И вот теперь Голицын глядел в ленивые волны Влтавы, словно надеясь выудить из них ответ на вопрос: что же кроется за благопристойной вывеской загадочного фонда? Мафиозная контора по отмыву денег с целью переведения их из разряда "непахнущих" в категорию "благоухающих"? Оффшорный финансовый насос?
      Голицын от скуки попытался даже проанализировать название фонда, применив метод элементарной дихотомии. Результаты получались забавными. Следовало, что ценности могут быть не только "обще", но и отдельно человеческими, и не всегда гуманными. В любом случае - не вечными. Вечные ценности доступны лишь тем, кто понимает ценность Вечности, каковое понимание было смешно заподозрить в генеральном президенте.
      Ровно в назначенное время у дверей кабачка Голицын был встречен двумя непроницаемыми мордоворотами из службы охраны президента фонда. Проверив документы, секьюрити препроводили его в "отдельный кабинет", то есть в изолированную кабинку овальной формы, располагающуюся в дальнем, самом скупо освещенном углу заведения.
      Собственно, и внутренность кабинки освещалась только стилизованными под оленьи рога бра. Зеленоватый, таинственно-тусклый лесной свет больше подходил для романтического свидания, нежели для деловых переговоров. Так подумалось Голицину, но развить эту мысль ему не дал густой, чуть гнусавый бас, произнесший на русском без акцента:
      - Здравствуйте, мистер Голицын! Сердечно рад встрече.
      - Взаимно, - ответствовал Голицын учтиво с легким полупоклоном. Прекрасно говорите по-русски, мистер президент!
      - Корни, корни... Прошу, садитесь!
      Голицын сел в кожаное кресло с высокой готической спинкой и осторожно вгляделся в своего визави.
      Мистер Юнг оказался человеком невысокого роста. Был он тучен, как туча. Бороду имел цвета юного веника, а под припухшими веками носил закопченные, копеечные глазки с неким вдумчиво-циничным мерцанием.
      "Колобок во фрачной паре", - подумал Голицын, прищуриваясь.
      Круглый стол черного дерева был сервирован со скромностью, граничащей с аскетизмом: покрытые испариной два графина со светлым, скорее всего "пльзенским" пивом, два высоких бокала чешского, что понятно, хрусталя, на тарелочках соленые косточки, ломтики красной рыбы и в соломенной корзинке какие-то витиеватые хлебцы.
      "То ли он непроходимо скуп, - продолжал размышлять Голицын, - то ли просто никогда не мешает алкоголь с делами".
      - Надеюсь, вы не будете на меня в претензии, - заговорил президент фонда, - если я сообщу вам, что необходимость в предварительных переговорах отпала. Я все обдумал, все взвесил и принял решение. Вчера я связался с вашим менеджментом, и мы уладили все финансовые вопросы. Пока сошлись на пяти миллионах. Так сказать, первый транш. Если все пойдет хорошо, можно будет и траншею проложить, хе-хе.
      - Гм, я рад, конечно, - пробормотал Голицын в некотором замешательстве, - стало быть, мое присутствие вроде как тоже отпадает?
      Президент протестующе замахал руками.
      - И речи быть не может! Вы проделали долгий путь, понесли определенные траты. Я как-то должен это компенсировать... И, если уж откровенно, очень мне хочется поговорить с человеком из России... Ностальгия, понимаете?
      - Понимаю, - молвил Голицын сочувственно, - тоска по родине тоски.
      Президент изумленно вздел брови, и вгляделся в Голицына пристально.
      - "Родина тоски"? Сильно сказано... Поэтически точно. А то все эти вопли кликуш: "ах, Россия, деградирует!", начали меня раздражать несказанно. Неужели это правда?
      - Как сказать, - смутно ответил Голицын, - деградостроительство развито повсюду, где есть дегенераторы идей, а не только в России.
      - Отрадно видеть, что не перевелись еще патриоты на Руси! - с некоторым даже умиленным пафосом воскликнул президент.
      - Видите ли, "патриот" - слишком уж скомпрометировавшее себя понятие, сказал Голицын, пытаясь угадать, а к чему собственно клонит собеседник. - На Руси, как вы говорите, особенно. Многие ведь понимают любовь к родному краю, как любовь к родному краю пропасти... Им плохо, когда хорошо, понимаете? Они полагают, что особенный путь России должен почему-то непременно быть крестным... Почему-то им кажется, что именно во врожденном вырождении заключено знаменье грядущего высшего восхождения...
      - А вы с этим не согласны? - быстро спросил президент.
      - Не то, чтобы не согласен. Я просто вне этого.
      - Пива? - мистер Юнг сделал приглашающий жест.
      - С удовольствием.
      - Брудершафт?
      - Почту за честь.
      Пиво оказалось превосходным, но неприятно кольнуло Голицына то обстоятельство, что с первого же бокала его вновь зацепила крылом утренняя хмельная, неуправляемая волна. "Старею, что ли? - тревожно подумал он. Раньше с двух бутылок водки был готов хоть к марафонскому забегу..." Впрочем, тут же его успокоило то соображение, что, коли уж дело решено, можно расслабиться и не корчить из себя умника.
      После третьего бокала беседа потекла и живей, и веселей, и бессвязней. Как-то исподволь перешли на "ты". А что, спрашивал Ник, по-прежнему ли в России две беды? Беды то две, ответствовал Голицын, только формулируются они иначе: дураки и умные... Беды две, а горе зато только одно - от ума... Опять же, по большей части не носителю ума горе, а окружающим.
      - Ай-ай-ай, - как будто бы искренне сокрушался Ник. - Что ж так-то? Так жить нельзя.
      - Так нельзя, а не так - невозможно. Но катастрофы в этом нет никакой. Дурак в России - больше, чем дурак. Это народный герой, ходячий миф, гештальт, ежели угодно... Посему дуракам у нас везде дорога. И шагают они по своим дурацким дорогам сплоченными рядами, как деревянные солдаты Урфина Джюса.
      Потом сам собой огонек хмельной беседы перекинулся на тему "событий вокруг НТВ".
      - Когда здесь в Праге было нечто подобное, - делился впечатлениями Ник, - положение спасло всеобщее единение, душевный подъем, пафос солидарности... А у вас... Грызня, возня, грязь, вонь. Очень это разочаровывает.
      - Что делать, Ник? Россия потихоньку превратилась в атомное шило в заду мирового сообщества. И неприятно, и страшно, а лучше не елозить - себе дороже выйдет...
      Ник засмеялся, борода его заколыхалась плавными волнами, как портьера на ветру, а из живота донесся звук такой, какой издавали бы крутящиеся в центрифуге булыжники.
      Отсмеявшись, он бросил многозначительный взгляд на свой золотой наручный "Брегет" и прогудел с вежливо-виноватой улыбкой:
      - Прошу меня простить, Дима. Дела, дела.
      - Об чем разговор! - с жаром воскликнул Голицын, начиная привставать с кресла.
      - Нет, нет, погоди! Сегодня я дал распоряжение своим юристам разработать пакет некоторых документов, касающихся нашего совместного проекта. Завтра к утру они будут готовы. Я предлагаю встретиться здесь же завтра в девять ноль-ноль. Этот пакет я передам тебе, и ты вручишь его лично в руки вашему менеджменту.
      - Никаких возражений.
      - Да, и вот еще... - Ник из внутреннего кармана вынул продолговатый конверт белой плотной бумаги и протянул его Голицыну.
      Голицын, разумеется, изобразил легкое, недоуменное смущение, но переигрывать не стал и конвертик принял. По весу он мысленно определил: "Тысяч пять... Если стодолларовыми банкнотами". Когда вам так легко предлагают сумму, которую вы можете заработать за месяц беспробудного, бессмысленного труда, отказываться глупо. А что, прикажете делать широкие отрицательные жесты, впадать в благородное негодование и пригвождать собеседника к полу изящными эвфемизмами в духе Венички: "Ах, вдохните аромат моего гладиолуса и бросьте эти купюры себе в лицо"? Красиво, да. Для телесериала, а не для серого реала. Собственно, если он не ошибся в подсчете, то это всего лишь одна десятая процента с общей суммы сделки. Не столь уж и грандиозные комиссионные. А он трудился. Пиво пил. Чушь плел. Разве не заслужил он маленького вознаграждения? К тому же ничего взамен от него не требуют. Вряд ли ему завтра предложат провезти через границу полкило героина - не тот масштаб у этой фирмы, уровень не тот.
      - Отдыхай, развлекайся, - говорил Ник, благодушно щурясь. - Мой человек доставит тебя в отель. Кухня местная достаточно... гм, любопытна. Жареное свиное колено с капустой - просто раблезианская поэма, право. И кнедлики, конечно.
      И, словом, все было классно, сладко, ласково, славно. И мордовороты-секьюрити уже показались Голицыну вполне симпатичными, цивильными ребятами с поэтически-одухотворенными лицами, и швейцар в гардеробе, бережно вручающий Голицыну шляпу и плащ, внезапно превратился в Федора Михайловича Достоевского и таинственно одними губами прошептал:
      - Красота не погубит, нет. Приголубит, откупоросит и бросит.
      Возле выхода из кабачка уже стоял под парами белоснежный "Шевроле Блейзер". Приятно удивившись столь необычной для внедорожника расцветке, Голицын взгромоздился на "место смертника", небрежно швырнул на заднее сиденье ставший ненужным кейс, туда же присовокупил плащ и шляпу, глянул на водителя и протрезвел так стремительно, словно его схватили за ноги и сунули головой в сугроб.
      "Мой человек" за рулем оказался девицей столь непереносимо-безнадежной красоты, что у Голицына в области сердца мгновенно разлился железный озноб нежности, смешанной с ужасом. Поминал всуе Божественную сущность, и небо не стало медлить с ответом. Очень оперативно. Как скальпелем по горлу от уха до уха. "Ос-с!".
      Она была похожа на гоголевскую панночку в черном мини-платье, обтягивающем тело, как облекает руку перчатка из змеиной кожи. Волосы посребренно-черные, как колодезное дно, пышно-воздушные, до плеч. В сумрачно-синих, чуть удлиненных к вискам глазах, трепетали пляшущие огоньки, как бы болотные огни или пламя над горящим пуншем.
      Относительно же ее ног - длинных фантастически, стройных, как у топ-модели хай-класса, у Голицына сложилось убеждение, что они выточены из несуществующего в природе материала, вроде живого и теплого, загорелого мрамора или золотой слоновой кости.
      Голицын понимал, что вероятнее всего, он выглядит, как закомплексованный, прыщавый дебил-малолетка, впервые в жизни увидевший женскую обнаженку. Но поделать с собой ничего не мог, не мог отвести глаз... Оставалось только взреветь страстным козлиным тенором: "Тольк-а-а р-а-аз быва-е-ет в жи-и-зн-и-и встр-э-э-ч-а-а!"
      Но реветь он не стал, а просто сказал, сколько мог спокойным голосом:
      -Позвольте представиться: Голицын Дмитрий.
      Девица глянула на него искоса и отозвалась без улыбки да и вообще без какого-либо выражения:
      - Алиса.
      Познакомились. Она говорит или, во всяком случае, понимает по-русски.
      Самое время начать непринужденно-светскую, искрящуюся ненатужным остроумием и блестящими парадоксами, галантно-куртуазную беседу, а в голове пусто. Хоть земным шаром покати.
      - Знаете, Алиса, ваш шеф рекомендовал мне попробовать кнедлики... Голицын решил ввязаться в любовь, как в драку, по-наполеоновски. - А что это за блюдо такое, вы не подскажете? Это вообще съедобно?
      - Съедобно, только довольно пресно. Напоминает пирожки без начинки... Вы не ко всем рекомендациям прислушивайтесь. Я бы советовала вам "супные пирожные". Выглядят, как шоколадные, но на вкус соленые. Оригинально, пикантно.
      Голос Алисы глуховато-печальный, сдержанно-иронический, обладал странным свойством: минуя сознание, падать сразу в сердце, прожигая тело, как капли кислоты.
      Чтобы создать интригу в разговоре, Голицын решил прибегнуть к испытанному в постельных боях, многовековому методу всех соблазнителей, а именно к хамству:
      - А шефа вашего вы не очень-то любите, я вижу, - с наглой улыбкой заметил он.
      - Любовь не входит в круг моих служебных обязанностей.
      "Какая уравновешенность, - невольно восхитился Голицын, - даже ресницей не повела..."
      Стемнело, зажглись фонари, заполыхали витрины маркетов, столики уличных кафе заполнялись релаксирующей публикой, но волшебные красоты вечерней Праги перестали его занимать. Он весь сосредоточился на желании понравиться.
      Алиса управляла автомобилем с легким небрежным изяществом, свидетельствовавшем о громадном опыте - уж в хорошем драйве Голицын толк понимал. Поговорить, что ли, на тему авто? Тоже достаточно тупо. И он задал следующий по списку идиотский вопрос, хотя и знал, что если задавать такие вопросы методически, рано или поздно за умственное плоскостопие получишь по мозгам.
      - А что входит в круг ваших служебных обязанностей?
      - Шофер-референт и киллер по особым поручениям. Устраняю неугодных.
      Она сказала это столь естественно-просто, что было совершенно непонятно, шутит ли она или говорит серьезно.
      - И многих вы так?.. - спросил Голицын с кривой усмешечкой.
      - Честно говоря, давно статистику не поднимала. Но можно сосчитать: я потом всегда помадой на зеркале в прихожей звездочки рисую.
      - Хм. - Голицын задумался. - Странно это. Мало верится. Не производите вы, уж простите... Да и шеф ваш не показался мне столь уж зловещей фигурой. Напротив, забавен даже.
      - Он был бы еще забавнее, если бы поменьше пекся о судьбах родины, проговорила Алиса сухо.
      - По моему, он был искренен, - возразил Голицын - Красиво про корни говорил, про сладкий дым отечества, тыры-пыры...
      - А про пепел отечества ничего не сказал? Про топоры на дым отечества понавешенные? Про русский беспредел - "Апокалипсис сегодня и ежедневно"?
      - Как будто бы нет... Хотя, я мог и забыть. Я был несколько...
      - Ничего, еще скажет, - пообещала Алиса.
      - А вы, стало быть, в Апокалипсис не верите?
      - Кто знает... Звездные карты, которые никогда не врут, предсказывают ближе к осени что-то не совсем ординарное... Слишком уж что-то жуткое, за сферой современных представлений.
      - Доверяете астрологическим прогнозам? - позволил себе осторожное изумление Голицын.
      - Все киллеры ужасно суеверны. Это профессиональное.
      - А целоваться с будущей жертвой - это хорошая примета или плохая? неожиданно спросил Голицын, мысленно лаская себя находчивость.
      - Конечно, хорошая. Поцелуй - лучший повод для убийства.
      Вот черт! Ни с какого фланга к ней не подберешься... Но лучше уж лепить полную хрень и лабуду, чем непролазно молчать, как евнух в гареме - хуже не придумаешь.
      - Мне кажется, не будет Апокалипсиса. Красота напряжется, потужится, поежится, да и спасет сей скорбный мир... А вы как считаете?
      - Я считаю всегда по-разному. В зависимости от умонастроения. Иногда, что пустота спасет мир, иногда - что природа не терпит красоты... В Европе же многие верят, что только колбаса спасет мир...
      Все-таки, насколько прочными могут быть приобретенные рефлексы. Всего только два раза взглянул Голицын в зеркало заднего вида, но этого оказалось достаточно.
      - Вы меня извините, Алиса, - сказал он, - может быть, это не мое дело, но за нами следует "хвост". Или это ваши люди?
      - Да, я вижу, - кивнула Алиса, - рыжий "Фольксваген-жук". Нет, это не наши люди.
      Казалось бы, для мощного "блейзера" оторваться от этой букашки навозной - не проблема. Но, кто знает, быть может под непрезентабельным корпусом прятался какой-нибудь навороченный, форсированный двигатель? Если так, то этот апельсинчик на колесиках, юркий и шустрый, становился просто идеальным средством передвижения по узким средневековым улочкам культурно-исторического центра Праги.
      Между тем впереди возле светофора сгущался транспортный тромб. Не дожидаясь пока он рассосется, Алиса вывернула руль вправо, выехала на тротуар и дала полный газ.
      Тупою, бульдожьей челюстью "блейзер" легко, как пенопластовые, разметал пустующие столики, плетеные стулья и зонты уличного кафе, выплюнул, не прожевав, так сказать, и через минуту уже летел в сторону Новой Праги, где у него были все мыслимые и немыслимые преимущества в гонке с любым соперником.
      Голицын оглянулся и в заливаемом начавшимся дождем заднем окне смутно разглядел преследователей. "Жук" не отставал, вцепился как клещ в хвост жучке.
      - Кажется, настало время отстреливаться? - спросил он, шутовски подмигнув Алисе. - Вы просто обязаны дать мне парабеллум.
      - Ну, коли уж вы так любезны... - сказала Алиса, принимая игру, возьмите в бардачке.
      Голицын щелкнул кнопкой, и понял, что никакая это не игра. В бардачке на стопке дорожных карт лежал пистолет столь грозных очертаний, что сердце Голицына невольно облилось ледяной газировкой.
      Голицын не являлся фанатом стрелкового оружия. Напротив, при случае он всегда с некоторой гордостью цитировал незабвенного Семен Семеныча Горбункова: "С войны не держал в руках боевого оружия", не уточняя, впрочем, какой именно войны. Но так уж получилось, что с этой системой он был знаком достаточно хорошо. Пистолетный комплекс "Гюрза", весьма убедительная штучка длиной почти 20 см в пластиковом корпусе, с патроном СП-10. Бронебойная пуля с оголенным стальным сердечником на расстоянии 100 метров прошивала, как фанеру, бронежилет III класса защиты, а на 70-ти метрах дырявила головку блока цилиндров автомобиля. Вес - кило двести со снаряженной обоймой с восемнадцатью патронами. Два предохранителя: один на рукоятке, другой - на спусковом крючке, выключались автоматически. Эту прелесть левши ковали для спецназа ГРУ. В принципе, из этого пистолета можно было стрелять даже по ракетам, так что круче была бы разве что базука.
      Отступать было некуда. "Взялся - стреляй"!
      Голицын обмотал ремень безопасности вокруг кисти правой руки, опустил боковое стекло, взял пистолет в левую руку и обратился к Алисе:
      - Если не затруднит, дайте чуть влево.
      Алиса крутанула руль влево, и Голицын тотчас нырнул в открытое окно "блейзера", завис параллельно земле и выстрелил. Есть свой Бог у пьяных, влюбленных и уходящих от погони. И этот бог помог: пуля с первого выстрела пробила правый передний скат "Жука", его повело, занесло, закрутило волчком, и с большой торжественностью, под оглушительные аплодисменты бьющегося стекла он въехал в сверкающую психоделлическим неоном витрину ночного маркета.
      Рывком Голицын вернулся на место, лихо дунул в дуло и глянул на Алису победно.
      - Мерси, очень любезно с вашей стороны, - проговорила она так, словно, благодарила официанта за поднесенную к сигарете зажигалку.
      Тут только он начал соображать... Это сколько же лет он себе нарисовал этой пальбой из огнестрельного оружия в чужой стране, где само слово "русский", даже без прибавления эпитета "новый", у многих до сих пор вызывает сердечные спазмы судорожной ненависти...
      - Вы не будете звонить шефу? - спросил он, помолчав.
      Алиса покачала головой.
      - Я не пользуюсь мобильной связью. В нашей работе - это дурной тон. Слишком вызывающе.
      Голицын глянул на жгущий руку пистолет, машинально сунул его в карман смокинга и поинтересовался:
      - И что же теперь?
      - Отель отменяется. Едем ко мне.
      - Это куда же?
      - За город. Прелестное местечко... для ностальгирующих абстинентов. Крематорий "Дым отечества".
      Голицын хмыкнул и проговорил с мягкой укоризной:
      - Алиса, я не всегда улавливаю, о чем вы... Какие-то тонкие аллюзии на толстые коллизии...
      - О, пустяки, это наши дела. Не обращайте внимания. Простите, если я позволила себе...
      Невозможно чувствовать себя большим мерзавцем, чем в ситуации, когда прелестная женщина просит у тебя прощения. Размышляя над этим парадоксом, Голицын так увлекся, что не заметил, как выскочили за город, как въехали в громадный неосвещенный парк.
      - Приехали, - сказала Алиса, заглушив двигатель. - Вещи можно оставить здесь. Не пропадут.
      В облачной пленке прорезалась щель, и в нее закатилась луна. По шахматным теням Алиса и Голицын шли к парковому павильону, построенному в стиле французского классицизма. Почти квадратное здание на широкой каменной трассе, по фасаду украшенное портиком с четырьмя колоннами в духе дорического ордера, было неосвещено и безмолвно.
      Адреналин, смешанный с алкоголем, раскачивал жилы, туманил сердце, вследствие чего Голицын шел, слегка покачиваясь и чему-то улыбаясь с выражением ничем не обоснованного счастья в глазах... Хотя, собственно, почему не обоснованного? Отстрелялся удачно, отработал свои комиссионные серебреники по полной программе... Молодца, Каштанка, что и говорить...
      В громадной передней расфокусированный луч его взора сразу же наткнулся на высокое, в человеческий рост зеркало в тяжелой, судя по всему отлитой из серебра раме. На отливающей венецианской голубизной поверхности зеркального стекла увидел Голицын расположенные в несколько рядов, действительно нарисованные помадой алые пятиконечные звездочки.
      Так и стоял он, приварившись глазами к этим символам воинской доблести и славы, пока Алиса осторожно не тронула его за плечо и не спросила:
      - Что-то случилось? С вами все в порядке?
      - Так вы, стало быть, не шутили? - с глуповатым, нелепо-смущенным смешком выдавил Голицын.
      - Ну, что вы! Разве бы я посмела?
      - А вот интересно, если бы я вдруг оказался среди неугодных? - спросил Голицын передернувшись.
      Алиса пожала плечами, как-то очень беспечно и заметила:
      - На ваш счет никаких распоряжений не поступало.
      - А если бы они поступили?
      - Киллеры не живут в сослагательном наклонении.
      По широкой каменной лестнице, устланной толстенным, совершенно заглушающим шаги ковром, поднялись на второй этаж. Алиса толкнула высокую, с богатой позолотой дверь, щелкнула выключателем, и под расписным сводчатым потолком радужно вспыхнула люстра, роскошная, как шапка Мономаха. Голицын с любопытством огляделся.
      Невероятных размеров зал был уставлен резной мебелью красного дерева, со всякими аллегорическими масками, цветочными гирляндами и золочеными финтифлюшками. В самом центре зала царил овальный стол площадью с теннисный корт на чудовищных, когтистых львиных лапах. По периметру стол окружали стулья с высокими спинками, обтянутые лазурным бархатом, украшенные шелковыми кистями...
      - Витиевато киллеры живут, - пробормотал Голицын. - Впечатляет...
      - С вашего позволения, я вас покину, - сказала Алиса, - переоденусь. Если холодно, можно разжечь камин. Умеете обращаться?
      - Когда-то жил в Англии, - с достоинством ответил Голицын и тут же пожалел, что лишнего сболтнул. Положительно, эта демонически динамичная особа скоро заставит его потерять остатки самоконтроля, а он еще и рад будет, будет с плачем предлагать последнее, вплоть до исподнего...
      Голицын сидел на корточках возле камина, рассеянно ворочая кочергой в его чернеющей пасти. Ему подумалось, что со стороны это должно выглядеть забавным: словно бы некий дантист-камикадзе ковыряется в дупле у огнедышащего дракона...
      Огонь разгорался, подрагивал оранжево-сине-желтыми крыльями, и Голицын легко подпал под его сомнамбулическое влияние, глядел завороженно-нежно, как зомбируемый бандерлог на хула-хуп удава Каа... И уже поток сознания, имеющий свойства течь одновременно во все возможные стороны, начал захлестывать Голицына кольцами и душить не по-детски.
      Десять лет в постсоветской России. Десять лет, которые потрясли мир и вытрясли из него душу... Но Голицыну удалось выработать свою систему ценностей, в которой ценность системы равнялась нулю. Сила толпы - в единстве, а сила личности - в одиночестве. Поскольку у сердца есть границы, они всегда должны быть на замке, в отличие, например от ширинки - это другое, святое дело... Трахай хоть королеву, хоть ее кухарку, только не называй это "связью". От связи до привязи - пара движений пальцами.
      И вся эта безупречная конструкция отточено-утонченного цинизма рухнула в одночасье. Беда святого грехопаденья настигла его в прошлом году. Помнится, утро было такое приятное, прелестное, прелетнее... Голицын баловался полуторапудовыми гантельками на балконе, пугая могучим торсом праздно шатающихся по небу птиц. И вдруг, не иначе бес попутал карты судьбы, - он бросил взор на балкон дома напротив. Лучше бы он его не бросал... Все равно, что якорь бросил. В шезлонге, раскинувшись в рискованно-раскованной позе, принимала солнечные ванны светозарно-загорелая нимфетка чудовищной красоты. Голицын приветливо помахал ей гантелькой, она улыбнулась и сделала такой выразительно-призывной жест, что будь на месте Голицына граф Дракула, и он бы порозовел от смущения... А была она, между прочим, голой по пояс, в том смысле, что только пояс на ней и был - тонкая, алая бисерная нитка.
      От такого радушного приглашения отказываться было бы неприлично, и уже через десять минут он предстал пред зелены очи юной соседки. Выяснилось, что она живет одна в специально купленной для нее родителями однокомнатной квартире. Совместное проживание с предками стало невозможным ввиду обоюдоострой нетерпимости - банальная история.
      Имя нимфетка носила несколько старомодное: Ксения.
      Ей только исполнилось семнадцать, и поначалу Голицын чувствовал себя гадким Гумбертом, совратителем Лолит, но это быстро прошло. В занятиях любовью Ксения грациозно сочетала пылкость неофитки с опытностью ветеранши Розового квартала, а извращенной изощренности ее эротических фантазий позавидовал бы Сальвадор Дали, если бы он взялся за иллюстрации к Кама Сутре.
      В каком-то смысле это был идеальный союз. Никаких обязательств. Только повышенные сексуальные. Дни золотые и алмазные ночи беспробудного, то есть бессонного греха, длились полгода. Голицын, давно отвыкший от рассеянного образа жизни, ощущал себя помолодевшим лет на десять. Ночные клубы, казино, дискачи... Ксюха была тусовщицей неутомимой, и Голицын, как Онегин, за нею "повсюду тащился наудачу", и очень удачно, надо заметить, тащился.
      Как же он проморгал ушами тот момент, когда он начал оказывать на нее свое пагубное благотворное воздействие? Началось, очевидно, с того, что как приучают кошечку "ходить на двор", он приучил подругу ходить в Интернет. Показал статьи Линор Горалик на темы эротики и порнографии. Ксюха увлеклась...
      Дальше глубже, пошел процесс и превратился в абсцесс. И как-то он застукал ее - о, ужас! - с "бумажной" книгою в руках. Глянул на обложку "А. Ахматова. Поэма без героя". Голицын тогда хмыкнул, фыркнул, крякнул, но ничего не сказал. Однако когда на ее туалетном столике он увидел сложенных стопочкой Булгакова, Бунина и Борхеса, он понял: дело плохо. Она начала грызть гранит культуры в алфавитном порядке...
      И настал день, когда Голицын увидел в ее глазах нехорошее, горячечное мерцание. Она заявила ему, что собирается поступать в ГИТИС. Кто-то там в каком-то клубе ее якобы прослушивал и нашел, что у нее абсолютный слух и правильное, хотя и не очень сильное колоратурное сопрано. "Попка у тебя абсолютная, вот что", - сказал тогда Голицын насмешливо. Не надо было. Она перестала звонить, начала пропадать неизвестно где... А через месяц появилась и, победно сверкая колдовскими очами, заявила: "Поступила!" И сразу же предложила закончить отношения. У нее только была одна просьба: "Дима, я тут сочинила одну мелодраматическую мелодию. Ты мне напиши что-нибудь "душепищательное" под нее, типа жестокого романса... А я его буду исполнять по клубам с большим успехом и романтической жестокостью".
      И что-то такое Голицын слепил на скорую руку:
      Ах, как все было восхитительно,
      Как плоть пылала безотчетно,
      И вот расстались. Нерешительно,
      Но все равно бесповоротно.
      Прощай, прощай, останемся друзьями,
      На этом свете ты, а я - на том,
      Потом, дружок, сочтемся мы ролями,
      Кто за рулем, а кто - под колесом...
      И все. Такая вот грязная love story пронзительной чистоты, сумрачная скользкая сказка с безысходным исходом. И что вы там про любовь-то лепечете хлопотливо, голуби? Любовь есть счастье несовместимое с жизнью, победа несовместимая с удачей. Счастье вообще не существительное, а обстоятельство. Счастье - это всего лишь такое состояние человека, когда самооценка совпадает с самореализацией. То есть это - личное дело каждого... Вернее даже - дело личности.
      Когда-то давно, лет в шестнадцать, Голицын переложил на хокку простенькую сентенцию:
      Ты за нею бежишь - она от тебя,
      От нее убегаешь - она за тобой.
      Любовь - это тень.
      И вот теперь, усмехаясь, он думал, что, ладно, пусть будет этот затертый до крови штамп - "тень". Но что же тогда есть тот Свет, который эту тень отбрасывает? Тень-то сияет во сто крат ярче источника лучей! И неужели он вновь готов легко угодить в эту love-ушку? Воистину, на ошибках учатся только ошибкам...
      "Странная, очень странная особа, - туманно размышлял Голицын. - Она меня отталкивает, как магнит... черное очарование, напряженный, больной блеск в глазах... Это не глаза убийцы. Видал я киллеров, у них глаза унылые и снулые, как у протухшей рыбы... Кто же она на самом деле? Кем состоит при этом русскоговорящем Колобке?.."
      В это время начали бить стоящие на каменной полке часы. Полночь, как всегда наступила вовремя.
      Голицын поднялся, ножку отставил в сторону, руки заломил трагически и воскликнул экстатически-пафосным голосом:
      - Так кто ж ты, наконец?!
      И, вздрогнул, услышав за спиной:
      - Часть силы той,
      что не имеет составных частей
      и носит имя: Слабость.
      Алиса глядела на него, прищурившись, насмешливыми, несмеющимися глазами.
      - Пардон, - буркнул Голицын сконфуженно, - я не слышал, как вы вошли.
      - Професьон де фуа.
      Алиса успела переодеться в черный комбинезон с невероятным количеством карманчиков, клапанов, молний, кнопочек и застежек на липучке. Не выбивались из стиля "ниндзя-экстрим" и черные кожаные митенки на руках, и черные высокие ботинки на толстой рифленой подошве.
      Она перехватила изучающий взор Голицына и кивнула.
      - Да, наряд не очень сочетается с интерьером. Дело в том... Нет, прежде... - Тут она сделала строгое лицо и официально объявила: - Прежде всего, мистер Голицын, позвольте принести Вам официальные извинения от лица Фирмы за досадный инцедент, имевший место на пути нашего следования.