит: "Чего изволите?", а Джин возомнил себя господином. И теперь Горбачев думает, как бы ему половче упрятать Джина обратно в бутылку.
      - Степановна! - пробасил, выглянув из своей каморки, Гвоздарев. - К телефону!
      Леша?!
      - Елена Степановна, Кузьмичу плохо, - плакала в трубке Галина Дьякова. Да не знаю я, что. Пришел с планерки, посидел молча, да грохнулся. Давление у него. Сейчас скорая увезла.
      В редакции краевого телевещания последнее время телефон звонил часто. Это когда-то репортера кормили ноги, но уже много лет его кормит телефонный аппарат. Ни один нормальный журналист в поисках информации давно уже по городу не бегал, он упорно накручивал телефонный диск и настойчиво интересовался: что у вас новенького? Ответ, как правило, был так же краток и однообразен: ничего. Тогда репортер начинал как сердобольный учитель задавать наводящие вопросы: а, может, у вас жилой дом сдали? Подвели итоги соцсоревнования? Вечер отдыха провели? Новую линию пустили? Получили новый автобус, чтобы привозить рабочих на работу? И так до бесконечности, пока на очередное "может быть" не звучало в ответ вялое "да", исполнилось пятьдесят лет Марии Ивановне Ивановой и подарили ей хрустальную вазу. Ну, остальное, как говорится, дело техники: а сколько лет Дарья Ивановна, ах да, Мария Ивановна на заводе работает? И кем начинала? И какие у нее за эти годы были успехи? Может быть, есть правительственные награды? Ну, поощрения от профкома, администрации? Очень хорошо. А она коммунист? Общественница? В дружине? В товарищеском суде?... и - дальше уже от квалификации репортера зависит - через час или десять минут гладенькая заметочка ложилась на стол редактора отдела, и снова вращается многострадальный диск. Ну, если, скажем, пустили новую линию розлива кефира, тогда, минуточку, сейчас будем, и уазик, прихватив телевизионщиков вместе с аппаратурой, мчится на задание.
      А люди смотрят телевизор, читают газеты и думают, что им сообщают всегда именно то, что самое...
      Работал телефон, конечно, и на обратную связь, но звонили в редакции все больше с жалобами, а поскольку хорошего у нас, то есть на полосах газет и в эфире, обязательно как минимум на двадцать процентов больше, чем плохого, искать надо было самим и целыми днями.
      И вдруг все изменилось. И плохого уже больше, чем хорошего. И даже хорошо, когда плохо, и чем хуже, тем лучше, потому что то, что не плохо или плохо не совсем, никому не интересно или интересно не очень. И хотя жалобы среди звонков в редакции по-прежнему преобладали, были они все какие-то... мелкие, не того масштаба, что был интересен теперь.
      Теперь, когда стало говорить можно абсолютно все, про все и про всех (типичное российское преувеличение. В действительности же, говорить стало можно многое, про многих и про многое) критических материалов было в избытке, телефон звонил и звонил, но положительную информацию - чтобы уж окончательно не очернить действительность и не довести читателей до крайней степени обреченности - добывать приходилось по-прежнему самим.
      Звонок телефона был критическим, но Галине Сергеевне Сазоновой, опытному журналисту местного телевидения он показался интересным.
      - В городе нет яйца, - сообщила трубка. Точно, нет, - молча согласилась Галина Сергеевна. Сама вчера купила случайно, так очередь отстояла, и яйца дорогие, продавались вместе с упаковкой, и за упаковку - зачем она в квартире? - брали чуть ли не как за яйцо, коробочки не картонные, привычные пластмассовые. Подо что бы их приспособить? Чье это яйцо? - профессионально поинтересовалась Галина Сергеевна. Тема для неплохого материала, новая упаковка, значит, новая линия, но оказалось, что яйца привезли из Новосибирска, до которого пять с лишним тысяч километров. Да, железнодорожникам беспокоиться не о чем, грядущая безработица им не грозит. А что же местные фабрики, которых вокруг города, как спутников вокруг Сатурна?
      - А город, как спутниками, окружен птицефабриками, - продолжила трубка, и как тут Галине Сергеевне было не согласиться с оппонентом, таким... унисонным. Да и действительно, шесть птицефабрик только в дачной зоне города, а сколько их всего по краю, Галина Сергеевна так сразу даже и не вспомнит.
      - И это в краевом центре яиц нет. А что делается в поселках, в леспромхозах, рыболовных колхозах? Сбыт работает отвратительно. Фридман, наш начальник сбыта, половину рабочего времени занят устройством личных дел. Тары нет, яйца укладывать некуда. Яйцесклад простаивает. Яйцо гниет. Холодильников нет. Сегодня пятый раз в этом году будут закапывать в землю пропавшее яйцо. И никому до этого нет дела: ни советам, ни прокуратуре, ни торговле. И при этом, - трубка хмыкнула, - фабрика опять перевыполнила план, и вся контора получила премию.
      Светлана Королева резко распахнула дверь, быстро вошла в управление. Машинально кивнула Леонидовой, та стояла в вестибюле у окна с Яшонкиным, водителем яйцевозки, широкоплечим чернявым парнем. Водители выполняли разные нехитрые просьбы Валентины Эмильевны - то бутылочку коньяку достанут, то колбаску копченую в "Интуристе", куда они яйцо отвозят. Все их наряды шли в бухгалтерию, и в просьбе они не отказывали, да и попробуй откажи, сразу высчитают километраж и такой выдадут лимит бензина, что не то что жену по магазинам не провезешь, а и на обед приехать будет не на чем.
      Леонидова вздрогнула, засуетилась, но Королева прошла вестибюлем, не обращая на нее внимания.
      В другом конце вестибюля стояли три кряжистых цыганки. В управлении посторонние толпились нередко, ожидая, пока им выпишут помет, отличное удобрение на дачу, или суточных цыплят. Последнее время с огромными мешками кустарного тряпья шастали по кабинетам смуглые мужчины, в придачу к деньгам требуя за вещи талоны на водку. Но цыганок на фабрике Королева еще не видала ни разу.
      Одна из троицы глянула на Светлану, быстро шагнула навстречу:
      - Дай погадаю, красавица. Позолоти ручку, всю правду скажу, - и схватила Светлану за руку, цепко глянула в лицо, повертела руку, словно бы рассматривая:
      - Счастливая ты.
      - Да уж, - усмехнулась Светлана.
      - А горя пережила столько, что другому и за всю жизнь не привидится, моментально откорректировала себя цыганка. Светлана коротко рассмеялась. - Не пожалей пятерку, все расскажу.
      - Не надо. Боюсь. - Слушать шаралатанку было неинтересно, а встретить истинную гадалку Светлане и, правда, было страшновато. Что-то скажет. Да и где ее найдешь, истинную. Но цыганка руку не отпускала. Не давая Светлане уйти, не дожидаясь денег, сказала быстро:
      - Мужа своего ты любишь, - снова глянула в лицо Светланы. Добавила но за характер не уважаешь.
      Светлана вырвала руку, ласково провела ею по плечу цыганки и шепнула той в ухо:
      - Нет у меня мужа.
      - Не надо, - отходя, сказала цыганка, с недоверием глядя на красивую и спокойную Светлану. - Ну, любовник у тебя есть.
      Светлана засмеялась и пошла в приемную. На миг задержалась у обитых дерматином дверей:
      - Как у него настроение?
      - Да вроде ничего, - пожала плечами Людмила Степановна, закладывая копирку между листами бумаги.
      - А что случилось? Зачем он меня вызывает? Только что Юдина на планерке была.
      - Да ничего не случилось, - усмехнулась Людмила Степановна. - Просто посмотреть на тебя хочет.
      Светлана вошла в кабинет встревоженная, мерещились всякие страсти с дочкой, и что-то невероятное, раз не позвонили ей или Юдиной, а зачем-то сообщают через директора.
      Иванюта от стола крутанул рукой. Светлана поняла жест, тщательно закрыла обе двери, но еще шла к столу, а Людмила Степановна одну дверь уже открыла.
      - Что случилось? - спросила Светлана, и Иванюта деланно удивился:
      - А что может случиться? Поговорить хотел. Просто так. Как дела? Как работа? Кстати, - оживился, но тоже как-то деланно, - ты какой косметикой пользуешься?
      Иванюта привез из Китая большие наборы косметики, она там стоила гроши, копейки, здесь же ее продавали на барахолке по сумасшедшим ценам, и немногие женщины могли себе позволить подобную покупку.
      - Французской, - неохотно ответила Светлана. За этот набор она отдала едва ли не всю свою тринадцатую зарплату, до сих пор в себя прийти не может. И как ей только пришло такое в голову? Дыр - везде и всюду, деньги нужны все время и на все, а она... Что за порыв был? Спасибо, мама с Настей радовались за нее, Настя им играет, как игрой, а мама только и сказала:
      - Ну, слава Богу. Давно пора.
      Иванюта замялся. Подобного ответа он никак не ожидал. Тайваньский набор поблек. Иванюта решил идти дальше на ощупь. Встал, достал из сейфа фотографию, протянул Светлане:
      - Посмотри, какие у нас, оказывается, снимки делают.
      На фотографии обнаженная по пояс блондинка. Лицо блондинки показалось Светлане знакомым, но разглядывать она не стала - и неудобно, и неинтересно, и неприятно. Светлану и в фильмах, что стали появляться на экране, всевозможные сцены, то ли эротические то ли порнографические, раздражали, и она отводила глаза от экрана. Ну, есть же вещи, что люди, если они здоровы физически и психически, делают в укромном месте, наедине. Почему она должна подсматривать за ними в замочную скважину? Нет у нее такой привычки.
      Иванюта ждал, она скажет: "Красива", - а он бы ответил: "Ты, я думаю, лучше", или она ответит: "Подумаешь, я лучше", - и он бы сказал: "А это надо проверить", но Светлана едва взглянула и плечом повела, недовольная, и Иванюта, словно моментально забыл о блондинке на фото, заговорил по-простецки и ласково:
      - Трудно тянуть всех на такую зарплату? - и вздохнул тяжело. - Я слышал, мать - инвалид. А дочь как, не хворает? Видел на днях во дворе Взял лист бумаги, ручку, подвинул по столу к Светлане:
      - Напиши заявление на материальную помощь. Пиши, пиши. Я уже сегодня десяток таких заявлений подмахнул. Я тебе сейчас покажу, кто их пишет. Начальники цехов, главные специалисты. Машины покупают, и пишут, что на лекарства не хватает. Кстати, какие тебе нужны лекарства, я любые достану. Как нравится ручка? Американцы сейчас подарили. Я могу тебе путевку достать в военный санаторий. Туда и с ребенком можно.
      Аптекарша на фото. Голая. Любовница Иванюты. Что же он... Вот сволочь. Санаторий? Какой санаторий, с кем она маму оставит?
      - Девочке нужно особое питание. Мясо свежее, телятину, с базара. И фрукты, обязательно фрукты. Если деньги нужны, я могу одолжить. Отдашь... когда-нибудь. Когда будут.
      Светлана глянула на директора изумленно: с чего вдруг такая благотворительность?
      Тут дверь распахнулась и в проеме застыло язвительное лицо прораба:
      - Можно?
      - Заходи, заходи, Макарыч, - радушно пригласил Иванюта и Светлане, как бы между делом:
      - Значит, так и решим. Будут трудности - заходи.
      Проходя через приемную Светлана мельком заметила ухмылку секретарши. Останавливаться не стала, пошла, сердитая, к себе, на яйцесклад.
      Разговоры директора с прорабом были всегда многословны и обстоятельны, оба любили показать, что знают толк в деле. Они раскладывали и работников стройгруппы и заявки участков, как сложный пасьянс, подолгу решая, кого когда куда отправить, что делать в первую очередь, что затем, но как карты не тасуй, а результат известен, коли на тридцать шесть карт шестьсот шесть желаний. Но на этот раз Иван Макарович пришел к директору не с мелочевкой и заранее предвкушал удовольствие от разговора. Его, как и Иванюту, мелочевка, с которой, в основном, и приходилось возиться целыми днями, занимала мало, все эти рассохшиеся полы да щели в крыши. С благословения директора Буренков вел переговоры в одном из строительных кооперативов о ремонте асфальтовой площадки у въезда на фабрику да о ремонте парадного крыльца. Площадка была лицом фабрики, сюда приезжали все "Волги", автобусы с гостями, правительственные кортежи, и денег на "лицо" не жалели, и здесь можно было развернуться.
      - Значит так, - сказал Иван Макарович, плотно усаживаясь и опираясь руками в колени и наклоняясь при этом вперед так, что руки его выгибались дугами. Смету они составили. Получилось около трех тысяч. Конечно, если все пересчитать и перемерить, там будет рублей на восемьсот. Но он (Буренков говорил о председателе кооператива, и Иванюта его понимал) получает на руки три, две делит на своих, как уж они там решат, а одну кладет нам.
      - Ну, ты это уж там сам, - поморщился Иванюта. - Обмозгуй все с Сачковой и решайте с Фридманом, как и что. Ты обедал? А я вот все никак. Давай, действуй. - Иванюта выскочил из кресла, заторопился к двери.
      Фридман уже ждал внизу. Фридман машину водил лихо. С покупкой собственной не торопился, пока всегда в его распоряжении фабричный "Москвич", своя только ржаветь будет. Потом, к пенсии, начнет думать. Вон Шмольц повозился со своими "Жигулями", хоть на него и работает весь гараж и мастерские и запчасти все в его распоряжении, а так и не смог наладить, продал. Новую тоже покупать теперь не торопится. К чему деньги гробить? Гараж у Шмольца есть, а "Нива" фабричная всегда на ходу. Ее не жалко и в лес, и на рыбалку. Сломается, подыщут другую.
      - Поедем в "Рассвет"? - спросил Фридман и обернулся. От проходной шла девушка, ладная, модно и дорого одетая, покачивалась на тонких каблуках, полыхнула лукаво из-под ресниц:
      - Здрасте.
      - Здравствуй, здравствуй, - развернулся к ней, склонил голову, скользнул подчеркнуто взглядом по ее ногам, от каблучков к юбке и выше. Подождал, пока девушка откроет дверь (Он всегда ожидал, чтобы женщина, что шла чуть впереди его или чуть сзади, открыла дверь себе, но как бы ему).
      - Кто это? - встрепенулся Иванюта.
      - Да Варька из стройгруппы. Малярша.
      - Да ты что? Та, что на прошлой неделе кабинет мой белила? Ну, никогда бы не подумал. Такая была образина в ватных штанах. Я смотрел: буфера - перебор. А тут - надо же, отмылась, приоделась, и такая девка. Слушай, она замужем?
      - На той неделе свадьба. За Мишку моего выходит.
      - Это что, тот, что из Афганистана? Ты смотри, тихоня, а такую деваху отхватил. Я бы и то не отказался.
      И "Москвич" рванул к городу.
      А Миша Дашкевич торопился к фабрике. У Вари сегодня отгул, и они пообедают в ресторане, не все же ей травиться у Гуловой.
      Сокращая путь Дашкевич ехал не основной трассой, а соседними улочками. Шумные магистрали остались позади, и хорошо были слышны переговоры Головачевой с шоферами. Но вот диспетчер отзываться перестала, видимо, Иванюта уехал и Татьяна поехала в деревню обедать. Монотонно и скучно раздавалось в кабине: "Сосна, ответь... сосна, ответь..."
      Дашкевич убавил громкость рации. Включил приемник, и тот, как по заказу, заговорил про агропром. Говорили о сельском хозяйстве последнее время много, и по радио, и по телевидению, и в газетах. Как будто там, в прессе, другая жизнь. А у них только разговоры. Третий год фабрика собирается переходить на аренду, да никто не хочет. В шестой бригаде, у Бабкаевой, тогда половина птичниц была с партбилетами, так их едва на парткоме уговорили. Сколько они на аренде проработали? И двух месяцев, наверное, не продержались. И письменный отказ. Да и правда, какая аренда, когда кормов вдосталь нет? Вон в деревне сколько семей пытались чушек откармливать, так как их откормишь, когда комбикорм в дефиците, как и все. Только несколько семей и держатся. Вон у Сачковой полный сарай свиней. Той что. Ей Гулова все обеды, что остаются, отвозит, а что у нее едят на участках-то? Все назад и привозят, готовит только для свиней главбуха.
      "...среди руководителей агропромышленного комплекса среднего звена лишь двадцать процентов имеют высшее образование...",- озабоченно бубнил приемник. А на фабрике у доброй половины птичниц среднее специальное, а треть, наверное, и высшее имеют. И все молодые девчата учатся. Как сессия, так работать некому. Мать по три месяца пашет без выходных, всех замещает. И за переработку не платят - потом возьмешь отгулы. А как их возьмешь, когда постоянно людей не хватает? А Фридман не кончал сельскохозяйственный, это точно. Сам говорил, пединститут у него, физкультурный факультет. И у Патрина пединститут, только факультет какой-то другой, кажется, иностранный язык. Английский, точно. Варя на днях говорила, понеслась к нему с косметическим набором, хотела, чтобы он ей инструкцию перевел, а он кроме "губной помады" и не вспомнил ничего. И у профорга пединститут. Или училище? Она на фабрику из детского сада пришла. А у Иванюты? Нет, этот специальное образование имеет и очень им гордится, говорит, он один на фабрике настоящий дипломированный специалист. Ну, может и так. А у Котовой, Варя говорила, и среднего нет. Восемь классов. И начальник отдела кадров. Заместитель директора по кадрам. А такая хамка! Ничего у нее не спросишь. Ну, правильно мужики болтают, что она "любовница всех директоров". А как бы ей иначе удержаться? А ведь столько девчат на фабрике с образованием, а перспективы им - никакой. Или птичницей, или уходи. Да, слышал как Котова с директором разговаривает. Прямо другой человек. Кошечка. А с остальными... Крыса!
      Затрещала рация: Фридман вызывал Яшонкина. Опять Яшонкин повезет яйца закапывать. Его мужики уже так и зовут - "похоронщик". Но платят ему за эту работу на полную катушку. Работы на два часа - а наряд закрывают двумя днями.
      Машину повело. Дашкевич крутанул руль. Машина выровнялась было, но тут ее снова повело. Опять колесо прокололо. И запаски нет. Колеса уже голые. Фридман обнаглел, по триста килограммов в "москвич" нагружает, пока всех его блатных объедешь перед праздниками, всем цыплят да яйцо развезешь, вся резина летит. А на фабрике резины нет, менять нечем. И Фридман достать не может. Чего ему надо - все может, а тут прямо как бедненький.
      "Москвич" притулился к тротуару, и Миша уныло начал накачивать сплошь дырявое, в заплатках колесо.
      Дорога была серая, сквозь слой пыли даже не просачивалась зелень, трава была такая же серая, как и дорога. У скособоченного грибка копошился грязный малыш. И даже солнце на этой, пропитанной пылью улице казалось прокопченным.
      Основная трасса, которая была перегружена транспортом и по которой Дашкевич не поехал, чтобы не киснуть в пробках, была как бы правительственной. По ней все московские делегации, при любой политической погоде, потеплениях, похолоданиях и даже при официальной перестройке этой самой погоды, отправлялись на знакомство с агропромышленным комплексом краевого центра. Все предприятия, предназначенные для приема именитых гостей, своих и иностранных, находились в кучке, и поселок, где жили работники этих предприятий - не деревня, а типовой городской микрорайон. Как только гости выезжали, из Крайкома звонили "выехали", и Иванюта, нервничая, просил управленческих женщин завязать ему галстук, который, без гостей, не надевал. На каком из четырех объектов гости пожелают остановиться, заранее не оговаривалось, считалось, что они как бы сами выбирают, что им посмотреть. Взрослые люди, а все в игры играют. В боевой готовности держали все четыре предприятия: совхоз, свинокомплеск и две птицефабрики, бройлерную и обычную. Эти объекты были гордостью бывшего Первого. Трассу, на которой объекты находились, каждый год ремонтировали, изредка умывали моечными машинами, а в день ожидания особо именитых гостей площадку перед управлением фабрики мыли со стиральным порошком. Впрочем, когда в крае ждали Брежнева, студенты института культуры подкрашивали зеленой краской зелень в аэропорту, чтобы трава соответствовала ГОСТу.
      От этой трассы, как от артерии, в ширь и в глубь района шла масса больших и маленьких капилляров - улиц, и все эти улицы и улочки и проулки были разбиты, грязны. Дома здесь сроду не штукатурили, улицы не мели, над землей постоянно стояла пыль, окна в домах жители не открывали даже в самую жару, постиранное белье на улицах не сушили, оно сутками кисло на кухнях и в коридорах. В закупоренных, подгнивших и проеденных грибком, коробках росли чахлые дети.
      Шмольц уже занес свою длинную ногу в "Ниву", когда подъехал Дашкевич. Так, с занесенной ногой, Шмольц к нему и обернулся, кивнул на скучающую у проходной Варвару, спросил:
      - Кататься везешь? Работаешь в день от силы по восемь часов, путевые листы тебе закрывают на одиннадцать, так ты и бензин берешь как на одиннадцать? Время теперь не то, за все платим, пора учиться считать.
      - А я у вас и учусь, - неожиданно для Шмольца ответил Дашкевич, негромко но твердо. - Вы катаетесь, и я катаюсь. У вас она вообще как личная. В воскресенье вас на ней на барахолке видел. И все выходные она у вас около дачи торчит. Вы свою после работы в гараж поставите - и я свою поставлю.
      - Ну, ты это, ладно. Иди. Вон Варька тебя ждет.
      У раскрытого окна второго этажа стояла Котова, но она не слушала Дашкевича. Она только что влетела в кабинет Охраменко, и пухлые ее губы долго шевелились, прежде чем Котова заговорила. Казалось, что ей не хватает воздуха, но Зинаиде Федоровне не хватало слов. Лексикон ее небогат, и ей всегда сложно выразить словами те тяжелые, неповоротливые мысли, что толкутся в ее голове, а может быть, и не мысли распирали ее голову, а эмоции, и они выплескивались нелепым взмахом пухлых рук, что шлепали по воздуху, словно утиные крылья, и глазами, что округляясь, чуть выходили из орбит.
      - Директор наш, он что? Совсем дурак стал?
      Нина Петровна в противовес Котовой внешне абсолютно бесстрастная слушала кадровичку молча, не пытаясь помочь той обратить эмоции в слова. У Нины Петровны за годы работы выработалась привычка слушать, не выказывая ничем своего отношения к звучащим словам.
      - Он... Под его ответственность... Ты понимаешь? Римшиной сына переводом. У него дубликат трудовой. Почему дубликат? Ну, ладно, дубликат. Но переводом! Он уволен по собственному. Она просит, пусть зачислят переводом, чтобы ему и тринадцатую, и годичку, и выслугу, и все. Юристка, а? Я ему: не могу, ну, не могу я. Пусть его там уволят переводом. Но там, видно, не хотят. А он: под мою ответственность. Я говорю: не могу. Надо там. А она глазами своими лупает, и слезы у нее всегда рядом. Носом зашмыгала: да так мне трудно жить, да так мне тяжело, у нас ведь самоуправление, директор может решить сам. Она что? Две турпутевки взяла за тридцать процентов. Себе и сыну. А он после армии. Работает. Не у нее на иждивении. А наша фабрика за него заплатила. А Леонидова молчит. И за операции в микрохирургию глаза деньги фабрика перечислила и за нее, и за ее сыночка, и за ее дочку, у той каждую неделю новый муж. Она ребенок, да? И Леонидова что-то снова молчит. Почему здесь Леонидова не орет? На два месяца второго юриста взял, а она каждый день в двенадцать на дачу уезжает, возвращается к автобусу, чушка грязная. А он как заорет. Здесь пока еще я директор! А меня ОБХСС проверяет. Приедут и проверяют по книжкам, правильно ли мы больничные платим.
      Была Котова, по мнению одних женщин фабричных - глупенькая, по мнению других - распутная, но Зинаида Федоровна себе цену знала, кроме главных специалистов никого на фабрике не признавала, на бабьи завистливые пересуды внимания не обращала и особое директорское отношение понимала, но тут! Она сама пользовалась всю жизнь особым расположением, им решала все свои проблемы. Лет десять назад уговаривала ее Тамара Бабкаева поступать на пару в сельскохозяйственный техникум, были они тогда подружками, и вдвоем в чужом городе счастья искать казалось Тамаре надежней. Но, положив на стол свою тогда еще красивую грудь, что падала из глубокого выреза кофты, и сытно щурясь, ответила Котова: "Это тебе учиться надо, а я и так не пропаду". Да, годы пролетели. Жаль, конечно, была бы она сейчас с образованием. А с другой стороны - Бабкаева и техникум окончила, и в этом году уже диплом из института привезла, ну и что? Как была она бригадир так бригадиром и осталась. А у Зинаиды Федоровны и сегодня неоконченное среднее, но она по-прежнему заместитель директора по кадрам и пахнет от нее французскими духами, а не куриным пометом. И место такое, как у нее, еще раз не найти, с такой зарплатой, с такими премиальными. И терять его из-за неверной записи в трудовой книжке какого-то... Если ОБХСС эту запись раскопает, она слов директора к книжке не подошьет.
      - Он дурак! Да надо же что-то делать. Ведь везде выборы. Почему мы директора не выбираем?
      - Кого? - спокойно посмотрела на нее Нина Петровна.
      - Ну, я не знаю.
      - Ну, вот то-то. Он себе так замов подбирает, что шило на мыло менять никто не захочет. А со стороны - народ побоится, да и где его найдешь, кандидата? Это тебе не Киев. Не так уж много у нас людей, чтобы и образование подходящее, и опыт работы, и желание. Такого искать надо. Кто этим займется?
      - Но ведь этот - дурак?!
      - Да не ори ты так, - не выдержала, прикрикнула Нина Петровна. - Ты что не знаешь его привычку подойти бесшумно к дверям и слушать?
      Но Иванюта их не слышал. Он вышел из управления и шел на яйцесклад. Он решил, ничего не объясняя, сказать Светлане, что ему необходимо серьезно с ней поговорить, но не на фабрике, где у него нет и минуты свободной.
      Недалеко от проходной стоит большой серый сарай - яйцесклад. Но это не склад в обычном понимании слова, где что-то или нечто хранится, это цех, куда свозят с птичников яйцо, где это яйцо сортируют, штампуют, укладываю в ячейки, а ячейки в коробки, и вот те коробки, действительно, здесь могут храниться некоторое время, впрочем, не всегда, когда сбыт налажен, продукция сразу грузится на грузовики и увозится потребителю - в магазины, рестораны, к вагонам на вокзал. Ну, а когда сбыт не налажен, яйцесклад превращается в склад и место гибели продукта. Здесь разбитые яйца выливаются в бидоны, что пойдут меланжем на кондитерскую фабрику.
      Все в цехе облепили мухи, они здесь властвуют, особенно облюбован ими меланж.
      Сейчас на яйцескладе негде ступить, везде ящики с испорченным яйцом, его готовят на списание, увезут и закопают. Не все коробки полны, но, конечно, Юдина хочет списать на эти убытки и кое-что свое.
      Сегодня, наконец-то, поступили ячейки, и в помещении, полутемном, с запахом гнильцы, вновь заурчали станки.
      Станки, когда есть тара, выключаются редко, сортировщицы работают сдельно, оклады в цехе небольшие, и девчата, особенно молодые, норовят работать и обеденный перерыв. Рабочих в цехе постоянно не хватает, и сюда - строгим директорским приказом - часто отправляют на работу женщин из управления. Вот и сегодня стараются поспеть за лентой транспортера, что подает им яйца, девочки из планового отдела. Подали наконец-то ячейки, и сразу готов приказ директора - надо спасать план. Такие чрезвычайные ситуации, когда сотрудники, оставив свою работу, встают на место сортировщиц, на фабрике постоянны. Весной, только подтает снег, обнаружатся залежи промокшей тары у стен тарного цеха - как? откуда? Неведомо, но тут же десант на его разборку. Вернет кондитерская фабрика яичный порошок, обнаружив в нем жучков - десант на перебирание порошка, выуживание из него жучков. Расшумятся птичницы, платите дополнительно за выселение старой птицы, и десант итээровцев неумело вытаскивает из клеток кур. И все лето жарятся итээровцы на подшефном совхозном поле. Райком "спускает" план на всю фабрику, по человеко-гектару на каждого, а работает в поле контора. Редкий день кто остается в управлении - ну, речь не идет, конечно, о Шмольце и Фридмане, директор иногда, после особо грозного окрика райкома, может и сам с управленцами в поле выехать, но не те. Работает итээр не за радость и не за совесть и даже не за зарплату - зарплата у них идет своя, не зависит от их местонахождения, в поле ли они совхозном, на яйцескладе фабричном или в своем излюбленном кабинете - деньги одни и те же. И все больше яиц бьется и все больше их идет не в коробки, а во флягу с меланжем. А на совхозном поле... Ну, там и так все ясно. Кто не видел, как осенью приезжает трактор и перепахивает поле с прополотой ими и собранной свеклой? Что уж тут суетиться особо, под трактор?
      А своя работа? Она сама делается, что ли? Как же они справляются с ней? Или работы в управлении нет? А зачем тогда штат? Вот такая вот загадка.
      Вот понесли грузчики коробки с наклейками: "первая категория", "вторая категория", "диетическое", но ни свежестью ни вкусом яйца не различаются, лишь чуть разнятся в весе. И "диетическое" - это вовсе не то яйцо, что только вчера снесла курочка и которое можно дать больному после операции сырым. Долго томилось оно и на птичнике, и на яйцескладе, и под мухами, и хорошо если "исправится" за десять минут крутой варки.
      Из боковых клетушек (небольшая часть сарая отгорожена шершавыми досками) доносится смех и незлобивая брань - водители яйцевозок, ожидая, когда заполнят их машины, лупятся в карты и домино.
      Иванюта вошел незаметно, встал невидимый в сером костюме на фоне серой дощатой стены. По проходу, в пучке солнечного света, падающего сквозь щели в потолке и воротах, шла бригадир смены Светлана Павловна Королева. Среди грязных халатов, обляпанных яйцами, среди мух, тяжелого воздуха, грязных слов - ослепительное белое пятно, от него веет чистотой и прохладой. Каждый раз халат с вечера постиран, накрахмален, отутюжен - и как не надоест? в такую-то грязь. Из-под белоснежной шапочки, что кокошником сидит на голове, нежная прядка, приветливая улыбка, лукавый взгляд, грудной голос, нежный смех. Стройная, как куколка. Все на месте, и ничего лишнего. Длинные стройные ноги. Высокая красивая грудь. Нежная кожа. А запах... И художественный изгиб бедра. Жир, прямо чувствуешь, нежной тонкой розовой пленочкой покрывает кости. Никаких излишеств, никаких жировых скоплений, никаких острых углов - все, все в норме, все то, что надо. Сколько сможет она противиться обстановке, ведь "бытие, - как известно, - влияет, ох, как влияет на сознание", прав был основоположник, как бы там не возмущались нынешние сиюминутные умники. И воровать Юдина заставит, и материться грузчики приучат.
      Надо, давно пора гнать Юдину. Хватит с нее. На ворованных яйцах "Москвич" себе сделала. Надо провести выборы и выбрать Королеву. И будет порядок в цехе, по крайней мере почище будет. Воровать будут меньше. А у нее деньжат сразу прибавится, влияния, возможностей... И благодарности к нему, к директору.
      Светлана Павловна вошла в стеклянной закуток посреди цеха, что служил яйцескладу и кабинетом начальника цеха, и красным уголком, и столовой, сняла трубку телефона, и улыбнулась - звонок был ей. Говорила по телефону, улыбалась и, вторя лишь ей слышной мелодии, отбивала так едва видимым движением ноги, и бедра плыли, плыли, плыли... Звучал грудной голос, волнуя его воображение и дразня радостями, что прошли мимо. В позе Светланы, в ее смехе были и нежность, и лукавство, и женственность - их никогда не было у его женщин.
      Королева заметила директора, вежливо-равнодушно кивнула ему в стекло головой и снова растворилась в разговоре.
      Иванюта подошел к открытой двери, выключил свет. Хоть и сумрачно в цехе но надо экономить. Встал рядом со Светланой, улыбаясь ей с фридмановским прищуром. Делая вид, что не видит директора, Светлана повернулась к нему спиной и заговорила нарочито громче обычного:
      - ...ты помнишь, что ты сказал? Нет, не то, а когда обувался? А почему ты не позвонил с утра? Не-ет. Просто когда ты звонишь мне в восемь утра, у меня весь день такое настроение, у меня всегда все получается...
      Фридман был в своем кабинете. Копался в бумагах, что в изобилии и беспорядке валялись по столу.
      - Слушай, у нас на яйцескладе сколько бригадиров? Трое? Зачем? Послушай, по всей стране сокращения идут, какой толк от бригадиров? Эта, как ее, Королева, кажется, вообще не работает. То она на больничном, то по справке с ребенком сидит, то с матерью. Народ возмущается. Давай думать.
      - Я уже думал об этом, - молниеносно отреагировал Фридман. - Предложим Юдиной доплату тридцать процентов, а бригадиров сократим. Юдина согласится. Я подниму этот вопрос на следующей планерке. И плановый поддержит, им нужна экономия заработной платы. А я тебя искал. Мне бы...
      В коридоре цокали женские каблучки, гулко ступали мужские ботинки. Вот проковыляла Римшина - ни с кем ее походку не спутаешь. Вот прошествовала Леонидова, тоже образчик, единственный в своем роде. И только звуки шагов директора не знал никто, он ходил бесшумно, двери распахивал неожиданно, получая особое удовольствия от смущения, если женщины что-то примеряли или поправляли в одежде, и он заставал их в той самой позе, когда они замирали на месте, что-то наполовину сняв или надев на себя. Мог директор двери и не распахнуть, постоять возле них, послушать, о чем сотрудники говорят, и пойти дальше. Он слышал все. Все видел. Всегда все знал. Всегда все помнил.
      В большие окна вестибюля отлично виден весь двор. Под закрытыми на большой висячий замок воротами лихо, как десантник, прополз Егоров, начальник кормоцеха. Как гранату пропихнул впереди себя канистру с бензином. И, не отряхиваясь, все так же лихо потрусил на стоянку личных автомашин подкармливать "коня", как юркий Егоров зовет свои "Жигули", давнишние, старенькие, еще первой марки, но, хоть катается он на машине уже лет десять, не меньше, машина, у него, конечно, ухожена, ничего не скажешь. Не то, что кормоцех. Что же он через проходную-то на этот раз не понес? С Клавкой поцапался? Из-за чего? Интересно...
      Из деревянной пристройки - строительного цеха, где исправно стучали то молотками, то костяшками домино, вышел на крыльцо коренастый Мостовой. Этот плотник работал на фабрике недавно, пришел после того, как уволился Михеня. Тот, конечно, был мастер, дело свое знал и производство знал, лучше любого прораба был бы, да образования не имел и имел длинный язык. Эти недоумки выдвинули его в партком, так ни одно заседание спокойно с тех пор не прошло, все он встревал, приходилось столько времени тратить, чтобы нужные решения были приняты. К тому же, взрослый, в годах, можно сказать, мужчина, как пацан в игры стал играть, заявление на выход из партии подал, да еще стал на партсобрании объяснять, что он не верит в перестройку, потому что по-прежнему правят бал такие, как Иванюта и Фридман. Шмольцу машину припомнил. Все насобирал, как баба. Даже на поездки в лес с Тамаркой намекал. Какие нужны нервы, какая выдержка, чтобы не сорваться на собрании, спокойно объяснить, что производству выгоднее, чтобы Шмольц из дома на машине выезжал и ехал решать вопросы, а не тратил попусту время для поездки на фабрику. Ну, потом, когда Буренков стал Михене наряды закрывать строго по разнарядке, да посидел тот то без досок, то без заказов, а значит - без денег, быстро все понял, ушел. Этот новый какой мастер - еще неизвестно. Но выпить любит. Сам крепкий, только краснеет, но работает, а мужики - салаги, тянутся за ним и косеют сразу. Шуму в группе пока нет, а будет - разберемся. Пошлем Азову.
      А вот и Азова бежит через двор. Как всегда, легка на помине. И, как всегда, бежит. Всегда бежит - на остановке автобуса стоит, и то ногами трусит. Раз бы увидеть, как она ходит, ступая степенно. Куда там, не дано. Ну, семенит. Ногу подставишь - упадет. Вот сострил бы кто-нибудь. Остановилась, как кобыла, что змею увидала. Посмотрела на нюхающего воздух Мостового. Говорит спокойно, словно не замечает, что тот под газом, соображает, что в стройгруппе людей не хватает, и нечего рот раскрывать, если директор молчит. Слава Богу, поумнела. А тоже, бывало... Но не захотела с сытых хлебов, от годички на твердый оклад в иные ипостаси.
      Мостовой грудь свою чешет, волосатую, обеими лапами, рубашка на спину уехала, а Азова головой замотала, соглашаясь. Что он ей там болтает? Все мотает башкой. Как начнет, словно кузнец молотом, с такой прытью, с таким рвением, не остановишь. Как она у нее не отвалится? Так и ждешь каждый раз: сейчас оторвется и покатится в пыли.
      Тут, на полной скорости, с места, без разбега, словно гоночная машина, Азова дальше помчалась, к управлению. Ну, деловая. Прямо держится на ней все. Что на ней держится? Сколько дармоедов присосалось к фабрике, где тут всех прокормить.
      Сутулая. Голова упрятана в плечи. Лицо круглое, и глаза вытаращены - все боится, как бы ее не обошли. Интересно, а у нее любовник есть? А муж, что, все еще... с такой? Небось, спит, как Алевтина, в другой комнате. То-то столько темперамента. Невостребованного.
      Белла Самсоновна была воспитательницей фабричного детского сада, самой неприметной, никогда ничем не интересовалась и всегда со всем была согласна. Вот Фридман и присмотрел ее на место профорга, когда Радзяховская с их с Иванютой подачи в райсовет ушла. Из бригадиров, из тех, что погорластей да поухватистей, никто на эту почетную и непыльную должность не согласился. Бригадиры передовых бригад, победители всяческих соревнований, были на своем месте. У них и прогулы птичниц и слесарей за бригадный домик не выплывали, все проблемы решали своими силами в своем кругу, и недостача кур списывалась полюбовно, в пределах отведенных плановиками лимитов, и планы перевыполнялись, и куры содержались более-менее в порядке, а значит и неслись исправно, и были бригадиры и при деньгах, и при почете, и при всяческих поощрениях, премиях, наградах, и фотографии их пылились годами на досках почета и на фабрике, и в крае, и в министерстве. И играть с судьбою они не желали. Ну а тех, у кого в бригаде дела не очень ладились, те, что и с бригадой сладить не могли, и на собраниях постоянно чем-то возмущались, двигать резона не было никакого. Рисковать и брать человека со стороны не стали. А Азова - скромна, понятлива и, казалось, так послушна. Но как известно, в нашей стране сознание определяет бытие, даже если для всего остального мира, может быть - кто ж его знает, тот основной мир - это и не так. На следующее утро после избрания ее на профсоюзной конференции освобожденным председателем профсоюзного комитета фабрики, большого, передового, Красным знаменем и орденом Ленина награжденного предприятия, Азова проснулась новым, никому неведомым человеком. Была она преисполнена значимостью, государственной и какой-то там еще, и стала бороться за неприкосновенность своего престижа.
      Вместе со своим профкомом Азова заседала регулярно, как требовали всевозможные инстанции и даже сверх нормы, принимала массу всяческих решений по всевозможным поводам. Разговаривая с рабочими, грозилась освободить за нарушения и невыполнение коллективного договора всех главных специалистов и самого Иванюту. "Мало ли что директор там скажет, - отвечала она рабочим, что приходили к ней в кабинет с жалобой на руководство, - а мы решим, и будет по-другому".
      На заседания профкома Иванюте пришлось приходить лично, чтобы нужные ему люди, поступая на фабрику, получали и квартиру, и место для ребенка в детском саду. Конечно, он добивался своего, и нужный работник получал квартиру вне очереди, но сколько же это отнимало времени. Раньше, когда на этой должности была Райцеховская, это была ее проблема - принять нужное ему, а значит нужное фабрике решение профкома. Здесь же... Он всегда чувствовал поддержку Райцеховской, а теперь многое приходилось тянуть самому, решать самому, пробивать самому, да еще и ломать сопротивление Азовой. Он уже начал готовиться к ее перевыборам. И тут ему помогли недруги. После очередной жалобы в райком партии, а это было год назад и райком еще был в силе, инструкторы провели на фабрике фронтальную проверку, неделю в бумагах копались и вопросники рабочим раздавали, а потом Петр Семенович на бюро кулаком стучал. Игнорируя все успехи фабрики, кричал о разгильдяйстве и невыполнении. Иванюта - он-то за свою жизнь административную закалился, ему и на бюро крайкома париться приходилось, и на коллегии в министерстве, что тут райком? - Иванюта скромно и с достоинством и критику признал и напомнил, что фабрика награждена переходящим Красным знаменем Центрального(!) комитета партии, и Знамя это и сегодня в кабинете за его спиной стоит - не за разгильдяйство, хочется думать, ЦК знамена раздает. Ну, а Азова - женщина! - у нее истерика началась, лишь они из того особнячка белого вышли. Иванюта ее не упрекал. Ничего не поминал. Гладил руку нежно, как птичницам, утешал. Объяснял, что главная заповедь на бюро: не перечить. Ну, не вызывают на бюро, чтобы поблагодарить. Бюро лишь для того, чтобы карать да выговоры раздавать. А Фридман, на другой день, глянув на полуживую, с синяками жуткими под глазами Азову, сказал ей, забыв про дипломатию, зло и искренне:
      - Когда ж ты поймешь, наконец, что мы в одну дуду дуть должны.
      И поняла Азова.
      По-прежнему бегала Азова по фабрике, возмущалась всяческими несправедливостями, но все больше так, по мелочевке, впрочем, рабочих-то как раз мелочевка и тревожила и раздражала больше всего, она была и заметнее и ближе к ним. Но в нужных, важных для Иванюты вопросах профком теперь всегда разделял мнение директора, все понимал и всячески поддерживал. Помощи от Азовой было, конечно, по-прежнему немного, но хоть вреда стало немного, спасибо и на том.
      Белла Самсоновна все видела иначе и по-прежнему считала себя на фабрике первым, самым необходимым людям лицом. По утрам шла в кабинет Иванюты с нацарапанными на бумажке вопросами.
      - Лучше б мы с тобой поехали на природу, выпили коньячку, побыли вдвоем, улыбался Иванюта, отодвигая бумажки. Азова вылетала из кабинета, махала руками посреди коридора: "У меня не та должность, чтобы со мной так разговаривать. Вот если я была каким-нибудь там... бухгалтером".
      Ну, бухгалтерия при случае сумеет ей напомнить...
      Азовой постоянно не хватало времени. Ни на что. Вот и сейчас ей надо ехать покупать подарки победителям волейбольных соревнований. Ну, кому можно доверить такой выбор? Выкупить путевки в санатории и дома отдыха на третий квартал. Успеть на собрание садового общества. А оттуда - на комиссию по содействию семье и школе. А до начала заседания надо закончить и выставить в вестибюле стенд о школьниках, что на каникулах работали на яйцескладе.
      Никто не понимает ее трудностей и не ценит ее по достоинству. Рабочие возмущаются, что она редко бывает в бригадах - они ее для себя выбирали. Чтобы было кому поорать, излить свои обиды. И итээровцы возмущаются, что профком занимается чем угодно, но не условиями труда рабочих. Но все возмущения, удивительным образом, побурлив, уходят, как талые воды. И после долгого, утомительного, с привычными крикливыми выступлениями птичниц и примирительной речью директора, собрание, что раскритиковало Азову в пух и в прах, вновь почти единогласно избирает ее профоргом на новый срок. Пора, пора уж ей понять, что будет все так, как нужно директору. А Иванюта - не отнимешь у него этого- выше мелких личных обид. Сам он выбросил бы ее давно, но... другая будет лучше, хуже или кот в мешке? Хватит с него парторга. Появится дельная кандидатура - место освободить не трудно.
      Азова в вестибюле, задрав голову, глазела на стенд "Голос профкома". Ну, словно впервые видит. Увидев директора, ринулась навстречу:
      - Григорий Федорович! - лицо встревоженно-озабоченное, с этим выражением она говорит о похоронах, о распределении квартир, о подарках победителям социалистического соревнования...- Сегодня комиссия содействия школе. Надо...
      - Идем, идем, - погладил Иванюта Азову по руке. - Поговорим у меня в кабинете. Водички хочешь? Жарко.
      - Григорий Федорович, - в приемной Иванюту остановила встревоженная Людмила Степановна, - едут с телевидения по поводу пропавшего яйца.
      - Пусть едут.
      - К кому их направить?
      - Ко мне!
      Свобода - вернее то, что людям, привыкшим жить по циркуляру, казалось свободой - обрушилась на страну. А значит, и на журналистов. Вдруг стало можно писать, что хочешь, критиковать, бичевать, низвергать... И чувствовать себя смелыми и принципиальными. Сколько же нужно той смелости, чтобы творить то, что дозволили? А вот здравый смысл, аналитическое мышление, умение проводить журналистское расследование - сверху не спустили.
      Газетные полосы и экраны телевизоров заполонили свалки мусора, трупы... Журналисты демонстрируют, свалки ширятся, убийцы убивают, и, кажется, чем больше демонстрируют, тем больше убивают...
      Галина Серафимовна вошла в кабинет Иванюты с озабоченно-суровым выражением лица - мало ему своих... куропаток.
      Подождав пока Сергей Чистяков, оператор, застрекотал камерой, Сазонова, глядя в камеру, не на Иванюту, сурово произнесла:
      - К нам поступил тревожный сигнал от наших телезрителей, что ваша фабрика закапывает в землю погубленное из-за отсутствия тары яйцо. И это в то время, когда в городе дефицит продуктов. В том числе и по продаже яиц.
      - Клевета, - отрезал Иванюта и чуть крутанулся на кресле, туда, сюда, чтобы ожило, заиграло знамя за его спиной. Затем сложил, как примерный ученик, руки на столе и, глядя в камеру, заговорил устало и одухотворенно. Он говорил гладко и долго, не требовалось ни вопросов, ни понуканий. Директор вспомнил и мощности фабрики, и пройденный ею путь от небольшого, можно сказать, курятника, до гордости края, кратко и сдержанно упомянул о заслугах трудового коллектива, подчеркнув, какие великие труженицы-женщины работают на этом доблестном предприятии. Сделал экскурс в прошлое, и со сдержанным гневом и болью, подробно остановился на событии прошлого года, когда краевая торговля отказалась от плановых поставок яйца, и оно погибло, и коллектив, что трудился так доблестно и честно, понес миллионные убытки. А в магазинах торговали яйцом, привезенным из Ростова-на-Дону. Почему? За что? Кому-то выгодно? Вот, и широкий развод руками, - поле деятельности для журналистов, вот тема, которая интересует каждого, каждого! жителя края, и его, директора птицефабрики, и весь его коллектив. Что дали в придачу к тому яйцу? Кому? Во что это обошлось труженикам края, что потеряли - и рабочие в заработке своем на фабрике, и те рабочие, что покупали привезенное яйцо, платя - из своих! заработанных! за несвежее! сколько оно было в дороге? яйцо!
      Иванюта перевел убытки, понесенные фабрикой, в премии, что не получили, а могли бы получить, должны были получить, заработали! труженики фабрики, в квартиры, что можно было построить на те деньги для тех, кто еще - увы! - не имеет достойных наших тружеников условий жизни. (О том, что Охраменко недаром же он терпит возле себя эту мегеру - весной удалось скорректировать прошлогодний план с учетом всех объективных, скажем так, причин, и что премия за прошлый год оказалась в результате выше, чем коллектив рассчитывал, директор умолчал, то не относилось к поставленному вопросу.)
      - Конечно, рабочие ни в чем не виноваты, они работали честно, и все они весь прошлый год получали полную зарплату, а вот все специалисты и лично он, директор, за то, что не смогли предусмотреть всех недочетов с продажей яйца, наказаны, все они, и он, директор, весь год получают не более восьмидесяти процентов зарплаты.
      - А разве они виноваты? - грустный взгляд и долгая пауза.
      - И мы вынуждены, - и голос директора отвердел на слове "вынуждены," поскольку торговля края от наших услуг отказалась, искать других покупателей, и заключили сделку с Китаем. А поставки надо выполнять! Наш коллектив свое слово держит твердо, - и Иванюта крутанулся туда, сюда, и знамя заиграло.Торговля с Китаем не может быть сорва-на, ведь это престиж предприятия, края, страны. Мы привезли из Китая одноразовые шприцы и - безвозмездно! - передали их больнице.
      Какая часть шприцев была передана безвозмездно, а какая пошла за деньги, Иванюта уточнять не стал. Он и так сказал достаточно. Готовый материал.
      И последний аккорд:
      А то, что в городе нет яйца, он не знал, - и в голосе простецкий ужас .Ведь он в городе не живет. Он живет здесь, в деревне. А городские власти не побеспокоились, никто ему не позвонил, не сказал. Завезем завтра же, какой разговор. Что такое миллион штук? "Для меня это день работы". Наша птицефабрика не собирается сдавать своих позиций. Все для народа.
      Иванюта в щель всегда закрытых портьер смотрел в окно: не пойдет ли журналистка на территорию разговаривать с людьми? Нет, сели, довольные, в рафик, помчались в город.
      Затрещала рация.
      - Сосна, я восемнадцатый, - раздался голос Фридмана. - Ну, что там? Яшонкин вернулся?
      - Нет, Яков Соломонович, - ответила Головачева. - Яшонкин в поле.
      В поле закапывали яйцо.
      "Москвич" Дашкевича подъезжал к фабрике. Отчетливо был слышан разговор Фридмана с Головачевой. Варя встрепенулась:
      - Опять яйцо закапывают? А как же они его списывают?
      - На убытки, рассеянно ответил Михаил. Машину опять вело. Видимо, снова прокол, уже третий за день. Кататься на голой резине да еще по нашим битым дорогам. Фридман совсем совесть потерял со своими блатными.
      - Ты же видишь, по телевизору каждый день о социальной справедливости говорят, а в жизни? Закрыли спецмагазины, отменили пайки, ну и что? У свинокомплекса целыми днями "Волги" стоят, берут свеженину по убойным ценам. А мы вообще сами развозим. Список на трех страницах - кому и по скольку. Вон Сачкова сама на яйцескладе для фининспекторов да банка яйца отбирает, покрупнее, желательно, двухжелтковые, а продают им как мелочевку, несортицу, за копейки.
      Они подъезжали к развилке у убойного цеха. Шоссе здесь делало поворот. Варя потерлась плечом о плечо Михаила, вздохнула, глянула ласково и лукаво:
      - Не заводись.
      Михаил на миг склонился к ее голове, коснулся губами виска. Пошел на поворот. Из-за поворота вышел огромный камаз. "Трансформатор прет", - подумал Михаил. "Москвич" вновь повело. Камаз дернулся вправо. Трансформатор поехал, соскользнул и, придавив "пирожок", упал на поле.
      Недовольный голос Иванюты откликнулся на вызов диспетчера:
      - Я же сказал, что занят. Что там еще?
      - Григорий Федорович! Авария! Миша Дашкевич. Трансформатор на повороте упал на повороте у убойного.
      Трансформатор выбивали больше года. Какого черта Дашкевич так несся. Все на бронетранспортере по Афганистану катается! Докатался! И этот чертов поворот. Что ни день - на нем авария. И никому дела нет. Эти дорожники!
      - Найди транспорт, - сказал Иванюта в селектор Головачевой. - И чтоб трансформатор был на фабрике. Танаева ко мне. Куда уехал? Ну, значит домой звони. Пусть на меня выходит. Я еще буду здесь. И подключи парторга, пусть выяснит, что там с машиной и Дашкевичем.
      - Патрин в райисполкоме.
      - Что там, - спросил с порога Фридман, заходя в кабинет.
      - Дашкевич разбился.
      - А машина?
      - Не знаю еще. Да ты сам подумай, если трансформатор, тонны полторы. Что там от машины?
      - Вот черт, не время. Все машины заняты.
      - Ты, давай, в ГАИ. Возьми, что надо. Не мелочись. Чтобы... Не нужны мне здесь копания. Опасный участок дороги - все ясно, и нечего искать другие причины.
      Городской автобус вез сотрудников домой.
      Рация заговорила голосом Анисьевой, что заступила на ночное дежурство.
      - Девятый, ответь сосне.
      - Слушаю, - как всегда недовольно буркнул Савич.
      - Захвати наших у райисполкома.
      - Не слышно ничего, - буркнул Савич и сердито бросил трубку рации.
      - Девятый... Девятый... Ответь, девятый...- монотонно бубнила рация.
      В райисполкоме, он находился в центре города, закончилось совещание, и фабричные ждали автобус, что отвезет их в деревню, но в автобусе сидели жена и сын Савича, они ехали в универмаг.
      В управлении тихо. Нина Петровна Охраменко, потирая поясницу, встала из-за стола, подошла к окну, понюхала цветы розы, их томный аромат всегда успокаивал Нину Петровну. Надо розы до осени в огород высадить, пусть подкормятся.
      Болели глаза. Из-за поездки в город, планерки, потом встречи с американцами днем не осталось времени на работу, пришлось задержаться допоздна. Как не хочется ехать в деревню рейсовым автобусом.
      Из ворот плавно выехала и остановилась под окном директорская "Волга". Значит, Иванюта тоже еще не уехал с фабрики, пусть подвезет.
      Нина Петровна протянула руку к вертушке, но трубку так и не сняла: хлопнула входная дверь и на крыльцо вышел, вернее вывалился Друк. Даже по его спине было видно, как он пьян.
      Нина Петровна закусила губу: у директора было застолье, а ее он не пригласил. Иногда ей казалось, что Иванюта готовит почву для ее сокращения. Метод у него был универсальный: сначала из уст Патрина прозвучала критика в адрес планового отдела на партийном собрании или профсоюзной конференции, затем пошли мелкие, но регулярные придирки на планерке. Следующей должна была стать критика в директорском докладе на профсоюзной конференции. Но тут закончился год. Фабрика понесла колоссальные убытки. И только ее знания экономики, ее умение виртуозно играть цифрами помогло директору доказать невиновность фабрики, а значит его невиновность в провале, и даже более того, они сумели добиться задним числом корректировки прошлогоднего плана, и вместо колоссального провала вновь оказались в числе передовых предприятий. Только благодаря ей Иванюта положил в сейф четыре тысячи рублей. Почему он хранит деньги в сейфе, что ему проценты не нужны?
      Пока она колдовала над цифрами, ни единого слова критики не прозвучало ни в ее адрес лично, ни в адрес ее отдела. А теперь она что, вновь стала ему не нужна? У него плана, что ли, больше не будет?
      Выскочил Фридман, остановился рядом с Друком. Ну, этот лишнего не выпьет. Этот другим подливает и слушает, кто что сболтнет.
      Шмольц, качнувшись, остановился рядом с Фридманом и Друком. Как накачается, начинает бахвалиться арийской кровью. А второго такого неряхи во всем агропроме нет. А уж эта постоянная вонь изо рта. Неужели на зубного не заработал? И как с ним Сачкова спит? С ним разговаривать-то и то противно.
      Постояли. Пошли. Долго усаживались в "Ниву". Фридман с Друком полезли на заднее сиденье. Шмольц, пьяный, уселся за руль. Совсем обалдели.
      Вышел Танаев, что-то сказал в дверь "Нивы", побрел на остановку рейсового - "Нива" в город, Танаеву - в деревню.
      Пробежал вприпрыжку Патрин, догнал Танаева. Давно Иванюта Патрина на такие мероприятия не приглашал. Что же изменилось? Пронюхал что? Неужели, вновь партия на коне? Или... Наверное, Усов дал Патрину добро, к себе забирает.
      Ни Котовой, ни Римшиной, ни Сачковой не было. Видимо, Иванюта решил устроить мальчишник. И прямо у себя кабинете. Осмелел.
      Вот и Иванюта вышел из управления. Плюхнулся в "Волгу". Развалился. По-хозяйски ткнул пальцем в кнопку магнитофона. "И была такая попа у заморской той звезды" рвануло тишину. Иванюта удовлетворенно хмыкнул. Валентин знал вкус шефа и музыку подбирал безошибочно.
      Давило затылок. Все нервы, нервы. Вся жизнь на нервах. Все надо предугадать. Всех надо на шажок, на полшажка, ну хоть на четвертушку шага, а опередить.
      Какая стерва позвонила на телевидение? Ладно, разберемся.
      Сколько дыр на фабрике, сколько неполадок, не успеешь заткнуть одну, вылезут новых четыре. Даже с деньгами не достанешь ни запчастей, ни труб, ни нужного бетона... Отпуск, еще неделя, и отпуск... Алевтина уже утюжит рубашки. Он наденет серый костюм. Нет, серый он наденет завтра в Китай. А в санаторий... А для санатория купит все новое. Бабы-дуры они и есть дуры. Анонимку прислали. Как ездил он на фабрику в рабочей робе, так и будет в ней ездить. Народ надо знать, если хочешь с ним работать. Не надо дразнить его импортными тряпками, он на них, как бык на красную тряпку. Тем более сейчас, когда даже те, кто зарабатывает прилично, ничего в городе купить не могут.
      Иванюта, скрипнув ступеньками, вошел в дом. В кладовке чем-то гремела Алевтина.
      - Я тебе водички купила, той, что ты любишь. "Иссинди".
      - Ну, и хорошо. Обедать не буду. Подай клубнику с молоком.
      Иванюта проснулся - на будильнике пять утра, и жгучее июльское солнце светит сквозь неплотно прикрытые шторы. Впереди огромный день... Протянул руку, взял с тумбочки письмо Фридмана - Фридман в Израиле, работает рабочим. Что он может делать? Вздохнул, отложил письмо. Шмольц, Танаев в администрации края, оба квартиры покупают, вкладывают деньги в недвижимость. Все дуры райкомовские там же. Патрин и Азова пасутся возле гуманитарной помощи. А он не у дел. Пенсионер. Быть бы ему помоложе лет на десяток. Как бы он сейчас зажил... Надо зайти в сельсовет, там ему местечко найдется.
      Иванюта спустился на кухню. На столе - хлеб, опять не убрала, дура. Ну, и конечно, уже плесень. Сбоку огромное пятно, и от него, словно от злокачественной опухоли, метастазы во все стороны.
      Пролетают над землей циклоны, тайфуны, ураганы. Проходят по земле ледники, сотрясают землю землетрясения, революции. Рушатся дубы, вымирают динозавры, гибнут лебеди, белые журавли... Материки исчезают. А плесень - живет.