В почтовом ящике среди газет лежал номер "Терапии". Вот и занятие на вечер, - подумала Наталья Павловна, нажимая на кнопку лифта.
      Букрин поставил машину во дворе, под окнами кафедры, и вошел в сумрачный гулкий вестибюль. Остановился возле расписания занятий (четкие строчки черной туши сплошь дополнены карандашными поправками), педантично внес исправления в блокнот и пошел наверх.
      По средам у Алексея Петровича занятия лишь у "вечерников", но студенты дневной группы, где он куратор, готовились к олимпиаде для школьников. Ребята занимались на четвертом этаже, однако, с минуту постояв в раздумье на третьем, Букрин свернул к кафедре.
      И улыбнулся: коридор был пропитан ароматом трав.
      На кафедре пили чай. Чай, как правило, заваривала Ирина Максимовна, лаборантка, пожилая женщина, что всю жизнь провела в этих стенах. Карнаухова была большая любительница заваривать чаи и всякий раз каким-то новым способом и всякий раз сама умилялась новому аромату. Иногда Алексей Петрович не отказывался от чашечки чаю и улавливал в нем запах мяты или лимонника, но часто он не мог угадать ни одной травки из нового букета, и тогда Ирина Максимовна умилялась его неведению.
      Алексей Петрович открыл дверь, и аромат стал густым, зримым и осязаемым (так ощущаешь вкус хлеба, когда в тумане парной кто-то плеснет на раскаленную печь свежее пиво). Травный дух парил в комнате, и в нем был и запах мокрой травы и запах травы, скошенной, подвяленной жарким солнышком, и благоухание разнотравья гасило привычные запахи кафедры: книжной пыли, пожелтевшей бумаги, нагретой резины.
      Три женщины, что сидели в уголке у стола, разные и по возрасту, и по внешности, одинаково благоговейно вдыхали пар из своих чашек, а Ирина Максимовна увлеченно повествовала о целебных свойствах данного напитка, но, едва Букрин вошел, все захлопотали вокруг него.
      - Как хорошо. Вовремя. Пожалуйста, чашечку чайку. У нас чай с пятью травками. Варенье облепиховое. Хворост. Подсаживайтесь.
      - Нет-нет, благодарю. Только из дома, - раскланялся Алексей Петрович. Он был в добрых отношениях с коллегами, но большинство женщин кафедры по тем или иным причинам были одиноки, и, хотя в разговорах они подсмеивались над мужчинами и жалели замужних, но, с тех пор как Букрин стал вдов, он постоянно ощущал подчеркнутую женскую заботу, и чем долее длилось его вдовство, тем плотнее становилась забота. Когда пять лет назад умерла жена, внимательны к нему были все женщины, но с годами все гуще становилось внимание отдельных дам, что предлагали ему свои услуги по любым мелочам и всегда оказывались там, куда он заходил. - Простите, что помешал. Приятного аппетита.
      - Ну, что вы, что вы...- прокатилось по комнате. - Спасибо, спасибо...
      - Я не был с утра. Зашел спросить: какие новости? - от двери говорил Букрин.
      - Нет, все тихо, - так, словно спрашивал он непременно о плохом, отозвались от стола. - Все заняты олимпиадой. Алексей Петрович, в "Гиганте" американский фильм, у нас оказался лишний билет, составьте нам компанию, предложила одна из дам.
      - Нет, не могу. Жаль. Но занят. Очень, очень жаль, - и, еще раз пожелав всем приятного аппетита и прочих земных благ, Алексей Петрович спиной вышел в коридор и пошел к ребятам, вспоминая, зачем, собственно, заходил на кафедру. Вспомнил, что хотел внести поправки в файл, но возвращаться к компьютеру не стал, оставив работу на вечер: когда у него закончится лекция, на кафедре не будет никого.
      Уже на лестничной площадке был слышен негромкий гул, что шел из аудитории в конце долгого коридора. Букрин улыбнулся, прибавил шаг.
      Экраны мониторов светились, но ребята шумно толпилась возле одного компьютера, где были заложены игры.
      Алексей Петрович, никем не замеченный, подошел сзади и спросил негромко:
      - День добрый. Ну, как наши дела?
      - Готовы, - ответили разноголосо, все еще увлеченные игрой.
      Букрин молча достал из портфеля папку с бумагами, и один за другим ребята потянулись к столу преподавателя, и улыбки на лицах ребят медленно гасли, а в глазах загорался интерес.
      - Алексей Петрович, вы пойдете с нами в воскресенье на митинг? - спросил один из ребят, что был постарше.
      - На митинг? - со сдержанной усмешкой переспросил Алексей Петрович. Социал-демократов? Кадетов? Монархистов? - спрашивал с паузами, придавая голосу все большую значимость. Но ребята шутку не приняли, ответили серьезно:
      - Памяти ребят, погибших в Афгане.
      И улыбка на лице Алексея Петровича погасла:
      - Конечно. Спасибо, что напомнили. Где и во сколько?
      - В одиннадцать. На Комсомольской площади.
      - В одиннадцать, - раздумчиво повторил Алексей Петрович, как повторял все, что необходимо было запомнить, и, подытожив, - договорились, - раскрыл папку с бумагами.
      Наталья Павловна в переднике, с веником в руках (она убирала квартиру) открыла дверь.
      - Тебе это нужно? - Звягинцев кивнул на раскрытые дверцы антресолей. Кости нет, отдыхай. - И хмыкнул. - Пока тебе внуков на шею не повесили.
      - Внуков пусть сами воспитывают, - вяло отозвалась Наталья Павловна, прошла на кухню, достала пакет картошки.
      - Кто тебя спросит? Принесут и скажут: "На". И куда ты денешься? И никуда ты не денешься, - засмеялся из прихожей Юрий Федорович. - Гуляй денечки свои последние.
      - Ну, тебе это надо? Спрячь ты свою картошку, - говорил Юрий Федорович, стоя, как всегда, в дверях кухни - грудь выставлена вперед, руки в карманах. Говорю, бросай все и поехали. Поужинаем, покатаемся. Ну, что раздумываешь? Поехали. Что дома сидеть.
      - Мне же нужно убраться, - все так же вяло отозвалась Наталья Павловна.
      - Тебе развеяться нужно. Совсем деловая стала. Давай, я тут махну, а ты одевайся по-шустрому. Что-то ты сегодня смурая? Случилось что?
      - От Кости письма нет.
      - Да в субботу ж было. Каждый день, что ли, ждешь? Разбаловалась. Отвыкай. Каждый день он теперь Ленке пишет. Ну, что ты не одеваешься? Шустро-шустро-шустро, - говорил Юрий Федорович и закрывал антресоли, и убирал картошку, и смахивал со стола крошки хлеба.
      И Наталья Павловна покорно сняла передник.
      Звягинцев остановил машину у центрального ресторана.
      - Мы поужинаем и уйдем, - сказал Юрий Федорович официантке, что деловито фланировала в вестибюле в ожидании выгодных клиентов.
      Официантка принесла два лангета и графинчик, где на дне плескался коньяк.
      - Ну, что я пью одна, - вяло возразила Наталья Павловна. - Зачем ты его взял?
      - Ты не переживай за меня, я свое в гараже наверстаю. А ты - расслабься, и Юрий Федорович налил коньяк в рюмку.
      Наталья Павловна сделала глоток и прислушалась к себе: глубоко внутри родилось тепло и покатилось упругой волной по телу, и волнение, что весь день не оставляло Наталью Павловну, чуть разжало цепкие щупальца.
      - Ну, а к лангетику коньячок сам бог велел, - сказал Юрий Федорович, подливая коньяк в рюмку Натальи Павловны, и Наталья Павловна сделала еще глоток, и волнение обмякло, затаилось.
      - Давай еще, - предложил Юрий Федорович.
      - Нет, - больше не хотелось.
      За соседним столом, тесно сдвинув стулья, шумела большая компания молодые парни, пожалуй, моложе Кости, на глазах пьянели, и все отчетливее слышна была грязная брань. А стол заставлен бутылками с коньяком.
      Юрий Федорович глянул на Наталью Павловну, оглянулся на юнцов:
      - Не обращай внимания.
      - Они ведь совсем дети... - глаза Натальи Павловны невольно тянулись к ребятам. - И откуда у них такие деньги?
      - Да фарцовщики. Не видишь, что ли? Посмотри на их сумки. Эти дети тебя тому научат, в чем ты и не смыслишь, - и обернулся к официантке. Та протянула счет и сказала, что кофе в ресторане нет.
      - Не переживай, - говорил Юрий Федорович, пока шли через зал ресторана. Кофе не проблема. Найдем какой-нибудь погребок. Подъела? Ну, и слава богу.
      Они остановились на широкой набережной, у пристани. Дебаркадер еще не убрали. Безлюдный, он был громоздок и жалок: обшарпанная серо-зеленая краска, прогнившие перила, худые мостки.
      Было ветрено. По Амуру бежали осенние волны, темные, суровые, и края волн пенились на ходу, и ветер прибивал волны к берегу, и, чем ближе к берегу подкатывали волны, тем пенистее становились их хребты, словно при виде берега вода белела, то ли от холода, то ли от гнева.
      Сердитые волны захлестывали пустой песчаный берег, бились о дебаркадер и бормотали что-то невнятное...
      В воскресенье Наталья Павловна встала чуть свет, и к девяти (в это время должен был подъехать Юрий Федорович и на весь день уехать с ней в лес), успела и квартиру убрать, и приготовить термос с кофе и бутерброды, и сапожки резиновые нашла на антресолях, и с тех пор сидела на диване, полистывая журнал, думая о Косте и прислушиваясь к звукам улицы, пока в начале двенадцатого ни позвонил Звягинцев и ни начал напористо, быстро говорить, тоном убеждая Наталью Павловну в том, что у него что-то стряслось, и даже в мембрану было видно, как он таращит глаза и пыжится. Голос Звягинцева был глуховат, Наталье Павловне он показался "несвеж", она поняла, что Звягинцев пьян, но сказала только "Понятно" и положила трубку.
      Наталья Павловна хотела было вновь заняться уборкой (дел в доме всегда предостаточно), но за окном стоял погожий день поздней осени... И Наталья Павловна решила прогуляться. Бродить по городу бесцельно она не привыкла и пошла в центр города, в гастроном.
      А на улице и, правда, было хорошо: тепло и тихо.
      В безоблачном небе сияло солнце, озаряя Амур, прибрежный микрорайон, закопченные трубы ТЭЦ, скверик на вершине сопки и черную стену-памятник. Имена героев золотились в лучах солнца, но буквы кое-где осыпались, и пустоты серели как покалеченные судьбы. Огромная тень от памятника погибшим воинам падала вниз, по склону сопки, к Амуру, и казалось, что там, среди кустов и деревьев, ютятся в тени памятника неприкаянные души пропавших без вести.
      Сильный порыв холодного ветра рванул с Амура, и деревья закачались, затрепетали листвой, клонясь до земли в глубоком поклоне, и взметнулись тени павших, и полетели по городу, и стучались в окна. А люди поспешно закрывали форточки и задергивали шторы.
      Отворачиваясь от ветра и все ускоряя шаг, шла Наталья Павловна пустынной улицей, и, казалось ей, город пустынен и земля пустынна, и она одна-одинешенька со своей тревогой, со своей печалью.
      На Комсомольской площади шел очередной митинг. В руках транспаранты, а объективов не видно, наверное, снимают скрытой камерой.
      Наталья Павловна хотела пройти мимо, но тут на самодельную трибуну поднялся парень в пятнистой форме десантника, в руках он держал гитару. Наталья Павловна подошла чуть ближе, увидела портреты ребят с траурными лентами, увидела погасшие глаза матерей, увидела группу ребят-инвалидов, на костылях, в инвалидных колясках, и, глотая слезы, пошла к трибуне.
      Букрин посторонился, пропуская какого-то пацана, что протискивался к трибуне, и в просвете между голов увидел Демьянову: она стояла на другой стороне площади и была столь бледна, что он ее в первый миг не узнал. Осторожно лавируя между манифестантами Букрин подошел к Демьяновой, сказал тихо:
      - Наталья Павловна, прошу Вас, отойдем. Вам надо сесть, вы сейчас упадете.
      Наталья Павловна покорно шла за Букриным, опустив глаза в землю, не смея смотреть на женщин с портретами в траурных лентах, на мальчиков, покалеченных и преданных, словно она была в силах отвести беду, да не отвела.
      - Я подвезу Вас, - предложил Букрин.
      - Да, - Наталья Павловна машинально кивнула головой. Она была далеко и от "Жигулей", и от Букрина.
      - Вы торопитесь? Может быть, вам надо куда-нибудь заехать? Или сразу отвести Вас домой?
      - Да, - Наталья Павловна вновь кивнула, но тут слово "домой" дошло до ее сознания, и Наталья Павловна отчетливо представила, как сейчас, минут через пятнадцать, она будет в пустой квартире, одна, со своими мыслями...
      - Нет! - воскликнула она резко, но тут же добавила тоном просьбы, - если вы не торопитесь.
      - Нет-нет, я свободен. Абсолютно.
      Мелькали дома, деревья, машины, люди, и мысли мелькали, потихоньку смиряя свой бег - езда в автомобиле всегда успокаивала Наталью Павловну.
      Алексей Петрович потянулся к микрофону, и Наталья Павловна съежилась, ожидая такого ненужного сейчас грохота и залихватского крика, но тихо зазвучала мелодия, нежная, чистая, наполняя уютом и скромный, не украшенный безделушками салон машины, и потрепанные фасады домов, и дурно мощеную улицу...
      - Японская? - спросила Наталья Павловна.
      - Да. Вы знаете, совершенно случайно. Настраивал приемник, чтобы прослушать последние известия, и попал на эту станцию. Диапазон...
      - Да, я знаю, - Наталья Павловна чуть оживилась. - В десять вечера. Я иногда слушаю. Тоже случайно как-то... Там каждый вечер в это время концерт. И так странно - другой народ, другие традиции - а музыка, такая близкая. Я каждый раз, когда слушаю концерт, думаю, что же у нас общее.
      - Циклоны, - Букрин отвел взгляд от дороги и улыбнулся Наталье Павловне.
      И Наталья Павловна улыбнулась Букрину, но на шутку ответила серьезно:
      - Я думаю, и мы, и они близки к природе, как-то чувствуем ее особенно, не так, как другие народы, - и, чуть помедлив, спросила. - Вы меня извините, но как вас зовут?
      - Простите. Не представился. Букрин. Алексей Петрович. Ваш сын служит? Где?
      - В Приморье. Артиллерия.
      - Ну, в Приморье пока еще не стреляют. Хотя... Сейчас везде...
      - А мне не только моего сына жалко, - сказала Наталья Павловна, и голос ее снова дрогнул.
      - Я понимаю. А мой - офицер. И тоже в Приморье, - Алексей Петрович улыбнулся, но тут же стал серьезен. - Я у него был как-то. Да... атмосфера такая, случись что, неизвестно в кого солдаты стрелять будут, во врага или в дембелей и офицеров.
      - Но почему? - спросила Наталья Павловна, и в голосе ее вновь появились тревога и боль.
      - Не знаю... не знаю, - раздумчиво произнес Алексей Петрович, но видно было, что он знает то, о чем говорит.
      Букрин не отрываясь смотрел в окно, на дорогу, и руки его покойно лежали на руле, казалось, все в той же позе, как положил он их на площади, и тон был ровный, от темы разговора не менялся.
      Наталья Павловна не сводила с Букрина глаз, молча требуя ответа, и Букрин заговорил вновь:
      - Причин масса, их можно перечислять, но... да, и что перечисление. Действовать надо. Пока гром не грянул.
      Алексей Петрович глянул на Наталью Павловну, она была все так же грустна, даже печальна, а теперь еще и встревожена, и он, меняя как бы и тему разговора и атмосферу настроения, улыбнулся Наталье Павловне, и улыбка у него была легкая, добрая, и Наталья Павловна невольно улыбнулась в ответ.
      Остался позади город, дорога круто пошла в сопку, и вот они уже на высокой вершине, и внизу, левее трассы, привольно раскинулся Амур.
      Вот это место, этот миг любила Наталья Павловна. Впереди то вверх то вниз, словно блуждая меж высоких деревьев, бежит по сопкам дорога. А из-под сопки вдруг - широко выплывает Амур. И кажется, что там, внизу, у воды, таинственно красиво и под развесистым деревом сидит сестрица Аленушка и плачет о братце Иванушке...
      - Вы никогда здесь не были? - спросил Алексей Петрович.
      Почему-то не отвечая на его вопрос, Наталья Павловна сказала:
      - Как хорошо здесь...
      - Да, я люблю сюда ездить. И зимой с лыжами, и летом загорать. И весной за багульником.
      Машина спустилась с сопки и неухоженными полями подъехала к Амуру. Наталья Павловна вышла на берег. На песке, у самой воды, лежала огромная коряга. Наталья Павловна села на корягу. Смотрела вдаль. Берег на Воронеже пологий, долгий, не такой, как в городе или на Бычихе. На Амуре начался ледостав, плыло мелкое ледяное крошево. Солнышко еще щедро пригревает землю, и в кроне деревьев много зелени, а где-то, совсем не далеко, уже царит мороз, и живая вода превращается в лед.
      3. Когда въехали в город, смеркалось, и город казался иным, не тем, что мелькал за окошком днем. Весь путь до дома Натальи Павловны оба молчали, только негромкая мелодия звучала в салоне, и, когда машина свернула во двор, Наталья Павловна подумала, что молчание их было легким и приятным. Она взглянула на Алексея Петровича. Он глянул на нее и улыбнулся, как улыбался только он - глазами.
      - Вы знаете, Алексей Петрович, с вами удивительно легко.
      - А с вами, Наталья Павловна, удивительно уютно. Спокойно, - Букрин остановил машину, но руки его по-прежнему лежали на руле, глаза все так же смотрели вперед, в ветровое стекло.
      - Увы! - грустно засмеялась Наталья Павловна. - Не очень уютно. Устаю. Да и за литературой стараюсь следить. И совсем не так домовита, как самой бы хотелось.
      - Белье я могу сдать в прачечную. И картошку пожарить могу сам. С вами душе уютно, - ответил Букрин, не меняя ни позы, ни тона, а Наталья Павловна подумала, что есть что-то необычное в его манере держаться. Но что, изумилась она, ведь он так прост, так спокоен.
      - Наталья Павловна, в четверг концерт старинной музыки, - сказал Букрин, и Наталья Павловна поняла, что ей кажется странным в его облике: лицо Букрина не играло мимикой, и руки были, практически, неподвижны. Пожалуй, она не встречала прежде никого, кто при разговоре не помогал себе руками.
      - Вивальди, Гендель, - не отводя взгляда от ветрового стекла, сказал Букрин. - У вас нет желания?
      Наталья Павловна молчала в раздумье. Предложение Букрина казалось ей заманчивым: она так давно не была в концертном зале, и Букрин ей был приятен, но она не могла не понимать, что Букрина интересует не единственная встреча, и что согласие пойти с ним на концерт означает ее желание романа с Букриным. Роман - надо же, какое красивое слово пришло ей в голову.
      - Наталья Павловна, вас что-то смущает? Что?
      - Скажем, как вы поймете мое согласие, - сказала Наталья Павловна и поморщилась от собственной фразы.
      - Как Вашу любовь к музыке. К старинной - особенно. - Алексей Петрович посмотрел ей в глаза и улыбнулся. И тут же, не сказав больше ни слова, вышел из машины, и прежде чем удивленная Наталья Павловна успела выйти, Букрин, мигом обогнув машину, распахнул перед ней дверцу и спросил:
      - И что мы решим с концертом?
      - Я пойду на концерт, Алексей Петрович. С удовольствием. И спасибо вам за сегодняшний день.
      И уже в лифте Наталья Павловна подумала растерянно: "Но разве я говорила, где я живу?"
      Прием был у Демьяновой с утра, и до концерта она сумела зайти домой. С наслаждением приняла горячую ванну (день стоял ветреный, и, обходя больных, Наталья Павловна продрогла) и занялась макияжем.
      Косметикой Наталья Павловна пользовалась весьма умеренно, но сегодня она ощущала себя частичкой праздника и с удовольствием видела в зеркале, как под легкими движениями рук заиграло красками лицо, стушевались морщинки, глаза стали выразительны, а губы красивы. Потом Наталья Павловна долго укладывала волосы: одно дело причесаться на работу и перед поездкой с Юрием в лес, и совсем другое - сделать прическу, когда ты идешь в концерт.
      Наталья Павловна колдовала над собой и представляла вечер: светлый зал, шорох нарядных платьев, аромат духов, негромкий возбужденный говор, музыка, аплодисменты. Господи, как давно (так давно, что кажется - никогда) в ее жизни не было праздника.
      Алексей Петрович стоял у входа в филармонию с букетом мелких роз, издали похожих на хрупкий фарфор. И капельки воды на лепестках, словно слезинки росы.
      Звягинцев знал, что ни в какое срочное дежурство, откуда он ни вырвался к ней хотя бы на пять минут, Наталья Павловна не поверит.
      Один скандал он уже перенес. Теперь надо объясниться с Натальей. Но эта не будет скандалить! Ну, отругала бы, обматерила, ударила, что ли. Так нет же. Будет грустная, молчаливая, и ничего-то ей не хочется: ни в лес, ни коньячку. Ну, что ты тут сделаешь.
      В субботу они с Никитой ездили за город (там, в лесу, стоят автобатовцы) надо было подзаправиться бензинчиком. А тех только что перебросили из Германии. Живут весело, обмывают встречу с родиной и прощание с заграничным комфортом. Капитан за бензин денег не берет, благодарят его кто водкой, кто спиртиком, и застолье у него в доме каждый день. Как Звягинцев ни отнекивался, сухим из-за стола встать не дали, ну, а потом он набрался так, что садиться за руль не рискнул, впрочем, он в тот момент мог на что угодно рискнуть, но Людка, жена капитана, спрятала ключи от машины. Ну, и ничего не оставалось, как выпить еще по рюмочке, раз такое дело.
      В квартиру заходили по-соседски, подсаживались к столу.
      Кто-то кемарил в комнате, кто-то просыпался и вновь садился за стол, и было сизо от табачного дыма, и грудились пустые бутылки, и наяривал на аккордеоне хозяин, изливая свою русскую душу, и вразнобой вторили ему голоса гостей, и заспанная хозяйка ходила по квартире уже в халате, и ползали по полу дети, и все выпивали еще по рюмочке, раз такое дело.
      И, поглядев при солнечном свете на свое отражение в зеркале, Юрий Федорович понял, что если днем с такой, как он изволил мысленно выразиться, харей выйти на гаишника, то это будет то же самое, как если прямо сейчас, тут, не отходя от зеркала, самому содрать с себя погоны, и ничего ему не оставалось, как только вернуться к столу и выпить еще рюмочку, раз такое дело.
      Воскресным вечером, выбравшись, наконец-то, из автобата, он первым делом, не заезжая ни домой, ни в контору, помчался к Наталье. Но той дома не было. Ее не было ни в гастрономе, ни в булочной, ее не было у Татьяны, она не дежурила в больнице. Он всегда знал, чуял, где она. Он находил ее и на участке, и в библиотеке, и, когда она неожиданно сама угодила в больницу, не позвонив ему, он уже на другой день притащил ей полную сумку, на всю палату хватило. Но сейчас он не знал, где ее искать.
      Звягинцев растерялся.
      Дальше - больше. Дома ждало предписание, и он должен был немедленно уехать на три дня, и он, на ночь глядя, под Ларкины вопли поехал назад, к Наталье, но той все еще не было дома. Так он и уехал, не повидав ее, а когда в четверг вернулся и тут же помчался к ней, ее вновь не было ни дома, ни на работе, ни у подруги.
      Сначала Звягинцев подумал, что Наталья злится, не открывает ему дверь, не подходит к телефону, и он поставил машину среди гаражей против ее дома, и часа два просидел, глядя на темные окна - Натальи дома не было.
      На другое утро, рано, до работы, он заехал к Наталье.
      Наталья Павловна открыла дверь еще теплая от постели.
      - Ты где была? Ты где гуляешь? Я тебя караулю! - начал Звягинцев с порога.
      - Кофе выпьешь? - спросила Наталья Павловна новым, незнакомым Звягинцеву тоном, и вся она, у которой он знал каждую морщинку на лице, каждую родинку на теле, была какая-то иная, незнакомая.
      - Ты мне скажешь, где ты была? - с напускной строгостью говорил Юрий Федорович.
      - А почему ты кричишь на меня? - спокойно спросила Наталья Павловна, как бы на миг отрываясь от своих, далеких от Звягинцева, мыслей.
      - Я не кричу, - Звягинцев тут же заговорил в пол тона. - С чего ты взяла? Это у меня голос такой.
      Наталья Павловна заварила кофе, густой аромат поплыл по квартире, и с чашкой в руке Наталья Павловна прошла в комнату, села в уголке, как всегда такая мягкая, такая уютная и... такая чужая.
      - Где ты была? - спросил Звягинцев, и Наталья Павловна глянула на него удивленно, столь непривычен был голос Звягинцева: низкий и глухой.
      - А почему ты меня об этом спрашиваешь? Я тебе не жена, - сказала тем же, новым тоном.
      - Ты мне больше, чем жена, - всплеснул руками Звягинцев. - Я с тобой десять лет ложусь и десять лет встаю. Ты всю мою ласку забираешь. Можешь ты это понять?
      "Не со мной ты, Юрочка, ложишься, не со мной ты, Юрочка, встаешь", хотела сказать Наталья Павловна, но не сказала, улыбнулась мелькнувшему видению прошлого вечера и ответила рассеянно:
      - Не могу я понять ничего, вот такая я бестолковая, ничего-то я не понимаю, - сказала, как пропела, и улыбнулась, как умела улыбаться только она, из-под прикрытых век, и потянулась, и устроилась в кресле поудобней, поуютней, и была она вся такая своя, домашняя, и такая... удовлетворенная, что у Звягинцева в глазах потемнело. - А была я, Юрочка, на концерте.
      - С Татьяной? - подсказывая нужный ответ, торопливо спросил Юрий Федорович.
      - С мужчиной. Как белая женщина. Должна тебе сказать, очень приятное ощущение: нарядная, вхожу под руку с элегантным мужчиной в светлый зал и музыка. Мне понравилось.
      - Ну, пойдем в субботу в ресторан. Конечно, что ты дома киснешь? Что я тебя не звал, что ли? То тебе публика не нравится, то у тебя настроения нет. А то надумала - концерт. Музыки у тебя мало? Я тебе еще привезу. Внуков нянчить пора, а она гулять надумала. Сдурела? - деланно-ворчливо говорил Звягинцев и не удержался, спросил. - А розы? - и тут же вновь подсказал ответ, благодарные пациенты?
      - Послушай, - словно очнулась от грез Наталья Павловна. - Узнай мне, как Костя. Позвони. Ты ведь можешь узнать номер телефона?
      - Да письмо же только в прошлое воскресенье было. Что ты выдумываешь? Если, не дай Бог, что - сообщили бы сразу. С чего ты взяла? - обычным тоном сказал Звягинцев.
      И Наталья Павловна ответила прежним тоном:
      - Не знаю. Не спокойно мне что-то. Узнай.
      Наталья Павловна повернула голову, глянула на настенные часы.
      - Торопишься? - спросил Юрий Федорович.
      - По-моему, ты можешь опоздать. Кофе будешь еще? - Наталья Павловна встала, взяла из рук Юрия Федоровича чашку.
      - Ну, гулена, пойдем в субботу в ресторан? С утра я должен крутануться тут в одно место, а часикам к пяти, - так, словно и не было в их жизни никаких перемен, заговорил Звягинцев.
      - Я не могу в субботу, - Наталья Павловна на миг обернулась от дверей и ушла на кухню.
      - Что значит: не можешь? Ты ведь не дежуришь в эту субботу, - Звягинцев встал в дверях кухни - ноги расставлены, руки в карманах.
      - Юра, я ведь не устраиваю тебе сцен, когда ты в выходной занят, споласкивая чашки и не поворачивая головы от раковины, флегматично говорила Наталья Павловна. - И даже если мы заранее с тобой договорились, а ты не появился.
      - Ты что, белены сегодня объелась? Какая муха тебя укусила? Я приеду ровно в пять, поняла? И чтоб... - голос Звягинцева набирал обороты. - Или ты надумала поругаться?
      - Я ругаться не люблю, - Наталья Павловна опять заговорила новым, безмятежным, голосом. Вытерла руки и повернулась к Звягинцеву. - А тебе, Юрочка, и без меня есть с кем поскандалить.
      Юрий Федорович хотел что-то парировать в ответ, но передумал, промолчал, привычно чмокнул Наталью Павловну куда-то между щекой и ухом, сказал "До субботы" и ушел.
      У подъезда остановилась желтая "Нива", и бабушки на скамейке враз замолчали и дружно повернули головы. Из машины вышел и размашисто зашагал в подъезд Юрий Федорович, в шикарном костюме, при галстуке, в лаковых туфлях; поскрипывая обувкой, вошел в подъезд, и "Наталья только что уехала", не без ехидства сказала ему в спину одна из бабок, и другая, еще более ехидно заговорила было "На ..." (бабка хотела сообщить, что Наталья уехала на красивых "Жигулях", не то что его, затрапезный, "Москвич", всегда по маковку грязный), но с двух сторон бабки толкнули говорливую в бок, и та замолчала. К Наталье Павловне бабки относились хорошо: живет тихо и в помощи никогда не откажет (и давление измерит, и укол сделает), не то что Тонька из соседнего подъезда - их участковая, а идет мимо, нос воротит, словно и в лицо не знает никого, не поздоровается, не спросит, как здоровье, и хвостом вертит, хоть и живет при муже. А Наталья - что ж, пусть погуляет пока молода. И то сказать, что она видела в этой жизни. Пацан рос болезненный да шкодливый, муж - тот вообще был недотепа, Наталья возилась с ним, как с младенцем, а Костя вернется - так Ленка уже приданое наготовила. За всю жизнь у нее и видели только этого Юрку, вечно его тарахтелка под окнами торчит. Теперь вот этот, на "Жигулях" появился. Он получше Юрки будет. Представительный, сразу видно, что самостоятельный, не то что этот, в куртке потертой. А сегодня ишь, как прифрантился. Да только впустую, милок.
      Юрий Федорович крутанулся на каблуках. Спросил отрывисто:
      - Уехала? Куда? С кем? В какую сторону они поехали?
      Говорливая хотела, конечно, сказать ему что-то, уже и рожу сделала ехидной, но баба Нина, что жила на одной площадке с Натальей Павловной, вновь сердито толкнула подружку в бок и сказала, деловито поджав губы:
      - Не знаем, милок. Уехала и уехала. Она нам не докладает.
      Старухи сидели с поджатыми губами, непроницаемые, деловые. Выдать бы им. Юрий Федорович едва сдержался. Хотел еще порасспрашивать, да что уж там, и так все ясно. Надо было после обеда вырваться и приехать сразу к ее приходу. А он, дурак, поехал переодеваться да еще и в ресторан заехал столик заказать.
      - Да я под землей ее найду, - сказал Звягинцев старухам.
      Молча плюхнулся на сиденье.
      - Подождем или искать будем? - спросил Потапов.
      Юрий Федорович молчал. Перед его глазами стоял большой букет кремовых роз.
      Родной город в свете ночных фонарей всегда казался Наталье Павловне незнакомым. Отступали в тень грязь улиц и обшарпанность фасадов, и между корявыми стволами деревьев блуждала тайна.
      Демьянова и Букрин спустились к бульвару. В темноте проулка серел квадратный дом, когда-то это здание было самым высоким в городе, и была поговорка, что с его плоской крыши хорошо виден Магадан; говорили в городе и о том, что торчит над землей лишь верхушка дома, а крепкий ствол и мощные корни уходят глубоко в землю.
      Теперь вокруг серого дома стояли новостройки, и среди них бывший небоскреб смотрелся коренастым невысоким крепышом, эдаким скромным тружеником. Днем из его дверей выходили обычные с виду мужчины, с обыденной заботой на челе, похожие на тех, что шли по улице мимо их конторы.
      В сером доме и в этот поздний час кое-где светились окна, а на широкой площадке стояли частные автомобили, и Наталья Павловна машинально отметила, что "Москвича" Звягинцева среди них нет.