ОДИН

Зеленая охотничья шапочка стискивала верхушку мясистого пузыря головы. По обе стороны поворотными огнями, указывая в два противоположных направления сразу, торчали зеленые наушники, нашпигованные самими крупными локаторами, а также нестриженными космами и нежной щетиной, произраставшей непосредственно в слуховых отверстиях. Из-под кустистых черных усов выпирали пухлые, укоризненно поджатые губы, к уголкам своим постепенно утопавшие в складках, переполненных неодобрением и крошками картофельных чипсов. Из тени зеленого козырька, ища признаков дурновкусия в платье, надменные изжелта-небесные буркалы Игнациуса Ж. Райлли снисходительно озирали народ, в ожидании толпившийся под часами универсального магазина Д.Г.Холмса. Некоторые наряды, отмечал Игнациус, достаточно новы и дороги, чтобы должным образом считаться преступлением против вкуса и пристойности. Владение чем угодно новым или дорогим лишь отражает нехватку у данного лица теологии и геометрии; и даже может накинуть тень сомнения на душу человеческую.

Сам же Игнациус был обряжен комфортабельно и разумно. Охотничья шапочка предотвращала простуду головы. Объемистые твидовые брюки долговременного пользования были прочны и позволяли необычайно широкую свободу маневра. В их перекатах и укромных уголках всегда можно было отыскать карманы теплого затхлого воздуха, так умиротворявшего Игнациуса. Толстая фланелевая рубашка в клетку отменяла необходимость куртки, а кашне защищало неприкрытую кожу между наушниками и воротником. Подобный наряд можно было считать приемлемым по любым теологическим и геометрическим стандартам, сколь бы невразумительным он ни казался: он предполагал наличие богатой внутренней жизни.

По-слоновьи громоздко переместив вес с одного бедра на другое, Игнациус под твидом и фланелью прогнал телесные валы, разбив их о швы и застежки. Перегруппировавшись таким образом, он подверг созерцанию тот долгий промежуток времени, который истратил на ожидание матери. Обдумывал он, главным образом, одно неудобство, которое уже начинал испытывать: казалось, все его существо готово вырваться из разбухших замшевых сапог пустынной модели, — и, как бы удостоверяясь в этом, Игнациус обратил свои исключительные зенки к ногам. Ноги в самом деле выглядели распухшими. Это зрелище готовых лопнуть сапог он изготовился предложить матери — как свидетельство ее эгоизма. Подняв голову, Игнациус увидел, как солнце начинает опускаться над Миссиссиппи в конце Канальной улицы. Часы Холмса утверждали, что уже почти пять. Мысленно Игнациус оттачивал несколько тщательно фразированных обвинений, призванных низвести мать к покаянию или, по крайней мере, повергнуть ее в смятение. Ему частенько приходилось указывать матери ее место.

Она привезла его в центр города на древнем «плимуте», и пока пребывала у врача на предмет артрита, Игнациус купил у Верлайна кое-какие ноты для трубы и новую струну к лютне. Потом забрел в Грошовую Аркаду на Королевской улице проверить, не установили ли там новых игр. Его разочаровало исчезновение миниатюрного механического бейсбола. Возможно, просто убрали в починку. В последний раз отбивающий игрок не работал, и после некоторых споров управляющие вернули ему никель, хотя людишки из Грошовой Аркады настолько низки, что предположили, мол, Игнациус сам своротил бейсбольную машину, пнув ее неоднократно.

Сосредоточившись на судьбе маленького бейсбольного автомата, Игнациус отвлек свое естество от физической реальности Канальной улицы и людей вокруг и, следовательно, не обратил внимания на пару глаз, пожиравших его из-за одного из столбов Д.Г.Холмса, — пару печальных окуляров, сиявших надеждой и желанием.

Возможно ли отремонтировать машину в Новом Орлеане? Вероятно. Однако, быть может, придется отправлять ее куда-нибудь вроде Милуоки или Чикаго, или в какой-нибудь другой город, чье название связывалось у Игнациуса с эффективными ремонтными мастерскими и непрерывно дымящими фабриками. Игнациус тешил себя надеждой, что с машиной при перевозке будут обращаться аккуратно, и что ни одного из ее крохотных игроков не поцарапают или не покалечат грубые железнодорожные служащие, полные решимости навсегда разорить железную дорогу исками грузоперевозчиков, — те железнодорожные служащие, что устроят впоследствии забастовку и уничтожат Центральную Иллинойскую линию.

Пока Игнациус мысленно созерцал тот восторг, который дозволяла испытывать человечеству маленькая бейсбольная машинка, пара печальных и алкавших окуляров продвигалась сквозь толпу в его направлении, подобно паре торпед, нацеленных на смутный силуэт огромного танкера. Полицейский ущипнул Игнациуса за сумку с нотами.

— У вас какое-нибудь удостоверение личности есть, мистер? — спросил он тоном, преисполенным надежды, что Игнациус официально никак не удостоверен.

— Что? — Игнациус опустил взор на полицейскую кокарду, красовавшуюся на фуражке. — Вы кто такой?

— Разрешите ваши водительские права?

— Я не вожу. Будьте любезны, ступайте прочь. Я жду маму.

— А что это у вас из сумки болтается?

— А что, вы думаете, это такое, глупое создание? Струна для моей лютни.

— Это еще что такое? — Полицейский слегка отпрянул. — Вы местный?

— Это входит в обязанности департамента полиции — домогаться меня в то время, как сам этот город — вопиющая столица порока всего цивилизованного мира? — взревел Игнациус, перекрывая шум толпы у входа в магазин. — Этот город знаменит своими шулерами, проститутками, эксгибиционистами, антихристами, алкоголиками, содомитами, наркоманами, фетишистами, онанистами, порнографами, жуликами, девками, любителями мусорить и лесбиянками, и все они чересчур хорошо защищены взятками. Если у вас найдется свободная минутка, я пущусь с вами в дискуссию о проблеме преступности, но попробуйте только сделать ошибку и побеспокоить меня.

Полицейский схватил Игнациуса за руку и немедленно получил по фуражке нотами. Болтавшаяся лютневая струна хлестнула его по уху.

— Э-эй, — обалдело произнес полицейский.

— Заполучите! — вскричал Игнациус, заметив, что вокруг начал собираться контингент заинтересованных покупателей.

Внутри же Д.Г.Холмса миссис Райлли находилась в булочном отделе и прижимала свою материнскую грудь к стеклянному ящику с макаронами. Одним пальцем, стертым от многолетней стирки гигантских пожелтевших кальсон сына, она постучала по стеклу, привлекая продавщицу.

— О, мисс Инез, — выкликнула миссис Райлли на том наречии, которое к югу от Нью-Джерси встречается только в Новом Орлеане, этом Хобокене возле Мексиканского залива. — Сюда-сюда, лапуся.

— Эй, как оно ваше? — отозвалась мисс Инез. — Как вы себе чувствуете, дорогуша?

— Не то чтобы очень, — правдиво ответила миссис Райлли.

— Нет, ну как обидно, а? — Мисс Инез перегнулась через стеклянный ящик и начисто забыла про свои кексы. — Мне тоже не то чтобы очень. Ноги, знаете ли.

— Боже-Сусе, вот бы мне так повезло. У меня в локт е артюрит.

— Ой, только не это! — воскликнула мисс Инез с искренним сочувствием. — У моего старикана бедненького такое. Мы его заставляем в горячую ванную садиться с кипяченой водой.

— А мой-то мальчонка цельный день так и плавает в нашей ванной, так и плавает. Я уже в собственную ванну и зайти больше нет возможности.

— А я думала, он у вас женился, золотко.

— Игнациус-то? Э-э-ла-ла, — грустно вздохнула миссис Райлли. — Миленькая вы моя, не хотите ли выбить мне две дюжины вот этой чудн о й смеси?

— А я-то думала, вы мне говорили, что он женился у вас, — сказала мисс Инез, укладывая в коробку смесь для кексов.

— Да и не приметил даже никого. Та девчоночка, подружка, что он себе завел, так и та же ж хвостом вильнула.

— Ну что ж, куда ему спешить-то?

— Да уж, наверное, — вяло ответила миссис Райлли. — Послушайте, а полдюжины винных кэксов впридачу мне выбить не хотите? Игнациус таким гадким становится, если у нас кэксы кончаются.

— Мальчонка ваш, значит, кэксики любит, э?

— Ох, ты ж Боже-Сусе, локоть меня щас доконает, — ответила миссис Райлли.

В центре толпы, собравшейся перед универмагом, яростно подпрыгивала охотничья шапочка, зеленый центр людского круга.

— Я выйду на связь с мэром, — орал Игнациус.

— Оставьте мальчонку в покое, — раздался голос из толпы.

— Идите ловить стриптизок на Коньячную улицу, — добавил какой-то старик. — А это хороший парнишка. Он свою мамочку ждет.

— Благодарю вас, — надменно произнес Игнациус. — Я надеюсь, вы все засвидетельствуете это безобразие.

— Ты пойдешь со мной, — сказал полицейский Игнациусу со сходящей на убыль самоуверенностью. Толпа постепенно превращалась в какое-то стадо, а дорожной полицией и не пахло. — Идем в участок.

— Что — хороший мальчик даже не может мамочку свою дождаться возле Д.Г.Холмса? — Это снова открыл рот старик. — Говорю вам, никогда раньше в городе такого не бывало. А все — комунясы.

— Это вы меня комунясом назвали? — переспросил полицейский старика, одновременно пытаясь увернуться от рассекавшей воздух лютневой струны. — Вас я тоже привлеку. Смотреть надо, кого комунясом называешь.

— Да тебе меня заарестовать — кишка тонка, — заголосил старик. — Я член Клуба «Золотые Седины», под началом у Новоорлеанского Департамента Отдыха.

— Оставь старика в покое, фараон паршивый, — заорала какая-то тетка. — Может, он чей-нибудь дедуля.

— А я и так дедуля, — ответил старик. — Шестеро внучков, и все у святых сестер учатся. Они у меня еще и мозговитые.

Поверх людских голов Игнациус разглядел, как из вестибюля универмага медленно выплывает мать, волоча в кильватере хлебобулочные изделия, будто мешки с цементом.

— Мамаша! — воззвал он. — А вы пораньше не могли? Меня тут сцапали.

Проталкиваясь сквозь народ, миссис Райлли отвечала:

— Игнациус! Это чего тут происходит? Это чего ты уже натворил? Эй, убери лапы от моего мальчонки!

— Да не трогаю я его, дамочка, — оправдывался полицейский. — Этот вот тут вот — сын ваш?

Миссис Райлли выхватила свистевшую в воздухе струну.

— Разумеется, я ее отпрыск, — произнес Игнациус. — Разве вы не видите ее материнской нежности?

— Вишь, как любит свово парнишку, — добавил старик.

— Чего это ты пытаисси с моим несчастным ребенком сделать? — спросила миссис Райлли у полицейского. Игнациус потрепал крашенные хной материнские волосы своей огромной лапой. — Занятий нет — тока на бедных детках отыгрываисси, а тут такие гады по улицам бегают. Мамочку ждет, подумать тока, а его уже арэстовать хочут.

— Предельно ясно, что это дело подлежит рассмотрению Союзом Гражданских Свобод, — заметил Игнациус, хватаясь лапой за поникшее мамочкино плечо. — Мы должны выйти на Мирну Минкофф, мою утраченную любовь. Она про такие вещи знает.

— А все комунясы, — перебил его старик.

— Сколько ему лет? — спросил полицейский миссис Райлли.

— Мне — тридцать, — снисходительно промолвил Игнациус.

— Работаешь?

— Игнациус помогает мне по дому, — вмешалась миссис Райлли. Ее первоначальное мужество слегка пошатнулось, и она стала накручивать струну от лютни на бечевку, которой ей перевязали коробки с кексами. — У меня ужасный артюрит.

— Я сметаю пыль, — сообщил Игнациус полицейскому. — А помимо этого, в настоящее время я сочиняю продолжительное обвинение нашему веку. Когда мозг мой терзается литературными трудами, я развлекаю себя сырной пастой.

— Игнациус готовит восхитительные сырные пасты, — гордо встряла миссис Райлли.

— Очень мило с его стороны, — сказал старик. — Мальчишки нонче тока и знают, что гонять по улице.

— Почему бы вам не заткнуться? — осведомился полицейский у старика.

— Игнациус, — дрожащим голосом спросила миссис Райлли, — чего ты натворил, дуся?

— В действительности, мамаша, я полагаю, что всё начал именно он. — И Игнациус показал на старика, державшего его сумку с нотами. — Я просто стоял тут, дожидался вас, молясь, чтобы доктор вселил в вас надежду.

— Убери отсюдова этого баламута, — велела миссис Райлли полицейскому. — Он безобразия чинит. Как такие еще по улицам шастают.

— Вся полиция — комунясы, — сказал старик.

— Я разве не для тебя сказал заткнуться? — разозлился полицай.

— Я на коленки кажный вечер падаю и Боженьке спасибо грю, что у нас защитники такие, — сообщила миссис Райлли всему сборищу. — Без полиции мы бы все уже давно на том свете в постелях лежали с перерезанным горлом от уха до уха.

— Истинная правда, девочка, — ответила ей какая-то женщина из толпы.

— Помолимся за органы полиции. — Миссис Райлли теперь адресовала свои замечания всей толпе. Игнациус шепотом ободрял ее, неистово поглаживая по плечам. — А за комунясов вы бы стали молиться?

— Нет! — рьяно отозвалось несколько голосов. Старика кто-то толкнул.

— Как есть правда, дамочка, — вскричал старик. — Он хотел вашего парнишку заарестовать. Прям как в России. Они все тут комунясы.

— Пошли, — сказал полицай старику и грубо схватил его за холку пиджака.

— О Боже мой! — простонал Игнациус, наблюдая, как чахлый маленький полицейский старается управиться со стариком. — Теперь мои нервы совершенно расходились.

— На помощь! — взывал к толпе старик. — Это переворот! Конституцию нарушают!

— Он самашедший, Игнациус, — произнесла миссис Райлли. — Пойдем-ка лучше отсюдова, дуся. — Она обратилась к толпе: — Бегите, люди. Он может нас всех укокошить. Лично мне кажется, что он, может быть, сам — комуняс.

— Совершенно не нужно утрировать, мамаша, — сказал Игнациус, когда они пробрались через редеющую толпу и споро зашагали вниз по Канальной улице. Оглянувшись, он увидел, как старик сцепился с распетушившимся фараоном под часами универмага. — Не будете ли вы так добры чуть-чуть притормозить? Мне кажется, у меня шумы в сердце.

— Ох, закрой рот. А мне, думаешь, каково? Мне в моем возрассе ваапще так бегать низзя.

— Боюсь, сердечный орган важен в любом возрасте.

— С твоим серцем ничего не происходит.

— Произойдет, если мы не сбавим обороты. — Твидовые брюки на ходу вздымались на гаргантюанском крестце Игнациуса. — Моя струна для лютни еще у вас?

Миссис Райлли затянула его за угол на Коньячную улицу, и они углубились во Французский Квартал.

— Как случилось, что этот полицай к тебе прицепился, дуся?

— Почем мне знать? Вероятно, через несколько мгновений он пустится в погоню за нами — как только усмирит этого пожилого фашиста.

— Ты так думаешь? — нервно переспросила миссис Райлли.

— Могу себе вообразить… Мне кажется, он был полон решимости меня арестовать. Должно быть, им задают какую-то норму или что-то в этом роде. Я серьезно сомневаюсь, что он позволит мне так легко избежать его тисков.

— Нет, ну какой ужас! Ты ведь тогда же во всех газетах будешь, Игнациус. Стыд-то какой! Ты все-таки что-то натворил, пока меня ждал, Игнациус. Я ведь тебя знаю, дуся.

— Если там кто-то и занимался своим делом, так это я, — выдохнул Игнациус. — Я вас умоляю. Мы должны остановиться. Мне кажется, у меня сейчас откроется кровотечение.

— Ладно. — Миссис Райлли поглядела на побагровевшую физиономию сына и поняла, что он очень радостно может грохнуться у ее ног исключительно в доказательство своей правоты. Раньше так уже бывало. Последний раз, когда она заставила его сопровождать себя к воскресной мессе, он дважды валился наземь по пути в церковь и один раз рухнул на пол прямо посреди проповеди о праздности, вывалившись в центральный проход и неприлично всех потревожив. — Давай вот сюда заглянем и присядем.

Одной из коробок с кексами она пропихнула его в двери бара «Ночь Утех». Во тьме, провонявшейся бурбоном и окурками, они взгромоздились на два табурета. Пока миссис Райлли расставляла свои коробки по стойке, Игнациус расправил экспансивные ноздри и вымолвил:

— Мой Бог, мамаша, смердит здесь ужасно. У меня аж в животе заурчало.

— Назад на улицу хочешь? Чтобы этот полицай тебя заграбастал?

Игнациус не ответил: он громко принюхивался и корчил рожи. Бармен, наблюдавший за парочкой, вопросительно осведомился из теней:

— Да?

— Я изопью кофе, — величественно произнес Игнациус. — Кофе с цикорием и кипяченым молоком.

— Только растворимый, — ответил бармен.

— Такое мне пить никак не возможно, — сообщил Игнациус матери. — Это гнусность.

— Так возьми себе пива, Игнациус. Пиво тебя не убьет.

— Меня может раздуть.

— Я возьму «Дикси-45», — обратилась миссис Райлли к бармену.

— А джентльмен? — осведомился бармен богатым, уверенным голосом. — Чего ему будет угодно?

— И ему тоже «Дикси».

— Я могу его не допить, — запротестовал Игнациус, когда бармен отправился открывать бутылки.

— Но мы же здесь не можем сидеть за просто так, Игнациус.

— Почему бы и нет? Мы — единственные клиенты. Они должны радоваться нашему появлению.

— А у них тут по ночам стриптиз есть, а-а? — подначила сына миссис Райлли.

— Могу себе вообразить, — ледяным тоном отреагировал Игнациус. Ему явно было не по себе. — Могли бы и еще куда-нибудь заглянуть. Подозреваю, что сюда в любой момент полиция с облавой нагрянет. — Он громко фыркнул и прочистил горло. — Слава Богу, мои усы фильтруют хоть какую-то часть этого смрада. Мои органы обоняния уже шлют сигналы тревоги.

Казалось, прошла целая вечность, по ходу которой где-то слышалось лишь громкое звяканье стекла и хлопанье крышек от ящиков со льдом, потом из теней снова возник бармен и поставил перед ними стаканы, сделав вид, что Игнациусу он сейчас опрокинет пиво на колени. Семейство Райлли в «Ночи Утех» обслуживалось по низшему разряду — такой сервис приберегали для особо нежелательной клиентуры.

— А у вас совершенно случайно холодного «Доктора Орешка» не найдется? — поинтересовался Игнациус.

— Нет.

— Мой сын обожает «Доктор Орешек», — объяснила миссис Райлли. — Я вынуждена покупать его цельными ящики. Иногда он усаживается и выпивает два, три «Доктора Орешка» зараз.

— Я уверен, что этого человека подробности особо не интересуют, — сказал ей Игнациус.

— Колпак снять не угодно? — поинтересовался бармен.

— Нет, не угодно! — громогласно рявкнул Игнациус. — Здесь зябко.

— Как пожелаете, — пожал плечами бармен и отчалил в тень на другом конце стойки.

— Это уж точно!

— Успокойся, — сказала ему мать.

Игнациус задрал наушник на шапочке с той стороны, где сидела мать.

— Так уж и быть, я его подниму, чтобы вам надсаживаться не приходилось. Ну и что врач сказал вам про локоть или что там у вас?

— Его нужно массажировать.

— Надеюсь, вы не хотите, чтобы этим занимался я. Вы же знаете, каково мне дотрагиваться до других людей.

— Еще он велел мне как можно меньше бывать на холоде.

— Если бы я умел водить машину, то смог бы помогать вам больше, я полагаю.

— Ой, да это ничего, голубчик.

— На самом деле, даже простая поездка в автомобиле достаточно на меня действует. Разумеется, хуже нет, чем ездить на верхушках этих туристических «грейхаундов». Так высоко. Вы помните, как я в таком в Батон-Руж ездил? Меня рвало несколько раз. Водителю пришлось остановить автобус где-то в болотах, чтобы я смог выйти и немного побродить вокруг. Остальные пассажиры были значительно недовольны. Должно быть, у них железные кишечники, если они могут ездить на таких ужасных машинах. Необходимость покинуть Новый Орлеан тоже меня весьма напугала. За городскими кварталами начинается сердце тьмы, подлинная пустыня.

— Я помню это, Игнациус, — отсутствующе произнесла миссис Райлли, отхлебывая пиво большими глотками. — Ты действительно прихворнул, когда домой вернулся.

—  Тогда мне уже было лучше. Хуже всего было прибытие в Батон-Руж. Я осознал, что у меня куплен билет в оба конца, и возвращаться придется тоже автобусом.

— Ты мне уже рассказывал это, дуся.

— Такси назад в Новый Орлеан стоило мне сорок долларов, но, по крайней мере, в поездке мне не было так неистово плохо, хотя несколько раз я чувствовал позывы к тошноте. Я заставил шофера ехать очень медленно — и в этом ему не повезло. Полиция штата останавливала его два раза за то, что тащился по шоссе медленнее разрешенного. Когда нас остановили в третий раз, у него забрали права. Понимаете, они отслеживали нас радаром всю дорогу.

Внимание миссис Райлли металось между сыном и пивом. Она слушала эту историю уже третий год.

— Разумеется, — продолжал Игнациус, по ошибке принимая увлеченный взгляд матери за интерес, — то был единственный раз в моей жизни, когда я уезжал из Нового Орлеана. Возможно, меня мог расстроить недостаток центра ориентации. Гнать на полной скорости в этом автобусе — это как в пропасть бросаться. К тому времени, как мы выехали из болот и достигли тех пологих холмов возле Батон-Ружа, я уже начал бояться, что какие-нибудь деревенские жлобы закидают автобус бомбами. Они обожают нападать на транспортные средства, являющиеся символом прогресса, я полагаю.

— Ну что ж, я рада, что ты не взялся за ту работу, — автоматически отреагировала миссис Райлли, догадавшись, что настал момент для ее реплики.

— Да мне никак не возможно было взяться за эту работу. Когда я увидел декана Отделения Средневековой Культуры, у меня все руки пошли маленькими белыми пупырышками. Абсолютно бездушный тип. Потом он что-то заметил по поводу того, что я не ношу галстука, самодовольно ухмыльнулся насчет моей куртки лесоруба. Я пришел в ужас от того, что такая бессмысленная личность осмеливается на подобное бесстыдство. Куртка лесоруба — одна из немногих утех существа, к которым я был когда-либо по-настоящему привязан, и если мне случится найти того психа, который ее спер, я непременно доложу о нем соответствующим властям.

Перед глазами миссис Райлли снова встала кошмарная, заляпанная кофе куртка лесоруба, которую ей всегда втайне хотелось отдать Добровольцам Америки вместе с некоторыми другими любимыми предметами гардероба Игнациуса.

— Видите ли, я был настолько ошеломлен омерзительностью этого насквозь фальшивого «декана», что выбежал из кабинета прямо посреди его кретинистического бреда и поспешно удалился в ближайшую уборную, которая оказалась уборной «Для Преподавательского Состава». Как бы то ни было, я сидел в одной из кабинок, удобно разместив куртку на дверце. Внезапно на моих глазах куртку с дверцы сорвали. Я услыхал шаги. Дверь в комнату отдыха захлопнулась. В тот момент я был не в состоянии преследовать бесстыжего вора, и поэтому заорал. В уборную кто-то вошел и постучал в дверь моей кабинки. Оказалось, что это работник службы безопасности университета — так он представился, по крайней мере. Через дверь я объяснил ему, что только что произошло. Он пообещал отыскать мою куртку и ушел. На самом деле, как я уже вам об этом упоминал, я всегда подозревал, что он и «декан» — одно и то же лицо. Голоса у них звучали несколько похоже.

— В наши дни никому нельзя доверять, дуся, это уж точно.

— Как только смог, я бежал из уборной, стремясь лишь к одному — поскорее оказаться подальше от кошмарного места. Разумеется, я чуть не околел, торча возле этого вымершего университета в попытках поймать такси. Наконец, одно остановить удалось, и шофер согласился довезти меня до Нового Орлеана за сорок долларов — к тому же, он оказался настолько бескорыстен, что одолжил мне свою куртку. К тому времени, как мы прибыли, однако, выглядел он довольно угрюмо — его достаточно сильно угнетала утрата водительских прав. К тому же, если судить по частоте его чихов, у него развился сильнейший насморк. В конце концов, мы провели на шоссе почти два часа.

— Я, пожалуй, себе еще одно пиво выпью, Игнациус.

— Мамаша! В этом презренном заведении?

— Всего лишь одно, дуся. Ну давай же, мне еще хочется.

— Эти стаканы, вероятно, кишат заразой. Однако, если вы так настаиваете, возьмите мне бренди.

Миссис Райлли просигналила бармену, который выполз из теней и спросил:

— Так что там с тобой в том автобусе стряслось, кореш? Я конец прослушал.

— Не будете ли вы настолько любезны следить за своим баром как полагается? — яростно поинтересовался Игнациус. — Ваша обязанность — молча обслуживать, когда мы вас об этом попросим. Если бы нам хотелось включить вас в свой разговор, мы бы уже дали вам это понять. На самом деле, мы обсуждаем довольно настоятельные личные вопросы.

— Да человек же просто хотит быть милым, Игнациус. Как не стыдно?

— Здесь в самих определениях содержится противоречие. Никому не возможно быть милым в таком притоне.

— Мы хотим еще два пива.

— Одно пиво и один бренди, — поправил ее Игнациус.

— Чистые стаканы закончились, — ответил бармен.

— Подумать только, жалость-то какая, — отозвалась миссис Райлли. — Ну ничего, вы нам вот в эти налейте.

Бармен пожал плечами и вновь скрылся в тенях.

В участке старик сидел на скамье вместе с остальным сбродом — в большинстве, магазинными воришками, — составлявшим весь дневной улов. У себя на колене он аккуратно выложил в ряд: карточку Социального Обеспечения, членскую карточку Общества Святого Имени Св. Одо из Клюни, значок Клуба «Золотые Седины» и клочок бумаги, идентифицировавший его как члена Американского Легиона. Молодой чернокожий, безглазый за солнцезащитными очками космического века, долго изучал это маленькое досье на ляжке рядом со своею.

— В-во! — произнес он, ухмыляясь. — Слышь, ты, наверно, везде член.

Старик методично переложил карточки в другой последовательности и ничего не ответил.

— Как это они тока таких за шкворень берут? — Темные очки выдохнули дымом по всем стариковским карточкам. — У них тут, в падлиции, наверно, полная безнадега.

— Я нахожусь здесь в нарушение моих конституционных прав, — отчеканил старик, внезапно разгневавшись.

— Ага, так они тебе и поверят. Лучше чё-нить другое придумай. — Темная рука потянулась к одной из карточек. — Эй, а эт чё значит — «Запит ы е Седины»?

Старик выхватил у него из рук карточку и вернул себе на ляжку.

— Эти картонки твои ни фига не помогут. Все равно упекут. Они всех упекают.

— Вы так считаете? — поинтересовался старик у облака дыма.

— Еще бы. — К потолку вознеслась новая тучка. — А ты как тут очутился, чувак?

— Не знаю.

— Не зна-аешь? В-во! С ума сойти. Должно быть, есть за чё. Это цветные народы часто ни за чё грабастают, а вы, мистер, вы, должно быть, тут за чё.

— Я на самом деле не знаю, — угрюмо ответил старик. — Стоял себе в толпе перед Д.Г.Холмсом.

— И слямзил чей-нить бамажник.

— Нет, полицейского обозвал.

— И как же ты его обозвал?

— Комунясом.

— Каму-нясом! Вуу-оуу. Да если я назову падлицая каму-нясом, мою жопу тут же в Анголу сплавят, точно. Хотя хорошо б кого-ньть из этих засранцев камунясом назвать. Типа сегодня днем стою это я в «Вулворте» себе, а какое-то чучело тырит кулек рахиса из «Орехово Домика», да орать начинает, будто в нее пикой тычут. Э-эй! Тут сразу охрана меня цап, и падлицаи, засрань, уже наружу тащат. Ни одного шанса у чувака нету. В-во! — Его губы всосались в сигарету. — Никто рахиса этого на мне не нашел, а падлицаи все едино тянут. Так я думаю, что эта охрана и есть камунясы. Гнусное уёбище.

Старик прочистил горло и поиграл своими карточками.

— Тебя, наверно, отпустят, — сказали черные очки. — Меня — наверно, тока побазарят чутка, думают, попугают, хоть и знают, что у меня этого рахиса и в помине нет. Но, наверно, попробуют доказать, что есть. Наверно, сами купят кулек, сунут втихаря мне в карман. «Вулворт», наверно, меня на пожизненное засадить хочет.

Негр, казалось, уже смирился со своей судьбой и выдул новую тучу синего дыма, которая обволокла и его, и старика, и маленькие карточки. Потом задумчиво произнес:

— А интересно, кто все-таки стырил эти орехи. Наверно, сама охрана и сперла.

Полицейский призвал старика к столу в центре комнаты; за столом сидел сержант. Патрульный стоял рядом.

— Ваше имя? — спросил сержант старика.

— Клод Робишо, — ответил тот и выложил все свои маленькие карточки на стол перед сержантом.

Сержант их осмотрел и произнес:

— Вот тут патрульный Манкузо утверждает, что вы оказывали при аресте сопротивление и называли его комунясом.

— Я не хотел, — печально ответил старик, заметив, как яростно сержант обращается с карточками.

— Манкузо утверждает, что вы утверждаете, что что все полицейские — комунясы.

— Ууу-иии, — протянул негр с другого конца комнаты.

— Джоунз, заткнись, будь добр? — крикнул ему сержант.

— Ладна, — ответил Джоунз.

— Я до тебя чуть попозже доберусь.