Миссис Райлли стояла в коридорчике и рассматривала надпись НЕ БЕСПОКОИТЬ, выведенную печатными буквами на листе «Великого Вождя», прицепленного к двери полоской старого лейкопластыря телесного цвета.

— Игнациус, пусти меня вовнутрь, дуся, — вопила она.

— «Впустить вас вовнутрь»? — отвечал из-за двери Игнациус. — Разумеется, не стану. В данный момент я занят особенно компактным пассажем.

— Пусти меня сейчас же.

— Вы же знаете, что вам входить сюда не позволяется никогда.

Миссис Райлли забарабанила в дверь.

— Я не знаю, что в вас вселилось, мамаша, но подозреваю, что вы в данный момент психически неуравновешенны. Задумавшись сейчас об этом, я осознаю, что слишком испуган, чтобы открыть вам дверь. У вас в руке может оказаться нож или разбитая винная бутылка.

— Сейчас же открой дверь, Игнациус.

— О мой клапан! Он закрывается! — громко простонал Игнациус. — Ну что — теперь вы удовлетворены тем, что погубили меня на весь оставшийся вечер?

Миссис Райлли всем телом бросилась на некрашенное дерево.

— Ну, только дверь не ломайте, — в конце концов произнес он и через несколько мгновений задвижка отползла в сторону.

— Игнациус, что это за дрянь на полу?

— То, что вы видите, — это мое мировоззрение. Оно все еще должно быть инкорпорировано в целое, поэтому ступайте осторожнее.

— Да еще и ставни все закрыл. Игнациус! На улице еще светло.

— Существо мое — не без своих прустианских элементов, — ответил Игнациус с постели, в которую быстренько вернулся. — О мой желудок!

— Тут ужасно воняет.

— Ну, а чего вы ожидали? Человеческое тело, пребывая в заточении, производит определенные ароматы, о которых мы склонны забывать в эпоху дезодорантов и прочих извращений. В действительности, я нахожу атмосферу этой комнаты довольно утешительной. Для того, чтобы писать, Шиллеру необходим был запах яблок, гниющих у него в ящике стола. У меня тоже есть свои потребности. Вы можете припомнить, что Марк Твен предпочитал лежать распростертым в постели, сочиняя свои довольно устаревшие и скучные потуги, которые, как пытаются доказать современные ученые, имеют какой-то смысл. Поклонение Марку Твену — один из корней нашего нынешнего интеллектуального застоя.

— Кабы я знала, что так у тебя получится, давно б сюда зашла.

— Достаточно того, что я не понимаю, почему вы здесь сейчас или почему вам взбрел в голову этот неожиданный порыв вторгнуться в мое святилище. Сомневаюсь, что оно когда-либо будет прежним после травмы этой интервенции чуждого духа.

— Я пришла с тобой поговорить, дуся. Вылезай из этих подушек, я твоего лица не вижу.

— Должно быть, это всё — воздействие того смехотворного представителя законности. Он, кажется, настроил вас против собственного ребенка. Кстати, он уже покинул нас, не так ли?

— Да, и я извинилась за тебя.

— Мамаша, вы стоите на моих блокнотах. Будьте любезны, сдвиньтесь немного? Неужели недостаточно того, что вы уничтожили мое пищеварение, и теперь нужно уничтожать плоды моего мышления?

— Ну где же мне тогда встать, Игнациус? Или ты хочешь, чтобы я в кровать к тебе легла? — сердито осведомилась миссис Райлли.

— Прошу вас — смотрите, куда ступаете! — прогрохотал Игнациус. — Бог мой, никого никогда доселе столь тотально не осаждали и не штурмовали. Да что же там такое пригнало вас сюда в этом состоянии законченной мании? Не в этой ли вони дешевого мускателя, что оскорбляет мои ноздри, дело?

— Я все решила. Ты пойдешь и найдешь себе работу.

О, что еще за низкую шутку играла с ним сейчас Фортуна? Арест, авария, работа. Когда же, наконец, завершится этот кошмарный цикл?

— Понимаю, — ответил Игнациус спокойно. — Осознавая, что вы врожденно неспособны прийти к заключению подобной важности, я могу себе вообразить, что такую идею вбил вам в голову этот монголоидный офицер охраны правопорядка.

— Мы с мистером Манкузо говорили, как я, бывало, с твоим папочкой разговаривала. А папочка твой всегда советовал мне, что делать. Если б он только жив был сейчас.

— Манкузо и мой отец сходны только в том, что оба производят впечатление довольно-таки незначительных человеческих существ. Однако, ваш нынешний ментор, очевидно, принадлежит к тому типу личностей, которые полагают, что всё будет хорошо, если только все беспрерывно работают.

— Мистер Манкузо прилежно трудится. Ему на учаске трудно.

— Я убежден, что он поддерживает нескольких нежеланных отпрысков, которые все надеются вырасти и тоже стать полицейскими, включая девочек.

— У него трое милых дятишек.

— Могу себе вообразить. — Игнациус начал медленно подпрыгивать на кровати. — Ох!

— Что ты делаешь? Опять с этим своим клапом дурака валяешь? Ни у кого больше клапов этих нету, только у тебя. У меня клапа никакого нету.

— Клапан есть у всех! — заорал Игнациус. — Просто мой более развит. Я пытаюсь открыть проход, который вам благополучно удалось блокировать. Теперь он может остаться закрытым навсегда, между прочим.

— Мистер Манкузо говорит, что если будешь работать, то поможешь мне с этим человеком расплатиться. Ему кажется, человек может и частями деньги брать.

— Вашему другу-патрульному много чего кажется. Вы определенно притягиваете к себе людей, как говорится. Я никогда не подозревал, что он может быть столь словоохотлив или что он способен на подобные проницательные замечания. Неужели вы не осознаете, что он пытается разрушить наш дом? С того самого момента, как он сделал попытку грубо арестовать меня перед Д.Г. Холмсом. Хоть вы и слишком ограниченны, чтобы охватить всё, мамаша, но человек этот — наша немезида. Он вращает наше колесо вниз.

— Колесо? Мистер Манкузо — хороший человек. Радовался бы, что он тебя не упёк.

— В моем приватном апокалипсисе он будет насажен на собственную дубинку. В любом случае, немыслимо, чтобы я устраивался на работу. Я в данный момент очень занят своими делом и чувствую, что вступаю в весьма плодотворную стадию. Вероятно, авария сотрясла и высвободила мою мысль. Как бы то ни было, сегодня я совершил много.

— Мы должны заплатить тому человеку, Игнациус. Тебе хочется меня в турме видеть? Разве тебе стыдно не будет, что твоя родная мамуля — за решеткой?

— Не будете ли вы любезны прекратить все эти разговоры о тюремном заключении? Вы, кажется, одержимы этой мыслью. Фактически, вы, кажется, наслаждаетесь, думая об этом. Мученичество бессмысленно в наш век. — Он тихонько рыгнул. — Я бы предложил соблюдать в доме определенные экономии. Неким образом вскоре вы увидите, что требуемая сумма имеется.

— Да я все деньги трачу на еду для тебя и на всё остальное.

— В последнее время я обнаружил несколько бутылок из-под вина, содержимое которых я совершенно точно не потреблял.

— Игнациус!

— Я допустил ошибку, нагрев духовку как-то на днях, прежде чем должным образом осмотрел ее. Когда я открыл дверцу, чтобы поставить внутрь свою замороженную пиццу, меня чуть не оставила без глаз бутылка жареного вина, уже готовая взорваться. Я предлагаю вам направлять в другую сторону некоторое количество денежных средств, вливаемых вами в алкогольную промышленность.

— Постыдись. Игнациус. Несколько бутылочек мускателя «Галло» — и все эти твои побрякушки.

— Не будете ли столь добры пояснить значение слова «побрякушки»? — рявкнул Игнациус.

— Да все книжки эти твои. Грамафон этот. Трубу, что я тебе в запрошлом месяце купила.

— Я расцениваю трубу хорошим вложением капитала, несмотря на то, что соседка наша, мисс Энни, так не считает. Если она снова начнет колотить мне в ставни, я оболью ее водой.

— Завтра же смотрим в газете явления про найм. Ты хорошенько оденешься и найдешь себе работу.

— Мне боязно даже спрашивать, каково ваше представление об «одеваться хорошенько». Я, вероятно, буду превращен в совершеннейшее посмешище.

— Я поглажу тебе красивую белую рубашку, и ты наденешь красивый папочкин галстук.

— Верю ли я своим ушам? — осведомился Игнациус у своей подушки.

— Или так, Игнациус, или я под залог беру. Ты что — хочешь крышу над головой потерять?

— Нет! Вы не заложите этот дом, — обрушил он огромную лапу на матрац. — Все ощущение безопасности, которое я пытался в себе выработать, рухнет. Я не потерплю, чтобы какая-либо незаинтересованная сторона контролировала мое местожительство. Я этого не вынесу. От одной мысли об этом у меня руки обметывает.

И он протянул матери лапу, чтобы та смогла удостовериться в сыпи.

— Об этом не может быть и речи, — продолжал он. — От этого шага все мои латентные беспокойства прильют к голове, и результат, боюсь, окажется в самом деле довольно уродливым. Мне бы не хотелось, чтобы весь остаток своей жизни вы ухаживали за полоумным сыном, запертым где-нибудь на чердаке. Мы не станем закладывать дом. У вас же должны быть где-то какие-то фонды.

— У меня сто пятьдесят в банке «Гиберния».

— Боже мой, и это всё? Я едва ли мог подозревать, что мы существуем, перебиваясь столь сомнительно. Тем не менее, вышло удачно, что вы от меня это скрыли. Знай я, насколько близко мы подошли к тотальной нужде, мои нервы бы не выдержали уже давно. — Игнациус почесал себе лапы. — Хотя я должен признать, что альтернатива для меня довольно мрачна. Я весьма серьезно сомневаюсь, что кто-либо меня наймет.

— Ты что хочешь сказать, дуся? Ты — прекрасный мальчонка с хорошим обрызаванием.

— Работодатели ощущают во мне отрицание своих ценностей. — Он перекатился на спину. — Они боятся меня. Я подозреваю, им это видно: я вынужден функционировать в столетии, которое глубоко презираю. Это было так, даже когда я работал на Новоорлеанскую Публичную Библиотеку.

— Но, Игнациус, тогда ты ж вообще единственный раз работал, как коллеж закончил, да и продержался всего две недели.

— Именно это я и имею в виду, — ответил Игнациус, целясь скатанным бумажным шариком в абажур молочного стекла.

— Дак ты ж там только эти бумажки в книжки наклеивал.

— Да, но у меня имелась собственная эстетика вклеивания этих бумажек. Бывали дни, когда я мог вклеить только три или четыре таких бумажки, однако бывал вполне удовлетворен качеством своей работы. Библиотечные же власти терпеть не могли моей целостности по поводу всего этого. Им требовалось лишь еще одно животное, которое могло ляпать клеем на их бестселлеры.

— А ты бы не мог снова там работу получить?

— Я серьезно в этом сомневаюсь. В то время я высказал несколько колких замечаний даме, заведовавшей отделом обработки. Меня даже лишили библиотечной карточки. Вы должны представлять себе весь страх и ненависть, которые в людях возбуждает мое weltansсhauung [Мировоззрение (нем.)]. — Игнациус рыгнул. — Я уже не стану упоминать своего недальновидного путешествия в Батон-Руж. Тот инцидент, я убежден, послужил причиной формирования во мне ментального блока на работу.

— С тобой мило обошлись в коллеже, Игнациус. Скажи по-правде. Тебе же долго разрешили там болтаться. Даже урок вести дали.

— О, да это в сущности своей то же самое. Какой-то жалкий беломазый из Миссиссиппи насплетничал декану, что я — пропагандист Римского Папы, что есть, вне всяких сомнений, неправда. Я не поддерживаю нынешнего Папу. Он совершенно не соответствует моей концепции милостивого авторитарного Папы. В действительности, я выступаю в оппозиции релятивизму современного католицизма довольно яростно. Тем не менее, наглость этого невежественного, расистского, быдловатого фундаменталиста привела остальных моих студентов к тому, чтобы сформировать комитет и потребовать, дабы я оценил и вернул им накопившиеся у меня сочинения и экзаменационные работы. За окном моего кабинета даже прошла небольшая демонстрация. Это было довольно драматично. Для таких простых невежественных детей, как они, это удалось им сравнительно неплохо. Когда демонстрация достигла своего апогея, я вывалил все их старые бумажки — непроверенные, разумеется, — из окна прямо на головы студентов. Колледж был довольно мал для того, чтобы принять подобный акт вызова бездне современной академии.

— Игнациус! Ты никогда мне этого не рассказывал.

— Я не хотел вас в то время ажитировать. К тому же, я заявил студентам, что во имя будущего человечества мне бы хотелось, чтобы их всех стерилизовали. — Игнациус поправил подушки вокруг головы. — Мне претила необходимость читать и перечитывать безграмотности и недоразумения, выбалтываемые темным разумом этих студентов. И где бы я ни работал, все будет точно так же.

— Ты же можешь заполучить себе хорошую работу. Погоди, пока они не увидят мальчика с магистерной дипломой.

Игнациус тяжко вздохнул и ответил:

— Я не вижу альтернативы. — Его лицо скукожилось в страдальческую маску. Бесполезно бороться с Фортуной, пока не завершится цикл. — Вы, разумеется, отдаете себе отчет, что во всем этом — ваша вина. Прогресс моей работы окажется в высшей степени затянут. Я бы предложил вам сходить к своему исповеднику и слегка покаяться, мамаша. Пообещайте ему, что будете в дальшейшем избегать тропы греха и пьянства. Расскажите ему, каковы последствия вашей моральной несостоятельности. Сообщите, что вы задержали завершение монументального обличения всего нашего общества. Возможно, он и осознает всю глубину вашего падения. Если он относится к моему типу священнослужителей, епитимья ваша безусловно окажется довольно суровой. Тем не менее, я уже научился не ожидать многого от сегодняшнего духовенства.

— Я буду себя хорошо вести, Игнациус. Вот увидишь.

— Ладно, ладно, я найду себе службу, хотя она не обязательно будет отвечать вашим представлениям о хорошей работе. Со мной может случиться несколько ценных озарений, идущих на благо моему нанимателю. Возможно, опыт придаст манере моего письма новое измерение. Быть активно вовлеченным в саму систему, которую я критикую, окажется интересной иронией само по себе. — Игнациус громко отрыгнул. — Видела бы Мирна Минкофф, как низко я пал.

— А чем сейчас занимается эта вертихвостка? — с подозрением поинтересовалась миссис Райлли. — Я выложила хорошие денежки, чтобы ты только в колл е ж попал, а тебе приспичило с такой связаться.

— Мирна по-прежнему в Нью-Йорке, своей родной среде обитания. Вне всякого сомнения, прямо сейчас пытается спровоцировать полицию на то, чтобы ее арестовали на какой-нибудь демонстрации.

— Да уж, действовала она мне на нервы, когда на этой своей гитаре по всему дому бренчала. Если у нее деньжата водятся, как ты говоришь, может, тебе на ней жениться надо? Обустроились бы вдвоем, дятенка себе завели или еще чего?

— Верю ли я, что подобная непристойность и грязь слетает с губ моей собственной матери? — проревел Игнациус. — Поспешите же и приготовьте мне какой-нибудь ужин. Я должен быть в театре вовремя. Это цирковой мюзикл, разрекламированное излишество, просмотра которого я уже некоторое время дожидался. Изучим объявления о найме завтра.

— Я так горжусь, что ты, наконец, начнешь работать, дуся, — взволнованно произнесла миссис Райлли и поцеловала сына куда-то во влажные усы.

— Ты гля-ка на эту бабусю, — в раздумье бормотал Джоунз своей душе, пока автобус подскакивал на ухабах, то и дело швыряя его на женщину, сидевшую рядом. — Она думает, раз я цветной, то щас же ее снасилую. Ща же свою бабусью задницу из окна выкинет. В-во! А никого я снасиловать не собираюсь.

Он благоразумно отодвинулся от нее подальше и закинул ногу на ногу, жалея, что в автобусе нельзя курить. Интересно, думал он, что это за жирный кошак в зеленой шапчонке, который вдруг по всему городу оказался. Где эта толстая мамка в следующий раз всплывет? Просто призрак какой-то, этот придурок в зеленой шапчонке.

— Ладна, скажу падлицаям, что я по найму устроил, с горба его скину хоть, скажу, что с гуманитарием познакомился, и она мне двацать дохларов в неделю башляет. Он скажет: «Это прекрасно, мальчик. Я рад видеть, что ты выправляисси.» А я скажу: «Хей!» А он скажет: «Теперь, мож, ты станешь членом опчества.» А я скажу: «Ага, я тут себе работу негритосскую устроил, с негритосской платой. Теперь я точно член. Я теперь настоящий негритос. Не бомж. Просто негритос.» В-во! Не мелочь по карманам.

Старушенция дернула за шнурок звонка и выкарабкалась с сиденья, неловко пытаясь избегать любого контакта с анатомией Джоунза, наблюдавшего за ее корчами сквозь отслоения своих зеленых линз.

— Гля-ка. Думает, у меня сифлис с тэ-бэ, да еще и стоит на нее впридачу, и щас бритвой ее порежу и бамажник слямзю. Ууу-иии.

Солнечные очки проводили женщину, сползшую с автобуса в толпу, стоявшую на остановке. Где-то на задворках этой толпы происходило какое-то препирательство. Мужчина колотил свернутой в трубочку газетой другого человека — с длинной рыжей бородой и в бермудских шортах. Человек в бороде выглядел знакомо. Джоунзу поплохело. Сначала этот крендель в зеленой шапочке, а теперь еще и субъект, личность которого он не мог удостоверить.

Джоунз отвернулся от окна, когда рыжебородый позорно сбежал с поля битвы, и уткнулся в журнал «Лайф», одолженный ему Дарлиной. По крайней мере, Дарлина приятно с ним обошлась в «Ночи Утех». Дарлина выписывала «Лайф» в целях самоусовершенствования и, одалживая его Джоунзу, предположила, что он тоже найдет его полезным для себя. Джоунз попытался пропахать глазами редакционную статью про американское вмешательство в дела Дальнего Востока, но на середине остановился, недоумевая, как нечто подобное может помочь Дарлине стать экзотикой — именно на эту цель жизни она ссылалась снова и снова. Он снова вернулся к рекламным объявлениям, ибо они интересовали его в журналах превыше всего остального. Их подборка в этом номере была превосходна. Ему нравилась реклама Страхования Жизни «Этна» с картинкой славного домишки, только что приобретенного семейной парой. Мужчины Лосьона Для Бритья «Ярдли» выглядели бесстрастно и богато. Вот как журнал может помочь ему. Он хотел быть похожим на этих мужчин.

Когда Фортуна откручивает тебя вниз, иди в кино и постарайся получить от жизни всё, что можно. Игнациус уже был готов сказать это самому себе и тут вспомнил, что ходил в кино почти каждый вечер вне зависимости от того, куда крутила его Фортуна.

Он сидел, весь обратившись в слух и зрение во тьме «Притании» лишь в нескольких рядах от экрана. Тело его заполняло всё кресло и выпирало в два соседние. На сиденье справа он разместил пальто, три шоколадки «Млечный путь» и два вспомогательных пакета воздушной кукурузы, верх которых был аккуратно закручен, чтобы содержимое оставалось теплым и хрустящим. Игнациус поглощал свой текущий кулек попкорна и самозабвенно всматривался в рекламные ролики грядущих развлечений. Один из фильмов выглядит настолько удручающе, думал он, что приведет его в «Пританию» через несколько дней снова. Затем полотно засияло ярким широкоэкранным техниколором, проревел лев, и перед его дивным изжелта-голубым взором замелькали титры излишества. Лицо его заиндевело, и мешок попкорна в руке затрясся. При входе в театр он тщательно пристегнул наушники к макушке шапочки, и теперь пронзительная партитура мюзикла атаковала его незащищенные уши изо всей батареи динамиков. Он прислушивался к музыке, распознавая две популярные песни, которые не любил в особенности, и пристально изучал титры в поисках фамилий исполнителей, от которых его, как правило, тошнило.

Когда титры закончились, и Игнациус отметил, что несколько актеров, композитор, режиссер, художник по прическам и ассистент продюсера — люди, чьи старания уже оскорбляли его ранее, — на экране в полном цвете возникла сцена: множество участников массовки бесцельно топтались по цирку-шапито. Он алчно всматривался в толпу и, наконец, обнаружил главную героиню, наблюдавшую какую-то интермедию.

— О мой Бог! — возопил он. — Вот она.

Дети на передних рядах обернулись и вытаращились на него, однако Игнациус их не замечал. Желто-небесные буркалы следовали за героиней, жизнерадостно тащившей ведро воды тому, что оказалось ее слоном.

— Это будет еще хуже, чем я думал, — произнес Игнациус, увидев слона.

Он поднес пустой пакет из-под кукурузы к полным губам, надул его и приготовился; его глаза сверкали отраженным техниколором. Грохнули литавры, и звуковая дорожка наполнилась скрипками. Героиня и Игнациус раскрыли рты одновременно: она — запеть, он — застонать. Во тьме неистово сошлись две дрожащие руки. Пакет из-под кукурузы оглушительно взорвался. Дети завизжали.

— Чё там за шум? — спросила управляющего женщина за конфетным прилавком.

— Сегодня он здесь, — ответил управляющий, указывая через весь зал на сгорбившийся силуэт в самом низу экрана. Управляющий двинулся по проходу к передним рядам, где нарастал дикий визг. Страх рассеялся сам собой, и дети теперь просто состязались в визге. Игнациус вслушивался в трели и улюлюканье маленьких дискантов, от которых сворачивалась кровь, и злорадствовал в своей темной берлоге. Несколькими мягкими угрозами менеджеру удалось утихомирить передние ряды, и он бросил взгляд вдоль того ряда, на котором, точно громадное чудище среди детских головок, вздымалась одинокая фигура Игнациуса. Однако, удостоился он лишь одутловатого профиля. Глаза, сверкавшие из-под зеленого козырька, неотрывно следовали за героиней и ее слоном через весь широкий экран прямо в цирковой шатер.

Некоторое время Игнациус оставался относительно спокоен, то и дело реагируя на разворачивавшийся сюжет лишь сдавленным фырканьем. Затем весь актерский состав фильма оказался под куполом на тросах. На переднем плане на трапеции висела героиня. Она раскачивалась взад и вперед под мелодию вальса. Гигантским крупным планом она улыбнулась. Игнациус осмотрел ее зубы в поисках дупел и пломб. Она вытянула одну ногу. Игнациус поспешно обозрел ее контуры на предмет структурных дефектов. Она запела о том, чтобы стараться снова и снова, пока не придет успех. Игнациус затрепетал, когда философия слов песни стала окончательно ясна. Он изучал ее хватку, пока она держалась за трапецию, в надежде, что камера зафиксирует ее смертельное падение на опилки арены далеко внизу.

На втором припеве в песню вступил весь актерский ансамбль — они щерились и похотливо распевали об окончательном успехе, одновременно раскачиваясь, болтаясь в воздухе, вертясь и то и дело взмывая вверх.

— О милостивые небеса! — заорал Игнациус, не в силах долее сдерживать себя. Кукуруза высыпалась ему на рубашку и забилась в складки брюк. — Какой дегенерат произвел на свет это недоношенное страшилище?

— Заткнись, — произнес сзади чей-то голос.

— Только посмотрите на этих осклабившихся идиотов! Если бы только все эти тросы лопнули! — Игнациус потряс несколькими оставшимися зернышками попкорна в последнем пакете. — Хвала Всевышнему, что эта сцена окончена!

Когда, по всей видимости, начала развиваться любовная сцена, он вскочил из своего кресла и протопал по проходу к прилавку за новыми пакетами кукурузы, однако, вернувшись на место, обнаружил, что две огромные розовые фигуры уже совсем приготовились целоваться.

— У них, должно быть, халитоз, — объявил Игнациус поверх детских голов. — Я содрогаюсь при одной мысли о тех непристойных местах, где эти рты, без сомнения, побывали!

— Вы должны что-то сделать, — лаконично сообщила конфетная женщина управляющему. — Сегодня он хуже обычного.

Управляющий вздохнул и направился по проходу к тому месту, где Игнациус бормотал себе под нос:

— О мой Бог, их языки, должно быть, облизывают все коронки и гнилые зубы друг друга.